Текст книги "Том 3. Во дни смуты. Былые дни Сибири"

Автор книги: Лев Жданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 38 страниц)

Глава III
ПРЕД ПОДВИГОМ

(август 1611 года)

Около недели прошло после свидания Дионисия с патриархом.

Особенное оживление наблюдалось с самого утра в обширной усадьбе нижегородского выборного земского старосты Кузьмы. Минина, по прозванью Сухорука, по занятию – мясника, или «говядаря», как называли тогда.

Правда, день выпал праздничный, но в доме шли не совсем обычные приготовления и на поварне, где сама Миниха с засученными рукавами возилась с тестом и начинкой для пирогов, и во дворе, где готовились к большому приезду гостей, и в горницах, где накрывали столы, убирали все по-парадному, изрядно и красиво. Такие приготовления бывали в доме только на Пасху, на Рождество да на день ангела самого хозяина. А сейчас, хотя и кишит Нижний всяким народом, ради Макарьевской ярмарки наехавшим сюда чуть ли не со всех концов земли, – но у Сухорука самого нет никаких особых причин готовиться к большому приему, хотя бы ради какого-нибудь семейного торжества.

Слуги в доме и соседи, сгорая от любопытства, в сотый раз судили и рядили: чего ради такие необычные приготовления идут? Но самые осведомленные знали только, что «гости званы» на нынешний день и сам протопоп Савва будет беспременно…

Чтимый во всем Нижнем за свою строгую жизнь и умные, горячие проповеди, отец Савва, и правда, не всех удостаивал своими посещениями. Но у Минина бывал не раз, и таких приемов ему не готовили. Значит, иной еще, более важный гость ожидается…

Словно ничего не замечая или, вернее, не обращая внимания на волнение, царящее вокруг, сам домохозяин рано утром засел у себя в небольшой горенке, служащей канцелярией и деловым покоем, щелкал счетами, подводил итоги в больших тетрадях, куда вносились городские, торговые и иные сборы, которыми заведовал Кузьма. Сюда же он велел привести и английского торговца, Джона Вольслей Меррика, который, как иностранец, невзирая на праздник, просил принять его по спешному делу.

Меррику надо было торопиться с отъездом, чтобы попасть к известному сроку на корабль, отплывающий из Архангельска в Англию, на родину; а ему не давали отпуска городские власти, так как не были выплачены купцом еще некоторые пошлины и сборы.

Пока земский староста рылся у себя в тетрадях и в книгах, отыскивая статью англичанина, пока подсчитывал полученные сборы и высчитывал, сколько следует получить еще, разговор пошел о печальном состоянии торга и, конечно, коснулся общего горестного положения Московской земли.

Служанка внесла угощение, сыченый мед, небольшую флягу заморского вина, несколько сортов наливок, печенья и сласти на блюде.

Англичанин с удовольствием смаковал наливки, пробовал русские снеди и своим ломаным русским языком выражал искреннее сожаление хозяину, который живыми красками сумел нарисовать иноземцу тяжелое положение родной земли.

– Охо-хо-хо! Вот то-то и оно, Жак Волосеевич! – глубоко вздохнул Минин, перекрестив англичанина из Вольслея в Волосеевича по обычаю россиян: не стесняться с иноземными названиями. – Беды не мало было на Руси. А такой еще не ведывали ни мы, ни наши деды, ни прадеды!.. Уж много-много лет и не слыхали того, что самим ноне терпеть довелося… От чего и у сильных, твердых мужей слезы из очей льются, бегут, словно у баб алибо у детей малых!.. Забота одна у всех, одна печаль-кручина: как из той беды себя нам вызволить?.. Как да чем весь мир хрещеный избавить от врагов!.. Меня ты разумеешь ли, приятель?..

– О, йэс!.. О, та!.. Я ньет маку… я плоко каварить… А панимайт я все! Террор – у нас зави такое деля…

– Как ты его ни зови, а все легше не станет! Вот ты ко мне пришел со своей бедой-кручиной. Торговлишка у тебя плохая была… Не то расторговаться, – ошшо, баешь, с убытками воротишься до дому… Да ты ж д о м о й вернешься! Там, дома у тебя лад и покой… Там всю усталь, всю досаду позабудешь. Што здеся потерял, там наверстаешь. Кругом тебя – семья, желанные, родные… За них – нет страха у тебя в душе… Ночью ты не встаешь, ровно пес цепной – не бродишь по усадьбе, не сторожишь: не видно ли злодеев чужих… али – своих, что хуже даже ляхов!.. Не ждешь, што враг нагрянет ненароком, обложит город, попалит жилища… Добро твое расхитит, опозорит женку… растлит девицу-дочь… Храмы, святыни Божьи – все опоганит!.. Тебя с детьми далеко уведет… в полон и в рабство ввергнет без пощады!.. Отцовские могилы будут поруганы, потоптаны, и даже прах отцов в земле не улежит, а вырыт будет и по ветру развеян!

