Текст книги "Третий Рим. Трилогия"

Автор книги: Лев Жданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 41 страниц)

Тринадцатилетний, но много в жизни изведавший мальчик почуял, что глумятся над ним. Он постарался не выйти из себя, чтобы не потерять преимущества над мучителями.

– Нет, не переменю моей воли государевой… – спокойно по виду ответил Иван. Только какая-то больная струна зазвенела в звуках голоса.

– Что делать, видно, исполнить придётся… – мигнув единомышленникам, опять мягко процедил Шуйский. – А ещё, отче митрополит, ты попроси: не уважит ли твоей просьбы пастырской строгий наш царь-государь.

– И то, сыне! – медленно, убедительно и плавно заговорил ставленник Шуйских, волей-неволей покорный им, Макарий. – Не отменишь ли? Казна твоя большая хорошо оберегается… И малая тож… За какую провинность людей сменять? Не водится… Ну, скажем, если уж так тебе твой слуга люб, иначе чем возвысь его…

– Царь я или не царь я?.. – крикнул мальчик, забывая даже почтение к сану святителя. – Его, вот его!.. – указывая на сидевшего словно на горячих углях Семена Воронцова, заговорил быстро царь. – Его к казне… Нынче же. Не то клич кликну… Народ на вас подниму, на мятежников…

– Вот оно что! – бледнея от ярости, заговорил Шуйский. – До того уж дошло… Царь на верных слуг своих, на бояр на первых, народ натравить желает… Ну как по-твоему не сделать теперь?! Его? Его вот… к казне большой?! Ну, а змеёныша этого, содомское семя нечестивое, который и тело и душу тебе поганит? – указывая на стоявшего за местом царёвым Фёдора Воронцова, загремел боярин. – Его куды?.. Уж не на моё ли место?.. И сказать народу: за что он тут от царя посажен!.. Что народ скажет? А?.. Иди, садись, голубчик…

Вплотную подойдя к женообразному, оробевшему от неожиданного поворота дел Фёдору, Андрей Шуйский повлёк наперсника-юношу к своему месту, прочь от Ивана…

Окружающие поняли манёвр… Вскочили… Кто окружил великого князя Ивана, другие стали тащить прочь из покоев Фёдора… Засверкали ножи в руках.

– Убить… Убить гадину, что промежду царя и бояр рознь сеет! – первый крикнул Шкурлятев-князь.

С воплем рванулся на помощь другу Иван, но плотной стеной стояли тут бояре: и Пронские, и Палецкий…

Затем, когда уже увели Воронцовых, сына и отца, совсем вон из палаты, и эти бояре вдогонку побежали…

Оборванный, избитый, бледнее смерти, мотался в руках палачей Федя и молил о пощаде. А те всё тащат вперёд, из горницы в горницу, на дворцовое крыльцо…

Иван кинулся на колени перед митрополитом.

– Святитель! Заступись… Только бы они, злодеи, не убили его… Пусть всё будет по-ихнему!.. Беги скорее… Как хотят, стану покоряться им!.. Только бы не убили его, Федю!..

Встал, пошёл Макарий, высокий, сухощавый, на ходу слегка раскачиваясь…

К Морозовым, сидящим тут же, в стороне, печальным и молчаливым, к ним ринулся юный князь.

– Вас чтут бояре, чтит народ… Ради Спасителя, молю: застойте за Федю…

Встали Морозовы, пошли на выручку…

В сенях дворцовых видят: сгрудились все. Угрозы звучат… Ножи в руках…

Стал просить Макарий:

– Чада мои, Бога вспомните!.. Не проливайте крови под сенью царёвой… Молод, глуп парень… Сослать – и то кара будет ему!

И Морозовы голос подали:

– Опомнитесь, бояре… До народа ещё долетит о нас худая молва. Что хорошего? И царь не всегда в молодых годах пребудет. Попомнит услугу вашу.

Потешившие свою душу над обоими Воронцовыми бояре успели остыть на воздухе.

– Ну, ин ладно! – отозвался запевала, Шуйский Андрей. – Взашей их с крыльца… Эй, стража, подбери-ка казначеев княжевых, господарских!..

И когда кубарем слетели со ступеней сброшенные вниз оба Воронцова, их подхватили стражники Шуйского и повели в тюрьму.

