Текст книги "Том 3. Во дни смуты. Былые дни Сибири"

Автор книги: Лев Жданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 38 страниц)

– Молчи! Не болтай попусту!.. И хотел бы я чего такого… так еще не пора! – значительно проговорил Гагарин. – А тем болей, что и не хочу, не думаю. Пусть болтает шпын, языком треплет. Видимое дело, подачки новой хочет! Шут с ним, кину горсть-друтую в его пасть несытую, вот и примолкнет!

– Добро бы… А мне сдается, он и рубли возьмет, и свое вести будет по-старому… У Иуды свой расчет… Право, лучше бы…

– Нет, нет!.. Вижу, преданный ты человек… И можешь знать, что я тебя никогда не оставлю. А пока иди!.. Ты куды, в слободу теперь?

– Куды же инако… Домой, к попу Семену. Не поизволишь ли сказать там чего?

– Кланяйся. Скажи, буду дней через пять. Все недосуг. А зайдет речь о… о Феде… Любит его поп, и Агаша дружила с ним. Успокой, скажи: вернем его скоро обратно…

– Добро!

Поклонился при этом Задор, чтобы не видел Гагарин невольной глумливой насмешки, прозмеившейся по лицу батрака.

– Челом тебе бью, князь-боярин милостивый!..

Еще раз поклонился и вышел Задор.

Исхудалая, измученная сидит на своей постели Агаша, озаренная только светом лампады у киота в углу. Слушает рассказ Задора, который сидит тут же, на краю, не то довольный, не то озлобленный.

– Вот, слышь, каковы дела у меня… Бросил я нашу веру хрестьянскую… Буданцем стал! Буддой Бога звать у калмыков-то… И дали мне много всякого добра у хана, и в жены он мне свою неблизкую родную пожаловал, и слуг, и коней, всякой всячины… А я и ишшо могу брать жен, хоть пять, хоть десять! Да сам не хочу… Одну только еще возьму… Тебя!.. Пойдешь ли со мною? Ханшей тамо станешь, княгиней ихней, буданской, калмыцкою… Не один там я такой… Есть и Зеленовский, поляк, и немцы, и шведы. На ихних девках поженились, калым большой взяли, ныне господа живут… Поедем, люба!..

– Нет, Сережа, не пойду… Отца не кину, веры не сменю… Грех!..

– Грех! Вера? Ха!.. И никакой тута смены нет! Ихний Бог, что и наш. На небесах сидит, правду любит… Ни бурханов у них, ни идолов. Только одно обличье Будды. Так они Бога своего зовут. Какая же измена веры?.. Бог у всех один… А зато не подвластной девчонкой проживешь, а сама приказывать людям станешь… Едем, слышь?

– Нет… Может, ты и прав… Да я не могу… Вон, второю женою быть зовешь, а тамо и еще наберешь. Куды я тогда, как постарею? Знаю обычаи ихние., Пока женка молода, потоль и в ласке. Нет… Не хочу!

– Ишь, какая умная. А не слыхала, што у нас тута хрещеные по много баб держут? И дома, и на стороне… И девки наши не то бабы тоже двоих-троих мужей знают, да не явно, а потайно, крадучись… так лучше ж прямо, а?

Не отвечает девушка, только крупные слезы градом падают из глаз, окруженных темными кольцами.

– Да што с тобою? Али и впрямь больна была без меня?.. Скажи…

– Была… и теперь недужится… – торопливо отозвалась девушка. – Я… слышь… – совсем тихо заговорила она, покраснев до корней волос, – тута я… порошки твои пила, што ты давал про всяк случай… помнишь? Недели нет, как приймала… Еще не в себе после них. Много крови ушло.

– Во-о-т што!.. Ну, так я и тревожить тебя не стану! – протяжно отозвался Задор. – Ишь, какое дело!.. Неуж князенька так сумел? Чудно! Меня, чу, не было… А может, и ты по-будански жить стала тута без меня? – не то шутливо, не то с угрозой вырвалось у Задора.

