Текст книги "Русь на переломе. Отрок-властелин. Венчанные затворницы"
Автор книги: Лев Жданов
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 45 страниц) [доступный отрывок для чтения: 17 страниц]
И вот, руководимый отчаянием трусости, Волынский первый теперь заговорил среди наступившего неловкого молчания:
– Государь ты наш батюшко, Алексей свет Михайлович, не вели казнить, дай слово молвить, как оно по-старому, словно по-писаному молвится… Вестимо, твоя воля царская… Але ж и нам, боярам, рабам твоим верным, вместно слово молвити, коли што на уме да на душе лежит…
Ободренные этим вступлением, все остальные единомышленники, раньше стоящие и шепчущие по разным углам горницы, сгрудились тесной толпой вокруг постели так, что почти оттерли от нее и царевича.
К последнему подошел Языков и стал около него как бы на страже, очевидно, почуяв, что дело принимает особый оборот.
Сюда же, по указанию Хитрово, подошли Хованский и еще два-три человека, наблюдая, как повлияет вся последующая сцена на Федора, чтобы не допустить его вмешаться в события.
Алексей, очевидно, слышал и понял, что говорит ему Волынский. И раньше он предвидел: не за тем пришли к нему бояре, чтобы покорно и молча выслушать его решение. Но царю думалось, что Федор в эту тяжелую минуту проявит мужество, остановит их натиск на больного отца.
Он ошибся.
Сердце сжалось у Федора, когда он услышал неподобающее, необычное, чуть ли не наглое обращение худородного боярина к больному царю. Но встать, запретить, прикрикнуть на него и на всех, чтобы все молчали?..
На это не хватило воли и духу у болезненного юноши. А его чуткое сознание подсказывало ему, что подобная попытка осталась бы безрезультатной. Кроме честного Языкова, он видел, никто не окажет ему настоящей помощи.
И, совсем осев на своем месте, словно желая втиснуться в стену, у которой стояла скамья, Федор сидел, опустя голову, заломив тонкие, бледные пальцы рук, оброненных бессильно на колени.
Ничего не ответил больной Волынскому. Голос ли отказался ему служить или негодование мешало, – трудно было разобрать. Он только поглядел на боярина долгим, укоризненным взором и через силу покивал головой.
Принимая это движение за приглашение продолжать речь, Волынский снова заговорил:
– Вот наша дума, государь… Не только, слышь, тех, хто тута, а и всево боярства, и воинства твоего славного… Стрелецкие полки все то же ладят… Вон, боярин Хованский да головы, да полуголовы стрелецкие, што с нами пришли, да тысячники солдатскаво строю, и рейтары… И отцы духовные… Все с нами заодно… Вот, и поизволь выслушать, царь-государь, о чем просить станем, на чем челом добьем тебе… Уж, не посетуй на раба твоево худороднаво, коли што не так молвил. Дело великое и час самый останный… Тово и гляди, осиротеем, мы бедные, без тебя, милостивец ты наш. Вот, сказать и надобно…
Видя, что Алексей молчит, выдвинулся вперед, отстраняя Волынского, и заговорил Хитрово:
– Свет ты наш, батюшко царь, солнышко ты наше ясное… Уж, не посетуй… Може, даст Господь, и осилишь хворь… вернется здоровье к тебе… Будешь по-старому царить над землей и над нами, рабами твоими верными… А все же не ровен час. И сам ты, государь, мудро удумал: волю свою прочесть нам приказал… Вот о ней о самой и хотим молвить слово. Уж коли осиротит нас Господь за грехи за наши, не станет тебя, яснаво сокола, надежи нашей, – дай нам царя единово, настоящего, штобы смуты да свары не было на Руси… Вестимо, мудрое было слово твое: слаб твой старшой царевич… Скорбью телесного взыскан от Господа. Да разумом же светел, ровно звезда в небе ясная. И супругу возьмет себе в час добрый… А Господь, хранящий царство и державу нашу многие годы, даст ему потомство и наследье на укрепление царства, как и всем то было государям московским… А два царя на царстве?.. И рядом-то цари не уживаются мирно, в соседних землях. Все покоры идут. А тут – над одной землей – два царя! Да еще один – молодший от другова. Не царь правит – советчики, – такая помолвка есть старая… А тут – у кажного царя своя дума буде… Новая свара… Кому туго придется? Земле… Вот, государь, че-во ради и молим тебя: отложи, што дале буде – на волю Божию. Свое дело поверши, дай по себе наследника, сына свово старшово, как оно и водилося доныне. И сам, гляди, на дело рук своих с небеси возрадуешься, как призовет тебя Господь в селения свои…
– Все молим тебя о том же, – с поклоном, один перед другим заголосили бояре.
