Текст книги "Часы"
Автор книги: Лев Вайсенберг
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)
Я плохой переводчик
Ответ Лесли у Волчьих Ворот долго звучит в нашей памяти, – мы знаем: Лесли наш друг. По четвергам он приходит на квартиру к брату Сергея. Мы уже дважды снабжали его литературой. Вроде той, которая была упрятана в куртке. Так текстильщики Ланкашира и Бредфорда и шотландские фермеры, и докеры с верфей Кардиффа и Ливерпуля, и дровосеки Ирландии, и рудокопы Корнуэллса начинают смекать, что им незачем воевать против своих братьев, что им незачем подавлять движение бакинских рабочих, незачем оставаться здесь, в Баку.
Вот у Лесли есть страсть делать подарки. У меня составилось из них большое хозяйство: коробка Голд-Флэйк – пятьдесят папирос, мыльная палочка для бритья, трубка, ремешок с индийской рупией с ушками, похожий на браслет с часами. Отказываться от подарков Лесли нет возможности. Отказываться – значит наносить ему оскорбление. Я убедилея в этом, пытаясь отказаться от рупии.
Тогда я пускаюсь на хитрость: подарок за подарок. Первый снаряд, пущенный мной в Лесли, – поясок из кавказского серебра. Но и он не умеряет пыла Лесли. – в ответ я получаю записную книжку с календарем. В коричневом кожаном переплетшее, с золотым обрезом. Такие книжки продаются в офицерском кантине.
Лесли сидит у меня в комнате. Я держу в руке подаренную мне только что записную книжку. Я ощупываю, расхваливаю ее, благодарю Лесли. И вдруг говорю ему строго:
– Лесли, вы должны прекратить ваши подарки, слышите?
Но Лесли не отвечает. Это его манера не отвечать собеседнику, когда тот ведет наступление. И только смотреть на него, улыбаясь.
– Слышите? – я пристально гляжу на Лесли. Но он продолжает молчать, и, мне кажется, он ждет чего-то с моей стороны. Я перекладываю книжку из руки в руку, заглядываю внутрь. Ах, вот в чем дело – собственноручная надпись! В переводе на русский она означает:
«Желаю вам всего наилучшего, доброго здоровья, долгой жизни и счастливой смерти – Лесли Рид, Уорстерширского полка».
– Лесли, – говорю я, не меняя строгого тона: – что вы хотите сказать словами «счастливой смерти»? Вы, что же, хотите моей смерти?
Лесли в ужасе отшатывается. Он машет руками. Он пускается в объяснения.
– Ну, ладно, Лесли, я пошутил, – успокаиваю я его. – Еще раз спасибо за книжку. Но вот, Лесли, у меня к вам есть дело… Видите ли, через четыре дня – Первое мая. Вы понимаете, Лесли, Первое мая! Нужно организовать что-нибудь у вас. Понимаете? – Лесли кивает головой, – ну, конечно, он понимает меня. – Меня просил поговорить с вами товарищ Сергей. Так вот, до тридцатого вы заняты, правда? Вас не отпустят. Потолкуйте пока с вашими, а первого рано утром приходите ко мне. Сюда и Сергей придет. Ладно? А вот эти книжки, – я указываю под стол, – возьмите себе и раздайте. Как в прошлый раз. Это вам в подарок, – шучу я, – за записную книжку.
Лесли берет из-под стола стопку брошюр.
«The Sovjet Government and we», «Russian Workers and the British Expeditionary Force».[4]4
«Советское правительство и мы», Русские рабочие и английские разведывательные отряды».
[Закрыть]Он собирается уходить.
– Осторожно, Лесли, – напоминаю я ему. – Не попадитесь!
Я захлопываю за ним дверь, выхожу на балкон. В узенькой улице я вижу удаляющуюся фигуру солдата. Шаг его быстр, легок, несмотря на грузные ботинки. Бойкий он парень! Он идет спокойно, чуть раскачиваясь, как ни в чем не бывало. Ко всему, он размахивает руками. Значит, он уже на лестнице успел спрятать брошюрки.
Через четыре дня утром:
– А где Лесли? – спрашивает Сергей, входя в комнату. Не постучавшись, не поздоровавшись.
– Их заперли в казармах, – отвечаю я. Им запретили выходить на улицу.
– Идем туда! – командует Сергей.
