Текст книги "Проблемы культуры. Культура старого мира"

Автор книги: Лев Троцкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 40 страниц)

Л. Троцкий. ЭКЛЕКТИЧЕСКИЙ САНХО-ПАНСА И ЕГО МИСТИЧЕСКИЙ ОРУЖЕНОСЕЦ ДОН-КИХОТ[183]183
  Эти лица являются персонажами знаменитого произведения испанского писателя XVII века Сервантеса (1547 – 1616). «Дон-Кихот» задуман Сервантесом как сатира на старое, пережившее себя рыцарство, на рыцарские романы; но само произведение далеко переросло этот узкий литературный замысел и представляет собой одно из величайших произведений мировой литературы.


[Закрыть]

Я недавно прочитал в одной русской газете, что нынче реализм окончательно упразднен, и если сохранились жалкие остатки, так это лишь на задворках, в марксистских брошюрах. Ну что ж, упразднен, так упразднен. Вон господин Кузмин[184]184
  Кузмин, Михаил Александрович (род. в 1877 г.) – поэт и писатель модернистского направления. Замечание автора об упразднении им законов естества имеет в виду рассказ Кузмина «Крылья», в котором изображается однополая любовь.


[Закрыть] законы естества упразднил, и то мироздание не свихнулось со своих основ, – а тут ведь упразднена только материалистическая философия, значит отчаиваться пока нет оснований. Но кем собственно упразднен реализм, этого автор не хотел открыть. Про себя же самого мимоходом признался, что с мистиками чувствует себя позитивистом, с позитивистами – мистиком; с декадентами тоскует по натуралистам, от натуралистов всегда хочет бежать к декадентам. Значит, человек чувствует себя в высшей степени налегке. В давно прошедшие времена (т.-е. месяцев двадцать-тридцать тому назад) такому господину можно было бы сказать: «да ведь это зовется беспринципностью и хвастать тут, милый человек, решительно нечем». Но нынче этими «жалкими словами» никого не проймешь. Принципиальность тоже сослана на задворки, вместе с остатками реализма. При чем, опять-таки, не принято выяснять, идет ли речь просто о временной административной ссылке на географические задворки или о ссылке, так сказать, «духовной» и совершенно безвозвратной. Даже самый вопрос этот почитается в высокой степени неприличным, ибо он будит некоторые неприятные воспоминания, скребет совесть и рождает чувство неуверенности… А ничто так не ценится господами, кокетливо гуляющими налегке, как душевный покой. Было бы непозволительной наивностью думать, что их колебания между позитивистами и мистиками порождены смятением ищущей души. Ни в малой мере. Кто ищет, тот никогда не хвастает тем, что ничего не нашел. А эти поистине имеют, что надо. В тепловатой водице своего равнодушия они растворили горсть позитивизма, щепотку мистики, горсть скептицизма, немножко эстетики, даже немножко цинизма, – и больше всего они боятся, чтобы какой-нибудь грубый внешний толчок не вывел их из состояния равновесия и не расплескал бы до дна их нищенскую эклектическую жижицу.

Они в сущности очень трусливы, эти господа, заучивающие перед зеркалом гримасу презрительного самодовольства. В самой глубине их душ (значит не на очень большой глубине) гнездится ноющий страх пред реалистическими задворками. Оттуда всегда можно ждать огромных, фатальных неприятностей…

Вы знаете, почему они так торопятся умалить и унизить вчерашний день? Именно потому, что боятся завтрашнего. Они трусы, эти эклектики. Они завидуют даже мистикам, несмотря на то, что так покровительственно хлопают их по плечу. И зависть их была бы несравненно жгучее, если б сами мистики не были сделаны из такого ненадежного материала. Но в том-то и дело, что наши мистики – это только позитивисты, отчаявшиеся в своем вульгарном позитивизме, и потому напрасно стали бы вы у них искать настоящего мистического нутра.

Какой-то остроумный француз назвал Генриха Гейне romantique defroque – так сказать, романтик-расстрига. Это замечательно метко. И вы на каждом шагу видите в гейневской лирике, как скептик внезапно обрывает романтика и бесцеремонно показывает ему язык. Les proportions gardees, т.-е. при совсем иных пропорциях, с нашим нынешним мистиком происходит нечто похожее. Он не мистик, а позитивист-расстрига. Поэтому с ним на каждом шагу бывают неприятнейшие духовные эпизоды, и не раз в моменты высших «откровений» его старый, не перегоревший позитивизм дразнит его высунутым наружу языком.