– Террор! Террор! Вам нада ваш семля… забрать савет… как наш парльямэнт! И лорди ваши… и джэнтльмэнс… и кнайт… простой ваш люти… И делай эрми… зольдат, панимай… и прогонить враги! Ви – многа, их – ньет многа, я слихала!..

– Вот то-то и беда, што нас не мало. Как будто даже слишком многовато, так оно выходит, как поглядишь!.. У вас всей-то земли вашей клок алибо два. Гонцов пошлете, разгоните сеунчей, а дни через три – они и назад могут с ответом. И зачинай тогда, што в ум запало, к делу приступай… Там оборону строить либо помощь миру, какая есть потребна… У нас – не то! Земля Московская, ох, – великонька!.. Ее и в год всея не обойти, не смерить! Положим, и враги в ней могут потонуть, захлебнуться, якобы в воде глубокой… Своею кровью подавятся!.. Но раней и нашей крови много прольется на родную землицу… И видит это Бог… и терпит… Видно, за грехи наслал нам испытанье… Да, слышь, тяжка, непереносима кара Божия… Что за мука, сказать нельзя…

Умолк, тяжело задумался Кузьма.

– Та, та!.. Твой правда…

Выйдя из раздумья, Минин достал из поставца несколько свернутых столпчиков – писем.

– Во, гляди! Цидулы пишем сами и получаем из городов иных… Есть тут издалече, из-за Урала… Вижу я: понимаешь ты меня… Отрадно с приятным человеком душу отвести… Во, гляди… Пишут: им тоже в тягость наша теснота! Купечеству – разор. А хлеборобу? Ложись да помирай! – одно осталось. Все дорого, нехватки, всюду голод. А то и мор гуляет по земле… Пора, пора за дело приниматься, за земское, за подвиг за великий… Бояр ждать нечего… Они себя уж показали. Теперя наш черед, людишек худородных, последних самых что ни есть… хто любит землю да веру святую чтит!.. Вот, братец Жак, совет ты поминал… По-нашему – выходит Земский собор. Али там, скажем: «Великой совет всея земли…» Уж сами мы видим: одно осталося спасенье – собраться миром да избрать царя. А… где уж тут?! Ни времени, ни часу. И не только враги теснят нас проклятые, – между своими споры идут бесперечь!.. Собралось ополченье великое, и было три вождя. Наш, земский, Ляпунов. Второй, дружок казацкий, боярин, князь Димитрей Трубецкой; атаман Заруцкой третьим был у них, главный коновод орды казацкой. Так нашего-то, земщину, – взяли и убили! За то, што ворам – казакам – потачки не давал… И всякого убьют, кто полной воли им давать не захочет. Оттого и страх кругом, и вождей хороших не объявляется у земского люду. А на воров-казаков плоха надежа. Ты понял ли, друг сердечный?.. А будешь у себя, – скажи, пожалуй, своим поведай, как тяжко было нам, как мы с бедой справлялися, призовя Творца Всевышнего на помощь!.. Одни отцы святители теперь нас и выручают, ведут за собою мирян. Святейший патриарх Гермоген да Савва, Дионисий, Палицын ошшо Авраамий, келарем он в той же Троице-Сергиевой лавре… Знаешь!.. Новогородский владыко Исидор да Казанский митрополит… Таких наберем не мало… Да сохранит их Господь и да поможет им, а они за нас пускай умолят Бога да нам помогают своими поучениями…

– Йэс! Патриарк… ваш сами глявни пастор… и ваш другой священник… О, эта карашо. Типэрь – найти адин… штоби лорд-диктатор биль. Штоби он вадиль зольдат… Штоби праганиль враги… очищаль земля… А посли – парльямэнт и – вибираль тсарь!.. О, йэс! Так карашо!..

