Текст книги "Записки"

Автор книги: Лев Энгельгардт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

Мы подошли в сумерки и остановились в колонне. Во время нашего марша с другой стороны Вислы по нас стреляли из пушек без малейшего вреда.

Со мною был странный случай, подавший [повод] к разным догадкам. Ночь была холодная и небольшой мороз; легли мы несколько соснуть и прикрылись соломою, которую нашли вблиз находящемся хуторе. Поляки, усмотря нас, во всю ночь стреляли светлыми ядрами, чтобы не быть врасплох атакованными. Лишь только я задремал, как вдруг почувствовал, что кто-то меня ударил по ляшке; я думал, что со мною хотел пошутить майор Арсеньев, и я ему сказал: «Полно, брат, шалить, я было заснул». Он говорит: «Лежи смирно, возле тебя упала бомба», А как несколько времени прошло, бомба не разразилась и от трубки солома не загорелась, то я к ляшке протянул руку и ощупал каркас. Надобно было думать, что уже он, вовсе потеряв силу, подкатился ко мне и остановился; но вероятнее, что глыба земли, в которую он ударился, отбрызгнула и ударила меня.

По сделанной диспозиции, по первой сигнальной ракете войска должны были сформироваться в колонны, по второй идти к назначенным пунктам и остановиться на пушечный выстрел, по третьей штурмовать. Первый сигнал, видимо, мы просмотрели; по второму встали, а по третьему тронулись, но уже услышали крик штурма и открывшийся огонь; почему в ретраншаменте противу нас поляки, будучи предупреждены, встретили нас из всех дефензий[181]181
  Дефензия – от французского defense – защита; здесь – укрепления, оборонительные сооружения.


[Закрыть] сильным ружейным и картечным огнем, так что голова колонны остановилась на несколько минут. Но Денисов велел принять влево по болоту, и мы по пояс в воде вошли в ретраншамент, поражая бегущих к Праге, куда мы уже вошли в порядке. Там мы нашли всех в разброде и на грабеже. Вскоре поставлены были батареи по берегу Вислы и открыли канонаду по Варшаве; мост поляки успели разобрать.

Чтобы вообразить картину ужаса штурма по окончании оного, надобно было быть очевидным свидетелем. До самой Вислы на всяком шагу видны были всякого звания умерщвленные, а на берегу оной навалены были груды тел убитых и умирающих: воинов, жителей, жидов, монахов, женщин и ребят. При виде всего того сердце человека замирает, а взоры мерзятся таковым позорищем. Во время сражения человек не только [не] приходит в сожаление, но остервеняется, а после убийство делается отвратительно.

Ввечеру, оставя часть войска охранять Прагу, прочие возвратились в лагерь. Поляки потеряли на валах 13 тыс. человек, из которых третья часть была цвет юношества варшавского; более 2 тыс. утонуло в Висле; около 800 человек из гарнизона уцелело, перешедши на другую сторону; 14 680 взяты в плен, из числа которых восемь тысяч на другой день отпущены в домы; умерщвленных жителей было несчетно. Русские потеряли 580 человек убитыми и 960 раненых; пушек и мортир взято в ретраншаменте 104.

Двадцать пятого октября присланы были из Варшавы депутаты с письмом от короля, которые представлены были графу Суворову. Победитель сидел в палатке, разбитой на поверженном ретраншаменте, деревянный обрубок был вместо стула, а другой, повыше, вместо стола. Граф, как скоро увидел их, бросил свою саблю и сказал: «Мир, тишина и спокойствие». Обнял послов, послы обнимали его колена и спрашивали: на каких будет угодно пунктах фафу предписать капитуляцию польской столицы, повергающейся к освященным стопам российской монархини? Победитель отвечал: «Жизнь, собственность, забвение прошедшего, и моя государыня дарует мир и спокойствие». Послы, изумившись, возвратились в Варшаву, ожидавшую их с трепетом. Они, еще не доезжая берега, кричали: «Покой! Покой!» Народ в восхищении бросился в воду и вынес их на руках; в радостных криках провожали их в Раду. «Виват императрица! Виват Суворов!» – по всей Варшаве слышны были клики.

В сию ночь в Варшаве произошло волнение; мятежники намеревались вслед выступившим польским войскам насильно увезти короля и всех российских военнопленных; но народ до того не допустил. Коллонтай, похитя казну, в ту же ночь скрылся.