Иван видел это в окно. Не успел вернуться в Столовую палату митрополит, как отрок кинулся к нему:

– Спасибо, отче… Видел я: вызволил ты несчастных. Век тебя не забуду… Ещё прошу: поди, от меня Шуйских моли: недалеко бы их… В Коломну бы их, чего лучше?.. Пусть там пока что проживают Воронцовы, если уж из Москвы их выбить задумали… Вон шумят бояре на крыльце… Толкуют, видно: как дальше им быть?.. Скорей иди, отче!

Опять вернулся Макарий на крыльцо.

– С чем опять? – окрикнул его Фомка Головин, особенно не любивший Воронцовых и недовольный, что не дали ему прикончить недругов.

Макарий передал просьбу царя.

– В Коломну? Ишь ты!.. А то ещё в Тверь, благо Москве она дверь! – с издёвкой подхватил Фомка. – Поди скажи царьку своему: без Федьки девчонок немало на Москве… Ступай, ступай…

Яростно надвигаясь на Макария, чтобы заставить его уйти, Фома тяжёлым, подкованным сапогом наступил на край его мантии, и затрещала, разрываясь, крепкая ткань.

Макарий не сдвинулся.

Так же мягко, плавно и внушительно, как всегда, он произнёс:

– Да сбудется речённое Пророком: разделили ризы мои между собой и об одежде моей бросали жребий.

Услыхав такой упрёк, сравнение их с мучителями Христа, бояре сдержаться захотели.

– Иди, отче, с миром к царю и скажи: в Коломну – больно близко для изменников и воров ведомых… На Кострому мы их сошлём… – сказал Андрей Шуйский.

Молча выслушал ответ бояр Иван, без звука, низко поклонился святителю и прочь пошёл в свою горницу.

Не плакал уж он, не приходил в ярость, как в другие разы… Шёл медленно, словно и не видал ничего вокруг… Вот уж у себя в покое он…

Сидящий здесь десятилетний Юрий, которого всегда любил и ласкал государь-брат старшой, тот, несмотря на всю тупость свою, когда увидал страшное, перекошенное злобой, лицо Ивана, не осмелился даже подойти к нему. Притихла и Евдокия Шуйская, двоюродная сестра Ивана, тут же, как мышка, прикорнувшая под надзором няньки, боярыни неважной…

И хотела, да боялась малютка подойти спросить: что с братцем, всегда таким весёлым и ласковым с ними, с «малышами», как звал Иван её и Юру, гордясь своим старшинством.

Молча дошёл Иван до окна, в глубокой нише которого два выступа по бокам сделаны, словно скамейки две, и ковриками перекрыты…

Не сел он, а так, стоя, глядел на площадь в раскрытое окно.

Вдруг что-то живое, мягкое завозилось у ног его.

Взглянул он: это любимый котёнок Евдокии, которого и сам Иван порой баловал. Теперь котёнок подобрался к ногам государя, стал лапкой за кисть сапожка сафьянового поигрывать, мурлычет еле слышно, ласково…

Вдруг с каким-то яростным, глухим, горловым взвизгом, скорей похожим на вой зверя, чем на крик человеческий, поднял ногу Иван и с быстротою молнии ударил медной подковкой по голове бедного зверька… Тот и не мяукнул… Раздробился, почти сплюснулся череп… А Иван продолжал топтать ногами трепетавшее мягкое тельце зверька и глухо, хрипло шептал при этом:

– Андрею – так… Фомке – так… И Алёшке… И Шкурлятеву… И Кубенским… Так… так… так…

И вдруг, нагнувшись, схватил истоптанное животное и с каким-то необычным, заливчатым хохотом швырнул из окна туда, вниз, в шумную народную толпу, снующую перед дворцом…

Нянька в испуге выбежала… Дала знать митрополиту и большим боярам, что с государем неладное творится что-то… Евдокия сначала окаменела от страха и жалости за своего котёнка, но вдруг опомнилась… Кинулась сперва к братцу… Потом к дверям… Словно побежать хотела туда, на площадь, где окровавленное, измятое лежало тельце её любимицы… Но тут её переняла возвращавшаяся нянька…

А Иван, заливаясь всё тем же больным, истерическим хохотом, повалился на выступ у окна. По телу, по лицу у него стали пробегать частые судороги, предвестники обычного припадка падучей…

Часть II
СВЕТЛАЯ ПОРА

Глава I
ГОД 7051-й (1543), 29 ДЕКАБРЯ

Большое «гостеванье», пир честной идёт в новом доме дьяка посольского, богатого новгородского вотчинника Фёдора Григорьевича Адашева.

