Текст книги "Том 3. Во дни смуты. Былые дни Сибири"

Автор книги: Лев Жданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 38 страниц)

И, довольный, посапывает Гагарин, пригретый, разморенный утренним теплом; наконец и совсем задремал, склонясь головою на плечо спутнице.

А та сидит, не шевелясь, заплакать хочет и не смеет, вздыхает только часто, протяжно и глубоко…

Обыкновенно в месяц и пять дней совершается путь от Тобольска до Ямыш-озера, а отряд Бухгольца затратил на этот переход вместе с частыми остановками и роздыхами ровно вдвое больше и только 1 октября прибыл на место, когда уже начались холода и могли ударить внезапно морозы.

Пока люди валили лес для стен и построек, пока шведы-инженеры и зодчие выбирали удобное место, разбивали землю по планам под городок-крепость, до 29 октября всем пришлось жить на барках, хотя на реке уже пошло сало, и она могла стать каждую минуту. Жили и на берегу, в наскоро сложенных бараках, шалашах и землянках, вырытых в сухом грунте, в прибрежных холмах.

29 ноября дружно принялась за установку стен, за постройку «квартер», то есть жилых помещений, казарм, амбаров, конюшен и мастерских, а через двенадцать дней упорного, но веселого труда, в котором принимали участие все люди отряда, даже кашевары и конюхи в свободные от прямого своего дела часы, работа быта кончена. Всем приятно было согреть озябшее тело, постукивая топором, подкатывая и складывая одно на другое готованные, притесанные бревна, завершая венцы срубов; да и сама по себе тянула всех спорая, дружная работа, плоды которой тут же выявлялись, росли не по дням, а буквально по часам в виде стен городских и прочных зданий, покрытых свежим тесом, так вкусно пахнущим и блещущим под лучами осеннего дня или одетых щеголеватыми листами белого железа, которыми крылись склады пороха, ядер, картечи и башни приворотные, высоко поднятые над раскатами и стенами крепостцы.

Здесь перезимовал отряд среди полного почти безделья, поправляя кое-что, готовя вьюки для долгих сухопутных переходов. Даже маленькие пушки должны были вьючиться на лошадей по две на каждую лошадь, словно сумы переметные в старину.

Охотой занимались много и с удовольствием. Свежая дичь всегда была в лагере для целого отряда, как и для офицеров. Кроме казенной чарки водки, солдаты ухитрялись еще добывать простое и «двойное» вино у разъезжих торговцев, которые часто заглядывали в новый многолюдный военный городок. А уж про офицеров и говорить нечего. Пьянство, азартные игры, ссоры и грубые связи с калмычками соседних улусов заполняли у них все долгие, сумрачные зимние дни.

Но вот потянуло теплом с юго-востока, от озера Чан, из-за высоких предгорий Змеиных гор… Повеяло весною, которая дружно и быстро наступает в этих местах. Закипела опять работа, позабылась зимняя скука и отупенье, стали готовиться в дальнейший путь.

На середину апреля назначили выступление; в начале марта уже послал Бухгольц Трубникова к Эрден-Журыхте, калмыцкому контайше, и к другим владетельным ханам и князькам с письмами и для устного успокоения этих осторожных дикарей. Надо было уверить, что не против этих ханов с их племенами идет большой русский отряд, а с мирными целями: произвести разведки в местах нахождения золотого песка у верховьев Иртыша.

Такое предупреждение особенно было необходимо в настоящую минуту, потому что еще весною прошлого года, задолго до выступления отряда Бухгольца, во все концы и края сибирских степей, через реки и горы, в самые дальние кочевки и улусы по обеим сторонам Иртыша до самого истока за озером Зайсан и выше – прокатилась одна тревожная весть: 10 000 московов с Темир-башем, «железным генералом», посланным от самого царя, идут разорять калмыцкие и киргизские улусы. Стариков будут жечь, мужчин-батырей, удалых наездников перестреляют, перережут. Девок и баб возьмут себе в добычу, как баранту, вместе со всем скотом, верблюдами и лошадьми. А детей и юношей силой заставят есть свинину, принять крещение и осквернить мечети и прах отцов своих, правоверных мусульман или наивных, но искренних буддистов.

