Текст книги "Том 15. Статьи о литературе и искусстве"
Автор книги: Лев Толстой
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 34 страниц)
Вроде того, как если бы жаждущие в пустыне люди искали воды везде, но только не около тех людей, которые, стоя над ключом, оскверняли бы его и предлагали бы вонючую грязь вместо воды, которая, не переставая, течет там, позади этой грязи. В этом положении был Мопассан. Он не мог поверить; даже ему, очевидно, никогда и в голову не приходило, чтобы истина, которую он искал, была уже давно открыта и так близка от него; не мог и верить тому, чтобы мог человек жить в таком противоречии, в котором он чувствовал себя живущим.
Жизнь по тем теориям, в которых он воспитался, которые окружали его, которые подтверждались всеми похотями его молодого и духовно и физически сильного существа, состоит в наслаждении, из которых главное – женщина и ее любовь, и в двойном еще отраженном наслаждении, в изображении этой любви и возбуждении ее в других. Все это было бы хорошо, но вот, вглядываясь в эти наслаждения, выступают среди них совсем чуждые, враждебные этой любви и этой красоте явления: женщина зачем-то уродуется, безобразно беременеет, грязно рожает, потом дети, невольные дети, потом обманы, жестокости, потом нравственные страдания, потом просто старость и потом смерть.
И потом, точно ли красота эта – красота? А потом, зачем все это? Ведь это хорошо бы было, если бы можно было остановить жизнь. А она идет. А что такое значит: идет жизнь? Идет жизнь, значит: волосы падают, седеют, зубы портятся, морщины, запах изо рта. Даже прежде, чем все кончится, все становится ужасным, отвратительным, видны размазанные румяна, белила, пот, вонь, безобразие. Где же то, чему я служил? Где же красота? А она – все. А нет ее – ничего нет. Нет жизни.
Но мало того, что нет жизни в том, в чем казалась жизнь, сам начинаешь уходить из нее, сам слабеешь, дуреешь, разлагаешься, другие на твоих глазах выхватывают у тебя те наслаждения, в которых было все благо жизни. Мало и этого: начинает брезжиться какая-то другая возможность жизни, что-то другое, какое-то другое единение с людьми, со всем миром, такое, при котором не может быть всех этих обманов, что-то другое такое, которое не может ничем нарушиться, которое истинно и всегда прекрасно. Но этого не может быть. Это только дразнящий вид оазиса, когда мы знаем, что его нет и что все песок.
Мопассан дожил до того трагического момента жизни, когда начиналась борьба между ложью той жизни, которая окружала его, и истиною, которую он начинал сознавать. Начинались уже в нем приступы духовного рождения.
И вот эти-то муки рождения и выражены в тех лучших произведениях его, в особенности в тех мелких рассказах, которые мы и печатаем в этом издании.
Если бы ему суждено было не умереть в муках рождения, а родиться, он бы дал великие поучительные произведения, но и то, что он дал нам в своем процессе рождения, уже многое. Будем же благодарны этому сильному, правдивому человеку и за то, что он дал нам.
2-го апреля, Воронеж
Предисловие к «Крестьянским рассказам» С. Т. Семенова
Я давно уже составил себе правило судить о всяком художественном произведении с трех сторон: 1) со стороны содержания – насколько важно и нужно для людей то, что с новой стороны открывается художником, потому что всякое произведение тогда только произведение искусства, когда оно открывает новую сторону жизни; 2) насколько хороша, красива, соответственна содержанию форма произведения, и 3) насколько искренно отношение художника к своему предмету, то есть насколько он верит в то, что изображает. Это последнее достоинство мне кажется всегда самым важным в художественном произведении. Оно дает художественному произведению его силу, делает художественное произведение заразительным, то есть вызывает в зрителе, слушателе и читателе те чувства, которые испытывает художник.
И этим-то достоинством в высшей степени обладает Семенов.
Есть известный рассказ Флобера, переведенный Тургеневым, – «Юлиан Милостивый».* Последний, долженствующий быть самым трогательным, эпизод рассказа состоит в том, что Юлиан ложится на одну постель с прокаженным и согревает его своим телом. Прокаженный этот – Христос, который уносит с собой Юлиана на небо. Все это описано с большим мастерством, но я всегда остаюсь совершенно холоден при чтении этого рассказа. Я чувствую, что автор сам не сделал бы и даже не желал бы сделать того, что сделал его герой, и потому и мне не хочется этого сделать, и я не испытывал никакого волнения при чтении этого удивительного подвига.