Задрожала, помертвела девушка так, что стало жалко и загрубелому батраку.

– Ну, ну! Не трепыхайся, кралечка моя! Шутки шучу я… А, слышь, порошочки-то каковы! Как рукой сняло… хворь-то твою, которая девкам словно бы и не подобает. Ха-ха-ха!.. Ничего! Один Бог без греха… Я сам в грехах по уши завяз и вылазить не сбираюсь! Што уж мне тебя судить?.. Ну, прости, Христа ра… Не! По-новому сказать надо: «Ом-мани пад-ме хум». Так буданцы сказывают свою мольбу. Спи, отдыхай… Я ужо приласкаю тебя, как совсем оздоровеешь. Тогда сызнова и потолкуем, хочешь ли в степь со мною… Али будешь тут сидеть, ждать… у моря погоды! Прости!

Ушел Задор. Агаша сошла с постели, кинулась перед иконами на колени и до утра молилась о далеком друге, просила Бога, скорее бы освободил он из неволи раба своего Федора…

Глава IV
ПОСЛЕДНЯЯ СТАВКА

Прошло еще два года.

Много событий, крупных и мелких, пронеслось за этот срок и в Сибири, и на Руси.

Убитый, подавленный неудачей вернулся Бухгольц, прожил до зимы в Тобольске, бродил повсюду, словно еще надеясь, ожидая чего-то, пока не вернулся из морского похода Петр и не вызвал к себе в Петербург неудачника.

Все по чистой правде рассказал он царю, не скрыл, что считает одного Гагарина виновником такой ужасной неудачи, но не имеет тому прямых доказательств в руках. Разве может указать, что еще при нем губернатор Сибири стал продолжать дело, начатое подполковником, только немного иначе. Послал раньше послов и к дикокаменным казакам, и к калмыцким ташпам, заверяя их в дружбе, объясняя случай с Бухгольцем каким-то недоразумением… В то же время от себя послал с людьми подполковника Ступина, который настроил ряд маленьких «острогов», подобрался к тому же Ямыш-озеру и двинулся к Зайсану, откуда прямой путь за золотом Эркета.

Слушает, соображает Петр, сопоставляет доклады Бухгольца с доносами Нестерова, который прямо передает слухи, будто от Гагарина пошли злые внушения, поднявшие кочевников против подполковника с его отрядом.

Совсем иное доложил Долгорукий, посланный царем на ревизию Сибири. По его словам, на местах там все идет хорошо. Гагарина любят, боятся, а новый губернатор старается укреплять власть царя в полудиком краю, изыскивает средства пополнить казну без особого обременения обывателей, именно так, как любит это Петр. И если нашел там ревизор некоторые непорядки и злоупотребления, то они исходят не от Гагарина, напротив, он борется с ними с первых дней приезда своего в Тобольск.

– А полк лишний драгунский, тысяча человек почти, зачем завел князь?.. С кем воевать собирается? – вдруг задал вопрос царь.

– И ничего не завел лишнего! – быстро отвечал Долгорукий, у которого на всякий спрос свое слово заранее приготовлено, по общему совету с Гагариным. – Просто гарнизон тобольский был, почитай, целиком взят Бухалтом в поход. А тут непокойно стало кругом. Надо было людей верстать для городской обороны и для рассылок. А когда в скорости и те люди вернулись, которые шли с Бухалтом на два, на три года, оказалось, что много их стало с прежними… Помаленьку князь и распускает лишних.

– А зачем ссорит князь Журухту с Хаип-ханом? К войне обоих подбивает, когда раней мирить их пытался да в согласие приводить… Не знаешь ли?

– И то слышал! – живо подхватил князь, язык которого густо позолотил Гагарин. – Как вышла беда с Бухалтом, и стал думать губернатор, што лучше этим двоим между собою резаться, чем в дружбе жить, крепнуть силами да на нас, на русских, зубы оскаливать, ножи точить… Пусть двое дерутся, а он радоваться будет, на их рознь глядя… Вот как говорил мне князь Матвей Петрович.

