Текст книги "Улавливающий тупик"

Автор книги: Лев Портной

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)

Глава 5

В Париже мы прожили неделю, остановившись в четырехзвездочном отеле «Де Кастильоне». В первый же день мы позвонили Володиным и удостоверились, что наша кошка не пропала и находится у них. Денис и Наташа очень на нас обиделись, решив, что мы сыграли с ними злую шутку, уехав во Францию таким образом, когда все решили, что мы вообще погибли.

Но самое главное, пока мы были в Париже, я был по-настоящему счастлив. И как это ни странно, я радовался тому, что именно наша дача сгорела ради спасения трех человек из далекого 2053 года, с которыми мы даже познакомиться не успели. И еще я понял, что это – самое важное в моей жизни. Я стал кандидатом наук, генеральным директором крупной фирмы, созданной моими руками и моей головой, написал кучу научных статей и брошюр, но все это ничто по сравнению с тем, что я искренне был счастлив оттого, что именно мой дом сгорел, а три незнакомца остались живы. И я желаю всем хоть раз в жизни такой радости!

И я с грустью вспомнил о Еремине. Вроде никчемный человек, а какое важное дело делал. Наверняка и пьянствует, и дебоширит он, протестуя против того, что находится в совершенном неведении относительно своего высокого предназначения в этой жизни, лишь смутно догадываясь о нем.

В воскресенье мы вернулись домой, и в понедельник я вышел на работу.

– Ну, вы даете! – заявила Анечка, принимая в подарок духи, привезенные из Парижа.

В десять часов ко мне зашел Сергей Коновал.

– Михалыч! Ты что, издеваешься над нами?! – прямо с порога заорал он.

– Что случилось? – с недоумением спросил я.

– Что случилось?! – передразнил меня он и швырнул свой дипломат на мой стол. – Он еще спрашивает! Ты что, забыл, что на новоселье на дачу нас пригласил?!

– Сергей, извини, дорогой, дача-то наша сгорела, а я тебя предупредить забыл, что новоселье-то отменяется, – смущенно пробормотал я.

– Да я уж знаю, что в вас метеорит попал. Вся деревня только об этом и говорит. Но тебе ж Селифан новую за неделю построил.

– Что? – изумился я.

– Ну вот, а ты и не знаешь! А мы с Маринкой, как дураки, приехали к вам на дачу в субботу, а вас нет! Но дом вам Селифан построил красивый! Кстати, тетя Люда письмо вам от него передала. – Сергей протянул мне сложенный вдвое листок.

Я развернул его и прочитал следующее: «Дорогие Валерий Михайлович и Кристина Владимировна! Извините за эту шутку – с Парижем. Мне нужна была неделя, чтоб отстроить Вам дом. Искренне Ваш, Костиков Селифан Ваучерович».

Я ошалело смотрел на эту записку, а Сергей продолжал:

– Кстати, Михалыч, ты чего свой «чероки» там бросил?

– Да так… – промямлил я.

– Слушай, самое главное – познакомь меня с этим Ваучеровичем. Может, он и нам также быстро дом построит.

– Я поговорю с ним, – пообещал я.

– Ну, смотри, не забудь, – попросил Сергей и отправился к себе на Пулковскую улицу, где содержал чайную лавочку.

Когда он ушел, в кабинет вошла Аня. Она положила на стол газету «Коммерсантъ» и лукаво спросила:

– Валерий Михайлович, это, случайно, не про вас статья?

Она указала на небольшую заметку. В ней говорилось о том, что на прошлой неделе в Париже двое русских совершили дерзкое преступление, подсунув в «Банк де Пари» десять тысяч фальшивых долларов. Далее говорилось, что поддельные банкноты изготовлены так мастерски, что отличить их от настоящих оказалось возможным только по дате выпуска. Наглые фальшивомонетчики с целью издевки проставили на купюрах год изготовления 2051-й.

– Анечка, посмотри в мои честные глаза. Разве я похож на мошенника? – ответил я девушке.

ПОДНЯЛИ БРЕВНЫШКО, ИЛИ КАК Я УПАЛ С ВЕРХНЕЙ ПОЛКИ

1

Ну уж нет, это случилось со мной, и никто кроме меня лучше об этом не расскажет. Получилось как: я валялся животом вниз и, свесив голову, наблюдал за публикой, суетившейся на платформе, а поезд неожиданно вздрогнул, и я слетел с полки вместе с матрасом. Дернись состав посильнее, и я б до Хобыча долетел, который лежал на верхней полке напротив и сосредоточенно грыз ногти, и, может быть, свалился б на него сверху, на его дурью голову, так ему б и надо было. Так нет же – не вышло, но зато он успел вытащить изо рта свои толстые пальцы с обкусанными ногтями, изловчиться и ухватить мой матрас.

