Текст книги "Том 21. Избранные дневники 1847-1894"
Автор книги: Лев Толстой
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 39 страниц)
А время не терпит, не терпит потому, что оно пришло исторически, политически и случайно. Прекрасные, истинные слова государя, сказанные в Москве*, облетели все государство, все слои, и запомнились всем, во-первых, потому что они сказаны были не о параде и живых картинах, а о деле, близком сердцу каждого, во-вторых, что они откровенно-прямо-истинны. Невозможно отречься от них, опять потому, что они истинны, или надо уронить в грязь prestige[26]26
престиж (фр.).
[Закрыть] трона, нельзя откладывать их исполнения, потому что его дожидают люди страдающие.
Пусть только объявят ясно, внятно, законом обнародованным: кому принадлежит земля, находящаяся в владении крепостных, и пусть объявят всех вольными, с условием оставаться в продолжение шести месяцев на прежних условиях, и пусть под надсмотром чиновников, назначенных для этого, прикажут составить условия, на которых останутся отношения крестьян с помещиками, пусть допустят даже свободное переселение с земель и определят по губерниям minimum его. Нет другого выхода, а выход необходим. Ежели в шесть месяцев крепостные не будут свободны – пожар. Все уже готово к нему, недостает изменнической руки, которая бы подложила огонь бунта, и тогда пожар везде. Мы все говорили: это много труда, обдумыванья, времени. Нет! время приспело. Есть три выхода: деньги! Их нет. Расчетом уплатой – время нет. И третий – без земли. Можно после утвердить. Первая приготовительная мера – объявление, нечего скрываться, все знают.
10 июня. Была окончательная общая сходка. Долго молчали на мой вопрос: согласны ли? Наконец один маленький плюгавый бедняк заговорил за всех и объявил, что не согласны. Общее мычанье подтвердило. Резун объяснил причины, будто бы 1) что я не даю сенокоса, и 2) что мальчики будут подрастать, земли понадобятся и неоткуда их будет взять, и 3) что по 24 лет им одних своих земель мало. Я отвечал, что сенокосы дам и земли будут давать по требованию. Опять жалобы на недостаток хлеба, сенокосов и поголовную работу, которая их разорила совершенно. (По журналу не выходит 130 дней на тягло.) Я сказал, что одно средство – подписка. Вопль, что мы не противничали, как служили, так и будем, не было бы хуже, за больных отвечать. Я решил, что дело прямо невозможно, и предоставил один оброк, осенью решится дело.
Опять является смутное понятие о их собственности на всю землю. Потом я предложил земли; никто не хотел брать, говоря, что для этого нужно принуждать: очевидное противоречие с вторым доводом Резуна.
Мир, как правила детской игры, compétent в решении дел о сенокосах, но перенесите его в другую сферу, дайте ему другую задачу, задачу о выходе из помещичьей власти, он не только не решает, но сам уничтожается, и остаются невежественные бессмысленные единицы. Контракт с ними невозможен, я решил одно – оброк, для того завести своих рабочих. Когда все будут на оброке, еще раз предложу контракт.
1857
1 января. [Петербург. ] Всю ночь спал дурно. Эти дни слишком много слушал музыки. Проснулся в 12-м часу, получил сухое, но милое письмо от Тургенева*. Написал письмо Валерии, короткое и сухое*, и Некрасову, которое посылать мне отсоветовали*. Перевел сказочку Андерсена*. За обедом у Боткина прочел ее, она не понравилась. От Некрасова получил письмо Боткин, он лестно вспоминает обо мне*. Болтали приятно, я пошел к Ольге Тургеневой и у нее пробыл до 12-го часа. Она мне больше всех раз понравилась. Едва удержался, чтобы не ехать в маскарад.
2 января. Встал поздно, пошел на гимнастику, оттуда обедать к Боткину, от него с Анненковым к Дружинину, и у него написали проект фонда*. Утром читал Белинского*, и он начинает мне нравиться. Страшная головная боль.
3 января. Очень поздно встал, прочел прелестную статью о Пушкине и поехал к Блудовой и Шевич, первую не застал, вторая почти отказала участие в театре*. Гимнастика. Обедал у Боткина. От него к Толстому. Он милая, детски мелкопоэтическая натура. […]
4 января. Встал во 2-м часу. Статья о Пушкине – чудо*. Я только теперь понял Пушкина. Гимнастика. Обедал у Боткина с одним Панаевым, он читал мне Пушкина, я пошел в комнату Боткина и там написал письмо Тургеневу*, потом сел на диван и зарыдал беспричинными, но блаженными, поэтическими слезами. Я решительно счастлив все это время. Упиваюсь быстротой морального движенья вперед и вперед. Вечером был у Дружинина, у Писемского и, против чаяния, провел вечер приятно, его жена славная женщина, должно быть.