– Молим, молим, государь! – донеслись из соседнего покоя голоса тех, кто по чину не решался войти в опочивальню царскую или не поместился в ней, так как во время речи Хитрово вся она переполнилась сторонниками боярина.
Алексей, тяжело дышащий от приступа удушья, ничего не отвечая, только разразился сильным приступом кашля, среди которого едва слышно прохрипел:
– Лекаря… На…талья… Петру…ша… Помираю…
Федор услыхал хрипение и кашель отца, двинулся было к постели, но нечаянно или умышленно бояре сделали вид, что не замечают желания царевича, не слышат его просьбы:
– К батюшке, пустите к батюшке…
И все сплошной стеной сгрудились у постели, не давая видеть, что там творится. А Хитрово громко заговорил:
– Што изволишь говорить, государь?.. Соизволяешь на просьбы наши на смиренные, на мольбы рабские… Пиши, слышь, дьяк… Старшому царевичу Федору царство…
– На…таша… Петруша… Помираю… лекаря… – уже более внятно выкрикнул, весь трепеща в агонии, Алексей.
– Послано, послано по их… Гляди, подьедут… Уж потерпи, государь-батюшка… Отец Василий, шел бы ты, святейшего патриарха повестил… Ишь, кончается свет государь наш… Да лекаря там скорее бы… Може… помочь какую даст…
– Арта… Артамона… – снова выкрикнул умирающий.
– Да боярина Матвеева поглядеть прикажи, – продолжал распоряжаться Хитрово, очевидно, овладевший положением. – Вон, сказывают, не поехал он и с царицей. Во дворце где-нигде… Князь Иван, – позвал он Хованского. – Ты бы сам!.. Да, Иван Максимыч, и ты, Федорыч, вы и царевича поотвели бы!.. Гляди, ему самому, никак, не по себе стало… В тот бы покой ево… Тамо попросторнее… Што уж тут… Попам тута место…
И Федор, почти лишившийся сознания, почувствовал, как Языков и Куракин его осторожно подымают и ведут в соседний покой.
Здесь слух юноши поразил знакомый голос царицы Натальи.
Она, очевидно, вернулась с пути, предупрежденная каким-нибудь благожелателем.
Выбежав из колымаги, кинулась на верх к царю, – но там уже были предупреждены, и ее не пускали в опочивальню, уверяя, что врачи запретили волновать больного под угрозой его внезапной смерти.
Князь Хованский то же самое подтвердил царице, когда показался в сенях, где на руках своих боярынь билась в рыданиях Наталья, прижимая к груди царевича Петра и умоляя пустить ее в опочивальню.
– Туды, к государю… Не стану плакать! Не потревожу ево… Туды… Туды пустите!.. – повторяла она.
– Никак не можно тово, государыня-матушка. Потерпи, слышь, малость… И сам призовет тебя царь-государь… Полегше, слышь, стало ему… А вы бы, боярыни, дело свое знали, – обратился он к провожатым Натальи, – чай, видите: не по себе государыне. Ничем с ей сюды тискаться, на ту половину, в терем бы поотвели ее милость…
Анна Левонтьевна с младшей дочерью и боярыни Натальи, растерянные, напуганные всем, что совершается кругом, хотели уже исполнить распоряжение находчивого князя.
– Не рушьте меня… Никуды не иду… Тута буду… Али не слышите, што я приказываю? – вдруг властно окрикнула их Наталья. – Али уж я тут самая последняя стала?!. Уж коли на то пошло, – стрельцов кликну! Они мне путь дадут к супругу, к государю моему… Ступай, Дарья, зови голову стрелецкого, што провожал наш поезд! Сюды ево… Ты, Абрам, – обратилась она к Лопухину, – али бо ты, князь, – идите, зовите… Не посмеют они не пропустить вас…
Прозоровский и Лопухин двинулись к выходным дверям. Но Хованский, едва Наталья заговорила о стрельцах, уже предупредил их. Пока князь и Лопухин протискивались в толпе заговорщиков, умышленно не выпускавших обоих из давки, как не пропускали они к Алексею царицы, – Хованский уже был во дворе, где еще находился отряд Петровского стрелецкого полка, провожавший поезд царицы.