Но вот Семенов описывает самую простую историю, и она всегда умиляет меня. В Москву приходит деревенский парень* искать места и по протекции земляка-кучера, живущего у богатого купца, получает тут же место помощника дворника. Место это прежде занимал старик. Купец, по совету своего кучера, отказал этому старику и на место его принял молодого парня. Парень приходит вечером, чтобы стать на место, и со двора слышит в дворницкой жалобы старика на то, что его без всякой вины с его стороны разочли, только чтобы дать его место молодому. Парню вдруг становится жалко старика, совестно за то, что он вытеснил его. Он задумывается, колеблется и, наконец, решается отказаться от места, которое ему так нужно и приятно было.
Все это рассказано так, что всякий раз, читая этот рассказ, я чувствую, что автор не только желал бы, но и наверное поступил бы так же в таком же случае, и чувство его заражает меня, и мне приятно, и кажется, что я сделал или готов был сделать что-то доброе.
Искренность – главное достоинство Семенова. Но, кроме нее, у него и содержание всегда значительно: значительно и потому, что оно касается самого значительного сословия России – крестьянства, которое Семенов знает, как может знать его только крестьянин, живущий сам деревенскою тягловою жизнью. Значительно еще содержание его рассказов потому, что во всех главный интерес их не во внешних событиях, не в особенностях быта, а в приближении или в отдалении людей от идеала христианской истины, который твердо и ясно стоит в душе автора и служит ему верным мерилом и оценкой достоинства и значительности людских поступков.
Форма рассказов совершенно соответствует содержанию: она серьезна, проста, подробности всегда верны: нет фальшивых нот. В особенности же хорош, часто совершенно новый по выражениям, но всегда безыскусственный и поразительно сильный и образный язык, которым говорят лица рассказов.
23 марта
Предисловие к роману В. фон Поленца «Крестьянин»
В прошлом году мой знакомый, вкусу которого я доверяю, дал мне прочесть немецкий роман «Бютнербауэр» фон Поленца. Я прочел и был удивлен тому, что такое произведение, появившееся года два тому назад, никому почти не известно.
Роман этот не есть одна из тех подделок под художественные произведения, которые в таком огромном количестве производятся в наше время, а настоящее художественное произведение. Роман этот не принадлежит ни к тем, не представляющим никакого интереса описаниям событий и лиц, искусственно соединенных между собою только потому, что автор, выучившись владеть техникой художественных описаний, желает написать новый роман; ни к тем, облеченным в форму драмы или романа, диссертациям на заданную тему, которые также в наше время сходят в публике за художественные произведения; не принадлежит и к произведениям, называемым декадентскими, особенно нравящимся современной публике именно тем, что, будучи похожими на бред безумного, они представляют из себя нечто вроде ребусов, отгадывание которых составляет приятное занятие и вместе с тем считается признаком утонченности.
Роман этот [не] принадлежит ни к тем, ни к другим, ни к третьим, а есть настоящее художественное произведение, в котором автор говорит про то, что ему нужно сказать, потому что он любит то, про что говорит, и говорит не рассуждениями, не туманными аллегориями, а тем единственным средством, которым можно передать художественное содержание: поэтическими образами, – и не фантастическими, необыкновенными и непонятными образами, без внутренней необходимости соединенными между собой, а изображением самых обыкновенных, простых лиц и событий, связанных между собою внутренней художественной необходимостью.
Но мало того, что роман этот есть настоящее художественное произведение, он еще и прекрасное художественное произведение, соединяющее в себе в высокой степени все три главные условия настоящего хорошего произведения искусства.
Во-первых, содержание его важно, касаясь жизни крестьянства, то есть большинства людей, стоящих в основе всякого общественного устройства и переживающих в наше время, не только в Германии, но и во всех европейских странах, тяжелое изменение своего векового, древнего устройства. (Замечательно, что почти в одно время с «Бютнербауэром» вышел очень недурной, написанный на ту же тему, хотя и гораздо менее художественный, французский роман René Bazin «La terre qui meurt»*[165]165
Рене Базен «Умирающая земля».
[Закрыть].)
