Текст книги "После матча"

Автор книги: Лев Филатов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц)

Лев Иванович Филатов
ПОСЛЕ МАТЧА

За годы работы в газете мне много раз приходилось в нетерпении маяться возле телетайпного аппарата, постукивающего в чечеточном темпе, читать по слогам набегающую телеграмму и, едва проступит знак окончания – два тире, ноль, два тире,– отрывать от рулона долгожданный текст, чтобы тут же, запихнув его в патрон пневматической почты, отослать с шестого этажа на третий, в наборный цех, на линотип. И даже в спешке бывает, что глазам своим не веришь, потеряешь секунды, размышляя, может ли такое быть, не соврал ли ненароком бесстрастный телетайп.

Футбольные известия бегут и бегут со всего света. Есть среди нас, газетчиков, такие, кто легко их запоминает, легко в них ориентируется и потрясает окружающих своей осведомленностью и решительными моментальными комментариями. Мне это никогда не давалось. Быть может, для собственного успокоения, чтобы слишком явно не проигрывать своим блистательно и полезно информированным товарищам, я давно взял себе за правило не слишком полагаться на сегодняшние телеграммы, не спешить с приговорами, держаться поодаль от телетайпной сумятицы, какой бы она ни была увлекательной, сногсшибательной.

Хотя футбольная река то мелеет, то выходит из берегов, но в общем-то ее течение подчинено закономерностям, следить за которыми, по моему убеждению, поинтереснее, чем жить в азартном ожидании очередных сенсационных известий. Не перечесть случаев, когда ошеломившее нас по первому впечатлению событие некоторое время спустя начинает выглядеть заурядным, поскольку новая информация предлагает вполне прозаическую разгадку. И обязательно, без исключений, за так называемыми цифрами и фактами вырисовываются разного рода явления, тенденции, умонастроения, моды.

Очерки, вошедшие в книгу, посвящены событиям с 1977 по 1986 год. Это десятилетие, как и любое другое, включает в себя множество турниров и матчей, имеет своих героев, свои кульминации и разочарования. Но это десятилетие, как никакое другое, обнажило внутренние противоречия, заставило задуматься, правильно ли, как того требует наше взыскательное время, организован, живет и развивается футбол.

– Зададимся хотя бы несколькими «контрольными» вопросами. Ради чего после чемпионата 1977 года клубы были ограничены числом допустимых ничьих и был введен «лимит»?

– В силу каких причин привлек к себе общее благосклонное внимание «Спартак», в 1978 году вернувшийся из первой лиги в высшую?

– Что означает выход на главные роли команд Минска, Днепропетровска и Ленинграда, прежде державшихся на почтительном удалении от лидеров?

– Почему победы киевского «Динамо» в чемпионатах 1977, 1980 и 1981 годов воспринимались аудиторией и знатоками более чем спокойно, без какого-либо энтузиазма, а в 1985 и в 1986 годах с сочувствием и интересом?

– Чем объяснить крайне обостренную реакцию общего неудовольствия выступлением сборной на чемпионате мира в Испании в 1982 году, хотя итоги не зафиксировали провала?

Не льщу себя надеждой, что в очерках найдутся ответы на все вопросы. Они отражают точку зрения журналиста. Будет хорошо, если читатель почувствует, что жизнь футбола не исчерпывается телеграммами о результатах матчей, что она пронизана борьбой перспективной актуальности с опасливой старинкой, честности с криводушием. И она, эта жизнь, остро нуждается в прямоте отношения к ней, в острастке тем, кто посягает на ее нравственные установления, в деловом компетентном внимании, а не в наскоках и вмешательствах дилетантов и, как мне думается, в реорганизации, позволившей бы растущие претензии к футболу привести в соответствие с условиями, в которых он должен существовать.

У журналистов свое место и свои обязанности. Мы не пишем «вообще», вне времени. Эти очерки имеют даты, и для меня, автора, это дорого как свидетельство, что пресса не стоит в стороне и по мере сил выполняет свой долг, служит интересам футбола. Читатель может заметить в очерках некоторые повторения, но и они мне дороги, как следы боевых действий, которые приходилось вести изо дня в день, из года в год.