– Не миновать иначе. Ты – чужак и то уразумел. А мм – слезами плачем да ждем, когда-то приспеет святое дело в добрый час!.. Вот обсылаемся с иными городами. Уж дело на мази. Волею Господней, видно, сотворилось, што Жигимонт, круль польский, самый главный недруг наш, домой ушел на некое время… Поворовал, пограбил, Смоленск забрал себе и насытился на время. На помочь только ляхам, што в Кремле Московском засели, – гетмана свово послал… Да энто не больно страшно. Передохнем маленько, с силами сберемся – и за дело… Полгода, годик бы еще нам роздыху взять… Господи, услышь молитвы детей Твоих!..

Словно в ответ на это моление чей-то сильный, приятный голос раздался за дверьми каморки, зачиная обычную молитву, произносимую монахами при входе куда-нибудь:

– Господи Иисусе Христе…

– Сыне Божий, помилуй нас! Аминь! – торопливо закончил Минин, узнав знакомый голос. – Милости прошу, брат Вонифатий! Гостёк тут есть… так он не помешает: сам – англичин и добрый человек!..

Хозяин обменялся поклоном с вошедшим иноком, который учтиво отдал поклон и англичанину.

Это был светловолосый, уже немолодой человек лет сорока пяти. Его открытое лицо, суровая складка между бровей и особенно горделивая постать, вся повадка и выправка напоминали не смиренного инока, а скорее – военного человека, да еще не рядового воина, а витязя, привычного повелевать и видеть вокруг общее повиновение. Весь иноческий наряд, костыль, сума через плечо, как обычно у монахов, идущих за сборами, – вовсе не вязались с полными внутреннего достоинства приемами монаха, с его быстрым, упорным взглядом, каким он, забыв порой смирение, приличное его сану, окидывал собеседника.

Инок занял место на лавке, указанное ему хозяином, а Вольслей поднялся.

– Я собираль домой… Гуд-бай, казаин!.. Козимо Миньин, йэс! Я верна кавариль! Твой сам панимай: ест многа дель для мой… Я – маркт пляхой… Тавар – прадаваль мала!.. И рубель-рубель нада собирайть от ваш купси… Ти как шиталь, мистер Козимо?.. Я прошлин и сбор фор мэгедзин… как многа нада вам ешо платиль?.. Ту рубель энд тшетиретэн пени?.. Йэс?.. – мешая русские слова с своей родной речью, спросил англичанин.

– Так, друг мой любезный… Ошшо не донесено… – заглядывая в тетрадь, сказал Минин. – Следует с тебя… два рублика… четырдесять денег… да, слышь, две чети… Тут – мало! – взяв деньги, отсчитанные и поданные ему Джоном, заметил Кузьма. – Али уж свои за тебя додать?.. Казна – чужая, не моя, градская. Тута за все надоть чох в чох!..

Взяв еще медяк, поданный англичанином, он продолжал:

– Купеечку нашел… Добро. Подожди, сдам полкупейки сдачи, как надобно… Во, получай, в расчете мы теперя. А вот тебе и квиток. Тамо покажи, в избе земской, получишь ярлык на выезд. Ну, будь здоров! Хозяюшке твоей поклон. Хоша ее и не видал, заглазно знаю мистрессу твою… Судя по мужу, чаю – хороша и разумом взяла! Ты – башковитый и душевный парень! Прости! Счастливый путь!

Поцеловавшись по русскому обычаю и проводив гостя до сеней, Минин вернулся к иноку, который тоже обменялся поклоном с Вольслеем.

– Хороший господин, видать… Такой учливый, хоша и бусурманин! – пророкотал своим сочным голосом инок.

– Да-а! Народ у их куда дошлее нашего. Да теснота большая. Дак вот и в наши дебри глухие заносит Господь торговых иноземных гостей… Им добро – и нам не худо. А ты, слышь, ноне и в путь собрался, брат Вонифатий. Так ли?..

– Да все уж поуложил свое хоботье и сборы, что послал Господь для обители… Попутчика Бог дал. Купец-знакомец едет на Володимир. А оттель до Москвы рукой подать, гляди!

– Не чаял я, што ты из долгоруких, – улыбаясь, заметил Минин. – Видать, что к большим походам попривык, пока в миру воином живал!.. Ну, с Господом… Пошли Бог добрый путь на ясные дни… во всех делах удачу! Для владыки, для патриарха, вот я цидулу махоньку покуль приготовил. Бери, припрячь… Что далей будет, больше отпишу… Про все тут… Про Воренка… про псковичей… На все его слова ответ даю, какой умею. Про дела про наши неважные… Добей от нас челом святителю-владыке святейшему!.. Ждем от него писаний и посланцев. Припрятал писанейцо-то?.. Добрый путь!.. А это вот… прошу я, Христа ради, на свечи да на масло получи, честной отец. Не посетуй, што мало. Чем богати, тем и ради!