Вот! Это Хобыч! Вот в этом он весь! Если когда-нибудь доведется срываться с балкона, а Хобыч протянет руку, лучше упади вниз – здоровее будешь! Если выпадет судьба тонуть в омуте и в руки попадется соломинка, а Хобыч кинет спасательный круг – крепче держись за соломинку! Короче говоря, если на горизонте появился Хобыч, туши свет и ползи на кладбище.

Я ж понимаю, он за матрас схватился – меня поддержать хотел, а получилось как: матрас у Хобыча в руках остался, а я дальше полетел. Не ухватись он за матрас, я бы как упал: матрас вниз, а я сверху – на мягкое. А вышло наоборот. А все Хобыч! С ним вечно так. И кстати, в эту поездку, знаете, какой он фортель выкинул? Со свиньей.

Получилось как. Сидели мы у этой бабы, Ирины Ивановны, которая нас на ночлег пустила. Изба у нее, кстати, была чистая и опрятная. Сразу чувствовалось отсутствие в доме мужчины. Не стояли в сенях сапоги сорок пятого размера, заляпанные глиной, не валялась душегрейка, пропитанная мазутом, не торчала изрядно початая бутылка на подоконнике, а висевшие на стене полочки были изготовлены с такой любовью, что становилось ясно: мастерили их не по принуждению жены – лишь бы отстала, а исключительно в порядке ухаживания за одинокой женщиной, у которой личная жизнь хотя и не сложилась, но сердцем она не очерствела и могла бы составить еще счастье хорошему человеку, о чем говорили картинки, вышитые разноцветными нитками и бисером, и добротная кровать, застланная в несколько слоев, с кружевными подзорами и наволочками, над которой разместились фотографии Бельмондо, Вячеслава Тихонова и самой Ирины в детстве в обнимку с собакой.

А стол она накрыла – будь здоров! Мы сидели, трескали так, что за ушами трещало. А она гостеприимная такая, хлебосольная женщина, только успевала запасы свои доставать. Ну еще бы, столько мужиков собралось! Самогончик у нее хороший был. Мы как по одной пропустили, так вроде в себя пришли после всех своих злоключений. Сидели, пили, анекдоты травили. Я еще хотел рассказать, как меня в армии машина сшибла, но Аркаша не дал.

– Ну тебя на хрен, Михалыч, – говорит. – Ты сейчас как начнешь short story защипывать, так конца и края ей не увидим: самогон скорее прокиснет. Давайте-ка лучше еще по одной.

С этими словами Аркаша потянулся за бутылью, но тут дверь отворилась – хозяйка вошла. Она за маринованными огурчиками отлучалась.

– Ну, даете, мужики! – всплеснула она руками.

– А че такое? – обернулся в ее сторону осоловевший Борька.

– Да стол-то пустой совсем! – воскликнула она и добавила: – Вот что, ребята, из вас свинью кто-нибудь может зарезать? А я бы ушей накоптила.

– Копченые уши – завсегда уважаю, – с этими словами в избу вошел Василич, тот самый загорелый мужик, с которым мы на станции познакомились.

– Щас зарежем, – откликнулся Хобыч и поднял стакан. – Аркаша, налей вновь прибывшему.

– Не-е, – откликнулся Василич. – Я, ребята, не пью.

– Как это так? – удивились мы.

– Это точно, – поддержала Василича хозяйка, – уже полгода как не пьет, завязал.

– Не пью, – гордо повторил Василич. – И никому не советую. Гадость это. Вот сосед у меня, Витька Рыжий, тот как напьется…

– Да ну тебя, – оборвала его женщина, – будешь на мозги капать! Ты-то сам, когда в запое, думаешь, лучше выглядишь?!

– Я – все, больше к этой гадости не притронусь, ни в жисть! – степенно проговорил Василич.

– Ладно тебе, Копченые Уши, – перебил его Хобыч, – мы пить собираемся, а ты гадостью обзываешь…

– Мой самогон! – поддакнула хозяйка. – Вот прибежишь ко мне, Василич, когда в запое будешь, я те припомню твои слова.