Как будто в кварталах Тобольска, населенных инородцами, впервые народился этот слух, пущенный своими же, русскими, людьми, вроде Задора и его приятелей, сознательно или слепо оказавших услугу планам Гагарина относительно помехи походу Бухгольца. Месяца не прошло, как волнующие слухи разнеслись на сотни, на тысячи верст кругом, потому что как раз весною разъезжались из Тобольска кочевые улусники-торговцы, бухарские и китайские купцы, особенно склонные разносить всякие слухи и вести по белому свету…

И вести эти скоро вернулись в Тобольск в виде сообщений о скоплениях кочевых шаек у верховьев Иртыша и по обеим его сторонам, от Зайсана почти до Семипалатинской, недавно отстроенной еще небольшой крепостцы… До Бухгольца, наконец, с разных сторон стали доходить эти же слухи. И еще в Тобольске решил он послать вестника к кочевым ханам. Для этих поручений особенно рекомендовал Гагарин того же Трубникова. Теперь, когда дурные вести дошли до напряженного слуха Бухгольца, он едва дождался первых дней потеплее, и в начале марта поскакал Трубников с верительными письмами в широкую, синеющую без конца перед глазами степь, в Барабу, направляясь к дальним улусам, где, как было известно, находился сейчас контайша Эрдени.

Конечно, ехал посол Бухгольца не один. С ним были посланы писарь полковой Кононов, Чжан-Шал, крещеный калмык, вместо толмача, и три казака: Алешка Жданов, Филька Мухоплев и Силантий Пиленко, трубач.

Странным показалось этим спутникам, что офицер направил путь не прямо на восток, через холмы в открытую степь, а стал подниматься по берегу Иртыша к его истокам и озеру Зайсану, вокруг которого разбросано немало калмыцких кочевок.

Но здесь же, как знал каждый сибиряк, часто бродят шайки воинственных киргизов каменной орды. Почти вечно воюют между собою эти два племени, родные по крови, но различные по вере и обычаям: одни – буддисты, другие мусульмане. И даже во время перемирия, какое теперь настало между народами, не могут удержаться удальцы киргизы, разбойники и воры по природе. Переплыв на своих горбоносых неутомимых конях Иртыш, покидая его левый берег, где владения Хаип-Магома-Батура, повелителя дикокаменной орды, появляются барантачи обычно по ночам на правом берегу, во владениях калмыков, нападают на одинокие юрты, на небольшие улусы, угоняют скот, прихватывают пленников и снова исчезают за рекою. А там, в горах и в степях родных, легче найти червонец, затерянный в песке, чем этих удальцов, которым не страшен даже гнев их собственного повелителя хана…

На вторую же ночь наехала такая шайка на Трубникова и его людей, отдыхавших вокруг большого костра. Человек двадцать всадников стали со всех сторон приближаться к костру, оцепив его широким кольцом, чтобы оставаться вне выстрела дальнобойных по тому времени фузей, хватающих на триста-четыреста шагов.

Вот один всадник отделился от общего кольца и, припав за шею лошади, подъехал поближе, зорко следя за группой московов, очертания которых резко чернели на фоне яркого пламени костра.

– Гей! Что за люди? – крикнул всадник, приблизясь так, что можно было переговариваться свободно. – Зачем вы здесь? Откуда? Сейчас давайте ответ.

Толмач не успел еще перевести Трубникову вопроса, который и без того понятен был офицеру и трем его конвойным, как заговорил один из них, Пиленко, держа на прицеле свою фузею, как и все остальные.

– Отвечать ему, што ли ча, господин потпорутчик?.. Разом сыму с коня разбоничью башку эту бритую! Прикажите «огонь»… пра! Што с ими калякать… Пра!

– Молчи! Видишь, еще надъезжают собаки… их уже с полсотни наберется, а нас шестеро… да и то на этого – плоха надежда! – поведя глазами в сторону Чжан-Шала, толмача, негромко отозвался Трубников. – Темно в степи, нам от огня плохо во тьму стрелять… А им хорошо. Если начнем костер гасить, они тут и налетят! Надо потолковать с ними. Так смирно сидите, пока они близко не подбежали. Я сам спрошу!..