Граф Суворов, известясь, что польские войска не хотели сдаться и выступили к Кракову, велел Денисову с его колонною идти вверх по Висле, переправиться через оную у Гуры вброд и преследовать оные. О походе оном сказано будет после, а теперь скажу о вступлении наших войск в Варшаву.

Генерал-майору Буксгевдену приказано починить мост.

Двадцать седьмого октября прибыл польский подполковник Гофман с прошением осьмидневного срока на размышление. Суворов отвечал: «Ни минуты!» Через час присланы Потоцкий и граф Мостовский с письмом от короля, уполномачивавшего делать переговоры о мире. Победитель сказал: «С Польшею у нас войны нет, я не министр, но военачальник: сокрушаю толпы мятежников». Того же дня с донесением императрице о взятии Варшавы послан был подполковник Бибиков.

Двадцать девятого в девять часов утра войска наши вступили в Варшаву с распущенными знаменами, барабанным боем и музыкою; граф Суворов ехал в простом мундире. Как скоро победитель съехал с мосту, на самом берегу встречен был магистратом, купечеством и мещанами с хлебом и солью, и поднесли городские ключи. Граф Суворов принял их, поцеловал и сказал: «Хорошо, что они дешевле достались, нежели те», показав на Прагу. Улицы, по которым проходили победители, усыпаны были народом, восклицавшим: «Виват Екатерина!», «Виват Суворов!».

У назначенной для графа Суворова квартиры ожидали российские пленные, г<енерал>-м<айор> Милашевич и г<енерал>-м<айор> Арсеньев (которого потом наименовал он дежурным генералом); 1376 человека нижних чинов, 500 пруссаков и 80 австрийцев.

На другой день граф Суворов посетил короля, а через два дня польское величество назначил, что приедет к нему. Граф приказал дежурному генералу написать церемониал, в котором сказано было: «Графские адъютанты встретят его у кареты, дежурный генерал у лестницы, а графу должно встретить перед приемною комнатой». Но лишь только сказали, что король едет, граф Суворов без шпаги и шляпы бросился встречать к карете и стал было короля принимать под руки, но, остановись, сказал: «Погодите, погодите; ведь, Николай Дмитрич, по церемониалу не тут я должен принять его величество; простите меня; я так почитаю освященную особу вашего величества, что и забылся». Оставя короля, побежал в дом и принял его уже перед приемною.

Преследование поляков, ушедших из Варшавы, более похоже было на триумфальное шествие, чем на поход; войска были во всем изобилии; вначале они встречали толпами поляков, не хотевших следовать главному их начальнику Вавржецкому; потом целые эскадроны и батальоны клали оружие, и (мы] находили оставленные пушки. В местечке Опочне казаки нашли 22 пушки с их зарядными фурами и около 3 т<ысячи> ружей и, донеся о том генералу, отправились преследовать далее, а как был прямейший тракт догнать бегущих, то Денисов отправился по оному, а взять сказанную артиллерию в Опочне Денисов отрядил полковника Вольфа с Елисаветградским конноегерским и Козловским пехотным полками и батальоном егерей. Пришед туда, нашли там прусского майора Кроха с отрядом в 800 человек, приставившего караул к сказанным орудиям. Он, бывши на недальнем расстоянии, узнал чрез своих лазутчиков, что поляки оставили в Опочне упомянутые орудия и, пришед туда, когда казаков там уже не было, оные присвоил себе. Полковник Вольф, прибыв с своим отрядом в Опочию, требовал от прусского майора, чтоб он те орудия отдал нам, как взятые нашими казаками. Майор Крох отвечал, что, когда он прибыл в Опочию, ни одного казака там не нашел, и по военному праву, взяв оные орудия в свое ведение, рапортовал о том королю, а затем отдать их уже не может. Вольф донес о том Денисову, который прислал ордер: «Взять». Вольф показывает своего генерала ордер майору Кроху, но тот сказал, что отряд его малосилен, «а русских более вчетверо, следственно, вы можете взять, но только вооруженную рукою и как неприятель, но добровольно вам не отдам». Вольф опять донес о сем ответе и что он взять силою не осмеливается без точного на то повеления. Денисов, думая, что Каменский, подполковник егерского батальона, скорее исполнит его волю, поручил ему исполнить то, а Вольфа с конноегерским полком потребовал к себе. Крох к Каменскому идти не захотел, а тот употребил меня, чтобы уговорить упрямого прусского майора. Хотя я на свое красноречие не надеялся, но должен был исполнить приказание. Крох мне сказал: «Посудите сами: если бы вы были на моем месте и отрапортовали начальству, то могли ли бы отдать без повеления оного?» Возразить было нечего, и тогда он мне показал письмо, полученное им от Денисова, сочиненное по-французски известным Копьевым, таким вздором наполненное, что мне было стыдно, которое он в оригинале отправил к королю, между прочим было в оном написано, что «видно, пруссакам в диковинку брать пушки, – а русским не в диковинку, даже ими и не уважают» и проч<ее>.