Десятилетие позади: что было, то было. Но, хотя обстановка в футболе переменчива, все же скачущая турнирная конъюнктура не способна сама по себе устранить назревшие вопросы. Они ждут своего решения, потому что все мы «болеем» за свой футбол и ждем не дождемся, когда он в полной мере реализует заложенные в нем силы.

После матча

Ничего придуманного здесь не будет. Чтобы с первых слов все стало ясно, представлюсь: журналист, регулярно пишущий о футболе с 1952 года, и редактор еженедельника «Футбол – Хоккей», на протяжении семнадцати лет. Место действия – Мексика, время действия – июнь 1983 года. Место выбрано не ради экзотики. Тут все проще и строже: дальняя командировка, вслед за которой, как было обговорено до отъезда, уход с редакторского поста с намерением без помех и без натуги заняться журналистской работой. Имелось в виду и собраться с мыслями: есть ли право на книжку? Не мемуарную, а о том, к чему пришел, что набежало за годы, отданные футбольной прозе и редакторскому занятию. Сначала пытался ее сконструировать, изобрести, но выходило манерно, искусственно и, что пугало больше всего, нравоучительно. И как нередко бывает с нами, журналистами, помаявшись с выдумками, решил писать без затей, как все происходило, в той же последовательности. Был репортером, им и следует оставаться.

* * *

Кончено! Оранжевый микрофон-апельсинчик, невесомый, вбирающий в себя малейшее дуновение, живой, теплый, бережно мною охраняемый, которому я полтора часа поверял все, что видел и думал, и даже задержку дыхания в ожидании того, что вдруг что-то стрясется у ворот, и вздох вслед несбывшемуся лег на голубой полированный пюпитр, он выключен, не нужен, забыт, и я даже не заметил, как технический служитель на ходу подхватил его вместе с наушниками и унес.

Наши юниоры проиграли бразильцам. Дальше чемпионат будет разыгрываться без них. Они прежде срока полетят в Москву, притихшая, виноватая компания. Мне приходилось возвращаться с побежденными. У них разговоры вполголоса, старание каждого держаться особняком, в сторонке, ничем себя не проявлять, не попадаться на глаза тренерам, уткнуться в книжку, быть исправным пассажиром, и ничего больше. Правда, если удавалось кого-то из них разговорить, расшевелить, оказывалось, что слой мальчишеского траура неглубок и глаза охотно становятся озорными, бедовыми, и губы настраиваются на улыбку, и видно, что сильные плечи томятся в чинном пиджаке, рвутся к привычным движениям. И всегда это было приятно, футбол не для того заведен, чтобы хоронить себя после поражения, он снова и снова вызывает на зеленые подмостки, где все равны перед лицом нескончаемой игры.

На этот раз я с ними не полечу, срок моей командировки – до конца чемпионата, еще неделю проживу в Мексике. Известно, какая это будет неделя. И такое случалось – оставаться после того, как команда улетала. Сталкиваются два чувства. Одно нашептывает, что, коль скоро интерес к тебе как к специальному корреспонденту у редакции упал, на описание того, что будет происходить в отсутствие нашей команды, строк отведут поменьше и не исключено, что стенографистка передаст указание ограничиться итоговыми заметками по возвращении. Что бы ни было, работа сокращается. И на стадион через весь город не обязательно тащиться, устроит телевизор в гостинице. Можно посетить знаменитый антропологический музей, взобраться по ступенькам на пирамиду Солнца, съездить на рынок кустарных изделий. Да мало ли чем можно себя занять в мексиканской столице, где на каждом шагу чудеса старой и новой архитектуры, где ананасы развозят в грузовиках навалом, как у нас капусту, где на пригородных дорогах крестьяне тянут к проезжающим подвешенных на веревках серых жирных съедобных ящериц, как у нас ведра с антоновкой. Одним словом, почувствовать себя путешественником, сорвавшимся с телефонной веревочки, никуда не спешить, дни распределять по собственному разумению.