6 января. Встал в 12-м часу с головной болью, у меня сидел Бакунин, играл с ним и с ним и с Колбасиным пошел к Боткину. Известие о освобождении крестьян*.[…]
7 января. Встал почему-то в 7 часов и до 2-х ничего не писал, хотя и намеревался, только читал и разыгрывал. На гимнастике торжество майора, стоившее мне пять рублей, не удалось. Толки об указе вздор, но в народе волнение. Обедал дома хорошо. Спал. У Столыпина, не расположен был слушать музыку, нервы тупы. История Кизиветтера подмывает меня*.
8 января. Помянут мое слово, что через 2 года крестьяне поднимутся, ежели умно не освободят их до этого времени. Проснулся, славная погода, первое лицо встретил Кизиветтера. После гимнастики поехал к Альбрехту и за скрипкой. Застал Дружинина в дыму, больше никто не пришел обедать. Удивительно, что мне с ним тяжело с глазу на глаз. Пришел Кизиветтер. Он умен, гениален и здрав. Он гениальный юродивый. Играл прелестно. […]
11 января. Опоздал на чугунку, разбудил Колбасина, пришел Чернышевский, умен и горяч. Гимнастика, один обедал дома. Спал. Разбудил Кавелин, к которому я заезжал. Пылок и благороден, но туп. Потом Колбасин и Давыдов, у которого я взял 800 р. Она не пришла, и мне это грустно.
12 января. [По дороге в Москву. ] […] Три поэта. 1) Жемчужников есть сила выражения, искра мала, пьет из других. 2) Кизиветтер, огонь и нет силы. 3) Художник ценит и того и другого и говорит, что сгорел.
[…] Писать не останавливаясь, каждый день: 1) «Отъезжее поле», 2) «Юность» вторую половину, 3) «Беглеца», 4) «Казака», 5) «Пропащего», 6) Роман женщины – «тогда орехи, когда зубов у белки нет». Любит и чувствует себя вправе тогда, когда уже дает слишком мало*. 7) Комедия. «Практический человек», Жоржзандовская женщина и Гамлет нашего века, вопиющий больной протест против всего; но безличие*.
[…] Повесть Григоровича* дрянь.
13 января. [Москва. ] Спал до 2-х. Поехал к Маше. Она грустна, одинока. Полина* – тщеславная 60-тилетняя девочка. Поехал в клуб, спорил о Грановском с Черкасским*, сухой диалектик.
20, 21, 22, 23, 24, 25 января. Чтение у С. Т. Аксакова. «Детство»* прелестно! Бал у Нарышкиных, танцевали две кадрили, скучно. Бал у Воейковых. Муромцева чахоточна – приятно. Островского «Доходное место» лучшее его произведение* и удовлетворенная потребность выражения взяточного мира. Самолюбие невозможное. Менгден замечательная женщина. Вечер у Сушковых. Тютчева мила.
29 января. [В дороге*.] Утро дома, визит к Аксаковым, к [1 неразобр. ], обед у Шевалье. Поехал, гадко сидеть, спутники французы и поляк. Я не довольно самостоятелен, однако обдумал много «Пропащего». Едем 30, 31.
3 февраля. Indigestion[27]27
Расстройство желудка (фр.).
[Закрыть], холод, скука, моральная усталость. Кажется, что «Пропащий» совсем готов. Вспомнил постыдную нерешительность насчет бумаг к Герцену, которые принес мне присланный по письму Колбасина Касаткин*. Я сказал об этом Чичерину, и он как будто презирал меня. […]
21 нового стиля. [Париж. ] Все время в дороге. Путаница в голове и в записках. Нынче приехал в Париж. Я один – без человека, сам все делаю, новый город, образ жизни, отсутствие связей и весеннее солнышко, которое я понюхал. Непременно эпоха. Аккуратность и прежде всего каждый день хотя четыре часа уединения и труда. Не мог сойтись с Тургеневым и Некрасовым. Много издержал денег, ничего ровно не видал. […] Тургенев мнителен и слаб до грустного. Некрасов мрачен.