У английских казарм, задрав головы, стоят люди. Это часть демонстрации. В окнах верхних этажей теснятся солдаты, и дом напоминает тюрьму. Только узники в этот час не горюют. Они перемигиваются с людьми на мостовой, на тротуаре. Они даже бросают подарки – шоколад, сигареты. Солнце толкается в окна. Деревья вдоль тротуара в цвету.
Неизвестно откуда выкатывается вдруг бочка. Пузатая сорокаведерная бочка. Ее устанавливают на мостовой, у тротуара. Толпа выдавливает вихрастого человека в косоворотке, с красным комком в петлице. Вот он на бочке.
– Товарищи английские солдаты! – шумит вихрастый, жестикулируя. – Мы призываем вас к братскому союзу. Мы хотим, чтобы вы..
Солдаты сосредоточенно смотрят из окон, напряженно слушают. Но они не понимают его. Теперь уже все окна соседних домов и на противоположной стороне полны лиц. Вихрастый шумит, и все, кроме англичан, к кому обращена его речь, понимают его.
– Есть переводчик! – выкликает Сергей и подталкивает меня. Я протискиваюсь к бочке. Вихрастый протягивает мне руку, помогая взобраться. Я стою рядом с ним на бочке. Она шатается подо мной, но я быстро восстанавливаю равновесие.
– Английские солдаты, товарищи! – кричу я вверх, в сторону распахнувшихся окон. – Товарищ, говоривший сейчас, обращался к вам с призывом. Он говорит: вы наши братья; вы не должны слушать ваших генералов и офицеров, которые велят подавлять свободу ваших братьев, бакинских рабочих. Сегодня – Первое мая. Вы Знаете, что означает этот день. Это годовщина убийства в Чикаго ваших старших товарищей, борцов за свободу. Но и теперь не лучшее делается. Вы знаете, что Краснов и Деникин, пользуясь помощью капиталистов Англии, расстреливают и вешают тысячи трудящихся. Вы знаете, что на Урале, в Поволжья чехо-словаки отрезали пленным руки и ноги, топили людей в Волге, зарывали живым в землю. В Финляндии расстреляны тысячи. В Германии убит Карл Либкнехт, тот самый, который первый сказал: долой войну!..
Слова вихрастого потеряны мной. Я вижу лица в распахнувшихся окнах.
– И вот, вас хотят заставить так же поступать с бакинскими братьями. Уже убито по приказу Тиг-Джонса двадцать шесть наших товарищей, и, видимо, этого мало. Но сегодня, товарищи, – Первое мая, день солидарности трудящихся всего мира. Мы знаем, что вы сочувствуете нам, но мы хотим, чтобы вы присоединились к нам целиком и шли вместе с нами против угнетателей, ваших и наших.
Одобрительный гул несется из окон, врывается В мои уши. Но я не успеваю вкусить его сладость – в тесной раме стоит во весь, рост немолодой английский солдат.
– Русские друзья, – говорит он, – за спиной у нас висит приказ: никому не покидать казарм. А мы – солдаты. Дисциплина не позволяет нам уйти отсюда. Но мы говорим вам: мы не пойдем против вас.
Его стаскивают с подоконника.
Я перевожу его слова на русский. Шумят люди на улице, в окнах томми кричат: «Да здравствуют русские рабочие!», шумят мальчишки на зеленых деревьях. Еще говорят ораторы, наши и англичане.
– Сегодня только смотр сил. Но ждите, товарищи, – близок день!
Пустая бочка покинута. Мы идем вниз по улице группой, громко беседуя. На полицейских мы не обращаем никакого внимания.
Сегодня – хороший день. Мы сделали дело: английские солдаты не покажут нам дула винтовок и пулеметов: английских офицеров в этот день не видно на улицах.
Все разошлись. Мы остались с Сергеем вдвоем. Ботинки наши запылены. Мы – усталые, счастливые. Да, это была генеральная репетиция. Скоро, скоро будет спектакль. Мы обмениваемся с Сергеем мнениями о том, правильно ли ведет себя стачечный комитет. Мы восхищаемся смелостью наших товарищей. Мы презираем трусов, которые дрожат перед бессрочной, которые тянут стачку в болото и хотят бунтовать, как капризные дети – до первой конфетки.
– А здорово ты им переводил, с бочки-то, – говорит Сергей.
