Текст книги "Полное собрание сочинений. Том 26"

Автор книги: Лев Толстой

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 75 страниц)

ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ.

Театр представляет сарай, в середине стоит замазанный котел на огне с чугуном и краном. Мужик и работник.

СЦЕНА 1-я.

Работник (держит стакан под краном, пьет вино).

Ну, хозяин, готово.

Мужик (сидит на корточках, глядит).

Вот штука-то! Из теста вода пошла. Что ж это ты воду прежде спускаешь?

Работник.

Это не вода, это она самая и есть.

Мужик.

Что же светлая? Я думал, она будет красная, как пиво. А эта ровно вода.

Работник.

Да ты понюхай дух-то.

Мужик (нюхает).

Ух, духовитая! Ну-ка, ну-ка, как она во рту-то будет, дай отведать. (Рвет из рук.)

Работник.

Погоди, прольешь. (Завертывает кран, сам пьет, пощелкивает языком.) Поспела! На, пей.

Мужик (пьет сначала чуть-чуть, еще, еще и выпивает всю. Подает стакан).

Ну-ка еще. С малости вкуса не разберешь.

Работник (смеется).

Аль полюбилось? (Наливает еще.)

Мужик (пьет).

Ну, штука! Надо бабу позвать. Эй, Марья, иди. Готова! Иди, иди, что ль!

СЦЕНА 2-я.

Баба и девочкаи прежние.

Баба.

Ну, чего? Что орешь?

Мужик.

Да ты вот отведай, чего мы накурили. (Подает.) Понюхай, чем пахнет.

Баба (нюхает).

Вишь ты!

Мужик.

Пей!

Баба.

Как бы чего от нее не было?

Мужик.

Пей, дура!

Баба (пьет).

И то хороша!

Мужик (захмелел немного).

То-то хороша. Да ты погоди, что будет. Потап сказывал, что от нее вся усталь из тела выходит. Молодые старыми сделаются... то, бишь, старые молодыми сделаются. Вот я всего два стаканчика выпил, и то все кости расправились. (Куражится.) Видишь? Погоди, мы с тобой, как каждый день ее пить станем, опять молодые будем. Ну, Машенька! (Обнимает ее.)

Баба.

Ну тебя! Ты и то одурел от нее.

Мужик.

А, то-то! Говорила, что мы с Потапом хлеб губим, а мы какую штуку спроворили. А? Говори, хороша?

Баба.

Да как же не хороша, коли старых на молодых переделывает. Вишь ты какой веселый стал! И мне весело стало. Подтягивай! И... и... и... (Поет.)

Мужик.

То-то. Все молодые, все веселые будем.

Баба.

Надо свекровь звать, а то она всё ругается да скучает. И ее переделать. Она помолодеет, добрее будет.

Мужик (пьяный).

Зови мать, зови сюда. Эй, ты, Машка! Беги, бабку зови да и деду вели итти. Скажи, я велю, чтобы слезал с печи. Что он валяется! Молодым сделаем. Ну, живо! Чтобы одна нога здесь, другая там. Стреляй! (Девчонка бежит.)

Мужик (бабе).

Ну-ка еще по стаканчику!

(Работник наливает и подносит.)

Мужик (выпивает).

То сверху помолодила, в языке, потом в руки прошла. Теперь до ног дошла. Чую, ноги помолодели. Вишь, сами пошли. (Начинает выплясывать.)

Баба (выпивает).

Ну-ка, ты мастер, Потапушка, заиграй! (Потап берет балалайку, играет. Мужик и баба пляшут.)

Работник (играет на авансцене и смеется, подмигивает на них. Перестает играть, они всё пляшут).

Заплатишь мне за краюшку; готовы молодцы – не отвертятся. Пускай посмотрит.

СЦЕНА 3-я.

Входит свежая старухаи старый, белый старики прежние.

Старик.

Что вы, очумели, что ли? Люди работают, а они плясать.

Баба (пляшет и бьет в ладоши).

Их, их, их! (Припевает.) Согрешила перед Богом. Один Бог без грехов!

Старуха.

Ах, ты, паскудница! Печь не убрана, а она плясать!

Мужик.