И громко по-калмыцки крикнул Трубников передовому всаднику:

– Гей!.. А вы что за ночные люди? Барантачи-разбойники?

– Нет! Мы посланы разъездом от нашего хана пресветлого, от Хаип-Магома-Батура. Посланцев Эрдени-контайши калмыцкого провожали на этот берег, теперь возвращаемся к нашему хану. Давайте же ответ: вы кто такие?

– А мы посланы к вашему хану и к Эрдени Журыхте от светлейшего князя губернатора Сибири и наместника его царского величества с большими вестями. Так вы берегитесь трогать нас! – пригрозил Трубников. – Лучше примите вести, передайте их вашему хану, а нас пустите нашим путем.

Всадник молча стоял на месте несколько мгновений и вдруг, выпрямясь на седле, повернул к кучке своих, которая темнела на вершине ближнего холма, за цепью всадников, окруживших костер. Очевидно, там были начальники шайки, теперь уже достигающей почти ста человек. То и дело из темноты ночной выплывали всадники и чаще, теснее становилось их кольцо, широкое и редкое вначале.

Через две-три минуты снова подъехал всадник, уже не укрываясь, как раньше, за шею лошади.

– Мой господин, Таанат-бай, сказать изволил: если правдивы слова ваши и нет грязи на языке у вас, он желает сам проводить послов сибирского большого начальника, наместника белого царя, к своему повелителю Мамай-салтану, сыну Абулхаир-хана, брата Хаип-Магома-хана. По воле Аллаха, недалеко за рекой стоит Мамай-салтанэ со своими воинами, которых многие тысячи. Желаешь ли, посол, сделать так, как говорит мой господин Таанат-бай?..

Переглянулся со своими Трубников, выслушав киргиза.

– Вот оно што! Уже и тут, у нас под боком, племянник ханский с целой ордою… У этих вон и фузеи видны за плечами… Ничего не поделаешь. Надо на мир идти… Поедем к Хаипу сперва, потом и к контайше доберемся, коли Бог даст! – решительно проговорил Трубников и крикнул:

– Ладно! Присылайте сюда одного из ваших как аманата, что не тронете нас, если мы выйдем к вам с миром… Тогда и мы оружие спрячем, ружья повесим за спину, к вам подъедем для разговора дружеского.

Опять скрылся всадник, а через несколько минут явился он же и прямо въехал в группу московов, которые ожидали, сидя на конях. Он был без копья, старинный мушкет торчал в чехле за плечами; не было видно за поясом ни пистолей, ни кинжала.

Двинулись теперь все семеро к той группе всадников, которая маячила вдали на холме среди сумрака ночного. Киргиз был в середине. Кольцо всадников уже разомкнулось во многих местах, и они тоже потянули гуськом к вершине холма.

Быстро закончились переговоры. Седой Таанат-бай, с широким, скуластым лицом и глазами, сверлящими, казалось, самую душу, приветствовал московов и предложил отдохнуть до утра в одной из войлочных палаток, которые быстро стали разбивать его уздени. А на рассвете придется переправиться через реку и ехать к Мамай-салтану, стоящему в пяти-шести переходах от берега со своими улусниками и другими батырами, снарядившимися на войну, когда прошла весть, что ведет на них свое войско русский начальник.

Спокойно проспали в шатре русские, не то почетные гости, не то пленники, потому что сильная стража всю ночь охраняла их сон. На заре тронулись в путь, и через неделю Трубников очутился в большом лагере Мамай-салтана. Поздно было, когда достигли они киргизского кочевья, но Трубникову не дали даже передохнуть и часа через два, среди глубокой ночи, ввели в обширную, убранную коврами юрту племянника ханского, который сидел на кошмах в своей высокой шапке, обвернутой белой чалмой с драгоценной пряжкой посередине.

– Кто ты и что скажешь, посланец? – задал вопрос через толмача Мамай-салтанэ.

Трубников объявил ему свое звание, сказал о поручении, данном Бухгольцем, показал письмо, написанное к контайше, и добавил, что может его отдать только самому Эрдени, но и для Хаипа-хана имеет поручение тайное и важное от губернатора Сибири.