– Слышу… вижу: хорошо ты запомнил речи его умные. Ну, добро! Спасибо за службу…

Отпустил царь продажного слугу, но не успокоился.

Однако и заняться вплотную делом Гагарина не было времени. Война со шведами стояла на самом переломе, на крутом резу…

Только складывал Петр в своей памяти все, что касалось Гагарина и великой, богатой Сибири, чтобы в более удобное время заняться обоими.

Видя, что от Петра нет особенно грозных вестей, смелее стал Гагарин проявлять полноту и силу власти своей в Сибири, стараясь пустить здесь поглубже корни.

Даже с Нестеровым завязал дружбу, стал задаривать фискала, полагая, что молчание, царящее со стороны «Парадиза», обусловлено в известной мере и хорошими отзывами продажного ревизора, не подозревая, что Нестеров отписывал подробно Петру обо всех «дарах и закупах» губернатора, подобно Меншикову, желая этим приобрести большее доверие государя. А в своих доношениях по-прежнему сообщал все, правдивое и ложное, что только мог услышать и вызнать о губернаторе.

Настал 1718 год. Еще раньше дошли в Тобольск дивные вести: исчез было бесследно царевич Алексей со своей любовницей, простой дворовой девкой Афроськой, которую подсватал ему его бывший учитель, потом приспешник, Никифор Вяземский.

Сын из-за границы писал Гагарину осторожно, условными знаками, что родился у молодой царицы сын, а это дало мысль Петру окончательно отстранить от престола первенца как слабосильного и слабоумного и заточить его навеки в монастырь. Желая избегнуть такой участи, царевич Алексей скрылся у австрийского императора, но был найден и возвращается домой.

Друзья из Москвы и Петербурга в то же время сообщили Гагарину, что на него надвигается большая гроза. Близким людям Петр очень резко отзывался о князе и говорил, что ждет лишь удобного времени, дабы рассчитаться с хитрым «сибирским царьком», как он выразился, за все лукавства, хищения и неправды великие против сибирских людей и самого царя.

Гагарин понял, что близкие люди – это Меншиков и Екатерина, которых князь при каждом удобном случае буквально осыпал подарками огромной цены. И если они решились таким кружным путем предупредить Гагарина о грозящей опасности, значит, последняя велика и отвратить ее не могут даже оба близких царю человека.

Днями и ночами голову ломал Гагарин, отыскивая способ уладить дело, одолеть тайных и явных врагов, которые, очевидно, взяли большую силу у Петра… Призывал он на совет Келецкого, толковал и с Нестеровым, который часто заглядывал к «благодетелю», изъявляя самую рабскую покорность и собачью преданность. Даже с Задором заводил речи о неожиданной опале, которая, весьма возможно, ожидает князя со стороны Петра, потому что окружающие завидуют положению сибирского губернатора, имеющего возможность «золото лопатами грести»…

Келецкий советовал на время переменить всю систему управления, снова дать больше воли подчиненным, вернуть им возможность наживаться по-старому и тем создать себе естественных защитников вместо врагов, какими были почти все сибирские чины и служилый люд по отношению к жадному губернатору, желающему все захватить в свои лапы… Затем надо ехать в Петербург, просить об отпуске по состоянию здоровья или хотя бы о замене другим лицом на время. Этот другой сразу очутится в худших условиях. Давать царю того, что давал Гагарин, он не сможет, и князя неизбежно призовут снова править краем, который только в его руках дает необычайные до этого времени доходы.