Ты, матушка, погоди. Что у нас тут сделалось! Старых на молодых переделываем. Вот, на! Выпей только! (Подает.)

Старуха.

Воды-то и в колодце много. (Нюхает.) Чего же ты туда напустил? Вишь, дух-то какой!

Мужик и баба.

Да ты выпей!

Старуха (пробует).

Ишь ты! А не помрешь от нее?

Баба.

Вовсе оживешь. Совсем молодая станешь.

Старуха.

Ну! (Пьет.) А хороша! Лучше пива. Ну-ка, батюшка, покушай и ты.

(Дед садится и качает головой.)

Работник.

Оставьте его. А вот бабушке еще стаканчик надо. (Подносит бабушке.)

Старуха.

Как бы чего не сделалось? Ой, жжет она! А тянет.

Баба.

Выпей. Почуешь, как она по жилам пойдет.

Старуха.

Ну уж, видно, попытать. (Выпивает.)

Баба.

Что, дошла до ног-то?

Старуха.

И то доходит. Вот она, тута! И то легость от нее. Ну-ка еще! (Выпивает еще.) Важно! И то совсем молодая стала.

Мужик.

Я тебе и говорил.

Старуха.

Эх, старика моего нет! Поглядел бы он еще разок, какая я молодая была.

(Работник играет. Мужик и баба пляшут.)

Старуха (выходит в середку).

Разве так пляшут? Я вот покажу. (Пляшет.)Вот как. Еще этак да вот так. Видали?

(Дед подходит к котлу и выпускает наземь вино.)

Мужик (замечает это и бросается к деду).

Что ж ты это, злодей, наделал? Добро такое упустил! Ах, ты, старый хрен! (Толкает его и подставляет стакан.) Всё упустил.

Дед.

Зло это, не добро. Хлеб тебе Бог зародил себя и людей кормить, а ты его на дьявольское питье перегнал. Не будет от этого добра. Брось ты эти дела. А то пропадешь и людей погубишь! Это, думаешь, питье? Это – огонь, сожжет он тебя.

(Берет лучину из-под котла, зажигает. Разлитое вино горит. Все стоят в ужасе.)

Занавес.

–

ДЕЙСТВИЕ ПЯТОЕ.

СЦЕНА 1-я.

Изба мужика. Один работникс рогами и копытами.

Работник.

Хлеба много, девать некуда, а вкус-то уж он в нем разобрал. Теперь опять накурили и в бочку слили и от людей спрятали. Даром поить людей не будем. А кого нам нужно, того попоим. Нынче вот я научил его стариков-мироедов позвать, попоить их, чтобы они его от деда отделили, ничего бы деду не дали. Нынче и срок мой вышел, три года прошло, и дело мое готово. Пускай сам старшой приходит смотреть. Не стыдно и ему показать.

СЦЕНА 2-я.

Из-под земли выходит старшой.

Старшой.

Ну, нынче срок! Заслужил ли краюшку? Я тебе обещал притти сам посмотреть. Обротал мужика?

Работник.

Обротал совсем. Сам посуди. Сейчас вот сюда соберутся. Садись в печку, смотри, что они делать будут. Останешься доволен.

Старшой (лезет в печку).

Посмотрим.

СЦЕНА 3-я.

Входит хозяини четыре старика; сзади баба. Садятся за стол. Баба накрывает и ставит студень и пироги. Старики здороваются с работником.

1-й старик.

Что ж, много еще питья наделал?

Работник.

Да накурили сколько нужно. Что ж добру даром пропадать?

2-й старик.

И хороша удалась?

Работник.

Еще лучше той.

2-й старик.

И где ты научился?

Работник.

По свету ходишь – всему научишься.

3-й старик.

Так, так – дошлый.

Мужик.

Кушайте! (Баба подносит.)

Баба (приносит графин, наливает).

Просим милости!

1-й старик (пьет).

Будьте здоровы. Ах, хорошо! по суставам пошло! ну, питье!

(То же делают три старика друг за другом. Старшой вылезает из устья печи, работник становится с ним рядом.)

Работник (старшому).

Смотри теперь, что будет. Я бабе ногу подставлю, она прольет стакан. То он краюшки не пожалел, – посмотри теперь, что за стаканчик вина будет.