И все обстояло бы прекрасно, да не отпускает другое чувство, скорее всего странное, неразумное, а умом его не подавишь. Это ощущение пустоты и ненужности после отъезда команды, словно в тебе что-то лопнуло, оборвалось. И что сильнее всего – вина за случившееся, будто ты сам бегал по полю и оскандалился. Откуда это, ты ведь ни с какого боку не причастен к проигравшим юниорам и увидел-то их впервые?! Можно ведь утешиться и тем известным правилом нашей профессии, что для заточенного перышка конфуз иной раз сподручнее, чем успех: есть где разгуляться, поиронизировать, да и выбор слов богаче и вольнее.

Бродишь, любуешься заокеанскими диковинками, а на душе пасмурно, и мексиканский безнадежно ясный, стойкий солнцепек допекает глупой назойливостью, лучше бы небо затянуло, ближе к настроению. И в самый разгар осмотра чего-то небывалого вдруг сорвется с языка: «Ничем они других не хуже, просто силы своей не знают!» На тебя удивленно взглянут, переспросят, а ты деланно улыбнешься и руку приподнимешь в знак того, что все в порядке, и станешь с еще большим усердием пялить глаза. Вбито в нас наше дело, как гвоздь, по самую шляпку, клещами не вытянешь. Так и живешь, что в Мехико, что в Москве.

Все это не было связанным размышлением, тут и думать-то не о чем, просто мелькнуло, осветив предстоящую неделю.

Мы с Игорем Горанским, местным корреспондентом Советского телевидения и радио, сидим, как сидели в ложе прессы, и молчим. Все, что видел, я наговорил в микрофон, в Москве записали на пленку, Горанский мой репортаж слушал, и обсуждать нам нечего. Репортаж, знаю, ко мне еще вернется. Пока не до него. Пусть все уляжется: и волнение, и усталость до опустошения, и обида.

Посиживаем якобы в ожидании, когда публика схлынет и проще будет пройти к машине. Мы люди дела, у обоих седина в волосах, у Игоря ранняя, у меня своевременная, мы не можем себе позволить махать кулаками после драки, выпаливать пронзительные, жалкие, напрасные слова. Мы при исполнении обязанностей, мы в дороге, нам завтра утром предстоит автомобильное путешествие отсюда, из Гвадалахары, в Мехико, пятьсот восемьдесят километров. Для Горанского – домой, для меня – поближе к дому.

Я принимаю как должное негромкие слова Горанского: «Надо будет заварить чайку в термосе, в пути лучше ничего другого не пить». Согласно киваю, хотя мое согласие не требуется. Мы оба вскользь улыбаемся, благодаря друг друга за то, что о проигранном матче ни слова.

– Пошли?

– Да, пожалуй, можно.

* * *

За журналистские годы я привык ждать дорогу. Никогда она не была для меня преодолением расстояния. В детстве, при сборах на дачу, услышал я от старухи, помогавшей матери паковать вещи, поговорку: «Домашние думки в пути не годятся». Осталась в памяти и постоянно оказывалась уместной. Дашь себе слово, что ни о чем не станешь думать, отключишься, хватит, намотался в редакции и дома до одурения, и неведомо откуда наплывают мысли все о той же редакции и о том же доме, но в дороге они ровнее, ты даже им рад, чувствуя, что здесь ты не пугаешься растерзанности и сбивчивости всего того, что было с тобой, и легко находишь, что надо сделать, что сказать. Или, наоборот, надеешься, что дорога подскажет выход, озарит догадкой, а голова позорно пуста, пробавляешься цветными журнальчиками, разглядываешь соседей и зло коришь себя за то, что теряешь время, а от нажима еще хуже. В самолете ли, в поезде, в автобусе, автомобиле дорога одаривает или обманывает, радует или огорчает. Ей не прикажешь. Это только кажется, что она держит нас на полке или в кресле, куда-то доставляет. Дорожные часы, не похожие ни на какие другие, оставляя нас наедине с собой, дают возможность ощутить, каковы мы на самом деле, позволяют усомниться в благополучии и утешиться в сомнениях. Переезд ли, перелет, это и перемена, перелом, отрыв от привычного, предчувствие – они встряхивают или останавливают, без них, привыкнув, уже не мыслишь жизни, они нужны, чтобы понять самого себя, чем занят, что тревожит. Я с симпатией смотрю на тех, кто в дороге и ночью сидит с открытыми глазами.