… Эти две фигуры: трусливо-высокомерный эклектик и «гениально» взбалмошный мистик представляют собою нашу новейшую вариацию на тему Санхо-Панса и Дон-Кихота. Но увы! Как радикально переменились их роли. Хозяин теперь Санхо, а Дон-Кихот при нем для поручений, – что-то среднее между пророком и шутом.

«Киевская Мысль» N 228, 18 августа 1908 г.

Л. Троцкий. АРИСТОТЕЛЬ[185]185
  Аристотель (384 – 322 г.г. до нашей эры) – великий греческий философ, систематически разработавший все отрасли знания своего времени, впервые установивший законы так называемой формальной логики и положивший начало естественно-историческому исследованию природы. Философия Аристотеля имела громадное влияние на все последующее развитие философской мысли и в эпоху позднего средневековья приобрела в европейских странах значение непререкаемого авторитета во всех вопросах научного знания.


[Закрыть] И ЧАСОСЛОВ[186]186
  Часослов – церковно-богослужебная книга, заключающая в себе расписание ежедневных церковных служб и порядок молитв.


[Закрыть]

«Паровой цыпленок – всем бы цыпленок: и бегает, и клюет, и пищит. Но не плодится. А не плодится потому, что души в нем нет. Настоящей душой снабдить цыпленка может только наседка, когда все ее куриные мысли и чувства вместе с теплом от нее в яйцо идут. Паровой же цыпленок – машинная тварь: температура в нем есть, а совести нет. Потому и не плодится». В этом психо-физическом обстоятельстве огромной важности (см. у Успенского «Паровой цыпленок») кроется, по-видимому, разгадка фатального бесплодия отечественных мистиков машинно-интеллигентской фабрикации.

У всех больших религиозных новаторов и реформаторов была связь с великой наседкой – массой. Ее органическим теплом согревались их видения, обличения и пророчества. В новых догматах находили свое выражение уже назревшие потребности коллективной души. И лишь в том случае новые религиозные учения входили живой силой в историю, если уже в самой колыбели своей они были обвеяны животворящим дыханием масс. Между массовой душой и между личной душой пророка та же матерински-дочерняя связь, что между настоящей наседкой и настоящим, не машинным цыпленком: «все мысли ее из ейной души в цыплячью душу идут, и цыпленок тоже принимает ейные мысли и заботы»… Происходило это в те давно прошедшие времена, когда и прогрессивные задачи искали для себя религиозной оболочки. Но если хоть бегло обозреть происхождение нашего «нового религиозного сознания», то сразу станет ясно, что оно шло по совершенно другому, вернее сказать, противоположному пути… Интеллигентская мистика есть продукт двух прискорбных исторических обстоятельств: во-первых, разрыва между малой и большой душой, во-вторых, великого перепуга малой души. Перепуга перед тем «стоглавым, безмозглым и злым чудовищем, которое толпой зовется».

Стихийного религиозного творчества, которое черпает из глубокого колодца души народной, – это в нашу-то эпоху! – придет ли кому в голову искать у гг. Мережковского, Минского, Булгакова и Бердяева? Здесь все надумано, рассчитано, умышленно. Здесь вера индивидуалистична, условна, хрупка, словесна, целиком состоит из эстетических и филологических комбинаций, греческих цитат, литературных аллегорий, ницшеанских афоризмов. У одного работа художественнее, у другого – ремесленнее, но у всех, если говорить с Шекспиром, «на часть ума – три части трусости».

Их мистика не только индивидуалистична, но и индивидуальна. У каждого своя собственная система – вечной абсолютной божественной правды. Ее содержание зависит от того пути, каким каждый из них шел, и представляет что-то вроде литературно-философского дневника, не очень интимного и не очень искреннего, ибо подготовленного для печати. Религиозный фанатизм, воинствующая идейная нетерпимость, гнев обличения, страстный прозелитизм им совершенно чужды. Для фанатизма нужно высокое горение душ, а они, подобно ангелу лаодикийской церкви[187]187
  Ангел Лаодикийской церкви – один из символических образов «Апокалипсиса» (Откровения Иоанна Богослова), последней книги Нового Завета, заключающей в себе в символической форме пророчество о конце мира и о втором пришествии Иисуса Христа.
  В годы политической и общественной реакции, наступившие после поражения революции 1905 г., необычайно возрос интерес к этой книге, отвечавшей и по своему содержанию и по своей форме упадочным настроениям русской интеллигенции того времени.