Мужик.

Ну, баба, наливай еще, подноси чередом: куму, а потом дяде Михайле.

Баба (наливает и идет вокруг стола, работник подставляет ей ногу, она спотыкается и проливает стакан).

Ай, батюшки, пролила! И тебя же тут нелегкая принесла!

Мужик (на бабу).

Экая косолапая чертовка! Сама как безрукая, а на людей говоришь. Ишь, добро какое на пол льешь!

Баба.

Да ведь ненароком.

Мужик.

То-то ненароком. Вот дай встану, я те научу, как вино наземь лить. (На работника.) Да и ты, проклятый, около стола чего вертишься? Иди ты к чорту!

(Баба вновь наливает и подносит вино.)

Работник (подходит к печи и говорит старшому).

Видишь: то последнюю краюшку не пожалел, а теперь за стаканчик чуть жену не прибил и меня к тебе, к чорту, послал.

Старшой.

Хорошо, очень хорошо. Хвалю!

Работник.

Погоди еще. Дай они всю бутыль выпьют – посмотри, то ли еще будет. И теперь гладкие слова, масляные, говорят, а вот сейчас так начнут друг к дружке подольщаться, что все, как лисицы, хитрые сделаются.

Мужик.

Так как же, старички, как же вы мое дело рассудите? Жил у меня дед, кормил я его, кормил, а он теперь сошел к дяде и хочет свою часть дома взять – дяде отдать. Рассудите, как лучше. Вы люди умные. Без вас мы как без головы. Уж против вас во всей деревне нет людей. Вот хоть бы Иван Федотыч, ведь и люди говорят, что первый человек. А я тебе, Иван Федотыч, правду говорю: больше отца-матери люблю. А Михайла Степаныч – старинный друг.

1-й старик (к хозяину).

С хорошим человеком и говорить хорошо, – ума наберешься. Так-то с тобой. Ведь против тебя не найдешь человека.

2-й старик.

Потому умный и ласковый; за то и люблю.

3-й старик.

Уж как я тебя жалею, что и слов нет. Я нынче бабе говорю.

4-й старик.

Дружок, истинно дружок.

Работник (толкает старшого).

Видишь! Всё врут. Как врозь, так друг дружку ругают. А теперь видишь, как подмасливают, как лисицы хвостами виляют. А всё от питья.

Старшой.

Хорошо питье! Очень хорошо. Коли они так врать будут, все наши будут. Хорошо, хвалю.

Работник.

Погоди, дай другую бутыль выпьют, то ли еще будет.

Баба (подносит).

Кушайте на здоровье.

1-й старик.

Не много ли будет? Будьте здоровы! (Пьет.)С хорошим человеком и выпить лестно.

2-й старик.

Нельзя не выпить. Будьте здоровы, хозяин с хозяюшкой!

3-й старик.

Дружки! здравствуйте!

4-й старик.

Вот так брага! Гуляй! Всё сделаем. Потому во всём моя воля.

1-й старик.

Твоя-то – не твоя, а как постарше тебя скажут.

4-й старик.

Старше да глупее. Поди ты корове под хвост.

2-й старик.

Чего ругаешься? Эх ты, дура!

3-й старик.

Он верно говорит. Потому хозяин нас угощает не спроста. Ему дело нужно. Дело можно рассудить. Только ты угости. Почет сделай. Потому я тебе нужен, а не ты мне. Ты кто? Ты свинье брат.

Мужик.

Сам съешь. Что горло-то дерешь? Не видали, что ли? Жрать-то вы все здоровы.

1-й старик.

Ты что гордыбачишь? Вот я те нос-то поправлю на сторону.

Мужик.

Кто кого?

2-й старик.

Эка невидаль! Ну те к чорту! Не хочу с тобой говорить, уйду.

Муж ик (держит).

Да ты что компанию расстраиваешь?

2-й старик.

Пусти! Свисну!

Мужик.

Не пущу! Какую ты имеешь праву?

2-й старик.

А вот какую! (Бьет.)

Мужик (старикам).

Заступитесь!

(Свалка. Мужик и старики все вместе вдруг говорят.)