На этот раз нас двое. А когда в пути двое, лучше, если один подчинится. Вожатый деятелен и озабочен, даже если нет поводов, он занят, да и самолюбие свое холит. В молодости я любил брать в руки путеводную нить, была ли это ходьба за грибами, рыбалка, прогулка по родным московским переулкам или командировка и шастанье наугад по улицам Ленинграда, Одессы, Львова, Парижа, Стокгольма, Рио-де-Жанейро. А со временем открыл, что пребывание в пути на вторых ролях оставляет с впечатлениями, которые вожатый пропускает, как и пристало человеку, погруженному в руководство. И я научился подчиняться с превеликой охотой, зарабатывая одновременно ни за что репутацию человека покладистого.

Здесь же существовали и другие причины. Как-никак мы находились в Мексике. Правда, будь я любителем повластвовать, мог бы понадеяться на то, что в этой стране побывал тринадцать лет назад, когда разыгрывался чемпионат мира по футболу, и тогда, как и сейчас, ездил из Мехико в Гвадалахару и «прекрасно все помню». Но я не помнил ровным счетом ничего. Тогда, в семидесятом, утонув в глубоком кресле тяжелого автобуса, везшего меня на матч Бразилия – Англия, я всю дорогу беспокоился, как бы не опоздать. Я удовлетворялся наблюдениями за черноволосым толстоватым шофером в голубой рубашке, чьи уверенная мешковатая посадка и округлые движения рук внушали мне доверие, хотя то, что рядом с ним У стекла примостилось распятие, смутно тревожило, напоминая о милостях, которые вдруг могут понадобиться в рейсе, наполовину ночном.

И как у всякого спешащего пассажира, в памяти оседало отрывочное, беглое, что придется: рекламные Щиты, красная земля, ввинченные в сухую твердь запыленные кактусы, остановка в пути, когда шофер на виду У всех нас, терпеливо глазевших на него из окон автобуса, сидел за низеньким столиком и, расставив локти, хлебал густую лапшу, растягивая удовольствие, пейзажи плоские, тягучие, длинные, насколько хватало взгляда, но не вызывавшие любопытства, а что там, за ними, еще дальше, ибо дальше должны были быть те же выпасы, поля, кактусы и ничего другого, не то что посреди наших русских перелесков с голубой таинственной чертой на горизонте.

Так было тринадцать лет назад. А два дня назад я снова проделал тот же путь и, как мне показалось, в том же самом автобусе, с тем же шофером, с тем же распятием возле стекла. Я очень старался что-нибудь узнать, вспомнить какой-нибудь городок, церквушку, магазинчик, но нет, как ни таращил глаза, как ни надсаживался, приказывая памяти поработать, ничего не получилось. Так что ориентирами я не разжился, всего-навсего приобрел право, при случае, небрежно прихвастнуть: «По Мексике я поколесил изрядно». Такие заявления производят впечатление, даже если к ним ничего не добавлено. И в письменном виде тоже. Ну как же: бывалый человек, сам все видел, так сказать, эффект присутствия. Мы, спортивные журналисты, обычно этим и ограничиваемся, быстро перескакиваем на те дела, ради которых нас командировали, и не понять, откуда репортаж, из Лужников или со стадиона «Халиско» в Гвадалахаре: «офсайд», «пенальти», «пушечный удар».

Теперь мне предстояло в четвертый раз проехаться по этому маршруту, вернуться из Гвадалахары в Мехико. Не в рейсовом автобусе, а в низком, широком «шевроле» цвета шампань, служебной машине Горанского. Игорь осторожно намекнул, что я, только что проделавший этот путь, могу взять на себя роль штурмана. Не исключено, что в его великодушии сказалось и то, что я старше, да и как-никак редактор-, в нашей среде это, правда, не как звездочки на погонах, но смутно учитывается. Я решительно отказался.