– Знаешь, Сергей, по правде говоря, я очень мало переводил им. Это я сам все так говорил. Поэтому-то так долго. Я, наверно, плохой переводчик, – шучу я.
– Вон ты какой! – смеется Сергей и всматривается в меня, замедляя шаг. Внимательно, дружески, как старший товарищ, как руководитель.
И вдруг – я вспоминаю моего первого учителя – востроносого Жорика, ЛКУ на бляхе пояса, фуражку с Меркурием, обегающим мир.
«Дзи тэйбл, дзи чэр, дзи блекборд» – веселым мячом прыгает в моей голове.
Отрывки из документов
«Англичане, – оповестил стачком, – для борьбы с Советской Россией, с русским пролетариатом объявили блокаду Астрахани и не пропускают туда ни одного пуда нефти. Больше продавать нефть некуда, и она заполнила все резервуары. Еще несколько дней, и нефть польется по улицам, вся промышленность станет, боны перестанут принимать для оплаты товаров, и тогда мы все погибнем от голода. Для обеспечения нашего существования нужны не только новые ставки, но и вывоз нефти, но и товарообмен с Астраханью».
В три часа дня в доке, давимые ржавыми днищами пароходов, клепальщики бросили в сторону клепки и молотки, маляры покинули шаткие люльки у облезших бортов, и крытые суриком железные полосы засверкали на солнце, как красные флаги.
На пристанях грузчики-персы скинули с плеч мешки, тюки, ящики. Краны замерли, вытянув шеи. Телефонная трубка стала глухонемой.
На пароходах – из бессолнечных трюмов, пропахших Зерном и рыбой, из кочегарок, из машинных отделений, от кухонных плит – по отвесным металлическим потным лесенкам затопали вверх тысячи ног.
На путях, у задымленных окон депо, паровозы сплюнули пар.
«Обязанностью жителей, – сказали в ответ оккупанты и расклеили свое слово по улицам, – является абсолютно спокойное поведение и занятие своими делами. Кто будет поступать так и воздержится от действий, вредных для британских сил, может быть гарантирован: жизнь его будет вне опасности, собственность и свобода – в полном уважении.
«Но всякое лицо, которое совершит или попытается совершить действие, враждебное британским силам или могущее быть полезным врагам, – повреждение железных дорог, путей сообщения, мостов, телеграфных или телефонных проводов, водяных сооружений, военных складов, – или вообще переступит какое-нибудь из предписаний сего объявления, – «это лицо будет предано военному суду и подвергнуто суровому наказанию вплоть до смертной казни».
Заходящим солнцем кирпичный корпус электрической станции был разрублен надвое. Неподалеку от ворот стояли, сложа руки, рабочие. От грязных столов, усеянных крошками, от цепляющихся за юбки детишек, от духоты, плача, от злых мух, – нищета выгнала на улицу жен, сестер, матерей.
Капитан Хаус и десять солдат прошли во двор станции. Громко стучали о камни двора стальные шипы ботинок. Угрюмые взгляды тянулись к спинам солдат, рассеченным ремнями. На пути трансформаторы черепами и костьми накрест грозили пришельцам: «не трогать», «смертельно».
А большим домам, чистым домам, просторным домам нужен был свет. Капитан Хаус приказал пустить в ход станцию.
Эйрон Колли, электромеханик службы связи (я видел его не раз с Лесли), не разобрал индикаторов и второпях спутал провода. Рыжие волосы его обуглились, розовые щеки стали черные. Двадцать два года положила судьба Эйрону Колли.
Капитан Хаус вызвал: «Ханнан, Льюишем!»
Джон Ханнан и Дэвид Льюишем, электромеханики, пытались исправить ошибку Эйрона. Они копошились в трансформаторе, как в животе мертвой рыбы. Ток свернул их в кольцо.
– Хватит! – «казал Крабб (хотя его и не вызывал Хаус: Крабб не был механиком). – Пусть дураков сажают на электрический стул. – И повернулся спиной к Хаусу.
Город был слепой в эту ночь.
Почерневшие трупы уложили наутро в гробы и повезли в кирку. Майское солнце билось в узкие, как щели, церковные окна и красками радуги падало на три серые мертвые кепи на крышках гробов, на множество кепи в руках солдат.
Надгробную речь сказал майор Андерсон. Вот тощий смысл этой речи: три британских солдата, служа верой и правдой, погибли за родину – Эйрон Колли, Джон Ханнан, Дэвид Льюишем – механики службы связи.