1-й старик.

Потому, значит, гу.....ляем!

2-й старик.

Всё я могу!

3-й старик.

Давай еще!

Мужик (кричит бабе).

Давай еще бутыль!

(Все садятся опять за стол и пьют.)

Работник (старшому).

Теперь видел? Заговорила в них волчья кровь. Как волки, все злы сделались.

Старшой.

Хорошо питье! Хвалю.

Работник.

Погоди. Дай еще 3-ю бутыль выпьют, то ли еще будет.

Занавес.

–

ДЕЙСТВИЕ ШЕСТОЕ.

Сцена представляет улицу. Справа старикисидят на бревнах, между ними дед. В середине водят хороводы бабы, девкии парни. Играют плясовую и пляшут. Из избы слышутся шум, пьяные крики; выходит старики кричит пьяным голосом; за ним хозяин, уводит его назад.

СЦЕНА 1-я.

Дед.

Ах, грехи, грехи! Чего еще нужно? Будни работай, пришел праздник – помойся, сбрую оправь, отдохни, с семейными посиди, поди на улицу к старикам, общественное дело посуди. А молод – что ж, и поиграй! Вон хорошо играют, смотреть весело. Честно, хорошо. (Крик в избе.) А то это что? Только людей смущают да чертей радуют. А всё от жиру!

СЦЕНА 2-я.

Из избы вываливаются пьяные, идут к хороводам, кричат, хватают девок.

Девки.

Брось, дядя Карп, что ты!

Парни.

Уйти надо на проулок. А то какая же тут игра!

(Уходят все, кроме пьяных и деда.)

Мужик (идет к деду, показывает шиш).

Что, взял? Всё мне старики обещали присудить. Тебе вот что! На, выкуси. Всё мне отдали, тебе ничего. Вот они скажут.

(1-й, 2-й, 3-й, 4-й старики в один голос.)

1-й старик.

Потому я всю правду могу рассудить.

2-й старик.

Я всякого переспорю, потому я сам с усам!

3-й старик.

Друг! дружок, дружочек!

4-й старик.

Ходи изба, ходи печь, хозяюшке негде лечь! Гуляем!

(Ухватываются старики по-двое и, шатаясь, идут и уходят – одна пара, потом другая. Хозяин идет к дому, не доходит, спотыкается, падает и бормочет что-то непонятное, подобно хрюканью. Дед с мужиками поднимается и уходит.)

СЦЕНА 3-я.

Выходит старшой с работником.

Работник.

Видел? Теперь заговорила свиная кровь. Из волков свиньями поделались. (Показывает на хозяина.) Лежит, как боров в грязи, хрюкает.

Старшой.

Заслужил! Сначала как лисицы, потом как волки, а теперь как свиньи сделались. Ну, уж питье! Скажи ж, как ты такое питье сделал? Должно, ты туда лисьей, волчьей и свиной крови пустил.

Работник.

Нет, я только хлеба лишнего зародил. Как было у него хлеба с нужду, так ему и краюшки не жаль было; а как стало девать некуда, и поднялась в нем лисья, волчья и свиная кровь. Звериная кровь всегда в нем была, только ходу ей не было.

Старшой.

Ну, молодец! Заслужил краюшку. Теперь только бы вино пили, а они у нас в руках всегда будут!

Занавес.

СМЕРТЬ ИВАНА ИЛЬИЧА.

I.

В большом здании судебных учреждений во время перерыва заседания по делу Мельвинских члены и прокурор сошлись в кабинете Ивана Егоровича Шебек, и зашел разговор о знаменитом красовском деле. Федор Васильевич разгорячился, доказывая неподсудность, Иван Егорович стоял на своем, Петр же Иванович, не вступив сначала в спор, не принимал в нем участия и просматривал только что поданные Ведомости.

– Господа! – сказал он, – Иван Ильич-то умер.

– Неужели?

– Вот, читайте, – сказал он Федору Васильевичу, подавая ему свежий, пахучий еще номер.

В черном ободке было напечатано: «Прасковья Федоровна Головина с душевным прискорбием извещает родных и знакомых о кончине возлюбленного супруга своего, члена Судебной палаты, Ивана Ильича Головина, последовавшей 4-го февраля сего 1882 года. Вынос тела в пятницу, в 1 час пополудни».