Спор о сих пушках доходил до короля и графа Суворова, и уже гораздо после о том решено. Когда сия распря о пушках происходила, в местечке Варгах Вавржецкий был окружен и принужден был сдаться со всеми генералами и войсками, которых тотчас обезоружили. После чего вся армия заняла зимовые квартиры; Козловскому полку назначены они были за 18 миль от Варшавы, по правую сторону Вислы.

За взятие Варшавы граф Суворов пожалован фельдмаршалом, и прислан был ему повелительный жезл; многие награждены были орденами, золотыми шпагами за храбрость, в числе которых и я удостоился получить шпагу; многие произведены в следующие чины, в том числе и я, по рекомендации, за многие дела, в которых я был во время польской экспедиции, пожалован подполковником после семилетней моей службы в премьер-майорском чине; все штаб– и обер-офицеры [награждены] золотыми крестами на георгиевской ленте в петлицу, с надписью на одной стороне: «За труды и храбрость», а с другой: «Прага взята 1794 года 24 октября»; солдаты медалями.

Козловский полк получил повеление идти в Варшаву и помещен был в казармах близ Лазенок, загородного королевского дворца.

Впервые мне случилось быть под начальством великого полководца графа Суворова. Он был тонкий политик и, под видом добродушия, был придворный человек; пред всеми показывал себя странным оригиналом, чтобы не иметь завистников; когда с кем надобно было объясниться наедине, то сказывали, что он говорил с убедительным красноречием; суждения его были основательны, а предприятия чрезвычайно дальновидны, да то и опыт доказал. Вырвалось у него сказанное моему приятелю слово, показывающее правило, которого он держался: «Pour parvenir, mon ami, il fait avoir la patience d'un cocu» («Чтобы достигнуть, надобно быть терпеливу, как рогоносец»). Но как скоро был втроем, то и принимал на себя блажь. Совершенно знал языки: французский, немецкий, латинский, греческий и турецкий. В угождение ему надобно было к его странностям привыкнуть, не говорить: «не могу знать», «не могу доложить», даже и «не знаю». О всех таковых он говаривал: «Боже упаси от немогузнаек; от них беда; надобно все знать». Например, спросит кого: «Что султан делает?» – надобно соврать что хочешь, только не говорить: «не знаю»; [или], например: «Далеко ли от Варшавы до Праги?» – скажи: «250 верст, 13 сажен и 1 аршин», то он и доволен и говорит: «Вот настоящий человек; все знает».

Военные его действия всегда располагаемы были так, чтобы действовали на мораль людей, как на своих, так и на неприятелей. Визирь шел атаковать принца Кобургского и верные имел известия, что Суворов был еще накануне в Берлате, верстах около ста от принца. Как вдруг, вместо цесарцев, увидел себя, атакуемого русскими; изумление было более причиною победы, чем самая храбрость. Равно и разбитие трех польских корпусов; поляки о самомалейших наших движениях имели скорые и верные известия; о Суворове же и эхо не касалось их слуха; ожидали от русских нападения с лица, вдруг Суворов как с неба упал, поразил их при Кобрине и, не дав им образумиться, при Бресте и Крупице. Хотя много оставил за собою усталых, которые приходили на другой день или на третий, даже и позднее, но скорыми своими маршами и внезапностию всегда побеждал. Генералы и военные с дарованием люди долго думали и приписывали все дела его счастию; но уже в итальянскую кампанию увидели в нем гения в военном искусстве, и что все баталии, им выигранные и ни одна не проигранная, были обдуманы человеком, которого никто постигнуть не мог.