– Я не-е, – отозвался тот.

– Ладно, вздрогнули, – положил Хобыч конец дискуссии.

Выпили, отдышались и Ирина – мы звали ее просто по имени – спросила, глядя оценивающе на Хобыча:

– Ты, правда, свинью зарежешь?

– Сомневаешься? – повел бровью Толик.

– А ты хоть раз-то ее резал? – вмешался в разговор я.

– Да, Хобыч, – отозвался лежавший на диване Шурик, – это ж не просто – ей нужно в самое сердце одним ударом попасть.

– Спокойно, Маша, я Дубровский, – безапелляционно заявил Хоботов и в подтверждение своей удали громко хрумкнул огурцом.

– Че ее резать-то, раз-два и готово! Давайте я зарежу! – хорохорился Борька, и по нему было видно, что, после того как еще раз к стакану приложится, он не то, что свинью не зарежет, а и ушей ее не увидит.

Ну и ладно. Одним едоком меньше.

– Ты, мил-человек, если не умеешь – не берись, свинью зарезать – это те не с девкой поиграть. А у тя тем паче и с девкой-то не вышло. Вона с Люськой-то как получилось! – назидательным тоном проговорил Василич.

– Да ты не переживай, старина! Если за дело взялся Хобыч, без ушей не останешься, – с этими словами Аркаша снисходительно похлопал Василича по колену.

– Свинья. Без ушей останется свинья, – резонно заметил Хобыч и поднялся из-за стола. – Пойдем, Ир, зарежем твою свинью по-быстрому и дело с концом.

– А мы на крылечке покурим покамест, – сказал я и тоже встал из-за стола.

Следом за мной, кряхтя и постанывая, двинулся Шурик. А на его место тут же завалился Борька.

– Пойдем, Василия, перекур, – позвал я.

И мы двинулись всей гурьбой на улицу. Я выходил из избы последним, а Борька в это время уже храпел.

Ира повела Хобыча в хлев. А мы уселись – я и Василич прямо на ступеньках, а Шурик с Аркашей возле, на скамье. Я достал пачку «Мальборо» и предложил угоститься новому знакомому.

– Не курю, – с чувством собственного достоинства произнес Василич, – и вам не советую…

– Ну, ясное дело, гадость это, – перебил его Аркаша, протянул руку и взял две сигареты – для себя и Шурика.

Я поднес им зажженную спичку, затем закурил сам. Несколько затяжек мы сделали молча, а потом Аркаша сказал:

– Ну че, с утречка завтра к Серому.

– Это кто? – спросил Василич.

– Друг наш, служит здесь неподалеку. Офицер, – пояснил Шурик.

– А вы навестить едете. Хорошее дело, – заметил Василич.

– Конечно, хорошее, – ответил Шурик, швырнул за калитку недокуренную сигарету и со словами «Пойду, полюбопытствую» отправился в сторону хлева посмотреть, как Хобыч зарежет свинью.

Прошло совсем немного времени – мы даже по второй сигарете выкурить не успели, – как вдруг со стороны двора донесся звон битого стекла, затем последовал глухой удар, после которого практически одновременно завизжала свинья и взвыл – видимо, от боли – Шурик.

– Ой, батюшки, убили! – верещала Ира, а Хобыч басом поминал свойственную русским людям мать.

Ни слова не говоря мы втроем бросились к хлеву, а навстречу нам, недовольно похрюкивая, выскочила здоровенная свинья. Мы с Василичем успели отскочить в сторону, а Аркашу, который бежал сзади, она сбила с ног и, не остановившись, побежала дальше, повалила забор и помчалась по улице. Через мгновенье с ломом наперевес и с криком «Стой, скотина!» следом за свиньей пробежал Хобыч. Отделавшийся легким испугом Аркаша кинулся за ними вдогонку, а мы с Василичем побежали в хлев, откуда доносились стоны Шурика и всхлипы и причитания Иры. В сарае при слабом свете, проникавшем через маленькое низенькое окошко, мы увидели следующую картину. Перед дверью в хлев, в жиже из навоза, куриного помета, мочи, кормов и пролитого молока лежал, корчась от боли, Шурик, а на коленях перед ним стояла Ира и всхлипывая приговаривала:

– Что с тобой, Сашенька, что с тобой?

– Эй, ты живой? – окликнул Шурика Василич.

– Живой, – простонал тот.