– Могу и тебе сказать об этом поручении… Но сам я плохо владею вашей речью, боюсь, не напутать бы. Есть ли при тебе надежный толмач, который не выдаст того, что я скажу, никому на свете, кроме тебя и хана Хаипа-Магомы-Батура?

Задумался немного тяжеловатый на вид и не быстро соображающий, тучный киргиз с крохотными, заплывшими жиром глазами. Потом крикнул что-то в соседнее отделение палатки, а толмачу, бывшему тут раньше, дал знак уйти.

Пятясь, с низкими поклонами, скрылся толмач, а из-за войлока, делящего юрту пополам, выскользнул худенький седой мулла в зеленой чалме, означающей, что он побывал на гробе Магомета и числится ходжой. Маленькое сморщенное личико уже приняло пергаментный вид, беззубый рот провалился, ушел глубоко внутрь, придавая бабье выражение этому лицу, с редкими волосками, торчащими вместо усов и бороды. Но глаза, живые, быстрые, были еще ясны, полны ума и блеска.

Очевидно, он должен был подслушивать за прикрытием, что здесь будет происходить, а теперь вошел, ласково улыбаясь, приветливо кивая Трубникову, в то же время продолжая худыми пальцами безостановочно перебирать зерна янтарных четок, висящих у него на руке, беззубым ртом шепча беззвучные молитвы.

– Здоров, бачка! – наконец, перестав кивать, обратился он к Трубникову. – Добрый час, добрый урус, приходи! Храни тебя Аллах и ваш Исса!.. Сказывай свой дела… Я шалтай-балтай могу по ваш, по москов. Панимай яхши…

Сказал, затих, слушает, четки перебирает, губами шевелит, ровно не живой, а искусно сделанный истуканчик. Трубников негромко заговорил:

– Письма везу я хорошие от моего начальника подполковника Бухгольца. Да сам он совсем не правдивый и добрый человек… Пишет он контайше о мире. Просит пропуска до Зайсана и далей. А у него в руках запечатанный пакет от самого царя. И раскрыть тот пакет он должен только на месте, когда придет в Эркет-город… А как там он укрепится, еще к нему будут на помощь люди посланы. И тогда с двух концов пойдут наши на ваших людей. А губернатор князь Гагарин еще недавно вам о мире писал, и вы ему писали и на том шерть [6]6
  Шерть – присяга.


[Закрыть] давали, как и наши посланные вам поручались верою нашей, что мир будет между улусами вашей орды и калмыцкими и между войсками да людьми сибирской стороны, которые под начальством губернатора князя Матвея Петровича. Того ради и сказал мне князь: ехать сперва к контайше, письма ему Бухгольцевы отдать да и свое слово сказать, остеречь!.. А тут меня твои люди перехватили. Не хотелось мне спора и драки затевать. Думаю: пускай раньше ты, все улусники и хан Хаип-Магома узнают неверность Бухгольцеву и остерегутся… Вот что я должен был открыть самому Хаип-хану. Ты теперь ему все передай, а меня отпусти к контайше. Надо, чтобы его люди тоже готовы были: Один ты не сладишь с нашими: больно много нас, почитай, тысяч шесть! – удвоил умышленно цифру Трубников и замолчал, ждет ответа.

Передал старый мулла Мамай-салтану слова «уруса», и стали оба тихо совещаться между собою. Наконец пришли к решению. Старик, еще ласковее улыбаясь Трубникову, еще чаще закивал головой, которая, в зеленом тюрбане, казалась слишком тяжелой и большой для тонкой высохшей шейки муллы.

– Яхши!.. Харпю, бачка! Аллах много добра даст, што правду любишь… И для губернатора вашего тоже много богатства и здоровья даст!.. И тебе дары будут… А к контайше пока тебя пускать нельзя… Надо, чтобы ты ехал к самому Хаип-Магома-хану. Ему все говори. А к контайше мы можем другого человека посылать… Тоже ваш, урус. Он давно, раньше тебя пришла… Твое слово сказала, а мы не верила… Теперь верила. Эта улан ваш, урус была прежде, теперь наш стала… Моссельмен теперь… А мы с эта улан еще будем свой уздень посылать, хорош человек… Ему будет верил контайша. Вместе будем поход делать, не будем твой Темир-баш, Буколт до Эркет-Нор допущать… Воевать ево будем!..