[11/23 февраля. ] 15/23*. Встал поздно, копался долго, дома с порядком, поехал к банкиру, взял 800 франков, сделал покупки и перешел*. Был у Львова, она мила – русская. Читал речь Наполеона с неописанным отвращением*. Дома начал немного путешествие* и обедал. Бойкая госпожа, замер от конфуза. Театр «Précieuses ridicules» и «Avare»* – отлично. «Vers de Vergue»* невыносимая мерзость.
19/3 марта. Утро дома до 2. Получил письмо от Валерии. У Garnier – философ, последователь Декарта. Шлялся до 5. Обедал дома. Противный англичанин. С Тургеневым в концерт, прелестный трио и Виардо. Delsarte. Поднял на улице… У Тургенева грустно.
[24 февраля/8 марта. ] 25 ф./8 м. Утром зашел Тургенев, и я поехал с ним. Он добр и слаб ужасно. Замок Fontainebleau. Лес. Вечер писал слишком смело*. Я с ним смотрю за собой. Полезно. Хотя чуть-чуть вредно чувствовать всегда на себе взгляд чужой и острый, свой деятельнее.
[25 февраля/9 марта. Париж – Дижон. ] 26 ф./9 м. Дурно спал. В 8 поехали, дорогой играли. Тургенев ни во что не верит, вот его беда, не любит, а любит любить. Пошел в баню – мерзость. Несмотря на этот комфорт, пропасть своего рода лишений для нашего брата русского. Обедал. Кафе. Писал и плохо и хорошо. Больше первое. Слишком смело и небрежно.
[26 февраля/10марта. Дижон. ] 26/10. Спал отлично. Утром написал главу славно. Ходил с Тургеневым по церквам. Обедал. В кафе играл в шахматы. Тщеславие Тургенева, как привычка умного человека, мило. За обедом сказал ему, чего он не думал, что я считаю его выше себя. Театр Etoile du Nord. Sakinkers [?]. Вечером написал главу порядочно.
1/13 марта. Встал поздно. Тургенев скучен. Хочется в Париж, он один не может быть. Увы! он никого никогда не любил. Прочел ему «Пропащего». Он остался холоден. Чуть ссорились. Целый день ничего не делал.
4/16 марта. [Париж. ] Встал поздно. Поехал в Hôtel des invalides. Обоготворение злодея, ужасно*. Солдаты, ученые звери, чтобы кусать всех. Им надо умирать с голоду. Оторванные ноги поделом. Notre dame. Дижонская лучше. Fontainebleau. Грустно ужасно. Издержал пропасть денег. Опоздал обедать к Трубецким. Княжна разнравилась. Hume и сделал и не сделал*. Надо попробовать самому. Зашел к Тургеневу. Он дурной человек, по холодности и бесполезности, но очень художественно-умный и никому не вредящий. Получил депешу от Сережи, ответил ему. Грустно ужасно. Деятельность единственное средство.
5/17 марта. Встал в 12, убрал кое-как портфель, пошел с Орловым в Лувр. Все лучше и лучше. […] Зашел к Тургеневу. Нет, я бегаю от него. Довольно я отдал дань его заслугам и забегал со всех сторон, чтобы сойтись с ним, невозможно.
6/18 марта. Встал в 1. Одевшись, пошел на биржу и сделал кое-какие покупки. Биржа – ужас. Обедал, дома противно от земляка. Пошел в «Bouffes Parisiens»*. Истинно французское дело. Смешно. Комизм до того добродушный и без рефлексии, что ему все позволительно. […]
7/19 марта. Вчера ночью мучило меня вдруг пришедшее сомненье во всем. И теперь, хотя оно не мучит меня, оно сидит во мне. Зачем? и что я такое? Не раз уж мне казалось, что я решаю эти вопросы; но нет, я их не закрепил жизнью. Встал раньше, усердно работал по-итальянски. Пошел ходить на Colonne Vendôme[28]28
Вандомская колонна (фр.).
[Закрыть] и по бульварам. В 5 зашел Тургенев, как будто виноватый; что делать, я уважаю, ценю, даже, пожалуй, люблю его, но симпатии к нему нету, и это взаимно. […]
15/27 марта. Встал поздно. Поехал в Версаль. Чувствую недостаток знаний. […] Пошел в Folies Nouvelles* – мерзость. «Diable d’argent» тоже*. Император с гусарами. У Тургенева. Шлялся с Рюминым, великанша, песни диких. Ездил смотреть Père-Lachaise*.
4 апреля. Встал в 12. Начал писать довольно лениво. Читал Бальзака*. Пустили Брикона, я вышел, чтобы от него отделаться, и вернулся в 5. Читал «Myrrha»* по-итальянски, обедал наверху. Пошел смотреть Ristori – одно поэтическое движение стоит лжи пяти актов. Драма Расина и т. п. поэтическая рана Европы, слава богу, что ее нет и не будет у нас. Дома написал листок. Ложусь во 2-м часу.