И пока мы волокли его на улицу, Ира сквозь слезы рассказала о том, что произошло. Оказалось, что Хобыч старый дедовский способ – резать свинью одним ударом в сердце – назвал примитивным и счел более грамотным сперва ударить животное ломом промеж глаз, чтоб оно потеряло сознание, а потом уже резать его, сколько будет душе угодно. Когда же он размахнулся своим анестезирующим средством, то первым делом разбил лампочку над головой, а потом уже в темноте огрел-таки свинью да видно не по пятачку, как метил, а, скорее всего, по спине. После чего Иркина хавронья резонно решила, что хотя ее в этом доме и кормили до отвала, и в тепле содержали, но пора и честь знать, и ноги делать. Она завизжала, опрокинула навзничь Шурика, стоявшего в дверном проеме, и убежала.

2

Ну, так вот. Я ж говорю: из-за того, что Хобыч из-под меня матрас выдернул, дальше я сам по себе полетел и первым делом изо всех сил треснулся головой о голову Борьки, который тоже наблюдал за людьми, суетившимися на соседней платформе, и даже успел выкрикнуть: «Да это же тот самый мужик, у которого…», а чего «у которого» не успел, потому что тут-то наши головы и встретились. Бедный Борька аж застонал. Еще бы! Он и без того совсем ослаб, после того приключения, которое он поймал на свою голову, а тут я еще на него свалился и тоже на голову, вместо того, чтобы свалиться на голову Хобыча. Кстати, а знаете, что приключилось с Борькой?!

Получилось как. Мы с Хобычем наконец-то выпроводили Галину Федоровну, безобразно скандалившую по поводу того, что мы, «заезжие лиходеи», споили ее мужика, то есть Василича, и поскольку его последний запой закончился сердечным приступом, то в этот раз, по ее мнению, он должен был обязательно помереть, и она утешалась лишь тем, что дело происходит летом, а не зимой, а стало быть, легче будет могилу копать. После того, как дверь за нею закрылась, мы еще слышали ругательства, адресованные нам. К уже упомянутым «заезжим лиходеям» добавились новые эвфемизмы, как то: «московские дармоеды» и «хренотень-пеликаны», а также последовала угроза – натравить на нас поутру Полкана и участкового Анисимова. Я хотел крикнуть ей вслед, чтоб она Фантомаскина не забыла, но тут с улицы донесся громкий скрип открывающихся ставен и кто-то, судя по хриплому голосу только что проснувшийся, заорал:

– Хваткина, закрой варежку! Спать честным людям не даешь!

Окрик этот возымел действие прямо противоположное. Хваткина бранилась пуще прежнего; впрочем, она забыла про нас, а ее гнев обрушился на «честных людей», живших в округе.

Мы с облегчением вздохнули, потому что ужасно хотели спать. Но так как после всех злоключений дееспособными остались только трое: я, Ира и Толик, прежде чем лечь спать, нам предстояло позаботиться об остальных. Сначала мы укрыли поношенным драповым пальто Василича, храпевшего на полу в прихожей. Между прочим, если бы не его благоверная, спал бы он в комнате, где его и сморило. Но Галина Федоровна, ворвавшись к нам, настоятельно требовала, чтобы муж ночевал дома, и аргументы ее были столь убедительны, что мы поддались на провокацию и поволокли тяжеленного, как быка, Василича на выход. И лишь когда мы дотащили его до прихожей, нам стало ясно, что домой при всем нашем старании и желании его супруги он бы не попал. Допустим, мы б выставили его на улицу – с крыльца из прихожей он скатился б легко, но дальше-то как бы мы его перли еще сто метров до их двора?! И тогда Хобыч обматерил Галину Федоровну и сказал ей, что, если она не хочет, чтоб ее муж ночевал в канаве со сломанной при спуске с лестницы шеей, пусть смирится с тем, что он будет спать в коридоре, потому что у нас не то, что до их дома, а и назад в комнату его тащить сил не осталось. Галина Федоровна еще некоторое время не могла свыкнуться с мыслью, что ее муж будет ночевать вне дома, вне семьи, отвешивала ему подзатыльники и пинала ногами, по ходу дела уговаривая нас довезти Василича до дома на тачке, но у них своей тачки не было, а Иркина тачка стояла в сарае, где была заперта незарезанная свинья, которую в хлев так и не заманили, довольны были тем, что вообще поймали. Так соседка и ушла, оставив мужа на полу и наказав нам не давать ему утром похмеляться. И несмотря на то, что мы клятвенно заверили ее, что ни при каких обстоятельствах похмелиться ее мужу не дадим, она еще по дороге домой обзывала нас непотребно, о чем я уже рассказывал.