Совсем недавно приехал Адашев со всей семьёй на Москву, а повезло ему. И службу хорошую доброхоты доставили, и двор такой, хоромы новые вывел он – каких в Новгороде не имел.

Положим, не зря снялся дворянин со старого пепелища, поехал нового счастья в новом краю искать.

Кроме торговых и родственных связей, какими зачастую новгородцы обзаводились среди москвичей, своих менее богатых, но более могущественных соседей, у старика Адашева нашлись два особливых помощника. Два добрых приятеля живут в Москве белокаменной, которая теперь не одной силой и значением государственным, но и красотой своих новых строений стала затмевать древний град Святой Софии, стремясь стать третьим Римом, опорой христианства на северо-востоке Европы.

Один из этих двух – Макарий, бывший архиепископ Новгородский, теперь митрополит Московский и всея Руси.

Другой – коренной новгородец, земляк и старинный благожелатель Адашевых – Сильвестр, отец протопоп Благовещенского собора кремлёвского, переведённый сюда ещё Иоасафом, но живущий дружно и с Макарием.

Года полтора-два всего, как иерарх верховный Макарий переехал в Москву. И тогда же, в числе нескольких других сторонников своих, уговорил он Адашева переселиться за собой.

– Всё же свои люди там будем, не совсем одни заживём в чужой стороне! – полушутя-полусерьёзно объявил умный пастырь Макарий, когда узнал о своём назначении на митрополичий престол.

– Оно, слова нет, сам князь Андрей меня ставит… Да сказано: «Не надейтесь ни на князи, ни на сыны человеческие…» Нынче князь Шуйский таков, завтра инаков. А оно – чем выше сести, тем больней упасти! Не так ли, отец протопоп? – обратясь к Сильвестру, бывшему при разговоре, продолжал Макарий, глядя на него открытыми, ясными глазами и медленно перебирая зёрна топазовых чёток, похрустывавших своими острыми гранями.

– Тебе ли не знать, отче?.. Видали мы, куды из митрополичьих-то покоев угодить можно! И скоренько!..

– То-то ж! А твой сын и ты, Федя, мне же надобны будете… – снова обратился к Адашеву пастырь. – Ты – правая рука мне в делах… А сын – в книжной премудрости помощник… Светлый разум ему Господь дал. Если когда захочет священный сан приять – до большого достигнет. И разумом светел, и духом чист!.. Люблю его, прямо тебе говорю, Федя! – обратился Макарий к Адашеву.

Тот только низко поклонился на добром слове:

– Твои люди, владыко. Как прикажешь. Хошь завтра ж сберуся, опричь хором, с всем двором, и с чадью, и с домочадцами!..

Сказано – сделано.

На Москве сперва Адашев всей семьёй у дружка одного встал, благо широко строились тогда люди, которые побогаче. Труд – почти даровой, кабальный по большой части. Лесу – за алтын – на рубль навезут. Круг Москвы такие леса стоят, взглянуть на верхушки дерев – шапка валится.

Двух месяцев не прошло, осень ещё не подкатила вплотную, а уж Адашев новоселье справлял.

А теперь вот, год спустя, опять большой пир у него. Третье декабря, Феодора, ангела своего, чествует хозяин.

Всё исправил он честь честью. В шестом часу утра стоял уже с двумя челядинцами в сенях митрополичьих со своим именинным пирогом. Тут немало уже набралось и другого люду. Кто – с такой же нуждой, как сам Адашев. Кто – благословенья на свадьбу детей, на постройку новых хором или на иное какое житейское дело у владыки испросить. Всем двери раскрыты.

Отошла ранняя служба. Впустили в палату просителей и поздравителей. Макарий уже был предупреждён: кто, зачем. Служка всех опросил и доложил ему.

Для всех и каждого нашлось ободряющее слово пастырское. За дары иконами всех мирян отдарил владыка. На строение на новое тоже иконами благословил.

С Адашевым особенно долго и ласково толковал Макарий.