6 апреля. Больной встал в 7 час. и поехал смотреть экзекуцию*. Толстая, белая, здоровая шея и грудь. Целовал Евангелие и потом – смерть, что за бессмыслица! Сильное и недаром прошедшее впечатление. Я не политический человек. Мораль и искусство. Я знаю, люблю и могу. Нездоров, грустно, еду обедать к Трубецким. Написал глупое письмо Боткину*. Читал лежа и дремал. Пошел к Трубецким, пр. [?] смущал меня. Там Hartmann, Тургенев. Долго слишком остался, и надоело. Пошел к Тургеневу. Он уже не говорит, а болтает; не верит в ум, в людей, ни во что. Но мне было приятно. Гильотина долго не давала спать и заставляла оглядываться.
7 апреля. Встал поздно, нездоровый, читал, и вдруг пришла простая и дельная мысль, уехать из Парижа. Пришли Тургенев и Орлов, с ними зашел к последнему, шлялся, укладывался, обедал с Тургеневым и навязавшимся Крюднером у Дюрана, оттуда на минутку зашел к Тургеневу, он к Виардо, я к Львовым. Княжна была. Она мне очень нравится, и кажется, я дурак, что не попробую жениться на ней. Ежели бы она вышла замуж за очень хорошего человека и они бы были очень счастливы, я могу прийти в отчаяние. Поболтал потом с честной и милой институткой и пошел спать спокойнее, чем вчера.
8 апреля. [Париж – Амберьё. ] Проснулся в 8, заехал к Тургеневу. Оба раза, прощаясь с ним, я, уйдя от него, плакал о чем-то. Я его очень люблю. Он сделал и делает из меня другого человека. Поехал в 11. Скучно в железной дороге. Но зато, пересев в дилижанс ночью, полная луна, на банкете. Все выскочило, залило любовью и радостью. В первый раз после долгого времени искренне опять благодарил бога за то, что живу.
10 апреля. [Женева. ] Проснулся рано, чувствую себя здоровым и почти веселым, ежели бы не гадкая погода. Поехал в церковь, не застал службы, опоздал говеть, сделал покупки, был у Толстых. Александрин Толстая вдалась в религиозность, да и все они, кажется. Bocage* – прелесть. Целый день читал «Cousine Bette», но был аккуратен в жизни. Написал пять заглавий*. В 28 лет глупый мальчуган.
15 апреля. Встал поздно – баня. Читал там предисловие «Comédie Humaine», мелко и самонадеянно;* читал немного историю революции* и «Liberté» Emile Girardin* – пусто, хотя честно. Ничего не написал, но вновь передумал. Буду писать наикратчайшим образом самое дело. Выходит страшно неморально.
16 апреля. Написал письмецо Тургеневу в ответ на милое, полученное от него. Был два раза у службы церковной. Читал «Liberté» Girardin. Хорошо, но безвыводно. Немного писал. Много передумал. Надо делать мне три вещи: 1) образовывать себя, 2) работать в поэзии и 3) делать добро. И поверять эти три дела ежедневно.
17 апреля. Кажется, окончательно обдумал «Беглеца». Ходил к доктору, делал заказы, ванны, площаница. Мария хорошо сложена. Читал «Liberté», исповедовался. Хорошее дело, во всяком случае. Получил письмо от тетеньки.
19 апреля. Дурно спал, все как будто боялся опоздать куда-то. В 9 пошел в ванну, дома читал историю Франции. Был на проповеди Martin. Умно, но холодно ужасно. Написал конспект*. Поскорее отобедал и пошел с Пущиными к Толстым. Встретил два раза Марию, недурна, но уже высокомерно учтива. Пущины прелесть добродушия. Мещерский может мне быть полезен, пойду к нему. Был страшным демократом, напрасно. Тоже напрасно кокетничал с англичанкой.
20 апреля. Встал рано, ванна. Читал «Dames aux perles»*. Талант, но грунт, на котором он работает, ужасен. Деправация Бальзака – цветочки перед этим. Церковь. Мне было весело. Начал «Беглеца», пошло хорошо, но ленился. Обедал дома, катался на лодке, продолжал читать и укладывался. Так что в целый день, для образования себя и для добра, ничего не сделал.