Суворов окружал себя людьми простыми, которые бы менее всех могли отгадать его; однако ж от них зависела участь служащих под начальством графа Суворова. Чтобы получить какое награждение за настоящую службу, надобно было с низостию искать тех покровительства; таковы были при нем Курис, Мандрыкин и прочие… Кто в них не снискал, тот не только не успевал по службе, но иногда обращал на себя неудовольствие графа, и сам он своею странностию иногда унижал людей достойных. Во время прагского штурма он закричал: «И я возьму ружье со штыком». – «Нет, ваше сиятельство, не пустим вас», – говорили знавшие его; кто хватал за узду его лошади, кто хватал его за руку и полы платья, когда он и шагу не намерен был сделать; но он делал вид, будто вырывался, и кричал: «Трусы, трусы, пустите меня!» Только что выпущенный из кадетского корпуса поручик Оленин как-то попался к нему в свиту и по простоте своей, думая сделать ему угодное, сказал: «Извольте, ваше сиятельство, я вас проведу на возвышенное место, откуда вы изволите усмотреть весь штурм». Граф его расцеловал: «Вот один только герой, а вы все трусы», – сказал он; однако ж и затем его не пустили. Что же? Все те, которые не пускали, были награждены, а Оленин остался без ничего и отпущен в полк. Во время сражения [Суворов] всегда бывал на казачьей лошади и в козачьем седле, делал вид, что скакал в пыл сражения, но как скоро замечал, что никто его не удерживает, останавливался, слезал с лошади и переправлял свою обувь, говоря: «Ох, онуча жмет ногу». (Он вместо чулок обертывал ноги тонким полотном наподобие онуч.)

Спал всегда на сене, покрытом простынею; другой постели во всю жизнь не имел; всякий день обливался холодною водою, несмотря ни на какую погоду; стол был его простой, но сытный; в постные дни никогда не ел скоромного; никогда не заботился, что будет есть; этим занимался Курис. Час его обеда, когда захотел; иногда в 8 часов утра, но не позже 11-ти. Говорили, что он любит пить, но это неправда; перед обедом он выпивал большую рюмку водки, а за столом рюмки две вина; если же иногда наливал третью, то Тимченко, его камердинер, ему запрещал, равно если бы, сверх обыкновения, хотел съесть лишнее; «Ну, Тимченко не велит, – говорил он, – надобно слушаться».

По прибытии моем в Варшаву я должен был явиться к нему с рапортом. Чтобы сделать ему угодное, понаслышке изготовился я отвечать на все странные его требования, но вместо того обратил на себя его негодование, за что, не знаю, и получил за столом чувствительный афронт[182]182
  От французского affront – обида, бесчестье.


[Закрыть]. Думаю, что подан к тому [повод] следующий случай: сержант гвардии перед обедом разносил водку по старшинству чинов; ежели кто был в одних чинах, то тот сержант спрашивал, с которого года и месяца состоят в оных; почему и меня спросил, как человека нового и впервые бывшего у графа. Я сказал, что уже 6 лет, 3 месяца и 12 дней в сем чине, и усмехнулся. Казалось, что граф сего не мог приметить, но другой причины к неудовольствию не было. Сели за стол; мне пришлось сесть наискось против графа. Вдруг он вскочил и закричал: «Воняет!» – и ушел в другую комнату. Адъютанты его начали открывать окошки и сказали ему, что дурной запах прошел. «Нет, – кричал он, – за столом вонючка». Они стали обходить всех сидящих и начали обнюхивать; один ко мне подошел, сказал: «Верно, у вас сапоги не чисты, извольте выйти, граф не войдет, пока вы не встанете и не прикажете себе сапоги вычистить; тогда опять можете сесть за стол». Представьте мое смущение; однако ж делать было нечего. Я встал, сказал тому адъютанту: «Доложите графу: я вижу, что моя физиономия ему не понравилась; как бы мне приятно ни было обратить на себя благосклонное его внимание, но я к нему более не явлюсь» – и вышел. Посудите, приятно ли было служить при нем человеку с благородным чувством, признаюсь, что, несмотря на его великий гений и служа под ним в его славных победах, получая чины и ордена, трудно перенесть подобные оскорбления, которые не с одним со мною случались, но и с некоторыми генералами.