Стрельцы знали князя, служившего в Главном стрелецком приказе, и не удивились, когда он приказал:
– Скорее в разряд свой поспешайте. Тамо всему полку сбираться без промедленья приказано от боярина, от Артамона Сергеича.
Покорно повернули ряды свои стрельцы и потянулись к дворцовым воротам.
И когда Прозоровский с Лопухиным успели-таки выбиться из сеней, они не нашли во дворе Петровского отряда. Только чужие стрельцы, сторонники Милославских, завзятые аввакумовцы толковали о чем-то с князем Хованским, стоя густой толпой перед самым дворцовым крыльцом, и недружелюбно, глумливо поглядели на обоих нарышкинцев.
– Услал проклятый князек, продажная душа, наших-то, – сказал Лопухин Прозоровскому, сжимая в бессильной злобе кулаки.
И оба поспешили обратно к царице, оставшейся теперь совсем беззащитной среди заведомых недругов там, наверху…
Наталья, видя бесплодность попыток, узнав, что матвеевских стрельцов успели удалить, в отчаянии опустилась на скамью и беззвучно рыдала, прижимая к себе перепуганного царевича.
Вдруг сквозь толпу пробился к ней Матвеев, только сейчас узнавший, что творится во дворце.
Часть провожатых царицы вернулась в терем; там стало известно, что царь умирает, а царицу не допускают к нему.
Поднялось смятение, плач.
Усталый, измученный Матвеев, спавший в одном из покоев терема Натальи, проснулся, вскочил и, поняв, в чем дело, кинулся к царю.
У маленькой двери уже стоял Гаден и спорил с часовыми, не пропускающими лекаря в опочивальню.
– Прочь с дороги! Меня не узнали, што ли? – крикнул на них Матвеев.
Но хмурые стрельцы и не пошевельнулись, особенно, когда заметили, что Матвеев безоружен.
– Как не знать, боярин. Да нам от самово государя приказ даден в энти двери никому ходу не давать. Так уж не погневись.
И бердыши стрельцов, которыми те перегородили обоим дорогу, не сдвинулись ни на волос.
– Пустое вы брешете, собаки! Не мог царь… Пусти, говорят…
И Матвеев, толкнув сильно одного из стрельцов, ухватился за древко секиры, чтобы отвести его и очистить себе путь.
– Ну, уж, нет… Ты не толкай, боярин! Гляди, лихо бы не было… Нам своя голова твоей дороже, – грубо отрывая руку Матвеева от бердыша и отталкивая его назад, пригрозил стрелец постарше. И другой рукой потянулся к ножу, рукоятка которого виднелась из-за пояса.
Стиснув зубы до боли, заскрипел ими боярин, но – делать было нечего.
Гнев, брань – не помогут. Очевидно, тут что-то неспроста… Наглецы уверены в своей безнаказанности, если так поступают с ним, с другом самого царя, с родичем царицы.
Здесь времени терять нечего. Надо скорей, хотя бы дальними переходами, пройти к царю, узнать, что там делается.
И Матвеев кинулся назад.
Гаден за ним.
Обойдя двором, оба они едва пробились только в сени, где нашли новую толпу людей, возбужденных, враждебно поглядывающих на них.
И тут же в углу различили Наталью, окруженную своими боярынями.
Царица от рыданий была в полуобмороке. Царевич Петр громко плакал и тормошил мать, запрокинутая голова которой лежала на плече у старухи Нарышкиной. Сестра Авдотья и золовка Прасковья Нарышкина уговаривали мальчика, сами едва удерживая рыдания:
– Помолчи, нишкни, желанный… Тише, Петенька… Дай спокой матушке… Видишь, тошненько ей… Буде… Ты уж не блажи…
– Мама!.. Мамушка!.. Померла мамушка… Вон и не глядит… Пусть глянет мамушка… Мама!.. Мамка, глянь на меня! – упорно повторял ребенок, обливаясь слезами.
От крика и плача голосок царевича, всегда звонкий и приятный, звучал хриплыми, надорванными нотами.
Увидя Матвеева, царевич сразу рванулся к нему:
– Дедушка… Сергеич, мамка помирает!.. Не дай ей помереть, – вон глянь… Глянь! – трепеща и прижимаясь к боярину, залепетал ребенок.
Гаден приблизился к Наталье, стараясь помочь ей.
По его просьбе Авдотья Нарышкина пробилась на крыльцо и скоро вернулась с ковшом холодной воды.