[Закрыть], – да и ангелу-то XX века! – «не холодны и не горячи».

Как-то один из мистиков (или полумистиков: есть и такие!), г. Франк[188]188
  Франк, С. Л. – современный философ-мистик, участник сборников «Проблемы идеализма» (см. прим. 199), где была напечатана его статья «Фр. Ницше и этика любви к дальнему», и «Вехи» (см. прим. 233), где он поместил статью «Этика нигилизма».
  В настоящее время Франк находится в Берлине и является одним из организаторов религиозно-философской академии при американском христианском союзе молодых людей.


[Закрыть], пытался даже возвести эту культурно-эстетическую «терпимость», т.-е. в сущности душевное безразличие, в догмат нового религиозного сознания. Как классический пример духовной уживчивости, он приводил Вестминстерское аббатство, под сводами которого великие мистики, деисты и безбожники лежат рядом, не оскорбляя друг друга. Убийственное сравнение! Люди, которые хотят возродить старый мир новой религией, вдохновляются культурной умиротворенностью… вестминстерского кладбища.

Нарядное бессилие – такова общая физиономия наших мистиков, и непосвященному нужно подойти к ним вплотную, чтобы убедиться, что у каждого есть еще и своя собственная физиономия.

Наиболее пестрая, хотя и далеко не наиболее выразительная, – у г. Бердяева. Он кочует по истории мировой мысли – с пледом через плечо, с саквояжем в руке – как живое свидетельство того ослепляющего разнообразия средств духовного туалета, которое европейская культура предоставила в распоряжение русского интеллигента.

От материалистической философии и социального радикализма г. Бердяев в течение нескольких лет совершил переход к новому, спиритуализированному христианству. Долго ли он задержится на этом этапе? Не знаем и не считаем интересным загадывать. Но тем поучительнее спросить, чего искал и что нашел г. Бердяев в своем новом credo.

Толстой говорит где-то, что хороши, дескать, концерты, спичечницы, подтяжки и моторы; но ежели для их создания нужно девять десятых народа обратить в рабство, то пусть уж лучше пропадом пропадут все моторы и все подтяжки. А старый раскольник говорит: «На что твердые домы? Жду внезапного пришествия Христова». Эти оба вида аскетизма, – один, вытекающий непосредственно из общественных побуждений, и другой – из раскольничьей мистики, – одинаково чужды г. Бердяеву. Наоборот, вся его спиритуалистическая вера нужна ему именно для освящения материальной культуры. Он ни от чего не отрекается. Вагоны, книги, часы, концерты и подтяжки, конечно, «сами по себе» прах и тлен, – но они сразу просветляются и одухотворяются, если признать за ними высший божественный смысл. По дороге в царство нового религиозного сознания г. Бердяеву, как Осипу^{132}, всякая веревочка пригодится. Не отвергать эту веревочку нужно, а всячески приумножать. Разумеется, только «вульгарные материалисты» могут прилепляться к часам и подтяжкам в их эмпирической телесности: для Бердяева же весь исторический инвентарь материальной культуры ценен тем, что в некоем высшем трансцендентном порядке инвентарь этот, как библейская лестница Иакова, ведет в небеса нового религиозного сознания^{133}.

Как хотите, это очень удобная мистика – портативная и нимало не стеснительная. Она ни к чему не обязывает. Она ничего не требует. Ни аскетизма, ни покаяния в грехах культуры. Ни даже – отречения от подтяжек. Подумать только! Святой Криспин сдирал кожу с богатых и шил из нее сапоги для бедняков. По рецепту г. Бердяева (впрочем, вовсе и не Бердяева), я для своего душевного равновесия отнюдь не нуждаюсь в таком жестоком ремесле. Мне достаточно уверовать, что босоногие составляют необходимую часть трансцендентного миропорядка, – и я сразу спасаю (для моего собственного употребления) весь неправедный мир во всей его неправедности, не сдвинув на его материальном облике ни единого волоска. Эта мистическая алхимия казалась бы крайне привлекательной, если б не была такой… дешевой. Но – увы! – в этой морально-философской дешевизне и состоит сущность бердяевщины.