Иван Ильич был сотоварищ собравшихся господ, и все любили его. Он болел уже несколько недель; говорили, что болезнь его неизлечима. Место оставалось за ним, но было соображение о том, что в случае его смерти Алексеев может быть назначен на его место, на место же Алексеева – или Винников, или Штабель. Так что, услыхав о смерти Ивана Ильича, первая мысль каждого из господ, собравшихся в кабинете, была о том, какое значение может иметь эта смерть на перемещения или повышения самих членов или их знакомых.

«Теперь наверно получу место Штабеля или Винникова, – подумал Федор Васильевич. – Мне это и давно обещано, а это повышение составляет для меня 800 руб. прибавки, кроме канцелярии».

«Надо будет попросить теперь о переводе шурина из Калуги, – подумал Петр Иванович. – Жена будет очень рада. Теперь уж нельзя будет говорить, что я никогда ничего не сделал для ее родных».

– Я так и думал, что ему не подняться, – вслух сказал Петр Иванович. – Жалко.

– Да что у него собственно было?

– Доктора не могли определить. То есть определяли, но различно. Когда я видел его последний раз, мне казалось, что он поправится.

– А я так и не был у него с самых праздников. Всё собирался.

– Что, у него было состояние?

– Кажется, что-то очень небольшое у жены. Но что-то ничтожное.

– Да, надо будет поехать. Ужасно далеко жили они.

– То есть от вас далеко. От вас всё далеко.

– Вот не может мне простить, что я живу за рекой, – улыбаясь на Шебека, сказал Петр Иванович. И заговорили о дальности городских расстояний, и пошли в заседание.

Кроме вызванных этой смертью в каждом соображений о перемещениях и возможных изменениях по службе, могущих последовать от этой смерти, самый факт смерти близкого знакомого вызвал во всех, узнавших про нее, как всегда, чувство радости о том, что умер он, а не я.

«Каково, умер; а я вот нет», подумал или почувствовал каждый. Близкие же знакомые, так называемые друзья Ивана Ильича, при этом подумали невольно и о том, что теперь им надобно исполнить очень скучные обязанности приличия и поехать на панихиду и к вдове с визитом соболезнования.

Ближе всех были Федор Васильевич и Петр Иванович.

Петр Иванович был товарищем по училищу правоведения и считал себя обязанным Иваном Ильичом.

Передав за обедом жене известие о смерти Ивана Ильича и соображения о возможности перевода шурина в их округ, Петр Иванович, не ложась отдыхать, надел фрак и поехал к Ивану Ильичу.

У подъезда квартиры Ивана Ильича стояла карета и два извозчика. Внизу, в передней, у вешалки прислонена была к стене глазетовая крышка гроба с кисточками и начищенным порошком галуном. Две дамы в черном снимали шубки. Одна сестра Ивана Ильича, знакомая, другая незнакомая дама. Товарищ Петра Ивановича, Шварц, сходил сверху и, с верхней ступени увидав входившего, остановился и подмигнул ему, как бы говоря: «глупо распорядился Иван Ильич; то ли дело мы с вами».

Лицо Шварца с английскими бакенбардами и вся худая фигура во фраке имела, как всегда, изящную торжественность, и эта торжественность, всегда противоречащая характеру игривости Шварца, здесь имела особенную соль. Так подумал Петр Иванович.

Петр Иванович пропустил вперед себя дам и медленно пошел за ними на лестницу. Шварц не стал сходить, а остановился наверху. Петр Иванович понял зачем; он, очевидно, хотел сговориться, где повинтить нынче. Дамы прошли на лестницу к вдове, а Шварц, с серьезно сложенными, крепкими губами и игривым взглядом, движением бровей показал Петру Ивановичу направо, в комнату мертвеца.