Хотя Игорю не доводилось ездить по этой трассе (в Гвадалахару из Мехико он добирался кружным путем), сомнения ему были чужды. Человек дела, он, как я успел заметить, все ему предстоящее продумывал по-шахматному, с вариантами, и мое «пассажирство» воспринял, скорее всего, с облегчением.

Он напоминал мне доброго орла. Орлы добрыми не бывают. Но пришло в голову и засело. Горделивая осанка, четкий профиль, тщательно уложенная прическа, как оперение, так и кажется, что он настороже. А чуть повернется – глаза лучистые, в мягком лице радушие. Не знаю, как он со мной, а я чувствовал себя с ним запросто, словно знакомы со школьной скамьи. И во всех наших общих делах с матчами, стадионами, с телетрансляциями нам легко, он болельщик давний, коренной, московский, спартаковский, с Таганки, мы понимали друг друга с полуслова.

Никогда, наверное, не уразумею до конца, почему над нами берет такую власть болелыцическая принадлежность. Странность чисто московская: пять клубов, и у каждого свой лагерь. Навещая другие города, наперед знаешь, что киевляне всем миром за свое «Динамо», ленинградцы – за «Зенит», ереванцы – за «Арарат», как и должно быть. А у москвичей и на стадионах, и в метро, и на работе, и в гостях встречаются и соседствуют, а то и проживают под одной крышей динамовцы, спартаковцы, торпедовцы, цээсковцы, локомотивцы. Сосуществование в общем-то мирное, без всплесков, разве что подростки иногда петушатся. Сторонники «Торпедо», ЦСКА, «Локомотива», они числом поменьше, проявляют себя скромнее, сдержаннее, тише.

А «Динамо» и «Спартак» – это противостояние как завязалось в довоенные годы, еще до чемпионатов страны, так и не сглаживается, не затихает. И безразлично, перехватывают ли эти клубы друг у друга чемпионское звание, как было в тридцатые и пятидесятые годы, или оба прозябают, коптят небо, их болельщики зорко, ревниво и непримиримо поглядывают на извечного конкурента.

И я был грешен когда-то, косо поглядывал в сторону «Динамо». Но решительно все противилось этим несуразным шорам: журналистская должность, требовавшая незамутненного глаза, добрые приятели и соратники по работе из динамовского стана, которых у меня побольше, чем из спартаковского, и появившееся со временем ясное и твердое убеждение, что «Спартаку» и «Динамо» невмоготу друг без друга, что они вместе для многих изюминка чемпионата, и беды у них схожие, как у товарищей по несчастью. Ревность, злорадство, придирки – все давным-давно забыто. Когда московскому «Динамо» угрожала потеря места в высшей лиге, я всей душой желал, чтобы этого не случилось, без него чемпионат опустел бы.

Но почему до сей поры, когда приятный человек, как это было с Горанским, признается, что он за «Спартак», он делается мне еще чуточку приятнее? Этого я не понимаю. Как видно, есть что-то в футбольных симпатиях, что сильнее нас.

Ранним утром, попив растворимого кофейку в номере Горанского, мы отправились. Сложнее всего оказалось найти выезд из города. Игорь то и дело притормаживал и беседовал из окошка с прохожими, выбирая пожилых, кто казался понадежнее. Объяснения затягивались, седовласые и морщинистые мексиканцы проявляли молодую прыть, забегали вперед, размахивали руками, вертелись в разные стороны. Игорь выслушивал терпеливо, с непроницаемым лицом, потом произносил в мою сторону: «Он ничего не знает», благодарил и тихонечко тянул машину до следующего старика. Не знаю уж как, но мы выбрались. Тут я обрадованно вскрикнул: «Точно! Эту рекламу я помню». Игорь негромко, вежливо парировал: «Такие здесь по всем дорогам». Это было мое первое и последнее вмешательство.