Отпуская его с благословением и передавая образок великомученика Феодора, князя черниговского и ярославского, митрополит спросил:

– Так нынче, думаешь, всё порешите?..

– Нынче, отец святый. Нынче. Так все толковали…

– Ну, в добрый час. Оно давно пора… Иди с миром!..

Осенил его крестным знамением и отпустил.

Двор Адашева, как человека пришлого и незнатного, ютился не в самых стенах Кремля, где имели свои хоромы только старые дружинники да бояре знатные или родичи и слуги царёвы.

Построился Адашев у Никольских ворот, неподалёку от Земского двора, подле высокой Кремлёвской каменной стены, от моста недалеко тоже, что через Неглинку-реку перекинут был, соединяя Китай-город с Заречной частью, с Занеглименьем.

Мост этот – широкий, с крытыми лавками и помещениями по бокам, наполовину деревянный, наполовину каменный – вёл в Белый город. Здесь всегда кипела торговля и жизнь. Словно гнёзда ласточек, лепилось жильё человека по бокам широкого мостового проезда.

Откупив для себя довольно изрядный клочок земли, Адашев основательно обстроился, обведя высоким, крепким тыном тот посёлок, каким явился его новый двор. Тут были и собственные жилые палаты, и женские терема, и даже особая храмина вроде часовни или крестовой палаты больших бояр; здесь утром и вечером, а то и трижды в день собиралась на молитву вся семья с чадами и челядинцами.

Для последних были вытянуты людские избы попроще: летники и зимники; там же, в глубине двора, тянулись стойла, конюшни, амбары, клети и кладовушки. Словом, всё как быть должно, включая и сад, довольно густой и обширный, с прудом и беседками.

Все отдельные жилые срубы, кроме чёрных, людских изб, соединялись галереями, ходами, переходами и лестницами. Более низкие жались к высоким; пристройки и приделочки были налажены всюду и понемногу ещё росли, по мере надобности или увеличения семьи и средств у хозяина.

Здесь в миниатюре повторялось то же, что с палатами царскими, митрополичьими, боярскими… Что со всей Русью творилось в этот период её нарастания и устройства. Жилось широко, и прилаживался каждый к своему вкусу и норову, не заботясь особенно о соседе или хотя бы о вопросах общественной целесообразности.

Впрочем, и смысл был в таком раскинутом построении. В случае пожара, которые были часты и сильны в те времена, если часть деревянной усадьбы сгорала, другая часть могла уцелеть и дать приют, пока наново хозяева отстроятся.

С прошлого вечера приборка шла в доме: наутро знатных гостей ждут. Правда, не велик боярин Фёдор Адашев да пришлый он, с ним не так чинятся, с выходцем новгородским. Известно, новгородцы – люди мирские, вольные… Да сам митрополит к Фёдору Григорьевичу как-то изволил пожаловать. Сын Фёдора, Алексей – один из любимых юношей-дворян у митрополита. А это много значит для набожных бояр.

И сразу словно своим стал незначительный посольский дьяк у таких родовитых князей и бояр, как Глинские, Челяднины, Годуновы. Даже у самих Мстиславских и Шуйских – Адашеву приём и почёт.

Все они нынче обещали «побывать» на часок, именинного пирога откушать, хозяину здравия и долголетия пожелать за чарой вина доброго…

И собрались рано, по обычаю… После полудня.

Все почти тут: боярин Захарьин Роман Юрьевич, отец Анастасии, будущей царицы московской; Челяднин Иван Андреевич, охотничий царский, любимый молочный брат юного царя, хотя и много старше он Ивана Васильевича; князь Михайло Курбский пожаловал, Иван Годунов с ним, отец Бориса, будущего государя самоставленого; Воронцовы тут, Илья да Матвей, дальние родичи сосланных недавно любимцев царских: Фёдора и отца его… Михайло и Юрий Васильевичи Глинские пожаловали, дядевья царские, давние враги Шуйских. Курлетевых двое, Бельский Яков, Ховрины-Головины, старинный род, из Сурожа-града выходцы, родня тем Головиным, что Шуйского руку держат, только не заодно они с родичами. Князь Хованский Андрей Фёдорович здесь, тесть будущий Владимира Андреевича, князя Старицкого, двоюродного братца царского.