– И-и, друже! – принимая деньги и пряча их в кису, проговорил монах. – От тебя бы и брать не надо подаянья! Не знаю я, што ли, сколько ты даешь тута… не то просящим, а кто и просить не идет… а поглядит своим голодным зраком в очи твои пресветлые!.. Да не обижу, возьму и я. Господь тебя вознаградит сторицею. Рука бо дающего не оскудеет!.. Прощенья, брате, прошу! Оставайся здоров.

– Меня прости! – с поклонами провожая инока, сказал Минин. – Скорее ворочайся!

– Не миновать, што снова скоро побывать! А владыке-патриарху я все доложу. И ты пописывай. Теперя купцы потянут с торгу на Москву гусем… Свезут што надо…

– Без конца потянут!.. Уж я не премину… Глянь, и сосед валит, да еще не один! – увидя двоих новых гостей, воскликнул Кузьма. – Ты, брат Вонифатий, удачливый. Сам за порог, так на твое место иные на порог!.. Прости! А ты, братан, пожалуй милости, в горницу входи! – обратился он к соседу своему, к торговцу Федору Приклонскому, вошедшему в сени. Затем поклонился и второму, Василию Онучину.

– И ты, Васенька, входи! Вы ноне – скопом! Коли к пирогу энто гужом потянули, так раненько, гляди… Не пора обедам… О! Ошшо гостек! Ну, видно, от дверей не отойти мне ноне, как оно говорится в присказке в старинной: «Ворота у околицы до веку прикрывать да раскрывать!» Милости прошу! Сюды… сюды!.. Все – гости дорогие! Гей, Демушка! – кликнул он приказчику – парню, подошедшему в сени. – Скажи-ка тамо хозяйке, медку бы нам подали… да ошшо чево ни на есть… Да поживее!

С поклонами, с говором входили гости один за другим и занимали места в большой парадной горнице, у накрытого стола, куда привел их хозяин.

Все это были люди, мало знакомые между собою, приезжие торговые гости из разных городов. Но между ними выдавался своей сановитостью и нарядом Пимен Семеныч Захарьин-Юрьев, родич Филарета, служилый боярин, и князь Кропоткин, одетый тоже по-праздничному, как подобало его званию и чину. Им обоим Минин указал место в переднем углу, где под иконами осталось еще одно свободное место, словно ожидающее кого-то.

– Хозяину и дому мир и благодать с хозяюшкой его да с детками… с чадами и домочадцами!..

– С хорошим днем да с праздником!..

– Со Спасом со святым!

С этими пожеланиями и приветствиями входили и размещались гости.

– Спаси Господь и нас, и нашу землю! – молитвенно отозвался хозяин, кланяясь гостям. – Челом бью, други, сваты… братья дорогие!.. Благодарствую, што зовом моим не погнушалися, послушали меня… Честь в моем дому мне оказали!.. Погостевать пришли-пожаловали!..

Затем, налив первую чару, поднял ее и возгласил:

– За здравие святителя-патриарха Ермогена всея Руси! За него перву чару пьем, коли нет царя, штобы пить ее, как от веку водится!.. Да воскреснет Бог и да сгинут недруги, все лиходеи наши!..

– Аминь! – пророкотал общий отклик.

Чару неторопливо осушили до дна. Слуга снова наполнил чарки.

– Пока ошшо не все мы собрамшись, хто нынче зван, так грамоту владыки-патриарха апосля послушаем да обсудим… А покуль – свое у каждого найдется, чай, штобы сказать хотелось. Так полагаю. Люди все свои. Што поважнее, то и повыложим. Пимен Семеныч, гость дорогой! Какие у тебя вести, не поведаешь ли, пожалуй? – обратился хозяин к Захарьину-Юрьеву.

Оглядевшись кругом, медленно заговорил боярин, словно обдумывая и взвешивая каждое словечко.