Во-вторых, роман этот написан с большим мастерством и прекрасным немецким языком, особенно сильным, когда автор заставляет говорить свои лица грубым, мужественным рабочим платдейч.*
И, в-третьих, роман этот весь проникнут любовью к тем людям, которых автор заставляет действовать.
В одной из глав описывается, например, как, после проведенной в пьянстве с товарищами ночи, муж уже утром возвращается домой и стучится в дверь. Жена выглядывает в окно, узнает его, осыпает его бранью и нарочно медлит впустить. Когда же она, наконец, отворяет ему, муж вваливается и хочет войти в большую горницу, но жена не пускает его, чтобы дети не видели отца пьяным, и толкает его назад. Но он ухватывается за притолки и борется с ней. Обыкновенно смирный человек, он вдруг страшно раздражается (повод к раздражению тот, что она накануне вынула у него из кармана деньги, которые ему подарили господа, и спрятала их) и в остервенении набрасывается на нее и схватывает ее за волосы, требуя своих денег.
– Не дам, ни за что не дам! – повторяет она на его требования отдать деньги, стараясь освободиться от него.
Тогда он, не помня себя от злобы, бьет ее по чем попало.
– Умру, а не дам, – говорит она.
– Не дашь! – кричит он, сбивает ее с ног и сам падает на нее, продолжая требовать свои деньги. Не получая ответа, он в безумной пьяной злобе хочет задушить ее. Но вид крови, которая сочится из-под ее волос и течет по лбу и носу, останавливает его: ему становится страшно того, что он сделал, и он оставляет ее и, шатаясь, добирается до своей постели и валится на нее.
Сцена правдивая и ужасная. Но автор любит своих героев и прибавляет одну маленькую подробность, которая вдруг освещает все таким ярким лучом света, что заставляет читателя не только пожалеть, но и полюбить этих людей, несмотря на всю их огрубелость и жестокость. Избитая жена опоминается, поднимается с полу, вытирает подолом окровавленную голову, ощупывает члены и, отворив дверь к кричащим детям, успокаивает их, потом ищет глазами мужа. Он как повалился, так и лежит на кровати, но голова его свесилась с изголовья и наливается кровью. Жена подходит к нему и бережно поднимает его голову, кладет на подушку и потом уже оправляет одежду и отделяет горсть выдернутых волос.
Десятки страниц рассуждений не скажут всего того, что сказала эта подробность. Тут сразу открывается для читателя и сознание, воспитанное преданием супружеского долга, и торжество выдержанного решения – не отдавать нужные не ей, а семье, деньги; тут и обида, и прощение за побои, тут и жалость, и если не любовь, то воспоминание любви к мужу, отцу своих детей. Но этого мало. Такая подробность, освещая внутреннюю жизнь этой жены и этого мужа, освещает для читателя внутреннюю жизнь миллионов таких же мужей и жен, и прежде живших и теперь живущих; внушает не только уважение и любовь к этим задавленным трудом людям, но и заставляет задуматься о том, почему и за что эти сильные и телом и душою люди, с такими возможностями хорошей, любовной жизни, так заброшены, забиты и невежественны.
И такие истинно художественные черты, раскрываемые только любовью к тому, о чем пишет автор, встречаются в каждой главе этого романа.
Роман этот, несомненно, прекрасное произведение искусства, с чем согласится всякий, кто прочтет его. А между тем роман этот появился три года тому назад, и хотя oн и был у нас переведен в «Вестнике Европы», он прошел совершенно незамеченным и в России и в Германии. Я спрашивал нескольких, встреченных за последнее время, литературных немцев про этот роман, – они слышали имя Поленца, но не читали его романа, хотя все читали последние романы Золя, и рассказы Киплинга, и драмы Ибсена, и д`’Анунцио, и даже Метерлинка.
Лет 20 тому назад Мэтью Арнольд написал прекрасную статью о назначении критики.* По его мнению, назначение критики в том, чтобы находить во всем том, что было где бы и когда бы то ни было писано, самое важное и хорошее и обращать на это важное и хорошее внимание читателей.
Такая критика в наше время затопления людей газетами, журналами, книгами и развития рекламы, мне кажется, не только необходима, но от того, появится ли и получит ли авторитет такая критика, зависит вся будущность просвещения образованного класса нашего европейского мира.