[21 апреля. Женева – Кларан. ] Встал в пять, ванна, уложился, на пароход. Дурная погода. Не видал, как прошло время, с милою Толстою. Путаница. Обед у Пущиных. […]
[22 апреля. Кларан. ] Встал в восемь, пописал немного «Казака». Началась беготня, все поехали в Риги. Очень приятно, беззаботно весело, вернулись в восемь, поехали к Мещерским. Хорошие люди. Ничего не делал, но очень, очень приятно, веет каким-то добром, особенно Лизавета Карамзина – славная.
24 апреля. Толстая уехала, несмотря на гадкую погоду. Мне хоть совестно было, но я не поехал провожать ее. Обедал гадко в Vevey. Лизавета Карамзина хорошая, но выработанная, поэтому тяжелая особа. Чай пил с батюшкой у Пущиных. Вечером у Карамзиной. Мещерские отвратительные, тупые, уверенные в своей доброте, озлобленные консерваторы.
26 апреля. Нездоровится. Немного пописал «Казака». Получил письма от Некрасова, Тургенева и А. Толстой. Читал историю революции. Гордость. В начале бе слово. Вечером сидел Пущин и хвастался изо всех сил.
30 апреля. [Кларан. ] Встал рано, походил, читал отвратительные дела англичан с Китаем* и спорил о том с стариком англичанином. Написал немного поэтического «Казака»; который мне показался лучше, не знаю, что выбрать. Целый день читал историю революции.
5 мая. Встал поздно. Буквально целый день ничего не делал. Утром ходил в Montreux, в ванну. Прелестная, голубоглазая швейцарка. Написал ответ на полученное от Тургенева письмо. Англичане морально голые люди и ходят так без стыда. […]
11 мая. [Женева. ] […] К Толстым, весело, с ними на Салев. Очень весело. Как я готов влюбиться, что это ужасно. Ежели бы Александрин была 10-ю годами моложе. Славная натура. […]
14 мая. [Кларан. ] Встал в 5½, гулял до 8½. Писал «Поврежденного» листа три. Костя прелесть. Вечером пришла Карамзина с племянницей. Славная девочка. Доброта и простота.
12/24 мая. Встал в 8, целый день читал Sarrut*. Мыслей, особенно из романа русской женщины, бездна, художественно счастливых мыслей. […]
15/27 мая. […] Проводил милейших Пущиных. Я их душевно люблю. Мария Яковлевна готовность добра бесконечная. […]
7 июня. Встал в 8, болит губа. Утром писал славно дневник путешествия*, после обеда немного «Казака», купался, прошел до милого Бассе, и немного еще «Поврежденного». Славно.
8 июня. Встал в 8, нездоровится. Писал «Поврежденного» один лист и письмо Некрасову и Карамзиной. Купаюсь два раза в день, катался на лодке. Получил письма от Тургенева, Некрасова, Боткина и Дружинина. Приехали чистоплотные, дурносопые англичанки.
9 июня. Очень тяжело спал, нездоровится, встал в 7, выкупался, снес письма на почту. Писал «Отъезжее поле» мало, но идет порядочно. Припадок деятельности начинает ослабевать. […]
9 июня. Я как-то ошибся днем. Туман как будто, это дождь шел целый день. Славно написал первую главу «Юности», и написал бы больше, но хочется скорее сделать полный круг. После обеда писал дневник путешествия. Написал маленьких листочков девять, но не кончил. […]
10 июня. Проснулся в 6, ясно. Пошел в Веве, для векселя. Ничего не сделал. Был у Зыбиных. […] Написал листа четыре или больше «Путевых записок». Отлично обдумал «Беглого казака» и опробовал написанное.
11 июня. Разбил зеркало. Только этого предсказания недоставало. Имел слабость загадать в лексиконе, вышло: подметки, вода, катар, могила. Целое утро читал «Соседей»*. Плохо как произведение искусства, но милого, симпатического таланта и поэзии много. Целый день не выходил. Написал больше после чаю пять листков «Беглого казака».
[31 мая/12 июня. Кларан – Женева. ] 12 июня. Утром сходил в Блоне. Прелесть. Овальный новейший фонтан и величественные старинные террасы, треснувшие каштаны и преющие лавочки. Поехал в Женеву. […]
17 июня. [Турин* – Сен-Мартен. ] Проснулся рано, выкупался, сбегал в Atheneum*. Чувство зависти к этой молодой, сильной свободной жизни. Пошли в кафе. Везде можно жить и хорошо. Поехали с Владимиром Боткиным в Chivasso. […]
19 июня. [Грессонэ. ] […] Писал листочка два «Казака». Читал восхитительного Гете, «Прощанье и встреча»*. Ходил в Trinité. Лощина вроде Гриндельвальда, хороша. Вл. Боткин милый русский малый.