– Гм… да… У меня, слышь… нового, слышь, маловато… Вот, слышь, самому хотелося доведаться, што на Низу, слышь… у вас-де што творится?.. Гм!.. Как уезжал, мне молвила золовка, старица Марфа, слышь… «Побудешь-де, братец, ты теперя на вольной волюшке! Нас держут здеся ляхи, словно узников, в Кремле… Што вся Земля? О нас не позабыла ль? На выручку спешит ли?» …Так старица Марфа, госпожа честная, мне сказывала на прощанье. Да отрока, слышь, повидать удалося… Племянника, красавчика – Мишаньку…

– Видал его, боярин?..

– С им говорил! Каков, скажи! – послышались голоса. – Всем нам знать охота!..

– Уж так-то мил! Уж то-то доброта! Разумен как да речист! Иной и в пятьдесят того не разберет, што он, мой светик, в пятнадцать годков разумеет! Тоскует все, што теснота в Земле… Мне сказывал однова: «На волю бы мне! Созвал бы я дружину… Сам на коня да и повел бы за собою всю земщину!.. Дворяне, хлеборобы, служилые – все, чай, пойдут на выручку Земле!» Побей Господь, слышь, сам мне так говорить изволил!..

– Еще бы не пошли! Все пойдем! – вырвался общий отклик, как из одной груди.

– Ну, вот! Ну, вот! «Сам, – слышь, бает так он мне, – сам пускай я сгину, а от врагов очистил бы край…»

– Нет! Пусть живет!.. Ошшо он пригодится, отрок благодатный! – отозвался громко Минин.

– Подоле пусть живет! – подхватили голоса.

– Э-эх, дай Господь!.. А малый, слышь, хошь куда! Выпросил у матери маненько деньжат, слышь… Живут и сами куды как скудновато… А мне и бает, слышь: «Где кого увидишь, кто нищ и наг, – вот и раздавай помаленьку, гляди!..» Право.

– Миленок наш! О чем ему, отроку, уже забота приспела!.. О, Господи, храни его Пречистая!

– А станет постарее, – гляди, совсем мирской заступник будет!

Эти восклицания покрыли речь Захарьина. Он выждал и снова заговорил.

– Што и говорить! Прямой заступник! Такого и в роду у нас еще доселе не бывало. Отец хорош да ласков, владыко Филарет… Да мать, слышь, сама – Шестовых роду значного… И умница, и ангел во плоти, не потаясь скажу… А отрок их еще милее!.. Видит Бог, не по родству, по душе говорю, как перед Истинным!..

– А, слышь, какие вести от Филарета да што чуть про великое посольство?.. Кто знает повернее?.. Был здесь слушок некоторый?.. – кинул вопрос Приклонский.

– Зачем слушок! – заговорил молодой еще, нарядно, по-купечески одетый гость, с вьющимися волосами и юною бородкой, оттеняющей своим темным пушком румяное лицо с добрыми серыми глазами. Это был Федор Боборыкин, наполовину купец, наполовину – служилый человек, из каширских дворян-однодворцев, разбогатевший удачными торговыми оборотами и принявший купеческую складку.

– Зачем слушок! – повторил он. – И сам вот я к вам с верными вестями. Был я по торговым и по иным делишкам на Литве… и тамо владыку Филарета сам повидал, хоша и с опаскою великою! Стерегут святителя ляхи! Цидулу от него принял да свез на Москву к старице Марфе, к честной госпоже. Ответы взял. Отседа повезу опять туды их… Дешево товары я ляхам продаю… Так и они меня полюбили… Всюду доступ мне чинят… И попригляделся я хорошенько к ихним порядкам и делам. Как я видел – не страшны нам ноне ляхи да Литва! Смоленск, правда, отхватили у нас… да и сами в кровь разбились о кулак наш о русский; уж не скоро сызнова круль ихний нагрянет к нам, на Русь… Под Москву не сам же он поехал, Хотькевича послал, и с небольшою ратью… А тот Хотькевич известен нам, вояка неважный!.. Приспеет пора, ослопьями погоним их прочь из царства! Одна беда: все первое и вящшее боярство тамо сидит, захвачено в полон треклятым Жигимонтом!.. Почитай, и совету воинского алибо земского некому здесь и подать. Да авось Земля сама в делах поразберется… Дела хоша и тяжкие, да не больно мудрые!.. Погнать врагов надо! Тогда и Владислава-еретика на трон сажать не доведется. Своего найдем царя. Так пишет святитель Филарет… И старый князь, Василь Василич Голицын, с им заодно стоит. А прочие, кто тамо… Толкуют: «Только почнете вы святое дело, выбивать учнете врагов, тогда и нас Жигимонт отпустит, рати московской поопасается! А мы придем к вам и станем на подмогу царству и советом, и кровь пролить не убоимся, коли нужда приспеет!» Вот што слыхать доподлинно, честные господа!