Фёдор Бармин, как один из самых почётных гостей, в переднем углу сидит. Он духовник юного царя.

Не любит хитрый поп нового митрополита, не любит и Глинских, которые среди собравшихся – первые, но сильней всего не любит он Шуйского Андрея.

Обманул верховный боярин Бармина. Архиерейство за постоянную помощь, а там – и клобук митрополичий попу обещал, да всё водит, всё манит… Решил порвать с первосоветником Фёдор. А для этого надо с Глинскими подружиться.

Фёдор Михайлович Мстиславский-князь, прямой Рюрикович, с сыном приехал, с юным Иваном, кравчим и близким человеком у юного царя. Старик – тоже один из первых в думе после Андрея Шуйского. Недаром покойный царь Василий Иванович женил князя Фёдора на единокровной племяннице своей Анастасии, рождённой от крещёного царевича казанского Петра и от Евдокии, родной тётки царя Ивана малолетнего.

Таким образом, Иван Фёдорович, рождённый от брака Мстиславского с Анастасией Петровной, хоть лет на семь и старше юного царя, но доводится тому троюродным племянником.

Заглянул на пирушку и родич князя Фёдора, молодой стольник Иван Дмитрич Мстиславский.

Сабуров-боярин тут, Иван Иванович, Замятня-Кривой прозвищем. С другими приехал и смелый воитель, происходящий от древнего колена Суздальских волостей и князей, отважный воевода, князь Александр Горбатый, Кубенский Иван и немало других ещё – богатых и знатных.

Конечно, припожаловали и сослуживцы Адашева по приказу, но, видя, в какое блестящее общество попали, не стали очень засиживаться. Да и столы для почётных гостей поставлены отдельно от общих, где помельче люд сидит.

Этим накрыли столы в сенях, больших и светлых, заменявших в те времена приёмную комнату, и в трапезной людской, большой чистой горнице, особливо парадно прибранной и изукрашенной теперь. Полы застлали циновками, и полавочники полстяные набросили на деревянные лавки, что вдоль стены тянутся.

Перед каждым крыльцом везде рогожи большие, по нескольку штук разостлано: ноги от снегу отирать, чтобы в хоромах не наследить. Рогожами новыми, чистыми переходы и полы везде устланы. А в иных покоях, где знать перед обедом собираться должна, и в самом столовом покое даже циновки узорчатые и дорожки белые положены. Недаром из Сурожа Адашев родом. Знает, как надо дом обрядить по-хорошему. И то про итальянцев-сурожан толк идёт, что у них порой «хоть и в брюхе щёлк, да на брюхе шёлк». Умеют товар лицом показать! Стены в покойчиках «собинных» у Адашева и коврами увешаны, и вещами дорогими, затейными заставлены.

Шубы да охабни свои гости на крытом крыльце да в обширных сенях поснимали, сами в кафтанах за стол пошли. У шуб люди стоят наготове и для береженья, чтобы путаницы не вышло.

Самый пир тоже не зря налажен. Поклонился Адашев боярину Мстиславскому, доброму и ласковому, тот отпустил на весь день своего дворецкого домом править у Адашева. Слуги домашние помогают важному, толстому распорядителю, который ростом и дородством любому вельможе не уступит.

Обещал ему именинник «поминки» хорошие. Да и есть за что. Накануне ещё осмотрел Молчан Всячина – так звали дворецкого – поле сражения: запасы и вина приготовил, поварам, тоже нанятым, приказы отдал. А теперь, видя, что дворня Адашева, хотя и большая, всё же неопытная и с порядком не справится, отобрал из челяди, которая во множестве за господами приехала, по одному, а то и по два от каждого гостя и к делу приставил. Всё как по маслу пошло. Привычны челядинцы к боярским пирам широким, и каждый знает свычаи и обычаи господина своего: что любит, что не любит тот да как ему служить… Всё дворецкому говорят. Тот слушает и налаживает. А челяди любо: и на пиру подоночки перепадут, и алтын-другой подарит ужо хозяин за услугу.

Так всё хорошо и чинно пошло, словно бы равный равных у себя принимает, а не случайник-угодник боярский своих покровителей и милостивцев чествует.

Сияет Адашев. Всюду поспевает, повинуясь указанию толстого Молчана Всячины. Два сына: Алексей да Данилка-подросток – помогают отцу.