24 июня. Встал в 6, выкупался. Читал Боткину «Поврежденного». Действительно, это плохо. «Казак» ему понравился. Болтали, поехал в Vevey, там шлялся. Дома поболтали. Ровно ничего, исключая успеха «Казака».
4 июля. [Женева – Берн. ] Проснулся в 9, торопясь собрался на пароход. Толпа такая, какой я не видал никогда. Молоденький курчавый швейцарчик, чисто говорит по-французски, лжет, путает, но все складно. Руссо был фармасон. Разные типы: 1) Немцы угловатые, широкоскулые, с брошкой на боку манишки. 2) Французы, тоненькие парижане. 3) Толстые здоровяки-швейцарцы. Железная дорога. Крики, венки, приемы, путешествующему владыке-народу. Обед с курьером. Путешествующая школа девочек и мальчиков, с румяным, потным, скуластым регентом. Французы в другом вагоне, везде хотят faire la noce[29]29
ухаживать (фр.).
[Закрыть]. Восхитительная лунная ночь; пьяные крики, толпа, пыль не расстраивают прелести; сырая, светлая на месяце поляна, оттуда кричат коростели и лягушки, и туда, туда тянет что-то. А приди туда, еще больше будет тянуть вдаль. Не наслаждением отзывается в моей душе красота природы, а какой-то сладкой болью. Хорошо было до Берна, в вагоне спали, я глядел в окошко и был в том счастливом расположении духа, в котором я знаю, что не могу быть лучше. Нашел квартиру в «Couronne». Вход стрелков с музыкой был мне жалок.
7 июля. [Люцерн. ] Проснулся в 9, пошел ходить в пансион и на памятник Льва*. Дома открыл тетрадь, но ничего не писалось. «Отъезжее поле» – бросил. Обед тупо-умно-скучный. Ходил в privathaus[30]30
частный дом (нем.).
[Закрыть]. Возвращаясь оттуда, ночью – пасмурно – луна прорывается, слышно несколько славных голосов, две колокольни на широкой улице, крошечный человек поет тирольские песни с гитарой и отлично. Я дал ему и пригласил спеть против Швейцерхофа – ничего, он стыдливо пошел прочь, бормоча что-то, толпа, смеясь, за ним. А прежде толпа и на балконе толпились и молчали. Я догнал его, позвал в Швейцерхоф пить. Нас провели в другую залу. Артист пошляк, но трогательный. Мы пили, лакей засмеялся, и швейцар сел. Это меня взорвало – я их обругал и взволновался ужасно*. Ночь чудо. Чего хочется, страстно желается? не знаю, только не благ мира сего. И не верить в бессмертие души! – когда чувствуешь в душе такое неизмеримое величие. Взглянул в окно. Черно, разорванно и светло. Хоть умереть.
Боже мой! Боже мой! Что я? и куда? и где я?
8 июля. Здоровье нехорошо, ревматизм в ноге, р. Погулял чуть-чуть. Написал письмо тетеньке. Передумал «Отъезжее поле» и начал иначе. Не пишется. […]
9 июля. Встал рано, хорошо себя чувствую. Выкупался, не нарадуюсь на квартирку, писал «Люцерн», написал письмо Боткину до обеда. Взял Фрейтага «Soll und Haben» и Андерсена «Импровизатора» и читал, ездил на лодке и ходил в монастырь. Робею в пансионе ужасно, много хорошеньких. Я сижу с немцем. Хитрый купец, воспитавший детей лучше себя. Старик глухой, трогательная история соблазненной дочери.
10 июля. Здоров, в 8 выкупался, писал «Люцерн» порядочно до обеда. Дочел Фрейтага, плох. Невозможна поэзия аккуратности. […]
11 июля. [Люцерн – Зарнен. ] Встал в 7, выкупался. Дописал до обеда «Люцерн». Хорошо. Надо быть смелым, а то ничего не скажешь, кроме грациозного, а мне много нужно сказать нового и дельного. […]
16 июля. Встал в 7, собака разбудила, я упустил ее. Немного пописал, пошел к Саше. Что нам делать? Скучно. Жара утомительная. После обеда пописал, сколько мог, несмотря на жару, читал «Вильгельм Мейстера»* и «Miss Brontë»*. Третьего дня получил письмо от Тургенева, милое, спокойное. От Боткина недовольное. Нынче ответил им, но не пошлю. Вечером шлялся, кретинка. Возвращаясь, ночь – из окна пансиона Мендельсон. Неужели слезы Sehnsucht[31]31
Страстное желание, тоска (нем.).