– Да! Починать пора бы! – зашумели кругом. – С какого лишь конца почнешь, кто ево ведает!.. Задумаем, как лучше… ан, глядишь, – и хуже дело станет! Закипят враги от злости, што потревожим их да не одолеем… Прижмут тода ошшо сильнее Русь и народ православный!.. Думать надо туго!..

– Да, обтолкуйте… подумайте, други мои, господа честные! – поднял голос Козьма. – Крепче думу думайте, живее дело решайте… пока терпенье есть ошшо у людей… Пока последнее не повалилось! И то уж чернь у нас, тута, как и на Москве, от голоду за топоры да за ножи берется… да… Господи помилуй! Лучше не вспоминать. А што ошшо есть у ково?..

– Мои такие вести, што их, поди, все знают, про Новгород наш про Великой! – угрюмо заговорил Кречетников, пожилой посадский, зажиточный, торговый человек. – Как свеи взяли город наш и кремль Новогородской?.. Слыхали, да!

– Да, как им удалося?..

– Шешнадцатова июля, я слыхал, случилось лихое дело… Бой, што ли, был у вас?

Кречетников оглядел всех, кто засыпал его вопросами, провел по лицу рукой и негромко, скорбно начал:

– Какой там бой! Обманом да подкупом в ворота пробралися… Наши схватились было малость с ихними полками… Да видят, што не устоять, и уступили… штоб до конца не разорить угла родного да стены Святой Софии охранить от поруганья вражеского… от пролитья крови у алтаря Господня!.. Митрополит наш Сидор да с ним князь-воевода Иван Никитыч Одоевский запись написали… И стало так, што не царь московский, а свейский королевич Карлус нам ноне государь. За свейским королевичем вся земля Новгородская, до Пскова и за Псковом! А государить будет он в Новгороде особо и от земли Расейской, и от Свеи. Оно словно бы по-старому, вольным городом стал наш Новгород. Да, лих, не по своей вольной воле, по вражьему, по свейскому хотению! Без веча старого, без воевод посадских и выборных… а с лютором-круленком на плечах! Коль вмоготу, так, братцы, выручайте!

Выйдя со своего места, Кречетников в землю поклонился всем остальным гостям Минина.

Печальное молчание настало после его слов. Каждому хотелось найти слова утешения, надежды… Но их не было…

Но Минин первый справился с угнетенным состоянием.

– Э-эх, не кручинься, сват Василий Парменыч! Господь не выдаст – свеи не сожрут! Мы с Саввою, с отцом протопопом, толковали уж о деле вашем. Скоро он быть дол… Да стой, гляди, – живо заговорил хозяин, глянув в окно. – Вот он сам и жалует. Недаром сказано: звезду помянешь, звезда выглянет…

И он пошел встречать протопопа, который явился в сопровождении еще шести-семи человек, среди которых был и Сменов, друг Минина, приказной дьяк московский в Нижнем.

Савва, дав благословение хозяину и всем гостям, занял почетное место под образами. Остальные вошедшие разместились на свободных лавках и табуретках, придвинутых слугами. Выпили, стали закусывать, только стук ложек был слышен в комнате.

Наконец отодвинув от себя остатки еды, Савва оглядел стол. Все насытились. Можно было начинать и беседу.

– О чем толковали без меня? – спросил он, обращаясь к хозяину, Минину.

– Помалости о разном, – откликнулся немедленно тот. – Ждали, отче, как ты пожалуешь, теперь головное и почнем толковать. А между протчим, шел тута толк про Михаила, Федорова сына, Романова… слышь, Юрьевых-Захарьиных роду… Господь почиет на отроке, коли послушать, што люди говорят…

– Воистину! Слыхал я тоже слухи… Што там Господь пошлет… Он надоумит нас, когда час приспеет… А вот покудова больно плохо у нас кругом! Беда! Крест тяжкий несем мы все теперя! За наши грехи послал Господь… Ужель отринем испытание Божие… Уж до конца чашу пить! Как Сам Христос Распятый оцт и желчь испил в Свой грозный час!..