После того, как Василич был укрыт, мы с Хобычем с позволения хозяйки перенесли на кровать с кружевными подзорами Аркашу, а рядом с ним улегся Шурик. Для меня и Толика Ира разложила постель на полу. Между прочим, она и Борьке, беспардонно храпевшему, постелила белоснежную простыню, и мы, хотя и были навеселе и тонкостей этикета особо не чувствовали, но догадались стащить с него грязные кроссовки, пыльные брюки и пропотевшую рубашку. Сама хозяйка отправилась на чердак. Я начал раздеваться, а Аркаша с сарказмом спросил:

– Мужики, вы что, действительно собираетесь спать на полу?! Если так, то сделайте мне еще одно маленькое одолжение: помогите вскарабкаться на чердак, уж я отблагодарю эту бабенку за хлеб-соль.

Мы сошлись во мнении, что это неплохая идея, но мне почему-то не казалось само собой разумеющимся, что гостеприимство хозяйки включало в себя еще и постельные утехи, а что касается Хобыча, так он вообще к женщинам относился спокойно, то есть не то чтобы он был к ним равнодушен, боже упаси, он никогда от них не отказывался, если они попадались под руку, но так чтобы из-за них на чердак лезть! – нет уж, тут увольте!

– Спать, спать, спа-а-ать, – с чувством произнес Толик, укладываясь поудобнее, – и никаких женщин.

– Сил не осталось, – добавил я, погасил свет и лег рядом с Хобычем.

– Да она и не подпустит вас к себе, – неожиданно заявил Шурик.

– И правильно сделает, – индифферентно откликнулся Хобыч на этот выпад.

Но я почувствовал себя оскорбленным, и моя мужская гордость не позволила мне промолчать.

– Зато тебя она пустит?! – воскликнул я.

– Меня пустит, – уверенно ответил Шурик.

– Ну, не иначе как ты успел ее обаять, пока в навозе кувыркался, – заметил Аркаша.

– Да уж, у местных женщин Шурик несомненно пользуется успехом, я это еще на вокзале заметил, – сонно пробормотал Хобыч.

– А правда, Саня, почему это тебя она пустит? – не унимался я.

– Потому что мне целый день не везет, – вполголоса проговорил Шурик, – а она настоящая русская женщина, она меня пожалеет.

– Ну, и че ты лежишь тут тогда?! – воскликнул Аркаша. – И ползи к ней, а мне посвободнее будет.

– А что, и пойду, – ответил Шурик.

Кровать заскрипела, зашуршало белье, Шурик перелез через Аркашу, лежавшего с краю, и пошлепал босиком по полу к выходу.

– Сашок, кончай дурить, ложись спать, – окликнул я его.

– Пошел ты! – откликнулся Шурик. – Тут такая девочка! Не пропадать же добру!

– Кончай ты, – попытался я его урезонить.

Но меня осадил Хобыч:

– Да ладно тебе, Михалыч, пускай идет.

– Да это глупо, неразумно, – не унимался я.

– А им сейчас руководит не разум, а хренотень пеликана, – пробормотал Хобыч и добавил: – Да сами они разберутся.

– Ладно, мужики, покедова, спокойной ночи, – прошептал Шурик и скрылся за дверью.

Но я не мог заснуть: я боялся, что Сашкина вылазка оскорбит гостеприимную хозяйку, заденет ее честь, и все закончится страшным конфузом. Я лежал на спине и, разинув рот, прислушивался к звукам над головою. Стоны лестничных ступенек, шлепки босых ног, скрип кровати, короткая возня и торопливое неразборчивое воркование, – я даже подумал, что Шурику впервые за прошедший день повезло, но неожиданно все эти звуки, многократно усилившись, прокрутились в обратном направлении: воркование переросло в сердитое ворчание, кровать заскрежетала, вслед за тем две пары ног стремительно протопали наискосок, и по последовавшему грохоту я понял, что Ира, действительно, пожалела нашего друга и спустила его вниз по лестнице, а не через слуховое окно.