Варшава для меня была фатальна. Прибыл я с полком 15 декабря и привез с собою экономического провианта почти на месяц, но от казны удовольствован был по 17-е число. Тогда случилось, что подполковник Ржевский, командир одного егерского батальона, не имел более провианта, да и в магазинах также его не было. Для сего батальона от разных полков собирали провиант для ежедневного продовольствия. Генерал-поручик Ферзен, командующий войсками, расположенными в Варшаве, отдал приказ, что ежели полковые и батальонные командиры узнают, что в магазинах провианта нет, то заранее бы доносили, по которое время провиант у них кончится, в противном случае таковые нерадивые начальники будут отвечать перед военным судом. И как тот день был уже 17-е число, то я рапортовал, что Козловский полк провианта не имеет, да и в магазине, по справке моей, не имеется. Рапорт, отправленный мною того же дня к бригадному командиру, г<енерал>-м<айору> Буксгевдену, пролежал у него в канцелярии более суток, почему Ферзен получил оный уже чрез два дня. Он тотчас поехал к фельдмаршалу графу Суворову доложить, что обер-провиантмейстер Слепушкин ложно уверил графа, что все полки удовольствованы по 22-е число, а полк Козловский уже два дни без провианта. Граф сказал: «Помилуй бог, нехорошо, Слепушкин за ложь будет солдат». Все сие происшествие узнал я уже после.

Я лег спать, как ночью слышу, что меня будят; просыпаюсь и вижу у моей постели на коленях стоящего штаб-офицера. Я удивился, спрашиваю, кто он и чего от меня хочет? «Я обер-провиантмейстер Слепушкин; от вас зависит, чтоб я завтра же был солдат или остался в своем звании». – «Как это?» – «Вы рапортовали, что полк снабжен провиантом только по 17-е число, и фельдмаршал мне объявил, что ежели я ему от полка не представлю промеморию[183]183
  Промемория – записка, памятка.


[Закрыть], что он удовольствован по 22-е число, то поклялся, что он никогда еще никого не сделал несчастным, но меня разжалует в солдаты». – «Что же мне делать?» – «Я привез провиант; прикажите принять и дать мне в приеме квитанцию». Как должен я был поступить? Ежели я ему в том откажу, я буду причиной несчастия человека; ежели исполню его просьбу, то сделаю чувствительнейшее неудовольствие генералу Ферзену, всеми уважаемому, и которого я душевно почитал. Однако ж я решился огорчить Ферзена и не сделать несчастным человека, мне незнакомого, и которого по репутации знал даже за человека, не имеющего честных правил.

Я велел разбудить квартермистра и ротных приемщиков, приказал принять провиант по 22-е число и раздать в роты, что и было исполнено. Написал рапорт, что после поданного от 17-го числа моего рапорта полк удовольствован провиантом по 22-е число, поставя на рапорте 19-е число, и отправил тот же час в бригадное дежурство, а тем же числом Слепушкину дал в приеме квитанцию; на спрос же его бумагою, по которое число удовольствован полк провиантом, дал промеморию уже 20 числом.

Слепушкин, как скоро был допущен к фельдмаршалу, то представил данную мною ему промеморию. Граф послал дежурного генерала Арсеньева показать оную Ферзену и сказать: «Нехорошо обижать немцам русских». Ферзен, до которого последний мой рапорт еще не дошел, чрезвычайно мною был раздражен; тотчас написал к фельдмаршалу рапорт с требованием, чтобы я был предан военному суду за ложное донесение. К счастию моему, того же числа наряжен я был считать экстраординарную сумму с двумя другими штаб-офицерами. Я явился в канцелярию в 11 часов; правитель канцелярии, г<осподи>н Мандрыкин, вручая мне книгу и ордера, сказал: «Извольте поспешить счетом и представить сегодня в 9 часов вечера; графу нужно сего же дня отчет отправить». Сумма была с лишком 50 тысяч червонцев; я говорил, что в такое короткое время счесть невозможно, но Мандрыкин с грозным видом сказал: «Я не знаю, можно ли или не можно, но я вам объявляю графское приказание, впрочем, это ваше дело; как вы хотите, только знайте, что уже и курьер к отправлению готов, а граф отговорок не любит».

Нечего было делать; с собравшимися моими товарищами принялись считать; суммы выдаваемы были большим числом, большею частью шпионам; два ордера были не подписаны, на 150 червонцев; я показал их Мандрыкину, сказав, что счетная комиссия принять их не может. Мандрыкин сказал: «Граф их после подпишет, извольте считать». Я предложил своим товарищам, которые не хотели брать на свою ответственность, но я их уверил, что ежели будет взыскание, то я за сию сумму отвечаю, на что они и согласились. Итак, мы успели сделать счеты, подвести итоги и сделать счетную выписку, [которую], при рапорте графу, принес я к Мандрыкину в назначенный срок, который просил меня подождать, пошел к его сиятельству и, вынеся от него, показал мне подписанные те ордера, которые даны были мне без подписи.