У Игоря, которому несвойственно хоть в малости себя показывать, непринужденная, домашняя манера вести машину, будто он не на скоростном шоссе, не за рулем, а в уголке дивана перед телевизором. Его «шевроле» рвет воздух, силища громадная, а он незаметен. Молчит не оттого, что не хочется поболтать или нечего сказать. Знает, что шоссе и скорость заслуживают молчания. Иногда, сбросив газ, покосится на дорожную схему, лежащую рядышком, на сиденье, высмотрит на ней что-то и снова ровно прибавляет газ.

Я пассажирствую. Мне сидится свободно, можно принять любую позу, вытянуть или подобрать ноги, положить на спинку голову. Такое ощущение охватывает, если невзначай окажешься один в купе поезда – ложись на любую полку, делай, что хочешь.

На этот раз я никуда не опаздываю. Несколько часов никто ничего не потребует, да и нет на свете души, которая знала бы, где мы. Нередко, когда близкий нам человек в пути, прикинув в уме, мы произносим: «Пожалуй, он подъезжает к Харькову». Или – «Подлетает к Минводам». Сердечная служба слежения. Сейчас и самые дорогие люди бессильны были угадать, где я.

Тринадцать лет назад, на чемпионате мира, я ощущал себя всеведущим экспертом, деловито ездил на работу, на матчи в разные красивые города – Толуку, Пуэбло, Гвадалахару, писал по ночам в «Советский спорт», «Футбол – Хоккей», для АПН, был занят по горло, в меру рисовался перед теми журналистами, которым сообщать о футболе в свои газеты было внове, терпеливо, на доступном для них языке отвечал на вопрос: «Что вы скажете?» и был собой доволен, важная футбольная персона. И имел право предполагать, что в будущем состоятся очередные дальние дороги, следующие чемпионаты пройдут в ФРГ и Аргентине, надо думать, командируют и туда. Мексика тогда со всеми своими дворцами, фресками, пирамидами, музеями, скульптурами была остановкой в пути перед пересадкой на самолеты, вылетающие по другим рейсам. Да и о работе своей, о корреспонденциях со стадионов думал ровно столько, сколько требовалось, чтобы уложиться на отведенном редакцией строчечном пространстве. Надо было быть точным в словах и оценках, аккуратным в сроках, чтобы с легким сердцем считать свою миссию выполненной. Словом, боевая тропа оперативного репортера.

Не думал не гадал, что тринадцать лет спустя снова окажусь в Мексике и на том же самом шоссе. Дороги повторяются. По названию. Повторить же их нам не дано. Дорога может остаться точно такой же. Но ты другой. И повторение дороги дает тебе это понять.

* * *

Телерепортаж, который я вчера вел со стадиона в Гвадалахаре, как я и знал, ко мне вернулся. Сразу вместе – удовольствие и огорчение. Это смешанное чувство – не новость, его испытываешь едва ли не каждый раз, закончив работу: гора с плеч, а всё ли сделано как нужно? Бывает, даже выслушаешь похвалу, а не веришь. В голове бродят и совсем другая, куда более удачная первая фраза, и заключительная поэнергичнее, и красноречивый эпизод, которому почему-то не нашлось места, и слова более редкие, чем те, что явились за столом. Только спустя годы, по какой-либо необходимости перечитав что-то свое, с удивлением подумаешь: «А вроде бы ничего».

Но с этим репортажем все иначе. К комментарию телетрансляций у меня сложное отношение. Всегда знал, что не мое дело, другая профессия, а тянуло к ней необъяснимо и неразумно, прямо-таки что-то роковое. Уж очень заманчиво целых полтора часа свободно разглагольствовать о футболе, зная, что твой «тираж» побольше, чем у «Советского спорта», зная, что рискуешь, ведь каждое слово невозвратимо, и риск этот азартом тешит душу, зная, наконец, что невообразимые колебания игры потребуют быстрой реакции, находчивости, импровизаций, даже актерства, всего того, что при письменной работе сглаживается временем, отведенным для обдумывания, и возможностью исправлять.