[Закрыть], которыми я часто плачу, пропадут с годами. Я боюсь замечать это за собой. Надо понатужиться к характерной, порядочной жизни.
22 июля. [Шафгаузен – Фридрихсхафен. ] Шафгаузен. Встал в 6, выкупался. Собаки все нет – злился. Чуть-чуть пописал «Казака», пошел к водопаду. Ненормальное, ничего не говорящее зрелище. […]
23 июля. [Фридрихсхафен – Штутгарт. ] Встал в 7; купался. Пошел в летний дворец. Милая бедность и отвратительная чопорность и придворность. […] Отлично думается, читая. Совсем другое казак – дик, свеж, как библейское предание, и «Отъезжее поле» – комизм живейший, концентрировать – типы и все резкие.
Увидал месяц отлично справа. Главное – сильно, явно пришло мне в голову завести у себя школу в деревне для всего околотка и целая деятельность в этом роде. Главное, вечная деятельность. […]
30 июля. Леченье будто, праздная жизнь. Вечер с барышнями опять в Obersteinschloß. Неловко. Дрянь народ. А больше всего сам дрянь.
31 июля. [Баден – Баден. ] Утро то же. Приехал Тургенев. Нам славно с ним. Вечер у Смирновой, смешно и гадко. Лег поздно, нездоровится.
1 августа. Такой же пошлый день, взял у Тургенева деньги и проиграл. Давно так ничто не грызло меня. Получил письма от Сережи. Маша разъехалась с Валерьяном. Эта новость задушила меня. Ванечка мил. И мне стыдно перед ним.
5 августа. [Эйзенах – Дрезден. ] В 9 приехал. Нездоров. Город мил. Поехал в ванну, иду оттуда – Пущин. Он потерял много прелести, вне Швейцарии. Сбегал в галерею. Мадонна сразу сильно тронула меня. Спал до 4. Театр, комедия Гуцкова*. Немецкая сосредоточенность. […]
6 августа. [Дрезден. ] Здоровье еще хуже. Пошел по книжным и музыкальным лавкам, глаза разбегаются. Выбрал нот и книг, опять в галерею, остался холоден ко всему, исключая мадонны. […]
31-е июля нашего. [Петергоф. ]* Встал рано, здоровье плохо. Утро сизое [?], росистое, с березами, русское, славно. С Некрасовым неловко. Поехали к Ратаеву. Он напоил. Некрасов дорогой говорил про себя. Он очень хорош. Дай бог ему спокойствия. Шапулинский напугал. Я остаюсь. Дружинин приехал. Я почти не воспользовался им. Пиявки. Авдотья стерва, жаль и Панаева и Некрасова*.
1-е августа. [Петербург. ] Здоровье скверно. Прочел им «Люцерн». Подействовало на них*.[…]
2 августа. Дома, читаю. Салтыков талант, серьезный*. Здоровье плохо.
6 августа. Решился выехать. Все, худо ли, хорошо, обделал. Выехал в 9. Противна Россия. Просто ее не люблю*. Здоровье лучше.
8 августа. [Ясная Поляна. ] Встал в 4. Лошади до 5 не приезжали. Поехал. На полдороге встретил Василья. Приехал в Ясную в 11. Приветствую тебя, мой*…Прелесть Ясная. Хорошо и грустно, но Россия противна, и чувствую, как эта грубая, лживая жизнь со всех сторон обступает меня. Зорина прибили на станции, я хотел заступиться, но Василий объяснил мне, что для этого надо подкупить доктора. И много такого он говорил мне. Бьет, сечет. Вот как дорогой я ограничил свое назначенье: главное, литературные труды, потом семейные обязанности, потом хозяйство – но хозяйство я должен оставить на руках старосты, сколько возможно смягчать его, улучшать и пользоваться только 2-мя тысячами, остальное употреблять для крестьян. Главный мой камень преткновенья есть тщеславие либерализма. А как Тит – для себя по доброму делу в день, и довольно*.
9 августа. [Пирогово. ] Встал в 9, здоровье нехорошо. Староста глубоко презирает меня, и мне трудно с ним что-нибудь сделать. […] Поехал в Пирогово. Бедность людей и страдания животных ужасны. […]
10 августа. Целый день болтовня и чувство разочарованья в счастье, которое я ожидал. За обедом желчный спор Сережи с Машей.