Однако, не дешевизна сама по себе – больное место специфически-бердяевской струи в нынешней интеллигентской мистике: на дешевый товар всегда есть спрос. Но вот чего интеллигенция не переварит, так это мистического позитивизма или, если позволите, мистического натурализма. Пока теософы и спиритуалисты занимают критическую позицию по отношению к опыту и разуму, пока они только ищут путей из ограниченного Здесь в безграничное Нигде, они рисуются в некотором заманчивом и поэтическом ореоле. Но как только они нашли священный ключ, открыли врата в страну Нигде и описали ее административное устройство, – тут и конец обаянию. Нынешний удрученный интеллигент готов, пожалуй, согласиться с чиновником Лебедевым, что «неверие в дьявола есть французская мысль, есть легкая мысль». Но уверовать в дьявола – с копытами, хвостом, шерстью и запахом серы – нет, на это он неспособен. Просто, в горло не полезет, как ламповая щетка. И в этом маленьком психологическом обстоятельстве – источник больших преткновений…

Сам г. Бердяев уверовал в киевскую ведьму. Для этого, как хотите, нужен талант (при условии: «коли нет обмана»). Но это во всяком случае талант, пригодный лишь для собственного душевного обихода. Однако, этого мало даже для мистика-индивидуалиста. Он нуждается в сочувственной атмосфере. Если не священный огонь прозелитизма, то борьба за личное самосохранение заставляет его искать сочувствия. Где? Разумеется, не у масс. Мистика масс для него, как для Версилова, слишком отзывается сапогом. Он обращается к интеллигенции, говорит туманными формулами, прячется за цитаты из Достоевского и Вл. Соловьева и сам больше всего боится назвать по имени конкретные формы своей теософии. Но, в конце концов, из всего мистического тумана выступает один несмелый полузаглушенный вопрос: «не лучше ль тебе изучить часослов и жизнь вечную получить, чем постигнуть Аристотеля и в геенну отойти?». На часть ума – три части трусости. Но все же «часть ума» остается. Объявить разум «девкой дьявола», как некогда Лютер[189]189
  Лютер, Мартин (1483 – 1546) – основатель лютеранской церкви, вождь религиозной реформации XVI века. Реформация представляла собой социальное движение, охватившее мелкую городскую буржуазию и широкие круги крестьянства и направленное против всех видов феодальной эксплуатации. Вследствие неразвитости общественных отношений и преобладания церковности во всех областях гражданской жизни, движение должно было неизбежно принять религиозную форму. Основной причиной Реформации был экономический гнет господствующих классов: духовенства во главе с папой, патрициата городов и феодалов деревни. Наряду с этим большую роль сыграло также разложение католической церкви, выродившейся в голое орудие насилия и вымогательства и превратившей религию в свод безжизненных формальностей и обрядов. Могущественным толчком к началу Реформации послужили великие открытия XIV и XV в.в. (изобретение книгопечатания, усовершенствование артиллерии, открытие Америки и др.), расширившие умственный кругозор и способствовавшие развитию критической мысли буржуазии. Реформационное движение было начато Лютером в 1520 г. (сожжение папской буллы). Внешним результатом реформации явилось новое христианское учение – протестантизм в обеих его формах: лютеранская и реформатская церковь). Социальный же результат заключался в эмансипации торговой буржуазии от пут феодального строя. Реформационное движение ознаменовалось на протяжении десятилетий кровавыми столкновениями между враждующими лагерями. Наиболее выдающимися событиями этого рода являются: Крестьянская война в Германии, Мюнстерское восстание, Тридцатилетняя война и т. д.


[Закрыть], не хватает смелости. И вот эта-то признанная законной «часть ума» причиняет величайшие беспокойства, как заноза в пальце или горошина в сапоге. Аудитория чувствует ее в учителе, учитель – в аудитории. Статью прочтут, лектору похлопают, но «новым религиозным сознанием» не озарятся. И сам учитель, который получил в свое распоряжение вечную истину, вместо того чтобы чувствовать себя ублагомиротворенным и перелагать псалмы в стихи или вышивать по тюлю, пребывает в непрерывном раздражении, шипит по адресу тех, кто обидел его своей идейной устойчивостью, изгоняет отовсюду «бесов», пускает отравленные стрелы по «прозаикам социального строительства» и доходит до того, что самый огромный и самый трагический период нашей истории, 1905-й год, называет хулиганским.