– Да неможно этого никак. Где еще там ваш Тургустан-городок, в котором проживает хан Хаип?! Пока вы меня доведете, пока што! А подполковник будет уже у своего места!

– Нет, не бойся! Мы и то поход делали, еще ничего верно не слыхамши. И Хаип-Магома-Батур, хан наш светлый, не в Тургустане… Поближе гораздо… Тоже с войском наготове… Туда мы тебя в неделю довезем. А человек ваш, который к нам перешел, он тут. Я его позову! – через муллу объявил Мамай-салтан офицеру.

– Што делать! Видно, так и надо! – с досадой пожал плечами тот и, по знаку Мамая, занял место на кошме, поодаль, закурил поданную ему трубку, чтобы сократить время ожидания.

Через несколько минут высокий, стройный человек, одетый по-киргизски, вошел в юрту и, низко поклонясь Мамай-салтанэ, обернулся с поклоном к Трубникову, которому сразу показалось знакомо густозагорелое, но не калмыцкое лицо вошедшего.

– Челом бью господину порутчику Федору Максимычу! – громко, весело прозвучал знакомый голос.

– Сысойко!

– Он самый и есть!

– Да как ты попал сюды?..

– Так же само, как и ваша милость, с вестями важными от господина губернатора. Да мне, слышь, не больно поверовали эти… люди добрые! – кинув взгляд на муллу, который насторожил уши, слушая быструю беседу «урусов», сказал Задор. – А вот ты счастливее. Я знаю, тебе тута придется оставаться, а меня хотят к контайше слать. А я уж и прежде побывал у нево… И тамо народ взбулгачил… Такое же войско наготове стоит. Поди, и без упрежденья нашего теперь навалятся на господина Бухалта. Не дадут ему дальше продираться. Повернет в Питер, не солоно хлебавши, коли только жив ошшо будет!.. Давай все-таки письмо к Эрденю. Велят мне ехать поутру, не одному, с большою ордою, с их дворянами важными, чтобы крепче мир замирить с контайшою на эту пору, пока нашего Бухалта не выпрут из Ямыш-городка…

– Ну, нечего делать, бери, вези! – отдавая Задору письмо, хмуро проговорил Трубников. – Што говорить там надо, не учу тебя. Сам знаешь не хуже меня…

– Сдается… А што прикажешь, господин подпорутчик, дома сказать, друзьям и знакомым, когда я поверну в Тобольск? Как видно, раньше тебя там буду, – не то дружески, не то с затаенной насмешкой спросил Задор.

– Што? Кланяйся всем, хто обо мне спросит… Чево же боле?

Еще суровей стало лицо офицера, скорбь и досада пролегли в складках между бровей, в углах плотно сжатого рта.

Хочется ему передать особый, горячий привет Агаше, тем более что близок бывший батрак, теперь отщепенец мусульманин, к поповскому дому на Салде. Но что-то, словно против воли, помешало Трубникову.

– Скажи там, штобы старались выручать меня поскорее, ежели эти… приятели задержут тута надолго… От них всево станется.

– Скажу, скажу! Ужли приятеля в неволе оставлю… Да и сам господин князь-губернатор так милостив к твоему благородию… Недаром тоже важное поручение поручил… Вызволит, коли што.

И, обернувшись к Мамаю-салтану, бойко по-киргизски заговорил Задор:

– Вот письмо я получил, как видишь, господин! Когда угодно могу в путь сбираться.

– Хорошо. А теперь иди к себе и твоего приятеля возьми с собою, пусть он отдохнет с пути. Завтра еще потолкуем все вместе перед твоим отъездом.

Поклонился Задор по-восточному и вышел с Трубниковым, тоже отдавшим почтительный поклон племяннику ханскому.

А тот еще долго толковал со своим советником муллой о неожиданном госте и о мудреных делах, совершающихся в этом обширном мире по воле Аллаха.