Перепроизводство всяких предметов бывает вредно; перепроизводство же предметов, составляющих не цель, а средство, когда люди это средство считают целью, – особенно вредно.
Лошади и экипажи, как средства передвижения, одежды и дома, как средства защиты от перемен погоды, хорошая пища, как средство поддержания сил организма, очень полезны. Но как только люди начинают смотреть на обладание средствами как на цель, считая хорошим иметь как можно больше лошадей, домов, одежд, пищи, – так предметы эти становятся не только не полезными, но прямо вредными. Так это случилось с книгопечатанием в достаточном кругу людей нашего европейского общества. Книгопечатание, несомненно полезное для больших малообразованных масс народа, в среде достаточных людей уже давно служит главным орудием распространения невежества, а не просвещения.
Убедиться в этом очень легко. Книги, журналы, в особенности газеты стали в наше время большими денежными предприятиями, для успеха которых нужно наибольшее число потребителей. Интересы же и вкусы наибольшего числа потребителей всегда низки и грубы, и потому для успеха произведений печати нужно, чтобы произведения отвечали требованиям большого числа потребителей, то есть чтобы касались низких интересов и соответствовали грубым вкусам. И пресса вполне удовлетворяет этим требованиям, имея полную возможность этого, так как в числе работников прессы людей с такими же низкими интересами и грубыми вкусами, как и публика, гораздо больше, чем людей с высокими интересами и топким вкусом. А так как при распространении книгопечатания и приемах торговли журналами, газетами и книгами эти люди получают хорошее вознаграждение за поставляемые ими и отвечающие требованиям массы произведения, то и является то ужасное, все увеличивающееся и увеличивающееся, наводнение печатной бумаги, которая уже одним своим количеством, не говоря о вреде содержания, составляет огромное препятствие для просвещения.
Если в наше время умному молодому человеку из народа, желающему образоваться, дать доступ ко всем книгам, журналам, газетам и предоставить его самому себе в выборе чтения, то все вероятия за то, что он в продолжение 10 лет, неустанно читая каждый день, будет читать всё глупые и безнравственные книги. Попасть ему на хорошую книгу так же маловероятно, как найти замеченную горошину в мере гороха. Хуже же всего при этом то, что, читая все плохие сочинения, он будет все более и более извращать свое понимание и вкус; так что, когда он и попадет на хорошее сочинение, он уже или вовсе не поймет его, или поймет его превратно.
Кроме того, благодаря случайности или мастерству рекламы, некоторые плохие произведения, как, например, «The Christian» Hall Caine’a[166]166
«Христианин» Гелькена.
[Закрыть], фальшивый по содержанию и не художественный роман, который был продан в количестве миллиона экземпляров, – получают, подобно «Одолю»* или Pears soap[167]167
мылу Пирса (англ.).
[Закрыть], не оправдываемую своими достоинствами большую известность. Эта же большая известность заставляет все большее и большее количество людей читать такие книги, и слава ничтожной, часто вредной, книги, как снежный ком, все вырастает и вырастает, и в головах огромного большинства людей, тоже как снежный ком, образуется все большая и большая путаница понятий и совершенная неспособность понимания достоинств литературных произведений. И потому, по мере все большего и большего распространения газет, журналов и книг, вообще книгопечатания, все ниже и ниже спускается уровень достоинства печатаемого и все больше и больше погружается большая масса так называемой образованной публики в самое безнадежное, довольное собой и потому неисправимое невежество.
На моей памяти, за 50 лет, совершилось это поразительное понижение вкуса и здравого смысла читающей публики. Проследить можно это понижение по всем отраслям литературы, но укажу только на некоторые, более заметные и мне знакомые примеры. В русской поэзии, например, после Пушкина, Лермонтова (Тютчев обыкновенно забывается), поэтическая слава переходит сначала к весьма сомнительным поэтам Майкову, Полонскому, Фету, потом к совершенно лишенному поэтического дара Некрасову, потом к искусственному и прозаическому стихотворцу Алексею Толстому, потом к однообразному и слабому Надсону, потом к совершенно бездарному Апухтину, а потом уже все мешается, и являются стихотворцы, им же имя легион, которые даже не знают, что такое поэзия и что значит то, что они пишут и зачем они пишут.