Наталье обрызгали лицо, напоили ее, и царица стала приходить в себя.
Матвеев сразу понял, в чем дело, и не стал даже делать попытки пробраться в опочивальню к больному царю.
– Слышь, государыня, перемоги себя… Я мигом за своими стрельцами спосылаю… Тут иначе ничево не поделать, – шепнул он Наталье.
– Нету, услали их, – еле слышно ответила Наталья и снова залилась слезами.
– Вернем, ништо… Пока царь жив, время не ушло… Вы, бояре, поберегите царицу, а я скоро назад, – шепнул он Лопухину и Прозоровскому.
– Ладно, делай, што знаешь… Мы уж тут… – ответил Лопухин.
Вдруг зазвучал колокольный перезвон. На крыльце послышалось движение.
Распахнулись двери, и показался сам патриарх, окруженный высшим духовенством, своими боярами и соборным причтом.
– Господи… Вот защита Твоя!.. – вырвалось с воплем у Натальи.
Не отпуская сына, она кинулась к старцу Иоакиму и, как птичка, бегущая под защиту от налетающего коршуна, – укрылась под рукой пастыря, простертой с благословением над головой ее и ребенка.
Как бы против воли расступились все, кто раньше стоял стеной у дверей палаты, и пропустили патриарха в соседний покой, а оттуда и в опочивальню царя.
С патриархом прошла Наталья и царевич Петр. Снова послышался шум. Показалась другая толпа: шли сестры-царевны, дочери Алексея, со своими боярынями и ближней свитой, вели царевича Ивана его дядьки; Симеон Полоцкий шел со всеми.
Явились и царевичи «служащие», потомки Казанских, Сибирских, Касимовских царей, живущих при Московском дворе.
Матвеев стоял в нерешимости.
Идти ли ему за стрельцами или прежде проникнуть в опочивальню, посмотреть, что там произошло? Что стало с Алексеем?
Сразу у боярина промелькнула, мысль: уж если позвали патриарха, позвали детей всех, значит дело кончено. И силой ничто не поделаешь.
Решив так, Матвеев прошел с царскими детьми в опочивальню, в которой теперь было гораздо меньше народу, чем перед появлением патриарха. Незначительные люди выскользнули в соседние покои, в сени. Остались только главные бояре. Был уже уставлен аналой для патриарха, дымилось тяжелое кадило в руках у протодьякона…
Алексей лежал в агонии, с потемнелым лицом, как бывает у полузадушенных людей. Гаден, подойдя к постели, только мог печально сообщить окружающим:
– Отходит великий государь…
Наталья упала у постели и снова забилась в рыданиях.
Царевич Федор, которого подняли с его места, словно во сне, подошел к ногам постели, остановился там и, тупо уставясь в лицо умирающего отца, не произнес ни звука. Только из глаз его катились одна за другой холодные крупные слезы.
Патриарх начал служить краткую литию, возложил схиму на умирающего. Скоро Алексей совсем затих…
– Скончался государь, – снова негромко объявил лекарь, опуская руку покойника, в которой уже не ощущалось биение пульса.
– Не стало солнышка нашево, государя – великаво князя Алексия Михайловича. Блаженного успения сподобился он, солнце наше красное… Челом ударим, бояре, нареченному царю и государю нашему, великому князю и самодержцу всея Руссии, Феодору Алексиевичу на многая лета! – громко первый объявил всюду поспевающий Петр Толстой.
И, перекатываясь из покоя в покой, перекидываясь за их пределы, на дворцовые площади, где послышались такие же клики, – громкий гул поздравлений слился с надгробными рыданиями над новопреставленным рабом Бежиим царем Алексеем…
Едва только было объявлено воцарение Федора, новый царь, совершенно потрясенный всем, что пришлось пережить в такое короткое время, был уведен на его половину и лекаря настояли, чтобы он лег немедленно в постель.
А в том же помещении, в «деревянных хоромах» опочившего Алексея, в Передней палате, старейший из бояр и по годам и по роду, потомок князей Черниговских, почти восьмидесятилетний князь Никита Иваныч Одоевский приводил «к вере», то есть, к присяге новому государю всех, кто тут был налицо.
Князь Яков Никитыч помогал отцу.
Весть о смерти Алексея скоро разнеслась и по Кремлю и по Москве. Столовая палата тоже наполнилась боярами и служилыми людьми, желающими проститься с прахом покойника и принести присягу Федору. Сюда явился один князь Яков, и до рассвета шло целование креста и подписание присяжной записи, составленной также, как была составлена она при воцарении Михаила и Алексея.