– Умно, да канительно!.. Позовут назад либо нет – еще бабушка наворожила да на двое положила. Научат тут люди и нового, как ему быть, по моим следам как идти, деньги грести… Нет, подумаем еще!.. Да и в Питербурх без зову ехать боязно… а с зовом и вовсе страшно… Посидим лучше здесь тихим манером…

Нестеров уверял, что тревожные слухи – вздор. Он, фискал, хорошо пишет про благодетеля… А ему царь верит больше, чем всем вельможам своим…

– И не думай ни о чем, благодетель! Живи, как жил, в свое удовольствие, тешь свою душеньку, радуй нас, смердов последних, рабов твоих! Раз жить на свете! Так что там печалить себя задарма, еще ничего не видя…

Хотел бы верить Нестерову Гагарин, и сам был он склонен легко смотреть на жизнь, избалованный вечной удачей. Но смущали князя глаза фискала, которые или по сторонам предательски бегали, или, если уж глядели в глаза князю, загорались какими-то искорками не то собачьего страха, не то дьявольской глумливости…

А Задор, послушав князя, прямо отрубил:

– Последние, видно, приходят светлые деньки твои, князь-государь, коли сам не спохватишься… Не езди туда сам, а и позовут, тоже уприся… Хворь, мол, либо што! Да надо поспешить, на здешнем ружейном заводе пусть поболе ружей делают… В год их и то не боле 1000 стряпают эти копуны твои, мастера ружейные… А надо больше!.. Купить бы где за рубежами али из Москвы под какой-либо отговоркою вытребовать… Да у Демидовых свинцу, железа взять, да зелья больше наготовить… да пушек… И ждать потом дурных вестей не с пустыми руками… Разумеешь, благодетель?.. А людей? Их найдем!.. Я со дружками со своими в месяц целу Сибирь подниму, лишь бы знали люди, за кем идут… Все едино: помирать! Так, хоша не в казематах царских, там, в Питере, в болоте вонючем, чухонском… А сюды царь и послать-то не сможет силы ратной… На шведа ему людишек не хватает… под боком трудно воевать… Где же здесь што сделать, когда и город-то на многие сотни верст! Вон, тута люди в гости на праздники за триста верст катят, на тройках мчатся так, что дух замирает! А уж военную команду не погонишь на тройках… пешком-то они нескоро к нам дойдут, а по пути и леса, и горы, и болота есть! Найдем место – спать уложить незваных гостей!..

Развивает Задор широкий план междуусобной войны, большого народного раскола, разрухи государственной, а у самого лицо покраснело, глаза засверкали, как у кошки в ночной темноте, ноздри вздрагивают, раздуваются.

Даже страшен показался Гагарину этот парень-бродяга, постоянно веселый, услужливый, балагур и певун залихватский.

– Добро… я еще помыслю!.. – медленно говорит Гагарин совсем не то, что думает. Но он боится сразу оборвать смельчака, отвергнуть его планы, чтобы тот на князя не повел нападения, как дерзает повести и на кой-кого повыше. И совсем ласково продолжает хитрый, уклончивый вельможа: – Ты, Сысоюшко, еще походи, повызнай: так ли все оно, как сам думаешь?.. Сколь много народу готово против новизны всякой встать, за старину, за веру древнюю?.. Шепни там одному, другому что надо… Только с разбором, клятву взяв, что не выдаст тот человек ни тебя… ни… других… Понял? А тамо и придешь, мне скажешь. Ужо и поглядим…

Ушел Задор, исполняя желание Гагарина; снова пустился колесить по городам и поселкам сибирским, по скитам потаенным раскольничьим, много добрых вестей припас, но уж не суждено ему было передать те вести князю, свидеться хотя бы разок еще с ласковым губернатором Сибири.

В апреле того же 1718 года явился в Тобольск гонец от самого Петра, денщик его, полковник князь Волконский, грозную весть сообщил, от которой затрясся Гагарин, хотя не его лично касалась она.

– Анлевировали цесаревича и Апроську ево посланные от государя граф Петр Толстой да капитан Александр Румянцев, выманули ево из крепости неаполитанской Сент-Эльмы, в которой он укрывался вместе с девкою, с Апроською, сидючи под опекой тестя, австрийского цесаря, и привезли обоих в Москву. Здесь спервоначала обошлось дело. Только подстрекателям к побегу плохо пришлося. Розыск в Суздаль перекинулся, где в монастыре бывшая царица Евдокия, теперь инока Елена проживала. Невзначай туды прискакал Преображенский бомбардир капитан-поручик Скорняков-Писарев.