Я не знал Джона Ханнана, я не знал Дэвида Льюишема.
Крабб стоял рядом со мной и незаметно пожал мою руку. Я вспомнил, что с неделю назад из верхнего, этажа сэттльмента я видел во дворе Эйрона Колли. Солдаты тренировались в футбол, и мяч птицей летал в воздухе, как годы назад на школьном дворе Ист-Энда. Рыжие волосы Эйрона вились по ветру.
– Блаженны нищие духом, – твердил у гроба полковой пастор Роуз, – ибо их есть царство небесное. Блаженны плачущие, – повторял он заученные слова, – ибо они утешатся. Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю. – Пастор Роуз был в закрытом френче, с черной каймой у ворота, с золотыми очками на длинном носу, высокий, тонкий, как свечка.
Еще в таком духе говорил пастор Роуз.
Кладбище ждало всех, кто пошел вслед за гробами, за майором Андерсоном, за пастором Роузом.
Крабб и я и еще несколько солдат свернули на площадь Свободы. Там шел митинг. Шесть тысяч сильных рук поднялись, как одна: продолжать стачку.
«Здесь такой порядок и спокойствие, – усмехаясь читает Твид вслух из «Таймса», – какого не было уже несколько лет. – (Это корреспонденция военного журналиста Скоттланд Лидделя, получившего из министерства иностранных дел пятьсот фунтов стерлингов за десять недель.) – Гавань полна судов. Нефтяные промыслы дают все возрастающее количество нефти. Забастовки становятся все более редкими. Жители, будь то татары, армяне или русские, сохраняют спокойствие и живут мирно. Тифлисско-Бакинская железнодорожная линия вполне безопасна, точно путь из Итона в Бирмингэм…»
Это верно:
Города и села стянуты с Лондоном путями железных дорог.
– Наши кони – быстрейшие в мире, – говорят пассажиры в сигарном дыму. – Смотрите, как дымят трубы английских фабрик и пароходов! Вот Бирмикгэм – это город железа, где корабельные якоря и булавки, и обручальные кольца. Вот Манчестер – город тканей. Вот Ворчестер – город фарфора. Наши рождественские гуси самые жирные. Солнце никогда не заходит над нашей империей. Одиночество наше блестяще. Мы – соль земли.
А многие думают:
– И все пути, точно яблони Девоншира, имеют свои ветви и разветвления. Но они не выходят из Англии и как змеи кусают свой хвост. Так вся Англия оплетена чугунной решеткой путей.
Пир
Наложница услаждает слух своего господина. Она ноет заунывно сладкие песни.
«У англичан, воюющих с Астраханью или, что то же, с московским правительством, рабочие требуют выдать этому правительству ценный и главный продукт его мечтания – нефть. Они требуют, чтобы англичане сами себя высекли. Пропусти англичане в Москву нефть, они выковали бы меч, поднятый против них. Заработали бы советские фабрики и заводы, заработала бы железная дорога, водные пути, заработало бы все то, что только способно было бы усилить и укрепить большевистский фронт.
«Выгодно ли это англичанам?
«Выгодно ли это Азербайджану?
«Конечно, нет – кто враг самому себе?»
Так поет муссаватский официоз песнь наложницы. Так щекочет он ухо господина-саиба. И в знак пылкой любви к господину-саибу устраивается большой вечер.
Он имеет быть В летнем клубе. Там будут: весь молодой сэттльмент – генерал Томсон, штаб, офицеры (солдатам, конечно, запрещено), правительство, деловые люди, азербайджанские офицеры, гости, особенно дамы и барышни, все те, кто вывешивает ковры, кто с балконов кидает цветы, когда по улицам движутся оккупанты; все те, кто еще не теряет надежду, что генерал Томсон уплатит за грехи турок; все те, кто верит еще, что славные томми в коротких штанишках в штыки встретят большевиков с севера.
Сергей говорит, что я могу быть полезен на вечере.
Я чищу костюм, ботинки, одолеваю в бою запонку. Я иду на вечер, устроенный муссаватистами в честь британских гостей.
За соседним столом сидят: мистер Твид, майор Андерсон, красный, лоснящийся, два толстых тюрка в визитках, азербайджанский офицер в малиновых штанах, дама с нарумяненными щеками. Видимо, уже много выпито, и развязность властвует над столом. Тюрки сидят бед шапок. После ухода оттоманских войск они переменили восточную ориентацию. Во всем – во внешней политике, во внутренней, в костюме. Твид берет на себя любезность быть переводчиком между майором и другими сидящими за столом. Я наблюдаю да ним со стороны.