Старик Одоевский, передохнув несколько часов, подкрепленный сном, проехал в Успенский собор, где также присягали всю ночь новому повелителю «всея Руссии и иных земель и царств»…
Федор совсем расхворался и не вышел к телу отца, выставленному в Архангельском соборе на короткое время для поклонения.
Когда же надо было хоронить отца, больной царь явился все-таки к погребению, сидя в кресле, которое комнатные стольники несли на руках, так же как и сани, покрытые черным бархатом, в которых, по обычаю, следовала за печальной процессией вдова покойного царя, Наталья Кирилловна.
Царица сидела в санях почти без чувств, припав головой к плечу провожающей дочку Анны Леонтьевны; заплаканное лицо Натальи было закрыто густой фатою.
Вопреки обычаю, Софья уговорила остальных сестер, и они все тоже вышли в траурных нарядах провожать к могиле гроб отца. Но, чтобы не нарушать благопристойности, царевны шли как бы инкогнито, смешавшись с толпой других боярынь и бояр, провожающих тело с рыданиями и стонами.
Не было обычной свиты вокруг царевен и наряд их ничем не выделялся среди остальных…
Только на одну ночь опоздал, не поспел к похоронам раньше еще вызванный из Астрахани, из своей почетной ссылки, Иван Михайлыч Милославский.
И сейчас же принял самое деятельное участие в правлении, к неудовольствию Богдана Хитрово, хотя и сам он, и тетка Анна Петровна, были тоже не забыты в первых милостях нового царя.
2 февраля была объявлена и разослана по городам царская грамота о вступлении на престол царя Федора Алексеевича. В ней говорилось так:
Симеон Полоцкий в то же самое время сочинил и широко обнародовал «Прощание царя Алексия со всеми ближними ему».
Витиеватым слогом излагались прощальные речи усопшего, обращенные будто бы к наследнику Федору, к жене, к остальным детям и сестрам его.
Но рядом с этими официальными документами вырвались из толстых, глухих стен дворца иные вести, нехорошие слухи…
Многих смущал вопрос: по какой причине царь раньше не успел объявить боярам своей воли или не выразил ее письменно относительно передачи престола старшему сыну? И только за три часа до кончины нарек наследника.
Очевидно, у самого Алексея до последней минуты не созрело решение, такое, казалось бы, простое и законное: старшему сыну передать землю и царство.
Почему же это?
Конечно, нашлись люди, которые по-своему объясняли желающим, почему это так вышло…
Возникли рознь и толки между стрелецкими полками, принимающими молчаливое, но важное участие в последних событиях.
Те полки, которые оказались явно на стороне Милославских и Хитрово, были особенно награждены.
Немало темных слухов проникло и в простой народ московский…
Но все это пока было бесформенно, неясно. Слухи не успевали сложиться в открытые обвинения, из подозрений не зарождалось еще упорной уверенности; тем более что вести, самые разноречивые, самые противоположные друг другу, налетали со всех сторон: из царского дворца, из теремов вдовой царицы, из теремов царевен старших и меньших, от боярских дворов и посадов: Милославских, Языкова, Хитрово, Матвеева, Голицина и других… И кружились эти слухи и вести, сбивая с толку москвичей, порождая в них неясное озлобление, непонятный им самим страх и тревогу в душе…
Темные, как осенняя ночь, смутные, как туманная даль, эти слухи и толки имели только одну общую примету: они были полны ожиданием чего-то нового, желанного, небывалого еще. Не было скорби о старом, о нем говорили, словно о покойнике, как будто вместе с Тишайшим-царем умерло оно, это старое, привычное. И теперь ждали иного от юного Федора Алексеевича, хотя все знали, что он много мягче и слабее Тишайшего. Даже раздавались дерзкие голоса, обвинявшие нового владыку земли в слабоумии.
– Бабы станут теперь царством вертеть, старые и молодые! – так негромко толковал не только простой люд, но и близкие ко дворцу лица.
И все-таки у всех назревала уверенность, что старое, привычное отжило свой век, что должно настать нечто новое, может быть, и тяжкое для многих, но неизбежное, богатое важными последствиями.
Как сбылись эти ожидания, будет рассказано в следующей книге, где очерчена борьба царевны Софьи с юным Петром.
В ней развернутся картины временных побед «царь-девицы» и окончательное торжество юного властелина над честолюбивой сестрой.