– Вот, вот… Владыко-патриарх также само пишет!.. Вот грамотка его последняя; чел я ее, сколько раз, и не сочту. Почитай, всю вытвердил наизусть!.. Слушайте, господа честные, што пишет владыко…

Откашлявшись, Минин действительно почти на память стал читать послание Гермогена, написанное торопливо, больною, дрожащей, старческой рукой…

Это было последнее письмо, какое мог послать патриарх. Поляки убедились, что старец сносится с Землей, возбуждает дух москвичей и всех россиян, зовет их на борьбу, – и Гонсевский совершенно постарался отрезать Гермогена от внешнего мира, окружив его темницу усиленным надзором.

Громко, внятно читал Минин это послание, не зная того, что оно является как бы завещанием непреклонного духом, но слабого телом старца, который через полгода тихо угас от истощения, от нравственных мук и телесных лишений, каким подвергался в своем заточении.

«Благословение архимандритам, и игуменам, и протопопам, и всему святому собору, и воеводам, и дьякам, и дворянам, и детям боярским, и всему миру от патриарха Гермогена Московского и всея Руссии. Мир вам и прощение и разрешение. Да писать бы вам из Нижнего в Казань к митрополиту Ефрему, чтоб митрополит писал в полки к боярам учительную грамоту да и казацкому войску, чтоб они стояли крепко о вере и боярам бы говорили и атаманам бесстрашно, чтоб они отнюдь на царство проклятого Маринки паньина сына не благословляли, и на Вологду ко властям пишите ж, да и к Рязанскому пишите же, чтобы в полки также писал, к боярам учительную грамоту, чтобы унял грабеж, корчму, и имели бы чистоту душевную и братство и помышляли б, как реклись души свои положити за Пречистыя дом и за Чудотворцев и за веру, так бы и совершили!..

Да те бы вам грамоты с городов собрати к себе, в Нижний Новгород, да прислати в полки к боярам и атаманам, а прислати прежних же, коих ести присылали ко мне с советными челобитными бесстрашных людей: свияжанина Родиона Матвеева да Романа Пахомова, а им бы в полках говорити бесстрашно, что проклятый отнюдь не надобе, а хоти буде и постражете, и вам в том Бог простит и разрешит в сем веце и в будущем; а в городы же для грамот посылати их же, а велети им говорити моим словом. А вам всем от нас благословенье и разрешенье в сем веце и в будущем, что стоите за веру неподвижно, а аз должен за вас Бога молити».

Знакомая всем подпись заключила это спешное, наскоро набросанное послание, в котором сквозили мучительные опасения старца за судьбу родины, чуялось лихорадочное напряжение, с каким он, не выбирая выражений и оборотов, повторяя одно и то же несколько раз, старался сильнее высказать свою главную мысль, врубить ее в сознание тех, кто будет читать тревожный, отчаянный призыв, мольбу: не щадить себя и стать на защиту Руси и православия.

Крупные капли пота выступили на лбу Козьмы, когда он закончил чтение.

Послание пошло по рукам, каждый вглядывался в неровно набросанные, дрожащею, очевидно, рукою выведенные строки, словно хотелось им открыть еще более глубокий, тайный смысл за этими призывами и мольбой. Иные благоговейно целовали подпись, будто касались губами исхудалой, прозрачной руки святителя…

Минин, между тем перешепнувшись с Пахомовым и Моисеевым, о которых поминалось в послании Гермогена, взволнованным голосом, негромко, но решительно, почти властно заговорил:

– Внемлите, други и братья! И ты, святой отец! Час, видно, подоспел… Сил более не хватает выносить обиды от недругов! Хоть кара нам дана и по грехам… Да – Землю всю жаль!.. Робяток неповинных… Али за грехи отцов им тоже погибать? Али для всей Руси пришла теперь погибель!.. Вон и патриарх святейший наказывать строго изволит упросить митрополита Казанского, штоб устыдил разбойников-казаков!.. Сбираются, никак, они Ворёнка сажать на трон да присягнуть проклятому! Теперь не пора для обоюдной свары, для перекоров стародавних. Казаки же – народ крещеный, не вовсе басурмане. Авось одумаются, коли им крепко поговорит митрополит Казанский. Он с ними ладил завсегда. Честной отец, не выполнишь ли приказа патриаршего? До Казани не больно далече. Не съездишь ли, пожалуй!..

– Готов! – коротко отрезал протопоп. – Да со мною, чаю, и еще кто ни есть поедет?