Оказывается, один из тюрков в визитке – важная персона. Он – бек, владелец больших земельных угодий и виноградных садов возле Ганджи. Он член партии муссават и весьма близок к правительству. Его зовут Гамид-бек Асад-бек.
Он тяжело подымается. Утирает платком потное лицо. В одной руке он держит бокал с вином. Оно переливается через край на скатерть. Все умолкают. Он откашливается.
Муссаватский лэндлорд плетет дырявую пряжу своих политических чаяний. Руководство муссавата над всем мусульманским крестьянством и рабочим людом Закавказья… Халиф-султан во главе… Он машет желтым знаменем панисламизма.
– Мы – национал-демократы, – говорит он в упоении. – Наша партия называется поэтому муссават.
– Мус-сават? – выпаливает вдруг майор Андерсон, точно проснувшись. Он ни бельмеса не понимает по-русски, но это слово его почему-то проняло. – What, the devil, means it (это что за чертовщина)? – спрашивает он мистера Твида.
Ресурсы такта и сдержанности в моем экс-патроне неистощимы.
– Майор Андерсон интересуется, – вежливо наклоняется мистер Твид к тюрку, – что означает слово муссават?
При словах «майор Андерсон» воин выпячивает грудь. Лэндлорд, как в зеркале, отображает эго движение.
– Муссават – значит равенство, – поясняет лэндлорд.
– That’s equality, – переводит Твид Андерсону.
– О, equality! Мус-сават, муссават! – рьяно кивает головой Андерсон, точно постигнув устройство хитрого механизма. – Мус-сават, мус-сават!
Он играет этим словом, точно детской игрушкой.
Ну вот, я на улице. Ярко светит фонарь у подъезда. Я быстро сворачиваю за угол и иду вниз к морю, вдоль боковой стены клуба. Она темна, и только прямоугольники окон у самой земли тянутся, освещенные, точно иллюминаторы корабля в мглистую ночь.
Я заглядываю в окна. Они пышут в лицо жаром и чадом. Люди в белых халатах и колпаках стоят у печей, где котлы, сковородки, кастрюли. Сверкают ножи. Деревянные молотки плющат мясо. Руки судомоек вросли в лохани. Кухня выбрасывает наверх гостям посуду, полную яств, и получает в обмен обглоданные кости, хребты рыб, застывший жир на тарелках.
Стена дома оборвалась. Железная решетка сада врубается в стену. На каменном цоколе спит амбал, ярмо под головой. Сухое тело прикрыто рубахой и штанами из рисового мешка, из рогожки. Ноги обмотаны тряпками. Я делаю еще несколько шагов – второй спящий амбал, еще дальше – третий. Те же сухие тела, те же рогожки, те же тряпки вместо ботинок. Спят тяжелым сном переносчики тяжестей. Не слышат, не видят того, что происходит за темной стеной.
Проснитесь! Проснитесь!
Я сажусь на цоколь решетки вблизи спящих. Справа и слева от меня, далеко, фонари. Но место, которое я выбрал, темное. Сонные деревья переползают через решетку, точно усталые жирафы в зоосаде. Они кладут мне на плечи свои добрые ветви, касаются волос и распаленного лба. Как хорошо, что я ушел оттуда, я не вернусь туда. Все это скоро окончится, скоро придут кирджимы.[5]5
Туркменские лодки
[Закрыть]Мы должны идти рука об руку и действовать. А потом…
Вверху, возле фонаря, я вижу силуэт английского офицера. Офицера – я узнаю это по брюкам на выпуск. Силуэт чуть раскачивается, – офицер пьян.
А снизу движется, растет фигура пенджаби в чалме. В тихой ночи слышен топот подошв по камням. Ни офицер, ни пенджаби не видят меня – я осенен черной тенью деревьев. Пенджаби проходит мимо меня упругим шагом. Офицер вдали кажется крохотным. Они идут друг на друга. В нескольких шагах от меня они сталкиваются. Топот пенджаби смолкает – солдат отдает честь. Офицер не обращает на него внимания, проходит мимо. Он идет в мою сторону.