После пасхальной заутрени, отслуженной попом Кириллом в той же походной церкви-шатре, раскинутой в стенах крепостцы-городка у Ямыш-озера, пока придет время построить настоящую церковь, весело разговелся отряд, все почти люди хватили лишнего ради великого Светлого Праздника, раньше чем пойти на покой после долгой ночной службы. Даже часовые, расставленные на постах, и те вполпьяна пошли на места. Утешаются, что до света не далеко, когда дневная смена прийти должна. Но и остерегаться особо нечего, как думают они. Правда, пока ехали по Иртышу караваном, часто виднелись вдали – и на правом, и на левом берегах – кучки всадников, которые время рт времени появлялись на горизонте, словно желая проверить путь каравана, затем исчезали в просторе степей или в лесных зарослях, подбегающих к берегам реки. Не раз и осенью появлялись эти разведчики, когда шла стройка Ямышева городка. Свои конные патрули, разосланные по обоим берегам Иртыша, доносили о больших отрядах кочевников, которые виднелись порой, или натыкались они на признаки ночевок, на остатки лагерных стоянок, покинутых уже довольно сильными отрядами, судя по приметам и конским следам.

Но зимние холода загнали по домам, по дальним улусам кочевников, тихо было всю зиму. Охотники, заходившие и заезжавшие верхами порою очень далеко, не видели больше вражеских следов. И весною все было, по-видимому, покойно кругом.

Прежние опасения неожиданного нападения ослабели, разъезды посылались все реже, не охватывали широкого круга, как раньше. Кочевники успели усыпить недоверие московов, и те довольно беспечно встретили вешнее солнце и тепло, готовясь к дальнейшему походу. В крепостце должен был остаться небольшой гарнизон из казаков, который теперь и нес сторожевую службу, а остальные казаки охраняли весь косяк лошадей отряда, пущенных в степь у стен городка на первую вешнюю траву… Больше полутора тысяч коней рассыпалось по степи и под охраной сотни верховых днем паслось, а по ночам загонялось в несколько огромных загонов, устроенных под самыми городскими стенами. И до утра, сидя у костров, сторожили их люди, пустив в ночное на пастбище своих верховников, занятых целыми днями.

Разговевшись тут же, у костров, всем, что принесли из города товарищи, сидели очередные сторожа в пасхальную ночь и мирно толковали о предстоящем походе, вспоминали дом, семью, а то и сказки слушали, страшные, увлекательные вымыслы, которые так хорошо умеют рассказывать иные из них.

Костры ярко пылали, кидая в черное ночное небо мириады искр вместе с клубами дыма и пламени от горящего сухого валежника. Свет заставлял жмуриться, слепил глаза, и еще чернее и непрогляднее казалась степная даль, одетая ночным туманом и мглою.

Вдруг какой-то гул послышался со стороны степи. Не то поток воды катился и падает с высоты на валуны, перекатывая их, не то земля загудела, прерывисто и тяжко дыша… Все ближе рокот неясный, все тверже и отчетливее мерные удары чего-то тяжкого, твердого о грудь земли… И быстро вдали стали обозначаться очертания большого табуна неоседланных коней. Неизвестно почему, неведомо откуда неслись кони. Может быть, мирно паслись за сотню верст, но что-то грозное всполошило, напугало их… Нападение барсов, волков или пожар степной?.. Кто знает! Но сюда скачет табун; уже видно, как веют гривы по ветру среди неясного, предрассветного сумрака, средь полусвета, полутьмы, дрожащей, неверной, как глаза продажной прелестницы… Голые спины у скакунов – так кажется, по крайней мере… Только что-то порою затемнеет, словно тащат они, за собой каждый какую-то непонятную ношу, не то живую, не то мертвую… Или это волки присосались, впились в шеи лошадям, и те несут на себе свою смерть, изнемогая в последнем стремлении, в этом бешеном беге? Или рыси на самых загривках и уже пьют горячую алую кровь, пока ноги скакунов не подкосились и не грохнули они на траву, орошая ее струями жаркой, остро пахнущей крови?.. Сообразить, разобрать не успели сторожа, как уж совсем близко подскакал табун, мчавшийся раньше широким полукругом, а теперь сбившийся в несколько растянутых рядов, словно эскадроны конницы на ученье.