– Гришка-запивоха?..

– Он самый… В люди вышел! Разыскал столько, что и саму царицу-иноку под арест взял, и епископа Досифея, и ключаря тамошняво монастырского Пустынина Феодора, да певчего же Федьку Журавского… Да под конец притянули и любовника ейного Степана Глебова, с которым снюхалась царица-инока через попов тамошних. Погодя – и епископа Ростовского Досифея загребли… Кончилось тем, что сана ево лишили и колесовали вместе с Кикиным, Глебовым, с попом Пустыниным и с Федькой Журавским, который Глебова к царице водил да письма переносил злодейские… И еще многих казнили либо ноздри рвали и сослали в разные места. Скоро и к тебе их повезут… А, слышь, Авраама Лопухина, родного брата же разведенной царицы, также клеймили и в ссылку ево, и Собакина Григория не пощадил. А княгиню Настасью Голицыну да Варвару Головину при целом полку обнажить да батогами бить велел, а потом в монастыри разослал. И царицу иноку Елену в монастырь же в строгий, в Старую Ладогу вывез… Там она под стражей сидит… Долгорукие оба брата, особливо Василий, тоже врюхались. Василья и теперь томят под замком, слышно, сюда пошлют в ссылку ево, к тебе же… и Семена Щербатовых, князька… И… Э! Всех не перечтешь!..

– Господи! – только и вырвалось у Гагарина.

– Пожди, не вздыхай. Не все еще… Теперь и сестру, царевну Марью Алексеевну на допросы позвал… Чуть не дыбой стращал!.. А под конец сызнова за сына взялся. Отлучение царевича от наследья и трона давно оглашено было [7]7
  См. приложение № 1.


[Закрыть]… А теперь полный суд по форме пойдет… Больше 130 человек одних судей назначено. Вот список их, я захватил для тебя… Гляди, тут и твоя фамилия… И тебя зовет. Должен ты царя с его сыном непокорным рассудить. Читай, гляди!

Взял лист Гагарин, руки у него дрожат, в глазах помутилось. Но, пересиля себя, начал он проглядывать имена. Действительно, все первые люди в государстве собраны тут: начиная с Александра Меншикова, светлейшего князя, «сердечного друга», затем шли имена графа Апраксина, старика генерал-адмирала и второго Петра, канцлера Головкина, сенаторов князя Якова Долгорукова, графа Мусина-Пушкина, барона Шафирова, Стрешнева, князей Петра и Дмитрия Голицыных, Петра Толстого, ближнего стольника, Ромодановского, Самарина, Чернышева, Головина, маршала Адама Вейде, бояр Салтыкова, Бутурлина, губернатора Москвы Кирилла Нарышкина, губернатора Сибири Гагарина, генерал-полицеймейстера Антона Девьера, вице-губернаторов Архангельска, Азова, полковников, майоров, даже флота поручиков Меншиковых и многих других людей всех званий и состояний из лучшего дворянства империи.

Опустил Гагарин лист, рта раскрыть нет силы. Да и в голове пусто, словно водою налили ему череп и потонули в ней мысли и воспоминания…

Молчит и Волконский. А потом совсем тихо заговорил:

– Надо ехать! Видишь, дело неотложное… Да это еще не беда… А, слышь, и тебя есть касаемое… Как уж собрался я с приказом царским к тебе, позвал меня государь и говорит: «Ты побудь до самого отъезда князя… Хоть болен скажись… А там покажешь вот этот мой приказ и все его бумаги, что есть в дому, соберешь, опечатаешь и следом за ним сюда вези поскорее… Есть у меня– большие жалобы на губернатора… Так нужно улики иметь!» Я ордер принял, абшид взял, откланялся… А меня по пути и перенимает… сам понимаешь, кто?! И так ласково говорит: «Слышь, князенька! За кем вина не живет! А Гагарин добрый человек, и подводить его грешно! Как приедешь, прошу тебя: не таись от него, скажи твое посольство тайное. Он сам тебе отдаст, што надо… А ты уж не забирай огулом… Понял?!» Я подумал да и согласился! Руку мне целовать дали! Совсем уж тут я спасовал… Ну вот по приказу той высокой персоны и делаю… Открываю тебе тайну свою, поручение царское строгое. Может, мне за это смерть будет… а отказать не мог ей!

Теперь оба замолкли. Только часы громко тикают, большие, английской работы, стоящие на особой подставке у стены.

Наконец тяжело с кресла поднялся Гагарин, в пояс поклонился Волконскому, обнял его, поцеловал крепко.

– Спасибо, старый друг! Вижу, есть добрые люди на свете и приятели нелицемерные… Сам я выдам тебе бумаги, это верно… Ну и, там, остальное… Вези, передавай, чтобы, значит, приказ исполнить царский… Не утаю ничего… А пока я собираться стану в путь, уж не откажи, у меня поживи… Последи за «преступником», – горько улыбаясь, сказал он. И, взявшись за голову, продолжал: – А теперя не взыщи! От добрых от вестей от питерских вовсе голова раскололась моя! Виски завинтило, просто смерть! Пойду прилягу, может, пройдет. Да и тебе с дороги поотдохнуть не мешает!.. Я велю тебя проводить.

Важный дворецкий по целому ряду покоев провел гостя на половину, назначенную для особенно важных гостей. Волконский быстро заснул.

А Гагарин до утра совещался с Келецким, делал распоряжения. Слуги в доме тоже не спали, из кабинета, из опочивальни князя, из кладовых, из подвалов выносились какие-то сундуки, ящики и складывались на повозки, в экипажи, в дрожки. Целый обоз скоро выстроился на заднем дворе губернаторского дворца. Лошади быстро и бесшумно были выведены, запряжены; десятка два верховых окружили обоз, когда он выехал из задних ворот и в темноте ночной быстро направился к Салдинской слободе, к дому попа Семена.

Келецкий и Федор Трубников, всего неделю назад вернувшийся из почетного своего плена, провожают обоз как доверенные люди Гагарина.

И только на другое утро, почти к полудню, когда прискакал из слободы усталый, измученный, не спавший всю ночь Трубников и рассказал Гагарину, как доехал обоз до цели, как разместили там все сундуки и тюки, – тогда лишь вздохнул посвободнее князь и с улыбкой, с громкими шутками стал водить денщика царского, гонца нежданного по своему наполовину опустелому дворцу, раскрывая все двери, показывая все похоронки и углы.

Не осталось здесь ничего такого, чего не желал бы или опасался Гагарин показать посланному Петра.

Из этих остатков Волконский отобрал и запечатал очень немногое, что ему показалось подороже или поинтереснее для царя. Остального не тронул.

– Сам уж припрячь, Матвей Петрович, что подороже у тебя! – сказал Волконский. – Не грабить же тебя хочет царь… Ему, видно, бумаги какие-то нужны… Так я и взял, что мне сдается поважнее.

Говорит, сам улыбается лукаво.

За это, вернувшись к себе вечером в спальню, нашел на столе Волконский большую шкатулку, тюленьей кожей обитую, ключ в замке торчит и надписано на бумажке рукой Гагарина: «На поминки от друга благодарного».

Раскрыв шкатулку, Волконский увидел ряды червонцев, стопки целые, на 10 000 рублей ровно. Запер он шкатулку и под кровать ее поставил, улыбается лукаво и весело. Хорошо спалось ему в эту ночь на мягкой постели, под стеганым атласным покрывалом, которое оказалось нелишним, несмотря на то, что май близко.

А Гагарин в ту же ночь сам отправился в гости к попу Семену.