Петр Иванович вошел, как всегда это бывает, с недоумением о том, что ему там надо будет делать. Одно он знал, что креститься в этих случаях никогда не мешает. На счет того, что нужно ли при этом и кланяться, он не совсем был уверен и потому выбрал среднее: войдя в комнату, он стал креститься и немножко как будто кланяться. Насколько ему позволяли движения рук и головы, он вместе с тем оглядывал комнату. Два молодые человека, один гимназист, кажется, племянники, крестясь, выходили из комнаты. Старушка стояла неподвижно. И дама с странно поднятыми бровями что-то ей говорила шопотом. Дьячок в сюртуке, бодрый, решительный, читал что-то громко с выражением, исключающим всякое противоречие; буфетный мужик Герасим, пройдя перед Петром Ивановичем легкими шагами, что-то посыпал по полу. Увидав это, Петр Иванович тотчас же почувствовал легкий запах разлагающегося трупа. В последнее свое посещение Ивана Ильича Петр Иванович видел этого мужика в кабинете; он исполнял должность сиделки, и Иван Ильич особенно любил его. Петр Иванович всё крестился и слегка кланялся по серединному направлению между гробом, дьячком и образами на столе в углу. Потом, когда это движение крещения рукою показалось ему уже слишком продолжительно, он приостановился и стал разглядывать мертвеца.

Мертвец лежал, как всегда лежат мертвецы, особенно тяжело, по-мертвецки утонувши окоченевшими членами в подстилке гроба, с навсегда согнувшеюся головой на подушке, и выставлял, как всегда выставляют мертвецы, свой желтый восковой лоб с взлизами на ввалившихся висках и торчащий нос, как бы надавивший на верхнюю губу. Он очень переменился, еще похудел с тех пор, как Петр Иванович не видал его, но, как у всех мертвецов, лицо его было красивее, главное – значительнее, чем оно было у живого. На лице было выражение того, что то, что нужно было сделать, сделано; и сделано правильно. Кроме того, в этом выражении был еще упрек или напоминание живым. Напоминание это показалось Петру Ивановичу неуместным или, по крайней мере, до него не касающимся. Что-то ему стало неприятно, и потому Петр Иванович еще раз поспешно перекрестился и, как ему показалось, слишком поспешно, несообразно с приличиями, повернулся и пошел к двери. Шварц ждал его в проходной комнате, расставив широко ноги и играя обеими руками за спиной своим цилиндром. Один взгляд на игривую, чистоплотную и элегантную фигуру Шварца освежил Петра Ивановича. Петр Иванович понял, что он, Шварц, стоит выше этого и не поддается удручающим впечатлениям. Один вид его говорил: инцидент панихиды Ивана Ильича никак не может служить достаточным поводом для признания порядка заседания нарушенным, т. е. что ничто не может помешать нынче же вечером щелконуть, распечатывая ее, колодой карт, в то время как лакей будет расставлять четыре необожженные свечи; вообще нет основания предполагать, чтобы инцидент этот мог помешать нам провести приятно и сегодняшний вечер. Он и сказал это шопотом проходившему Петру Ивановичу, предлагая соединиться на партию у Федора Васильевича. Но, видно, Петру Ивановичу была не судьба винтить нынче вечером. Прасковья Федоровна, невысокая, жирная женщина, несмотря на все старания устроить противное, всё-таки расширявшаяся от плеч книзу, вся в черном, с покрытой кружевом головой и с такими же странно поднятыми бровями, как и та дама, стоявшая против гроба, вышла из своих покоев с другими дамами и, проводив их в дверь мертвеца, сказала: «Сейчас будет панихида; пройдите».

Шварц, неопределенно поклонившись, остановился, очевидно не принимая и не отклоняя этого предложения. Прасковья Федоровна, узнав Петра Ивановича, вздохнула, подошла к нему вплоть, взяла его за руку и сказала: «Я знаю, что вы были истинным другом Ивана Ильича...» и посмотрела на него, ожидая от него соответствующие этим словам действия. Петр Иванович знал, что как там надо было креститься, так здесь надо было пожать руку, вздохнуть и сказать: «поверьте!» И он так и сделал. И, сделав это, почувствовал, что результат получился желаемый: что он тронут и она тронута.

– Пойдемте, пока там не началось; мне надо поговорить с вами, – сказала вдова. – Дайте мне руку.