Шум и гам на дворе и в избах людских; в поварнях – сущий ад! Двор людьми и колымагами заставлен.

Даже на улице перед широко раскрытыми, обыкновенно крепко притворенными воротами сани и возки стоят. И внутри двора, в саду, где он граничит с задворками, место немного расчищено, верховые кони стоят тех гостей, кто верхом приехал. Сено всем лошадям брошено, овёс даден. Иные гости свои запасы привезли, другим – выдали. Стоят, терпеливо дожидаются кони, изредка вздрагивают, ушами поводят, фыркают.

Конюхи и кучера, что сторожат коней, в кучки сбились, толкуют, пьют и закусывают тут же, благо и о них вспомнили. Молодые парни галдят: борются, шутки шутят. И стон стоит во дворе и в избах людских, где челядь, приехавшая с гостями, тоже ест, пьёт и угощается.

Как поели, стемнело уж, лучины и каганцы тут зажгли, домры и балалайки зазвенели, пляс и песни начались… Не отстают чёрные люди от бояр и князей, поминают Феодора, ангела хозяйского.

Столованье в палатах хозяйских тоже отошло. Свечи в люстрах и лампадники везде засияли. Немало гостей разъехалось, особенно из тех, кто попроще. А знатные бояре разошлись вовсю. И не думают восвояси собираться.

Все как-то «свои» подобрались, словно по уговору, и как дома себя чувствуют. Смех, шутки…

Люди они не старые: кому тридцать-сорок, редко кому пятьдесят. И выпить охочи, как все тогда это делать любили. А погреб у Адашева на редкость! Недаром он и самому митрополиту фряжские вина выписывал! Только пьют-пьют гости, а сами друг на дружку поглядывают, словно ждут чего. Толкуют про дела семейные и государские. Туго что-то жить стало.

Конечно, хвалят отсутствующего первосоветника и чару про его здоровье пили после чары государевой… Нельзя иначе. Здесь за столами много сидит заведомых «ласкателей», «похлебников» князя Андрея Шуйского… Да, верно, и среди челяди, шныряющей за услугой между столов, немало есть «послухов», подкупленных шпионов властолюбивого князя. Известное дело: чуть человек у царя в силу вошёл, он везде старается глаза и уши иметь, чтобы знать, что где говорят или делают.

Так же точно Москва и в иных краях поступает: у султана турского, у ханов казанских и крымских, везде слуги у Москвы есть. А касимовский, подвластный царёк совсем шпионством опутан, шагу ступить не может, чтобы отклика в теремах московских не было.

А уж дома у себя бояре-правители зорко и за друзьями, и за врагами следят.

Правда, слишком незначителен Адашев, чтобы думал о нём первосоветник; слишком всё естественно и ловко сложилось сегодня, чтобы он заподозрить что-либо мог, но бережёного, говорят, Бог бережёт!

И каждое слово счётом и с опаскою роняют бояре, даже злейшие враги Шуйского, хотя и раскраснелись их лица, сверкают глаза и расстёгнуты вороты шёлковых, богато расшитых косовороток-рубах.

Не столько теплынь и духота покоя томит застольников, сколько внутренний огонь, жажда неукротимая.

Только странная вещь: чем больше заливают они огонь, чем больше утоляют жажду, осушая кубки и стопы одну за другой, тем сильней духоту и жажду чувствуют.

Много мест опустело за столами, уставленными вдоль всей обширной горницы.

Кто за добра ума уехал, кто свалился под стол и храпит. Других слуги заботливо вынесли, уложили в сани, в колымагу ли и домой на отдых повезли.

А кучка бояр, из тех, кто выше назван, всё сидит, словно чего-то дожидается.

Человек двадцать, двадцать пять их, которые нет-нет да и переглянутся или на остальных гостей посмотрят, на человек пятнадцать-двадцать, тоже «питухов знатных», которые, очевидно, могут пить вино словно воду.