Владело мной и еще одно побуждение. Давно и не на шутку задевало то, как у нас комментируют матчи. Накопилось по меньшей мере три недоуменных вопроса:

– Неужто необходимо постоянно твердить о том, что прекрасно видно на экране, быть назойливым поводырем зрячих?

– Неужто все, что содержит в себе футбол, чем он берет за душу, умещается в нескольких плоских сентенциях, навязших в зубах, повторяемых из матча в матч да так многозначительно, словно они открылись сию минуту?

– Неужто футбольная тема настолько простовата и специальна, что может обойтись без услуг русского литературного языка, довольствуясь убогим жаргоном, смесью из терминов и дежурных, служебных слов?

Никогда я не считал для себя возможным разбирать практику действующих комментаторов. Суть – в уровне профессии. О том, что он занижен, постоянно думаешь, когда идут интеллигентные передачи – «Международная панорама», «Театральные встречи», «Кинопанорама», «В мире животных», «Клуб путешественников», «Музыкальный киоск»… Разве не заслуживает футбол при своей неохватной аудитории комментария, который бы его не принижал, не оглуплял, а возвышал?

И меня подзуживало вести эксперимент на себе самом, хоть в какой-то мере разведать возможности телекомментария, чтобы судить о нем не отвлеченно, не со снежных вершин, а реально, пройдя через тернии, сопутствующие комментаторам. Увы, слишком отрывочными, разрозненными оказались мои редкие пробы. Выводами похвастаться я не мог. Но скрытые, втуне пропадающие возможности намекали о себе, поддразнивали, хотя в руки и не давались.

Потому я и соглашался комментировать, когда бы мне ни предложили. Согласился и перед отъездом в Мексику.

Как было заранее обусловлено, в ночной Москве записывали всю встречу, чтобы показать ее вечером. Напрашивалось начать репортаж с рассказа о том, что тринадцать лет назад на этом самом стадионе «Халиско» происходил редкостный матч Бразилия – Англия, когда на поле блистали Пеле, Тостао, Жаирзиньо, Герсон, Чарльтон, Бенкс, Мур, Болл, что в ворота, которые слева, Жаирзиньо вколотил мяч с неповторимого по великодушию паса – уступки Пеле, что после на чемпионате ни один матч этому и в подметки не годился, настолько были хороши обе команды, английская, еще в звании чемпиона мира, и бразильская, рвавшаяся к этому званию. Все это я и сказал, желая подчеркнуть значение матча юниоров, которым выпала честь играть на том же самом поле, в кольце тех же пестрых, взрывающихся трибун. Обычно смутно помнишь, что было сказано во время репортажа, но тут я надеялся, что волновавшие меня самого воспоминания пришлись к месту. Я даже, может быть и наивно, полагал, что этим вступлением произведу впечатление на слушателей, а остальное менее важно.

Когда репортаж закончился, в наушниках я услышал голос дежурного из Москвы. Он, как принято, поблагодарил, заверил, что все нормально, а потом, словно о пустяке, о технической детали, сообщил, что, коль скоро наши «продули», будет показан не весь матч, а второй тайм. Это был удар. Не лишней работы было жаль, а того лирического вступления. Что же услышат телезрители?

Самолюбивое удовольствие – да, получено. Не дрогнул ни от оглушительного шума трибун – сидел ведь не в изолированной кабине, а в ложе прессы,– ни от гнетущей жары, ни от всегда трудного для пересказа проигрыша своей команды. И ощущение вымотанности было приятно.

Но что с репортажем? Диктор ведь не расскажет содержание первого тайма перед показом второго, не многосерийный кинофильм. И я знал, что теперь меня долго не отпустят стыд и досада. А ведь мне еще предстоит телерепортаж со всемирно известной «Ацтеки» о последнем, финальном матче. И я представлял, как, узнав мой голос, люди скажут: «Опять этот, ничего у него не поймешь». Не оправдаешься, но и никуда не денешься, снова нацепишь наушники и возьмешь в руку микрофон.

Не все нам удается. Не разжившись опытом, который помог бы справиться с недоуменными вопросами, я продолжаю верить в телекомментарий, который окажется футболу по росту, а не недомерком.