Другой поразительный пример английских прозаиков. От великого Диккенса спускается сначала к Джорж Элиоту, потом к Теккерею. От Теккерея к Тролопу, а потом уже начинается безразличная фабрикация Киплингов, Голькенов, Ройдер Гагартов и т. п. То же еще поразительнее в американской литературе: после великой плеяды – Эмерсона, Торо, Лойеля, Уитиера и др. вдруг все обрывается, и являются прекрасные издания с прекрасными иллюстрациями и с рассказами и романами, которые невозможно читать по отсутствию в них всякого содержания.
В наше время невежество образованной толпы дошло уже до того, что все настоящие великие мыслители, поэты, прозаики, как древности, так и XIX века, считаются отсталыми, не удовлетворяющими уже высоким и утонченным требованиям новых людей. На все это смотрят или с презрением, или с снисходительной улыбкой. Последним словом философии в наше время признается безнравственная, грубая, напыщенная, бессвязная болтовня Ницше; бессмысленный, искусственный набор слов, соединенных размером и рифмой, разных декадентских стихотворений считается поэзией высшего разбора; на всех театрах даются пьесы, смысл которых никому, не исключая и автора, неизвестен, и в миллионах экземпляров печатаются и распространяются, под видом художественных произведений, романы, не имеющие в себе ни содержания, ни художественности.
– Что мне читать, чтобы дополнить свое образование? – спрашивает молодой человек или девушка, окончившие высшую школу.
О том же спрашивает выучившийся читать и понимать читанное человек из народа, ищущий истинного просвещения.
Для ответа на такие вопросы, разумеется, недостаточна наивная попытка опроса выдающихся людей: какие сто книг они считают лучшими?*
Не помогает этому тоже существующее в нашем европейском обществе, всеми молчаливо признанное, подразделение всех писателей на разряды: первого, второго, третьего и т. д. сорта, на гениальных, очень талантливых, талантливых и просто хороших. Такое деление не только не помогает истинному пониманию достоинств литературы и отысканию хорошего среди моря дурного, но еще более мешает этому. Не говоря уже о том, что самое деление это на разряды очень часто неверно и держится только потому, что очень давно сделано и всеми принято, – не говоря об этом, такое деление вредно потому, что у писателей, признаваемых первосортными, есть очень плохие вещи и у писателей самого последнего разбора – вещи превосходные. Так что человек, который будет верить делению писателей на разряды и тому, что в первосортном писателе все прекрасно, а в писателях низшего разряда или вовсе неизвестных все слабо, только запутается в своем понимании и лишится многого полезного и истинно просветительного.
Ответить на важнейший в наше время вопрос ищущего образования юноши образованного сословия или человека из народа, ищущего просвещения, может только настоящая критика, – не та критика, которая существует теперь и которая поставляет себе задачей восхвалять произведения, получившие известность, и под эти произведения придумывать оправдывающие их туманные философско-эстетические теории, и не та критика, которая занимается тем, чтобы более или менее остроумно осмеивать плохие или чужого лагеря произведения, и еще менее та критика, которая процветала и процветает у нас и задается целью по типам, изображаемым у нескольких писателей, определять направление движения всего общества или вообще по поводу литературных произведений высказывать свои экономические и политические мысли.
Ответить на этот огромной важности вопрос: что читать из всего того, что написано? – может только настоящая критика, та, которая, как говорит Мэтью Арнольд, поставит себе целью выдвигать и указывать людям все, что есть самого лучшего как в прежних, так и в современных писателях.
От того, появится или нет такая критика, бескорыстная, не принадлежащая ни к какой партии, понимающая и любящая искусство, и установится ли ее авторитет настолько, что он будет сильнее денежной рекламы, – зависит, по моему мнению, решение вопроса о том, погибнут ли последние проблески просвещения в нашем, так называемом образованном, европейском обществе, не распространяясь на массы народа, или возродится оно, как оно возродилось в средние века, и распространится на большинство народа, лишенного теперь всякого просвещения.
Неизвестность среди публики прекрасного романа Поленца, точно так же, как и многих других, тонущих в море печатного хлама, хороших произведений, – тогда как бессмысленные, ничтожные и даже просто гадкие произведения литературы обсуждаются на все лады, неизменно восхваляются и расходятся в миллионах экземпляров, – вызвала во мне эти мысли, и я пользуюсь случаем, который едва ли еще мне представится, чтобы, хоть вкратце, высказать их.