И неожиданно поднялись человеческие фигуры из-за лошадиных шей, всадники крепко сидят, втиснувшись искривленными ногами в голые бока неоседланных лошадей. Гикнули все разом! Стрелы посыпались на сторожей, грянули выстрелы, засвистали копья, пущенные метко сильной, привычной рукой… Едва успели схватиться за свои ружья казаки… Но пока их наставили на рогатки, пока выбили огонь, стреляя наудачу, несколько из сторожей уже легли раненными, а нападающие, разделясь на три части, делают свое дело. Одни со сторожами перестреливаются, другие залегли перец воротами крепостцы, в которой уже слышны смятение, тревога, рокот барабанов и звуки голосов… Эти должны задержать выход людей из крепостцы, пока третий, самый многочисленный отрядец ломает загоны, выгоняет в степь лошадей… Вот уж все полторы тысячи коней на свободе. Прирожденные коноводы-пастухи, калмыки и киргизы, окружили сбитый в кучу табун, гикнули, и погнали его вперед, в необъятную степь, которая уже светлеть начинает, ожидая солнечный восход.

От выстрелов, от гика и крика ошалели кони, мчатся вперед, подняв хвосты, распустя гривы… А за ними совсем демонами мчатся погонщики монголы…

Сообразили в крепостце, что случилось… Выстрелы ружейные со стен и из башен грянули вслед убегающим врагам. Потом и пушечный удар прокатился в тихом предрассветном воздухе. Но от этих залпов и пушечной стрельбы еще больше обезумели и без того напуганные кони… Правда, пули и картечь уложили несколько врагов, упало и лошадей около десятка. Зато остальные еще безумнее ринулись вперед, так что даже еле поспевают за табуном его новые господа-захватчики.

Не отважился Бухгольц сейчас же выслать из крепостцы людей, не зная, нет ли засады кругом. Ждать решил до утра, тем более что без коней и не догонят его люди уносящихся всадников… А нападающие, пользуясь этим, почти без потерь скрылись из виду так же быстро, как и появились…

Дождался утра Бухгольц. Выслал людей на разведку. Неутешительные вести принесли люди.

Куда ни глянуть глазом, на этом и на другом берегу дымятся костры, видны отряды вражеские, которые еще держатся поодаль из опасения орудий, стоящих на стенах Ямыш-городка… Но ночью они ближе подберутся, правильную осаду поведут, все выходы и пути отрежут русским из городка. Только к реке, к воде, и останется один свободный путь. Нет у степных кочевников подходящих суден, чтобы и тут поставить сильную заставу…

– В осаду попали мы, господин подполковник! – доносит пятидесятник, старый сибиряк, сам производивший разведку. – Одно и есть – по реке скорее назад уходить!..

Ничего не ответил Бухгольц, отпустил разведчиков.

– Трубку мне долговидную! – приказал он своему денщику, взял подзорную трубу, пригласил двух-трех офицеров-шведов, знакомых с инженерным делом, с правилами фортификации, стратегии, и вышел на башню.

Не солгали разведчики. При свете дня видно, что осажен городок отовсюду отрядом по крайней мере тысяч в десять человек. Нападать на городок, отлично укрепленный, они, конечно не решатся. Но и на них нельзя пойти без лошадей. Конные будут ускользать от удара, заезжать могут сзади, со всех сторон и поражать, особенно по ночам, в степи… Надо сидеть за стенами, пока есть запасы боевые и съестные припасы. А потом?!

Думать не хочется сейчас Бухгольцу об этом «потом»…

Однако пришлось подумать, и очень скоро… Ночью ушли из городка, очевидно, спустясь со стен или подкопавшись где-нибудь, несколько инородцев, которых немало в отряде, и крещеных и некрещеных, в качестве конюхов, слуг, кашеваров, шорников и всякого рода мастеровых. Есть и среди ратников десятка два крещеных, но совсем еще необруселых туземцев.