* * *

Наш льнущий к асфальту низкий «шевроле» режет с посвистом тугой накаленный воздух. Время к полудню, и жару чувствуешь по тому, как густеет пространство. Дышишь кондиционированным холодком, но знаешь: стоит открыть дверцу, ударит горячая волна и вдох потребует усилий. Катить бы и катить в искусственной прохладе до самого Мехико, а мы поглядываем то на часы, то по сторонам и выбираем, где бы остановиться. Ровно в двенадцать телевидение будет транслировать матч Польша – Шотландия, и нам совершенно необходимо его увидеть.

Для далекого от футбола человека это чушь: посередине Мексики, в разгар жары тормозить из-за того, что где-то начнут гонять мяч девятнадцатилетние ребята, юниоры, непонятно зачем перелетевшие ради этого океан, как будто нельзя было найти стадиона поближе, в Европе.

Футбол благоразумен. Он подкреплен финансовыми расчетами, ничто не делается из благих пожеланий, на глазок, согласно фантазиям и выдумкам. Есть деньги, есть и футбол, а есть футбол, есть и деньги, связь крепкая. В трюмах футбола – бухгалтерия, счетные машины, гарантийные письма, обязательства, договоры, контракты, взносы меценатов и выплаты участникам. Он насквозь деловой, большой футбол, стоит на ногах твердо. И способен позволить себе собрать юнцов в Мексике, чтобы они разыграли свой чемпионат мира.

Игорь сбросил скорость, «шевроле» крадется вдоль кювета, мимо измученных жарой, скрюченных, редколистных деревьев, за которыми легонькие, тонкостенные, хрупкие, высушенные домики, пестро раскрашенные, вопящие о себе рекламными надписями, четкими, как прописи в букваре, которые невозможно не повторить про себя проезжающему. Мы ищем ресторанчик с телевизионной антенной. Машина сползает вбок, шуршит по гравию и утыкается в терраску. То, что требуется: зал пуст, на стене под потолком подвешен телевизор. Из двери на крылечко выскользнула скуластая девчушка с прямыми черными волосами в желтом фартуке, готовая принять заказ.

Игорь вступил с ней в переговоры об обеде, а я выбираю стол и устанавливаю два стула так, чтобы нам было хорошо видно. Где мы – неизвестно, придорожный ресторанчик без названия, не помечен на схеме, для нас он совпал с полднем, с началом трансляции футбола.

Ресторанчик, как видно, не избалован посетителями и сам не собирается их баловать. Скатерть стелят со свежими пятнами, посуда, ножи и вилки разномастные. Что на металлическом блюде, Игорю известно, а мне – нет, и я полон подозрительности. Знакомы только маисовые лепешки, серые, пресные, на взгляд – глинистые, с непривычки кажущиеся непроворотно тяжелыми, а когда пообвыкнешь, соблазнительные теми же самыми пресностью и тяжестью, в которых обнаруживаешь привкус чего-то простого и древнего, чему можно довериться, с чем не пропадешь. Я осторожно ковыряю вилкой в блюде, добываю то, что мне привычно – ломтики помидоров, огурцов, рис и согласно киваю на уговоры Игоря: «Не бойтесь, я с ней все обговорил, это вполне съедобно». Тут как нельзя кстати на экране возникли контуры стадиона, был сделан первый удар по мячу, и я получил право положить вилку и углубиться в созерцание футбола, время от времени отламывая кусочки лепешки и прихлебывая чаек, припасенный Игорем в термосе.

В ресторанчике душно, и мухи досаждают, и есть не хочется, а о том, что можно сесть в «шевроле» и ехать дальше, и не думаешь: идет футбол. Как не смотреть, если он перед глазами? Вдруг мелькнет что-то невиданное, и ты восхитишься. Деловой человек заявит: «Все примечательное вечером повторят по телевидению». Верно, повторят. Только кому же интересно готовенькое да еще «потом». Дорог момент свершения. Дорого все то, что ты сам, без подсказки выделил, отличил и пережил.