И все б окончилось хорошо, если б отвергнутый Шурик тихонечко прокрался к кровати и, никому не мешая, лег бы спать. Так нет же, ему обязательно нужно было всех разбудить шумом и своими стонами, будто для него не только ухарство, но и фиаско служило поводом для хвастовства. Когда ж он улегся, и все решили, что наконец-то, слава богу, можно будет поспать, со стороны дивана послышался голос Бори:

– Слышьте, а где у нее туалет?

– В чистом поле, – ответил ему Хобыч.

Боря хмыкнул и отправился во двор, а мы заснули, решив, что уж пописать-то он как-нибудь сумеет без скандального происшествия.

Разбудила нас Ира. Сперва она гремела посудой за печкой, но мы, несмотря на шум, утреннее солнце и вкусные запахи, продолжали дремать. Но, в конце концов, хозяйка звонко воскликнула:

– Мужики, хорош Храповицкого давить – завтрак готов!

Мы с Толиком встали и сразу же заметили, что Борьки нет, но значения этому тогда еще не придали, решили, что он раньше нас поднялся и торчал где-нибудь на улице. Нас больше беспокоил Аркаша.

– Ты как? – спросил его Хобыч.

– Сейчас попробую, – ответил тот, спустил ноги вниз и осторожно встал. – Вроде терпимо.

– Ну, молодцом! – подбодрил его Толик, и мы пошли умываться.

На скамейке у крыльца сидел Василич. На него было жалко смотреть. Из вчерашнего крепкого мужика он превратился в аморфного увальня: его глаза были мутными и влажными, щеки покрылись щетиной, обвисли и больше походили на брыли, из правого уголка рта торчала замусоленная папироска, а из левого стекали слюни.

– Эй, ты ж не куришь! – окликнул его Хобыч.

– Спортился я, Толик, – горемычно ответил Василич. – Сижу, вас поджидаю. Слухай, Толик, дай мне сто рублей. Щас Кузьмич поедет, и я с ним – до магазина.

– Да вы лучше поешьте как следует, – предложил я.

– Да не-е, мне похмелиться надо, горит все, а то ж помру, – жалобно промычал Василич.

– Шел бы ты домой, браток, тебя ж жена ждет, – предложил Хобыч.

– Толик, дай сто рублей, ну по-человечески ж прошу! – простонал в ответ Василич и с чувством добавил: – Помру ж, елки зеленые!

И словно от досады, что помрет в самом расцвете сил, сплюнул папироску, которая было приклеилась на штанину, но, видно, посчитав этого недостаточным, упала в сапог.

– Да ладно, дадим мы… – начал говорить я, но меня неожиданно перебили:

– Эй, москали, вы коня моего увели?! – раздался голос со стороны.

И как только я про коня услышал, сразу же о Борьке вспомнил. Он ведь еще в поезде, знаете, какой фокус выкинул?!

Получилось как. Ночью была остановка в какой-то богом забытой дыре. Мы не спали, сидели в купе, пили водку. На улицу не пошли, остановка была короткой. Аркаша предложил пульку расписать, а Шурик сидел бледный как лунная ночь, трясся от страха и уговаривал Хобыча, чтоб тот освободил и выкинул его рюкзак. Все не мог успокоиться, бедняга. В общем, мы сидели в купе, и только Борька решил выйти на перрон свежим воздухом подышать. Но это он так сказал, для отвода глаз, а на самом деле, он пошел с проводницей Аллочкой поболтать. Ему казалось, что девушка проявляла к нему повышенный интерес. Честно говоря, я тоже думал, что Борька ей чем-то понравился.

Прошло минут десять, а поезд продолжал стоять.

– Что-то не так, – пробормотал Хобыч и выглянул в окно.

– Толик, пока суть да дело, давай рюкзак мой выбросим, – в сотый раз взмолился Шурик.

– Слушай, кто тебе мешает выбросить его самому?! – возмутился я.

– Блин, Шурик! – отозвался Хобыч. – Что ты переживаешь?

– Давайте выпьем за то нелегкое бремя, которое выпадает каждому из нас в этой жизни, – с этими словами Аркаша плеснул по стаканам водку.

– Вам все шуточки, – посетовал Шурик и выпил.

– Пьешь как на поминках – даже не чокаясь, – поддел его Аркаша.

– Иди ты в задницу! – в сердцах крикнул Шурик.

– Юмор у тебя черный, – поддержал я Сашку.

– Ух, – передернул плечами Хобыч, – хорошо пошла. А чего это мы все стоим?