Мандрыкин предложил мне свои услуги, а как я благодарил за его ко мне доброхотство, сказав, что на сей раз я не имею никакой нужды, он возразил: «Полно, не могу ли теперь же я вам услужить?» И тогда показал мне рапорт Ферзена, требовавшего меня судить военным судом. Хотя я перед судом и был бы оправдан, ибо действительно полк удовольствован был по 22-е число и рапорт мой о том послан был еще 19-го числа, дошедши до рук Ферзена чрез два дня после, но не менее того больно бы было быть под судом, что по обыкновению, вносилось в послужной список. Итак, я чрезвычайно сим огорчился. Он [Мандрыкин], видя мое смущение, сказал: «Не беспокойтесь, граф никогда этот рапорт не увидит, и мы его ускрамим» (слово, употребляемое графом), и тогда же его разодрал.

Ежели с таким известным и заслуженным генералом могли так поступать управляющие канцелярией), то какой справедливости должны ожидать низшие классы подчиненных? Потом [Мандрыкин меня] спросил: «Кажется, вы просились в отпуск? Скоро ли вы хотите ехать?» – «Я бы в тот же час уехал, как скоро получу пашпорт». – «Погодите немного». Пошел в кабинет фельдмаршала и вынес от него мой отпуск. Получа оный, приехал в казармы (сдавать мне было нечего, ибо полком командовал [я] по наружности, потому, что полковник мой, за отсутствием моим, сдал полк, по полковничьей инструкции, майору Арсеньеву) [и], собравшись, уехал.

[1795]. Дорогою объехал я короля Станислава Августа, которого везли в Гродно, где ожидал его кн. Н. В. Репнин. Итак, императрица возвела его на престол польский, и она же лишила его короны.

После сего Польша была разделена: Россия получила всю Литву по Неман и Западный Буг, а через несколько месяцев Курляндское герцогство поддалось добровольно. Пруссия присвоила Варшаву и все земли, смежные с ее владением, с крепостями Данцигом и Торунью. Австрия получила земли, смежные с ее Галициею, по Западный Буг с Величкою до Кракова, который сделан вольным городом.

Прибыв к отцу моему, узнал, что зять мой С. К. Вязмитинов сделан был генерал-губернатором Уфимской и Симбирской губерний и командиром Оренбургского корпуса. Он уговорил меня перейти под его начальство, чтобы быть вместе с моею сестрой. Почему в 1795 году дан был мне третий Оренбургский полевой батальон, и так я переместился в столь отдаленный край.

В сем году открылась Персидская война, продолжавшаяся до восшествия на престол государя императора Павла I под успешным начальством генерал-поручика графа В. А. Зубова. Успехом сей войны было взятие Дербента.

[1796]. В 1796 году в августе было избрание и утверждение вместо умершего нового киргизской Меньшой орды хана. Обряд происходил следующим образом: между Оренбурга и менового двора, за Уралом построенного в трех верстах от крепости на киргизской степи, киргизы собрались в несколько тысяч кибиток разных их родов, управляемых своими султанами. Когда за Уралом поставлены были собранные войска Оренбургского корпуса, тогда генерал-губернатор послал тому народу сказать, чтобы он приступил, по обычаю своему, к избранию хана, уже заблаговременно назначенного нашим правительством. По некотором прении избрание кончилось. Хана нарядили в богатую парчовую черно-бурых лисиц шубу и такую же шапку, присланную в дар от двора, киргизы, посадя его на кошму, подняли на руки и начали качать с превеликим криком, на что ответствовано было в честь его пальбою из крепости и состоявшей при полках артиллерии и ружейным беглым огнем. После чего хан был угощаем с султанами обеденным столом у генерал-губернатора, а все прочие киргизы – в степи близ наших войск, которых угощение состояло во множестве изготовленного их кушанья, называемого биш-бармак, то есть изрубленной мелко баранины с луком и бараньим салом, пловом и кумысом. Киргизы хватали [кушанье], как голодные волки; у каждого был приготовлен кожаный мешок, висевший на шее; одни, выжав рукою жир и жижу в рот, оставшееся в руке в запас клали в сии кожаные мешки. Тем кончился весь праздник; на другой же день киргизы откочевали вовнутрь степи[184]184
  Вероятно, описывается церемония утверждения в ханском достоинстве хана Малой Орды Ишима (1794–1799); см. также: Церемония ханских выборов у киргизов // Русский архив. 1892. № 4. С. 497–509.


[Закрыть].