Устав от хлопот, присел и хозяин. А сыновья его с тремя-четырьмя княжатами да боярскими детьми, что помоложе, пошли после стола на конюшни, нового аргамака смотреть, редкой аравийской породы, которого за большие деньги в Астрахани для сына Алексея, любимца, старик Адашев через знакомых купцов приобрёл. Потом, налюбовавшись на красавца-скакуна, перешли в покои, где редкие заморские часы «боевые» и «воротные», на цепи висящие, красовались, жбаны и чаши редкой чеканки, болваны, идолы восточные, оружие редкое… Всё, что предки Адашева из Сурожа вывезли или он сам потом в Новгороде торговом от проезжих торговых людей накупил…

А старики все сидят, речи весёлые толкуют.

– А что же верховный боярин наш, князь Андрей не пожаловал? Пира-беседы не почтил?.. – вдруг спросил кто-то.

Адашев повёл бровями и ответил поспешно:

– Просил я, как же, просил его честь. Да, конечно: люди мы незначные!.. «Недосуг, – говорит. – Коли справлюсь с делами – загляну. А лучше не жди!» И на том спасибо, конечно! Люди мы маленькие! Уж как духу хватило просить о чести – не знаю! – как-то странно улыбаясь, закончил свою речь хозяин.

– Эка вывез!.. А ещё умный ты человек считаешься, Федь! – угрюмо отозвался молчавший почти весь день князь Андрей Фёдорович Хованский.

Хоть и трезв он был совсем, в рот вина не брал нынче по приказу лекаря, потому как хворь одолела боярина – камчуг на ноги пал, еле ходить даёт, пальцы горой раздуло, и сейчас в меховом чулке одна нога, а не в сапоге, – да не смолчал на слова Адашева задорный князь:

– «Честь»… Просить как посмел?! А как же мы? Как же нас? Али мы хуже Андрюшки Шуйского?..

Все, кто сидел за столом, насторожились. Сидели тут хоть и без чинов, но группами, невольно подбираясь приятель к приятелю.

Настроение у всех групп было разное: кто о чём толковал, как на кого хмель действовал.

Но тут ясно выразились два течения.

Одни, «свои», перечисленные выше гости – словно остановить хотели взглядами некстати разговорившегося, самолюбивого и раздражительного боярина, особенно взвинченного припадками подагры и невольным воздержанием, когда все так аппетитно пили вокруг.

Из второй половины, «чужаков», как их в уме называли первые, кое-кто просто стал вслушиваться, заслышав смелое слово, а иные, даже вида не подавая, так и навострились, чтобы не пропустить ни звука, особенно когда беседа приняла столь интересный оборот.

Эти последние, все друзья и присные Шуйского Андрея, стали осушать кубки, болтать с соседями, а сами всё слушают. Один из них вдруг, словно совсем опьянелый, поникнул головой на скатерть, залитую, заваленную объедками, кусками, – и захрапел.

Адашев всё это заметил. Не проглядели и другие.

– Слышь-ка, тёзка! – прервал князя Хованского, очевидно собравшегося продолжать свою речь, князь Андрей Дорогобужский, старый, почтенный, поглаживая серебристую, большую бороду. – Брось, милый! Вон и не пил ты, а горше нас вздор мелешь. Хуже мы, не хуже его, а он – первый в царстве, значит, ему и честь такова… Его дело, кого он изволит пожаловать…

– То-то и дело: жалует царь, да не жалует псарь! – уже негромко, сквозь зубы проворчал упрямый, не привыкший сдаваться скоро князь. – Э, видно, домой мне пора!..

И он стал подниматься при помощи слуги, который неподалёку наготове стоял.

– Да, уж видно, пора!.. – раздались и ещё голоса, больше «чужаков».

Хозяин последних не стал особенно удерживать. Прощанье да поклоны. Проводы до сеней пошли.

– А только вас, гости дорогие, – обращаясь к группе «своих», сказал Адашев, – не пущу я так скоро. Такая мне радость!.. В кои-то веки всех моих печальников да доброхотов в моём дому повидать пришлося!.. Уж не пущу! Хошь ворота на запор!

– Ладно; посидим ещё! – за всех отозвался Мстиславский.

– Да не здесь… Я вот гостей дорогих провожу. А потом в другую горницу перейдём. Хоть и помене она, да прохладнее там. И топить нынче не сказано… Туды нам и подадут все…

Быстро проводив уезжающих, вернулся хозяин к пирующим. Поодиночке, по просьбе хозяина, поднимались «свои» и в сопровождении Алексея, пришедшего с отцом, направлялись во внутренние покои, в терем. Давая гостям простор, хозяйка и дочка Адашева со всеми девушками и мамками ушли из этой половины. В светлице девичьей сидят они теперь, свою беседу ведут.