– Вот, наших двое! – указывая на Онучина и Приклонского, подтвердил Минин. – Да, ошшо вот, – дворянин московский, князь Петр Кропоткин… Да разве, кум, тебя ошшо просить! – с поклоном обратился он к дьяку Сменову. – Ты – человек ученой, дело знаешь… И мы тебе все верим же!..

– Я не прочь. Как люди, так и я! – быстро отозвался Сменов. – Нам от людей не отшибаться… Еду, Миныч. Твой слуга, мирской работник!..

– С того тяжкого дни, как пал преславный воевода Прокофий Ляпунов от рук буйных лиходеев, казаков, – рассеялись земские рати, ополченье, што на выручку собралось, врагов прогнать примерялося… Но полки нетрудно снова собрать. Прежние начальники согласны за дело снова взяться… Города нам пишут, что людей дадут, и денег, и припасу… Може, тут есть люди, кто знает, что на местах задумали братья, христиане православные?.. Послушаем их речей.

– Да… Надо бы услыхать! – раздались голоса.

– Чаво много баять! Калуцкие – все наши наготове! – первый откликнулся Смирной, пожилой, степенный торговец. – Пущай люди починают, а мы не отстанем!

– Из Галича нас тута целых трое, – заговорил темноволосый Савва Грудцын. – Вот, значит, я…

– И я! – подал голос его товарищ, служилый человек, Яков Волосомоин.

– Из Галич и моя! – подал звонко голос Отлан Сытин, молодой мурза, одетый наполовину по-татарски, наполовину по-московски, с дорогим оружием за поясом, с ятаганом в блестящих ножнах при бедре.

– Галичане родной земле да вере православной искони служили! – за всех повел речь Грудцын. – Чуть клич пойдет по Руси: на врага, в бой! – галичане в последних не бывали, все первыми… Послужим сызнова, по-старому. А выберут, Бог даст, царя, так мы и того охотнее вступим в дело. Тогда будет кому заслугу нашу награждать… А мы и людишек соберем, да малость и казны дадим, коли такое дело… А ежели в цари выберут, ково мы сами метим, тогда…

– О том речи покуда впереди! – остановил Минин словоохотливого галичанина. – А што Кострома скажет? – обратился он к Головину да Жабину, двум влиятельным обывателям-костромичам.

– За правду… за сирот… за Землю всю, вдовицу печальную – ужли не встанем! – даже срываясь с своего места, горячо проговорил Жабин, молодой, красивый богатырь. – Мы же не казаки… А, слышь, и те в совесть пришли, на ляхов в бой собралися! Как прослышали, што идет Хотькевич на помощь своим, запертым в Кремле Московском. Так неужто мы их хуже, за крест святой, за родину грудью не постоим! Уж себя не пожалеем, а с треклятыми потягаемся…

– Скорее бы очистить только Землю да болярина нашего юного, Михаила… – начал было второй костромич, Головин.

Но Минин снова остановил не вовремя начатую речь:

– Ладно! Добро. Ошшо кто слово молвит?..

Поднялся грузный, толстый татарин, князек Иссупов и громко заговорил, кланяясь на все стороны:

– Бачка!.. Арзамас – нас пасылали сюда… Москов нам брат… А лях – ми будим бить! Айда на ляхи!..

Сказал и сел, даже отдуваясь от трудного для него дела: передать по-русски наказ арзамасцев-татар.

– Молчит Москва… вот как и я молчал доселе! – начал Кропоткин, на которого теперь перевел свой взгляд Минин, как бы приглашая тоже высказаться по общему примеру.

– У ляхов – Кремль Московский! – так же негромко и печально продолжал князь. – Владыка Гермоген, бояре, вельможи, какие есть еще у нас в земле, – какие не взяты в полон Жигимонтом, все тамо! Держат их ляхи крепко взаперти!.. Но ежели у стен Москвы, испепеленной врагом, покажутся земские дружины!.. Чаю, из пепла люди выдут им на помочь, как птица Феникс, век не сгорающая и в самом огне! Поляки пожгли дома, пограбили добро. В пустыню, в погорелое кладбище обратили весь престольный град… Отцы и деды восстанут из гробов поруганных… Святители московские появятся из рак своих… Из соборов, из усыпальниц своих тяжелых, каменных восстанут князья, цари… В челе дружины земской встанут, ужас нагонят на врага и предадут его нам в руки, когда Господь захочет! Вот што мне сдается… Недаром знамения уж были…