11 августа. [Пирогово – Ясная Поляна. ] Здоровье получше. Монах, гувернантки и даже тетенька расстраивают наш кружок. Маша рассказала про Тургенева. Я боюсь их обоих. Сережа трогателен с своим недоумением. Уехал домой. Меня вез Теншинов, погоревший четыре дня тому назад, 70 лет, завирается, добр и плут. Сел со мной. Разъяренный чиновник исколотил его за то, что зацепил. Я хотел дать 25 р., и подлое сомненье лишило меня этого удовольствия. Письмо от Pegot-Ogier.
12 августа. В 9-м, горло лучше. Похозяйничал недурно, пересмотрел книги, почитал Brontë; написал Ogier, Колбасину и Некрасову. Фортепьяно отнимает время. Написал вечером легко листочек «Казака». Был в бане. Холод, дождь. Надо усилия теперь против праздности и против излишнего рвения.
13 августа. С подрядчиком утром, отправлял старосту. Ленюсь ужасно и впадаю в старую колею. Ездил с собаками, здоровье хорошо. Немного читал Brontë, написал письмо Тургеневу. Приступил к отпуску с выкупом дворовых.
14 августа. Встал в 9. Здоровье лучше. Дождь целый день. Отправил в Тулу деньги Некрасову и в Пирогово за деньгами. Чуть-чуть пописал, играл, читал Brontë. Вечер И. И. мешал. Лень ужасная.
15 августа. [Ясная Поляна. ] Целый день ничего. Читал «Илиаду»*. Вот оно! Чудо! Написал Рябинину. Переделывать надо всю «Кавказскую повесть»*. Мужики мало идут на оброк, получил письмо от Зейде.
16 августа. Утро Василий Давыдкин. Дал ему 3 р. «Илиада». Хорошо; но не больше. Пошел гулять вокруг мельницы, думал о хозяйстве. Князь Енгалычев. Хитрый, глупый, необразованный и добродушный. Поехал и затравил зайца. Дома хозяйничал. Написал писулечку тетеньке, прибавил жалованье старосте. […] Опять лень, тоска и грусть. Все кажется вздор. Идеал недостижим, уж я погубил себя. Работа, маленькая репутация, деньги. К чему? Матерьяльное наслаждение тоже к чему? Скоро ночь вечная. Мне все кажется, что я скоро умру. Лень писать с подробностями, хотелось бы все писать огненными чертами. Любовь. Думаю о таком романе*.
17 августа. Только читал «Илиаду» и отрывками хозяйничал. Был на охоте и у Енгалычевых. Грустно и мрачно в этом доме, никаких воспоминаний. Вернулся в 1. «Илиада» заставляет меня совсем передумывать «Беглеца».
18 августа. Встал поздно, здоровье совсем хорошо; но утром я рассердился и бранился болваном. Беда! Не заметишь, как опять погибнешь. Читал «Илиаду». Был Сережа, мы с ним приятно болтали. «Отъезжее поле» совсем обдумалось, а «Кавказской» я совсем недоволен. Не могу писать без мысли. А мысль, что добро – добро во всякой сфере, что те же страсти везде, что дикое состояние хорошо, – недостаточны. Еще хорошо бы, ежели бы я проникнулся последним. Один выход.
21 августа. Совсем опять болен. Утром проводил Машу, почитал чуть-чуть «Илиаду», начал писать «Записки мужа» из дна*. Ходил гулять с детьми. Вообще целый день лучше, чем другие дни.
22 августа. Получил корректуры, переправил кое-как. Ужасно взбалмошно. Послал, пообедал, пошел гулять. Позанявшись утром, был свеж и доволен.
23 августа. Ложусь рано, чувствую себя свежим. Ничего не делаю. Привезли лекарство. Собак я не куплю. Лука приезжал, говорит, что мы все пропускаемся через машину. Здоровье опять хорошо.
24 августа. Немного попробовал пописать, но не то. Читал Гомера. Прелестно. Ездил на охоту, затравил одного. Написал холодное письмо Машеньке. Здоровье хорошо.
25 августа. [Пирогово – Ясная Поляна. ] Встал поздно, вчера объелся. Здоровье нехорошо. Читал восхитительную «Илиаду». Гефест и его работы. Сережа желчен, оскорбил тетеньку. Я радуюсь, что понемногу вхожу в роль примирителя. Дай бог мне силы самоотвержения и деятельности, и я буду счастлив. Поехал с собаками в Ясную. Затравил одного, Злобный в одиночку. Коротенькое письмо от Тургенева.