Позвали деда Юхима, и Агаша тут же, Келецкий, Трубников.

Рассказал Гагарин о своем вынужденном отъезде в Россию, о своих опасениях.

– Если тут, как я жду, без меня приедут рыться в моем дому, хочу от чужих рук уберечь понадежнее кое-что… Может, и сюда пожалуют разведчики… Следят за мною, поди, в десять глаз. Тот же Ивашка Нестеров пронюхает, что сюды я возы посылал! Так нельзя ли повернее похоронку найти?.. Вот, помню, говорили вы про тайник могильный, откуда ты, дед, вещи редкие вынес, их Агаше подарил… Не скажешь ли мне, где та похоронка? Туды хочу я спрятать, что подороже для меня.

– Можно сказать! – отвечает угрюмый старик. – Благо, Сысойки нету в дому… При ем бы, все одно, хошь и не прячь! Все вызнает и унесет, ворюга… А теперя схороним, и черт не найдет!.. Недалеко и тайник тот… На берегу, слева от дороги на Арамильскую слободу… Хошь сейчас можно ехать туды… К свету все обладим.

– Ладно! Так снаряжай повозки две… А я скажу Зигмунду, что взять надо.

Вышел Юхим. Молчит Агаша. Поп Семен мрачнее тучи сидит.

Заговорил Трубников.

– Неужели, ваше превосходительство, никак остаться нельзя? Ну, хворью отговориться либо как, чем на явную опасность ехать. А там, спустя время…

– Ох, невозможное дело, Феденька! Не знаешь ты государя. С ним упрямиться начать – хуже будет! Слышал, никого он не жалеет: ни жены бывшей, ни сестры родной, ни сына-первенца… Так уж со мною?! Целый полк пришлет, понесут меня, хотя бы и на смертном одре… Покорностью да кротостью лучше с ним. Да и на друзей еще я надеюсь. Видно, не миновать ехать! И то скажу: много раз голова на ставке моя бывала, да вывозила кривая. Авось и теперь последнюю ставку не проиграю Фортуне-причуднице, а что-либо еще от нее возьму!..

– Дай Бог! – отозвался Трубников.

– Аминь! – пробасил обычно молчаливый при Гагарине отец Семен.

Только Агаша сидела молча, пригорюнившись, словно не замечала окружающих, а видела что-то вдали, за стенами этой горницы.

– Все готово, ехать можно! – объявил Юхим, появляясь в горнице.

– А! Хорошо. Пойдем, Зигмунд… Ты говорил, что сундучки и укладки, помеченные мною, стоят в моей горнице? Идем, старик, с нами, и двоих парней позови посильней. Сундучки небольшие, да тяжелые… Пускай поосторожней сносят с телеги…

Ушли втроем они. Поп Семен к шкапчику прошел в своей горенке, налил стакан, выпил, крякнул.

– Ух! Кхе-кхе!.. Сон, было, морил… а вот теперь легше стало… Надо, значит, и мне собираться в путь… Юхим сказывал, что придется там подсобить… А людей брать нельзя.

– Да… едем, отец Семен… Веселее будет! – отозвался Трубников.

– И я с вами! – решительно заявила Агаша. – Здесь одна не останусь. Страшно мне што-то!.. Да и поглядеть охота… как это все там?..

– Ну, известно, девки народ цикавый! – отозвался отец. – Да, поди, князь позволит… Поезжай, по мне… Только вот как дом-то?..

– Надолго ль! Дом запрем до утра…

– И то… Иди просить у князя… Ужли не возьмет?..

Быстро выбежала из горницы девушка, обдав горячим взглядом Трубникова, словно поманив за собою.

Тот, как бы против воли, так и потянул следом за Агашей. Девушка поджидала в сенях, обняла, крепко прижалась, поцеловала дружка беззвучно, но горячо и зашептала:

– Уезжает старый… Волюшка нам… То-то!.. Уж никуды не отпущу я тебя!..