– Может, пропускаем кого? – предположил Аркаша.

– Пойду, посмотрю, – сообщил я и вышел из купе.

Когда я подошел к двери в тамбур, она неожиданно распахнулась и мне навстречу выскочила Аллочка. Она налетела на меня двумя огромными полушариями, скрытыми под униформой, и я мгновенно размяк и даже обнял девушку, но она оттолкнула меня и закричала:

– Милые мои, а я как раз за вами! Вы посмотрите, что ваш друг вытворяет! Мы ж из-за него ехать не можем!

– Не иначе как ты и его отвергла, и он с горя лег под поезд, – эту фразу я только хотел произнести, но не сумел, потому что, когда обратил внимание на происходившее за спиной девушки, не только потерял дар речи, а, извиняюсь за выражение, просто охренел.

Боря, – будучи в полном здравии и ясном уме, разве чуть-чуть выпивши, – действительно, совсем чуть-чуть, поскольку, если б это было не чуть-чуть, то в соответствии с физиологическими возможностями своего организма он уже валялся б где-нибудь под нижней полкой, – ухватив под уздцы здоровенную лошадь, тащил ее в тамбур, преодолевая сопротивление тщедушного мужичка в железнодорожной форме, грозившегося вызвать милицию.

Нужно заметить, что я тогда не растерялся и принял правильное решение.

– Сходи в наше купе, позови сюда Хобыча, – приказал я Аллочке…

Теперь вы понимаете, почему я сразу вспомнил о Борьке, когда услышал этот оклик «Эй, москали, вы коня моего увели?»

Мы с Хобычем обернулись и увидели мужика в грязной одежде у поваленного забора, рыжая голова которого и золотые шары, покачивавшиеся на ветру, были похожи на солнечную систему, нарисованную в учебнике по астрономии.

– Какого еще коня?! На хрена он нам сдался?! – воскликнул Толик.

– На хрена-а-а? – протянул незнакомец и заорал как сумасшедший. – Куда коня дел, ядрить твою налево?

– Ядри свою и лучше направо, – спокойно ответил Хобыч. – Ну посуди сам, любезный, зачем нам нужен твой конь?

– Я те покажу любезного! Отдавай коня сию минуту! Щас за ружьем пойду! Видел я, как вы вчера Иркину свинью гоняли!

– Да не брали… – начал говорить я.

Но меня перебил Толик:

– Слушай, мужик, – повысил он голос, – здесь твоего коня нет, и мы его не уводили! Так что пойди и проспись.

– А ты че на меня орешь?! Я те хряпало-то заткну! – пуще прежнего возмутился незнакомец.

Тогда Хобыч подошел к нему, ухватил его за шкирку, притянул к себе и, сказав:

– Пшел вон отсюда! – оттолкнул незнакомца и добавил вслед: – Может, у тебя и не было коня?

– Как это не было?! – завопил мужик, вынужденно пятясь и спотыкаясь о доски.

– Рыжий, дай выпить! – заверещал ему вслед Василич; эту фразу он монотонно повторял на протяжении всей свары, но на него никто не обращал внимания.

Незнакомец удалялся, то и дело оборачиваясь и ругаясь:

– Щас ружье принесу, посмотрим – кто кого! Украли коня, ядрить твою налево! И говорят, что у меня коня не было! У меня всегда конь был, у отца моего конь был и у деда конь был! Коня не было!

– Интересно, а где все ж-таки Борька? – спросил я.

На крыльце появилась Ирина.

– Что за шум? Чего тут Витька орал? – спросила она.

– Говорит, что мы коня его увели, – объяснил Хобыч.

– Очумел что ли? – вскинула брови Ира.

– Мать, – жалобно простонал Василич, увидев хозяйку, – найди что-нибудь, помру ж, елки зеленые!

Следом за нею на крыльцо приковылял Аркаша и вышел Шурик. Последний стыдливо избегал взгляда хозяйки. При свете у него обнаружилась ссадина на правой щеке, которую он, видимо, приобрел, скатываясь с лестницы.

– Доброе утро, – сказал Аркаша, который даже вспотел, пока сумел выйти на улицу. – Кто орал?

– Да был тут один, – ответил я и спросил: – А Борька-то где?

– А что, здесь его нет? – спросил в ответ Шурик.

– Мы не видели, – произнес я. – Ир, ты Борьку не видела?

– А он разве выходил? – удивилась хозяйка.