– You, hindu pig, – бормочет офицер. И продолжает, покачиваясь, идти вниз.
«Индусская свинья»…
Я узнаю голос Артура Гемса.
Коттеджи Англии
Эм-Пи – так звучат начальные буквы двух слов: Military Police. Эм-Пи означает: военная полиция. Члены военной полиции носят на рукаве красные повязки с двумя черными латинскими буквами – МР.
– Нам известно, – говорит полковник Чисхольм, оправляя повязку, – нам достоверно известно, что вы раздаете британским солдатам вредные прокламации. Вы – большевистский шпион.
– Докажите, – я пожимаю плечами.
«Это Брукс, проклятая крыса», – бьется в моей голове.
– Это гораздо легче, чем вы думаете, молодой человек. Знаете вы сержанта Брукса?
– Брукс – проклятая крыса, доносчик, – срывается у меня.
– Сержант Брукс выполняет свой долг. Он доложил, что вы нежные друзья с рядовым Ридом, из Уорстерширского.
– Это правда. А разве запрещено быть друзьями?
– Сколько вам лет, молодой человек? – щурится Чисхольм.
– Семнадцать, – краду я у судьбы несколько месяцев.
– В ваши годы, – резонерствует Чисхольм, – пора быть понятливей. Или по крайней мере не строить из себя дурака. Вы не из немцев? Вашими книжонками вы агитируете против британского командования, а Первого мая вы подбивали британских солдат на мятеж…
– А я знаю, – перебиваю я Чисхольма, – что само командование переводило для солдат статьи из русской газеты «Набат»… Когда этого требовали солдаты, – отваживаюсь я на вылазку.
– Если вам нравится продолжать в таком тоне, вы можете совершить морскую прогулку. Завтра идет пароход в Энзели. Вы найдете на борту кой-кого из ваших друзей.
Энзели? А потом Решт, Тегеран и на юго-восток к глиняным тюрьмам Белуджистана и северной Индии? Это совсем мне не на руку. Надо придержать язык.
– Как знаете, – говорю я неопределенно.
Чисхольм зовет вестового.
– Вы отведете этого молодого человека во второе отделение, – кивает он на меня головой.
– Да, сэр, – говорит вестовой и отдает честь.
И я должен пройти вперед. Я и прохожу вперед. Но тут происходит большая неловкость. И хотя опасность крепко держит меня за руку, мне становится весело, почти смешно – завершается большой круг.
Видите ли, тут происходит очень большая неловкость: конвоировать меня должен Крабб, тот самый, в кровати которого, под сенником, лежат брошюры, переданные ему Лесли Ридом из Уорстерширского, перед высылкой.
Мы идем по улице, я – впереди, позади – с винтовкой в руке Крабб.
– Смотрите, Крабб, не застрелите меня, – говорю я, не оборачиваясь.
– Проклятый Брукс, – говорит он в ответ.
– Не в нем дело, Крабб, вы сами понимаете…
– Проклятый Брукс, – не унимается Крабб.
Мы пересекаем главную улицу. Огни ювелирных магазинов, густой сыпью покрывшие витрины после оккупации, бьют в глаза. Стада фланеров топчутся на перекрестках. Из окон ресторана текут ноющие румынские песни. Крабб и я не привлекаем ни малейшего внимания, – человек в штатском, а за ним английский солдат с винтовкой стали будничным зрелищем.
Мы снова идем по переулкам.
«Надо выпутываться», сверлит в моей голове.
– Теперь надо спасать шкуру, – в тон моим мыслям говорит Крабб. И спустя минуту: – У меня есть план, Лен, адски-шикарный план: я выпущу вас!
– Вы с ума сошли, Крабб. Вы знаете, что за такие планы вас адски-шикарно вздуют…
– Я плюю на них, Лен: завтра гонят домой четвертую партию. Полковник Чисхольм называет это «возвращением на родину». Я тоже в списке. Поняли? Только сначала я должен сдать вас, а потом я получу вас обратно.
«Сдать меня», «получить обратно». У меня хватает бодрости шутить про себя: «Я – не пакет, MP – не почта»…
«Крабб что-то хитрит, – думаю я, – путает. Видимо, он просто стыдится меня».
– Спасибо, Крабб, – Говорю я. – Лучше дайте мне несколько спичек. – Я прячу спички в рукав.