Петр Иванович подал руку, и они направились во внутренние комнаты, мимо Шварца, который печально подмигнул Петру Ивановичу.

«Вот-те и винт! Уж не взыщите, другого партнера возьмем. Нешто впятером, когда отделаетесь», сказал его игривый взгляд.

Петр Иванович вздохнул еще глубже и печальнее, и Прасковья Федоровна благодарно пожала ему руку. Войдя в ее обитую розовым кретоном гостиную с пасмурной лампой, они сели у стола: она на диван, а Петр Иванович на расстроившийся пружинами и неправильно подававшийся под его сиденьем низенький пуф. Прасковья Федоровна хотела предупредить его, чтобы он сел на другой стул, но нашла это предупреждение не соответствующим своему положению и раздумала. Садясь на этот пуф, Петр Иванович вспомнил, как Иван Ильич устраивал эту гостиную и советовался с ним об этом самом розовом с зелеными листьями кретоне. Садясь на диван и проходя мимо стола (вообще вся гостиная была полна вещиц и мебели), вдова зацепилась черным кружевом черной мантилии за резьбу стола. Петр Иванович приподнялся, чтобы отцепить, и освобожденный под ним пуф стал волноваться и подталкивать его. Вдова сама стала отцеплять свое кружево, и Петр Иванович опять сел, придавив бунтовавшийся под ним пуф. Но вдова не всё отцепила, и Петр Иванович опять поднялся, и опять пуф забунтовал и даже щелкнул. Когда всё это кончилось, она вынула чистый батистовый платок и стала плакать. Петра же Ивановича охладил эпизод с кружевом и борьба с пуфом, и он сидел насупившись. Неловкое это положение перервал Соколов, буфетчик Ивана Ильича, с докладом о том, что место на кладбище, то, которое назначила Прасковья Федоровна, будет стоить 200 руб. Она перестала плакать и, с видом жертвы взглянув на Петра Ивановича, сказала по-французски, что ей очень тяжело. Петр Иванович сделал молчаливый знак, выражавший несомненную уверенность в том, что это не может быть иначе.

– Курите, пожалуйста, – сказала она великодушным и вместе убитым голосом и занялась с Соколовым вопросом о цене места. Петр Иванович, закуривая, слышал, что она очень обстоятельно расспросила о разных ценах земли и определила ту, которую следует взять. Кроме того, окончив о месте, она распорядилась и о певчих. Соколов ушел.

– Я всё сама делаю, – сказала она Петру Ивановичу, отодвигая к одной стороне альбомы, лежавшие на столе; и, заметив, что пепел угрожал столу, не мешкая подвинула Петру Ивановичу пепельницу и проговорила: – Я нахожу притворством уверять, что я не могу от горя заниматься практическими делами. Меня, напротив, если может что не утешить... а развлечь, то это заботы о нем же. – Она опять достала платок, как бы собираясь плакать, и вдруг, как бы пересиливая себя, встряхнулась и стала говорить спокойно.

– Однако у меня дело есть к вам.

Петр Иванович поклонился, не давая расходиться пружинам пуфа, тотчас же зашевелившимся под ним.

– В последние дни он ужасно страдал.

– Очень страдал? – спросил Петр Иванович.

– Ах, ужасно! Последние не минуты, а часы он не переставая кричал. Трое суток сряду он, не переводя голосу, кричал. Это было невыносимо. Я не могу понять, как я вынесла это; за тремя дверьми слышно было. Ах! что я вынесла!

– И неужели он был в памяти? – спросил Петр Иванович.

– Да, – прошептала она, – до последней минуты. Он простился с нами за ¹/ ₄часа до смерти и еще просил увести Володю.

Мысль о страдании человека, которого он знал так близко, сначала веселым мальчиком, школьником, потом взрослым партнером, несмотря на неприятное сознание притворства своего и этой женщины, вдруг ужаснула Петра Ивановича. Он увидал опять этот лоб, нажимавший на губу нос, и ему стало страшно за себя.