А два больших покоя убраны изрядно, столами уставлены, только и ждут прихода людей.

Так вышло, что наверх только человек двадцать «своих» попало; остальным Адашев с поклонами заявил:

– Эка жаль! Не вместимся все там! Видно, здесь догостюете! Вот сынок Алёша послужит дорогим гостям. В угощенье отлички не будет, не сумлевайтеся!..

– Ну вот! Нешто мы не знаем хозяина ласкового? – раздалось в ответ.

И волей-неволей нежелательные люди остались там, внизу.

Когда Адашев поднялся наверх, там уж шёл пир горой, словно затем только и собирались эти первые вельможи московские.

В передней горнице бубен гремел, цимбалы заливались… Девки дворовые, ещё раньше позванные хозяином, песни лихие пели…

Гости, сидевшие во второй комнате, хору подтягивали, вино пили… Иные, помоложе, по горнице в плясовую пошли…

В раскрытые двери всё видно. И завтра же, если ещё не сегодня, Шуйский знать будет, как весело ангела своего Федька Адашев справлял, как кутили бояре, соперники князя в делах правления, а в жизни умеющие только выпить и поплясать где бы то ни было, хоть бы и у такого худородного вотчинника, как пришлец-новгородец.

Час или два так дело шло. Но потом картина изменилась. И кто заглянул бы теперь в покой, заметил, что не пьют гости Адашева, не хмель да не бабьи ласки держат их здесь так долго.

Под звон и гром музыки, под громкое пенье голосящих, подвыпивших девок и баб какую-то важную вещь обсуждают бояре.

Губы сжаты решительно у всех, брови принахмурены. Голоса негромко, но внушительно и твёрдо звучат.

– Кажись, никого чужих? – оглядевшись, заговорил Фёдор Бармин. – Можно и присягу дать?

– Можно… давай! – послышались голоса.

Все сгрудились вокруг попа. Только двое-трое и сам хозяин стояли в дверях, словно любуясь на пляски, а в сущности затем, чтобы не дать любопытному или подкупному глазу разглядеть, что здесь происходит. Слуг тоже не было во втором покое. В первом их поставили, без зову входить не велели.

Бармин уже двинулся к божнице в углу и хотел взять большое, окованное серебром Евангелие, как вдруг увидал в полуосвещённом пространстве какую-то фигуру, лежащую на полу, почти наполовину под лавкой.

– Что такое, хозяин? – обратился поп к Адашеву. – Кого ты здесь раней нас поштовал? Вон уж одно мёртвое тело лежит…

Адашев быстро подошёл.

Наклонясь над лежащим, он разглядел пьяное лицо человека, которого хмель свалил и кинул здесь под лавку.

– Эге! Кабальный это мой недавний, – поднявшись, объявил он, – с полгода как записан. Сам, сказывал, из поповских детей… И здоров пить. Раней, толковал, конюхом на дворе у Шуйского служил. Да за слабость согнали… К вину слаб… Видно, вот… допился.

При имени Шуйских все многозначительно переглянулись. А пьяный мужичонка лежал, словно мёртвый, тяжело, неровно дышал, с присвистом каким-то. Рот полураскрыт, язык виден… Вином несёт… Борода, седеющая уж, вся взмокла, взъерошена… Лицо космами волос полузакрыто. Противный, грязный… Мертвецки пьян.

– Что же? Сказано: веселие есть пити!.. Не нам одним! – подмигивая соседям, заговорил Годунов. – Бог ему простит. Пусть лежит здеся. Не помешает…

– Конешно! – ответил в тон Годунову Бельский.

– Ну, вот! – морщась, отозвался Глинский Михаил. – Холоп смердящий тут будет валяться, где я веселиться хочу… Вон его!.. Вели-ка убрать, хозяин!..

– И то! – переглянувшись с Глинским, поддержал Мстиславский. – Лучше бы воздух очистить.

Адашев дал знак двоим из челяди.

Слуги вошли и стали у дверей.

– Растолкайте-ка Тереньку да помогите ему ноги уволочь. Ишь, для ангела моего переложил да не в своём углу и свалился.