У дома, куда мы приходим, часовые – как заводные игрушки. Они идут навстречу друг другу, сталкиваются лицом к лицу, «налево кругом», расходятся, чтобы снова «налево кругом» и навстречу друг другу.
Крабб сдает меня дежурному.
– Прощайте, Крабб, – говорю я.
– Спокойной ночи, – говорит Крабб.
Тщательно ли обыскивают в английской военной полиции? Надо отдать должное наряженным в хаки бравым родичам Скоттланд-ярда: тщательно, очень тщательно. Если нужно, кинжальный штык вспорет засаленный околыш фуражки, обшлага брюк, упрямую подошву. Если нужно, приклад постарается убедить врага быть откровенней.
И все-таки записная книжка с календарем – памятка Лесли – и спички ухитряются остаться со мной в темной, душной дыре MP. Я нащупываю книжку. Какое сегодня число? Я жертвую спичкой, чтобы взглянуть на календарь. Огонек вырывает из темноты так дружески и так беспомощно звучащие теперь слова Лесли:
«… всего хорошего, доброго здоровья, долгой жизни…»
Я зажигаю вторую спичку: 21 мая. Эта дата обведена на календаре густым красным кружком. Он означает, что этой ночью уходит в Россию туркменский кирджим, полный бидонов с бензином.
– Парнелл, проснитесь! – тереблю я его плечо: – Это я, Лен.
Он открывает глада.
– Лен, так поздно?.. – бормочет он удивленно.
– Парнелл, друг, помолчите минуту. Я должен уехать сегодня. Сергей и я, в два часа. Я забежал к вам, Парнелл, проститься, только что меня «отпустили» из Эм-Пи. Да, да, я видел Крабба… У меня несколько минут времени.
Парнелл сбрасывает одеяло, стремительно надевает брюки.
– Подождите минуту, – шлепает он босыми ногами к выходу.
Я жду. Храпят на кроватях солдаты. Я смотрю на кровать Лесли Рида. Укутавшись с головой под одеяло, лежит на ней теперь другой уорстерпшрец. Ах, Лесли… Очень душно в казармах. На дальней кровати кто-то закашлял. Я прячусь в тень. Но вот и Парнелл идет с каким-то мешком в руке.
– Немного продуктов, – говорит он: – возьмите. Только что с офицерского рынка, – острит Парнелл, видя мое замешательство.
Я заглядываю аз мешок: банки молока, мясные консервы, хлеб, варенье.
Я жму его шершавую руку.
– Вы хороший товарищ, Парнелл, очень хороший. Мне хочется сказать ему что-нибудь на прощанье, поблагодарить, но слова мне приходят все такие неподходящие.
112
– Слушайте, Парнелл, – я все держу его руку: – я уверен, что скоро все будет иначе, совсем по-другому. И мы с вами еще увидимся, – говорю я уже совсем невпопад.
– Правильно, Лен, – отвечает Парнелл, – и я желаю вам счастья…
Он доводит меня до двери. Знакомый часовой пропускает меня беспрепятственно.
И вот дом, где живет мистер Твид, позади.
Позади город, и я не вижу больше его и не оборачиваюсь. Я бегу по набережной, быстро-быстро, натыкаясь во тьме на обломки железных листов, разбитые якоря, доски, камни.
Мешок у меня в руке. Шумные брызги летят через камень набережной.
Набережная погружена во тьму. Слышно, как дышит море. Кир Джимы покачиваются у пристаней. Мы уходим в Россию с горючим.
Глупые школьники с улички Лорри! Вы все еще тянете старую песнь о вольных домах Англии, а длинноносая мисс Гузберри не устала твердить вам: мы соль земли. Еще жива среди вас сказка о 17-м драгунском полке – об ирландском капрале, сложившем голову за короля в темных вековых лесах Каролины. Вас продолжают учить: не возжелайте чужого, берите пример с бедного мальчика Сэнди, продававшего спички в холодную ночь под Рождество.
И из вас тянут, глупые школьники, слезы на ваши глаза, плетя скучную басню о том, как богатый джентльмен с тростью подошел к бедному Сэнди и доверил ему шиллинг, и как Сэнди побежал разменять шиллинг. И как быстрая карета сбила с ног бедного Сэнди и окровавила его, и как честный Сэнди дополз к богатому джентльмену и вернул ему шиллинг без одного пенса, причитавшегося за два коробка спичек…
Глупые школьники с улички Лорри!