«Трое суток ужасных страданий и смерть. Ведь это сейчас, всякую минуту может наступить и для меня», подумал он, и ему стало на мгновение страшно. Но тотчас же, он сам не знал как, ему на помощь пришла обычная мысль, что это случилось с Иваном Ильичем, а не с ним, и что с ним этого случиться не должно и не может; что, думая так, он поддается мрачному настроению, чего не следует делать, как это очевидно было по лицу Шварца. И, сделав это рассуждение, Петр Иванович успокоился и с интересом стал расспрашивать подробности о кончине Ивана Ильича, как будто смерть была такое приключение, которое свойственно только Ивану Ильичу, но совсем не свойственно ему.

После разных разговоров о подробностях действительно ужасных физических страданий, перенесенных Иваном Ильичем (подробности эти узнавал Петр Иванович только по тому, как мучения Ивана Ильича действовали на нервы Прасковьи Федоровны), вдова, очевидно, нашла нужным перейти к делу.

– Ах, Петр Иванович, как тяжело, как ужасно тяжело, как ужасно тяжело, – и она опять заплакала.

Петр Иванович вздыхал и ждал, когда она высморкается. Когда она высморкалась, он сказал: «Поверьте...», и опять она разговорилась и высказала то, что было, очевидно, ее главным делом к нему; дело это состояло в вопросах о том, как бы по случаю смерти мужа достать денег от казны. Она сделала вид, что спрашивает у Петра Ивановича совета о пенсионе; но он видел, что она уже знает до мельчайших подробностей и то, чего он не знал: всё то, что можно вытянуть от казны по случаю этой смерти; но что ей хотелось узнать, нельзя ли как-нибудь вытянуть еще побольше денег. Петр Иванович постарался выдумать такое средство, но, подумав несколько и из приличия побранив наше правительство за его скаредность, сказал, что, кажется, больше нельзя. Тогда она вздохнула и, очевидно, стала придумывать средство избавиться от своего посетителя. Он понял это, затушил папироску, встал, пожал руку и пошел в переднюю.

В столовой с часами, которым Иван Ильич так рад был, что купил в брикабраке, Петр Иванович встретил священника и еще несколько знакомых, приехавших на панихиду, и увидал знакомую ему красивую барышню, дочь Ивана Ильича. Она была вся в черном. Талия ее, очень тонкая, казалась еще тоньше. Она имела мрачный, решительный, почти гневный вид. Она поклонилась Петру Ивановичу, как будто он был в чем-то виноват. За дочерью стоял с таким же обиженным видом знакомый Петру Ивановичу богатый молодой человек, судебный следователь, ее жених, как он слышал. Он уныло поклонился им и хотел пройти в комнату мертвеца, когда из-под лестницы показалась фигурка гимназистика-сына, ужасно похожего на Ивана Ильича. Это был маленький Иван Ильич, каким Петр Иванович помнил его в Правоведении. Глаза у него были и заплаканные и такие, какие бывают у нечистых мальчиков в 13—14 лет. Мальчик, увидав Петра Ивановича, стал сурово и стыдливо морщиться. Петр Иванович кивнул ему головой и вошел в комнату мертвеца. Началась панихида, – свечи, стоны, ладон, слезы, всхлипыванья. Петр Иванович стоял нахмурившись, глядя на ноги перед собой. Он не взглянул ни разу на мертвеца и до конца не поддался расслабляющим влияниям и один из первых вышел. В передней никого не было. Герасим, буфетный мужик, выскочил из комнаты покойника, перешвырял своими сильными руками все шубы, чтобы найти шубу Петра Ивановича, и подал ее.

– Что, брат, Герасим? – сказал Петр Иванович, чтобы сказать что-нибудь. – Жалко?

– Божья воля. Все там же будем, – сказал Герасим, оскаливая свои белые, сплошные мужицкие зубы, и, как человек в разгаре усиленной работы, живо отворил дверь, кликнул кучера, подсадил Петра Ивановича и прыгнул назад к крыльцу, как будто придумывая, что бы ему еще сделать.

Петру Ивановичу особенно приятно было дохнуть чистым воздухом после запаха ладона, трупа и карболовой кислоты.

– Куда прикажете? – спросил кучер.

– Не поздно. Заеду еще к Федору Васильевичу.

И Петр Иванович поехал. И действительно застал их при конце 1-го робера, так что ему удобно было вступить пятым.