– Да ладно тебе, – окликнул меня Хобыч. – Никуда он не денется. Давай-ка лучше пока что заборчик на место поставим.

– Да уж поставьте! – откликнулась Ира.

– Петровна, может, найдешь чего-нибудь! Ей-богу ж, помру, елки зеленые! – вновь завыл Василич.

– Какая я тебе Петровна?! Давай к своей дуй! Нечего тут сидеть! – приказала ему хозяйка.

– Да ты что, не понимаешь? Она же мне выпить не даст! – отчаянно закричал Василич.

– Так и я не дам, – отрезала Ира и пошла в дом.

– Петровна-а-а-а, – завыл вслед мужик. – То есть, тьфу ты, твою мать! Иваннна-а-а-а!

Мы с Толиком занялись починкой забора, а Василич томился рядом, клянчил деньги на выпивку и стыдил нас за то, что мы испугались его жены и потому отказывали ему. А мне покоя не давало отсутствие нашего друга, Борьки. Хобыч несколько раз повторил, чтоб я не тревожился и не сеял панику. Но, после того как мы поставили поваленный давеча свиньею забор, как рыжий Витька пришел со здоровенным дрыном поинтересоваться насчет пропавшего коня и огрел этим дрыном Василича, попросившего на водку, за что получил от обидевшегося Василича обрезком доски по физиономии, и, размазав кровь, пошедшую носом, отправился за ружьем, как Василич, пострадавший из-за нас, получил-таки от меня сто рублей и умчался с неким Кузьмичом на «запорожце», как Ирина приготовила вкусный завтрак и мы аппетитно поели прямо во дворе на свежем воздухе, а Борька за все это время так и не объявился, Хобыч тоже забеспокоился, не случилось ли чего с нашим товарищем? Тогда Шурик, – которого наша веселая хозяюшка затретировала окончательно, пожаловавшись на то, что ей было печально минувшей ночью, а он, неблагодарный, так и не пришел скрасить ее одиночество, – отправился побродить по деревне в надежде, что Борька затесался случайно к кому-нибудь в гости; мы остались переваривать завтрак, строить предположения и теряться в догадках по поводу исчезновения нашего товарища.

– Когда же вы к своему Сергею-то поедете? – спросила Ира.

– Намек поняли, – отрапортовал Хобыч. – Вот Борьку найдем и поедем.

– Да нет, мне-то что? Гостите сколько душе угодно. Я даже вот что думаю: Аркадию-то лучше у меня остаться, а на обратном пути вы его заберете. А то куда ему с такими ногами-то?

– Ну, уж какие Бог дал, – буркнул я.

В этот момент со стороны восстановленного забора раздался крик:

– Эй, москаль, выходи! Разговор есть!

Мы обернулись и увидели рыжего Виктора. Он топтался возле калитки с ружьем в руках.

– Витька, да ты что, с ума сошел?! – завизжала Ирина, вскочив со скамьи.

Она намеревалась ринуться навстречу непрошеному гостю, но Хобыч перехватил ее за руку и удержал на месте. Виктор, воодушевленный произведенным эффектом, раззадорился пуще прежнего.

– Выходи, москаль! Разговор есть! – повторил он грозно и потряс над головой двустволкой.

– Ой, батюшки! – всхлипнула женщина.

– Спокойно, Маша, я Дубровский, – заявил Хобыч, удерживая Ирину от новых попыток вырваться и броситься навстречу Виктору.

Я сидел молча и не знал, что предпринять. Все надежды оставались на Хобыча. Было очевидно, что и рыжего Виктора, размахивавшего ружьем и злорадно кричавшего: «Выходи, разговор есть!», интересовал главным образом Толик, который стал воплощением ненавидимого глубокопровинциальной ненавистью «москаля». Я, да наверно, и все остальные понимали, что если бы Виктор начал стрелять, то в нас попал бы разве что случайно, поскольку метил бы в Толика, габариты которого к тому же позволяли не попасть в него и впрямь, если только случайно. Следует сказать, что судьба, видимо, хотела отметить внешность Хобыча соответствующей фамилией, и если б не поскупилась, был бы он не Хоботовым, а Слоновым. В общем, если в него стрелять, то в десяточку попадешь наугад, не промахнешься. Всем остальным за свою жизнь можно было не опасаться. Но с другой стороны, нельзя же спокойно сидеть и смотреть, как кто-то стреляет в твоего друга!