Можно ли положиться на них! И предавать они могут всякий шаг отряда, и запасы пороховые взорвать способны или подмочить, попортить оружие… Мало ли что! Одинокий враг в своем собственном стане, да еще затаенный, лукавый, беспощадный, опаснее тех тысяч врагов, которые темнеют за стенами, порою врассыпную подскакивают близко, джигитуют у самых стен, вызывая на единоборство батырей-урусов, увертываясь от пуль, посылаемых в этих головорезов, как в жаркий полдень увертывается от оводов легкий степной конь…

И пришлось уступить общим настояниям, сделать так, как подсказывало и собственное благоразумие. Ночью, бесшумно спустились к реке люди, что могли нагрузили на суда, остальное подожгли вместе с городком, с его стенами и зданиями…

Сами уселись как попало и быстро вниз по течению, подгоняемые сильными ударами весел, поскользили дощаники и ладьи, пущенные по самой середине реки, чтобы больше обезопасить людей от выстрелов из ружей и тучи стрел, какую пустили в уходящих враги, метко целя в барки, ярко озаренные среди ночной тьмы заревом огромного пожара, охватившего Ямыш-городок.

Задолго до возвращения всего отряда весть о неудаче Бухгольца дошла до Тобольска. Принес ее первый Задор, уже очутившийся здесь же в своем обычном виде и доложивший подробно Гагарину как о своих приключениях, так и о том, что Трубникова задержали у дикой орды и послали к самому Хаип-хану, не совсем, очевидно, доверяя русскому офицеру.

– Ничего, вернем малого! – улыбнулся Гагарин как-то странно загадочно. – Не оставим его тамо долго, чтобы тут кто не скучал… А тебе за службу спасибо! И награда вот!

Принял тугой кошель, кланяется, благодарит Задор, а сам глядит на князя, переминается.

– Што еще надо? Говори, Сысоюшко.

– Слышал я, пока не было меня тута, приезжал из Рассеи полковник, князь Долгоруков, словно бы с розыском каким… Не против твоей ли милости новые наветы?

– А тебе што? – вопросом на вопрос откликнулся князь.

– Да, сдается, знаю я, откеда ветер дует, противный твоему вельможному сиятельству. Фискалишка этот, шиш проклятый, Ивашка Нестеров… Он мутит!.. А я… Случается, встречаемся с им. Он по ночам часто бродит, где и я бываю… И ежели твоей милости на пользу было бы, так я его, как курчонка…

Не договорил один, не отказывается другой, думает что-то. Потом негромко заговорил:

– Благодарствуй за верность и охоту добрую, Сысоюшко… Нет, леший с ним! Князя, што приезжал, я не боюся! Свой брат! Хотя и «Долгорукой» поистине, да и у меня сундуки не пусты… Как приехал, так и уехал. Мне зла не будет от него. Он царю скажет за меня, а не против. А что тут Ивашкины следы есть, и это ты верно угадал. Да трогать не стоит гадину, руки марать! Его не будет, другого пришлют. А он пока не страшен. По службе доносит, что слышит. Черт с ним! Будем знать да остерегаться. Да так делать надо, чтобы страху не иметь перед царем и Богом.

Говорит, а у самого губы дрогнули, словно от кривой усмешки.

– Што толковать! Твоя правда, светлейший князь! А все же поопасайся ты гада! Я слышал, он такое на тебя взвести думает… И сказать боязно…

– Что?.. Говори. Лучше знать заранее… и меры взять.

– Изволь. Первое, будто ты от себя теперь с Хиной и с западными государствами большой торг повел, чем сама казна торгует… И будто бы деньги те, прибытки всякие, тебе надобны на великое дело… Вот, ты шведов наймал, давал им оклады… А этот гад сказывает, готовишь в них себе верных людей, как война начнется у себя…

– У меня, с кем… еще война?.. – нахмурясь, быстро спросил Гагарин.

– С Рассеей, с царем самим, у коего ты задумал Сибирь отнять…

– Ха-ха-ха!

Смеется губернатор, но смех его звучит как-то странно, деланно.

– Дальше.

– Хочешь будто старину здесь водворить… и тем людей закупаешь… И кочевых ханов задариваешь… И оклады верстаешь зря, сыплешь золото, чего-то ожидаючи. Оно верно, слово тебе стоит сказать и…