Лет 5 – 6 тому назад мы позволили себе сблизить – по общественным выводам, а не по моральным мотивам – спиритуализм Бердяева с «идеализмом» Сыромятникова-Сигмы[190]190
  Сыромятников, С. Н. (псевдоним Сигма) – реакционный журналист. С 1888 г. сотрудничал в «Неделе», где с 1891 по 1893 г. вел обозрение иностранной жизни. С 1893 г. перешел в суворинское «Новое Время» и стал одним из усерднейших сотрудников этой газеты, помещая в ней рассказы и фельетоны ультрашовинистического свойства. Сотрудничал также в столыпинской «России».


[Закрыть], в те времена – нововременца. Сам г. Бердяев в те дни еще стоял под звездой социального радикализма и грозно кричал идеалистам справа: «прочь грязные руки!». По тем временам это сопоставление показалось кой-кому несправедливым и даже предосудительным.

Но судьба захотела доказать справедливость этого сопоставления с полной наглядностью. Г-н Бердяев написал недавно в петербургском «Слове»[191]191
  «Слово» – ежедневная политическая и общественно-литературная газета. Издавалась в СПБ с 1903 г. под редакцией И. В. Скворцова.


[Закрыть] такого рода статью, что г. Сыромятников немедленно и с полным правом откликнулся в «России»: «да ведь я же это всегда говорил!». Увидав себя в крайне сомнительном обществе, г. Бердяев решил просто раз навсегда отменить «бессмысленные» деления правости и левости. Даже более. Отбросив на время свои спириту листические обязательства, он прибегает к помощи примитивнейшего материализма и ищет для «левости» объяснения в…физиологии возраста. Молодо – зелено, – говорит он на эту тему в своей полемике с Розановым^{134}. Это не очень ново и не слишком глубоко. Еще русские физиологи XV–XVI веков поучали по Галену[192]192
  Гален – знаменитый врач древности, родился в Пергаме в конце II века до нашей эры. Галену принадлежит ряд работ по анатомии и физиологии человека.


[Закрыть], что в юноше преобладает настроение стремительное – от красной желчи, в зрелом муже «благостоятельное» – от черной желчи, и в старце тупое и печальное – от флегмы, которая воде подобна: мокра и студена. В позднейшую эпоху об этом же предмете было сказано: «Le russe est radical jusqu'a trente ans et apres – canaille». («Русский человек до тридцати лет – радикал, а затем – каналья»). Эта классификация очень привлекательна благодаря своей простоте. Но мы не примем ее, ибо в настоящее время она уже и в России, не только на Западе, совершенно не совпадает с фактами. Слишком много нынче юношей, душа которых состоит из флегмы: мокра и студена, и рядом с ними много, очень много зрелых мужей и старцев, из которых ни время, ни «новое религиозное сознание» не в силах вытравить «красную желчь»… Движение равняется по классам, а не по интеллигентским темпераментам.

Если г. Бердяев пришел к часослову, – это его счастье. Но для того чтобы с этой верой выйти к людям, чтобы после Вольтера^{135}, после Ренана[193]193
  Ренан, Эрнест (1823 – 1892) – известный французский ученый и писатель, специалист по истории иудейства и христианства и знаток семитских языков. В 1856 г. был избран в члены Академии Надписей; в 1860 г. командирован в Сирию и затем назначен профессором еврейского, халдейского и сирийского языков в College de France. Перу Ренана принадлежит ряд сочинений, широко распространенных за пределами Франции. Его нашумевшая книга «Жизнь Иисуса» восстановила против него клерикальные круги Франции. В результате поднятой ими кампании он был вынужден временно оставить кафедру. В 1878 г. Ренан был избран в члены Французской Академии Наук. Кроме исторических и филологических работ, Ренаном написан ряд популярно-философских статей, в которых, наряду с преклонением перед успехами положительной науки, проявляется и весьма характерный для Ренана поверхностный скептицизм по отношению к основным вопросам миросозерцания. Как общественный и политический мыслитель, Ренан отличался глубоким недоверием к движению широких народных масс и считал наилучшей формой правления для Франции либеральную конституционную монархию.


[Закрыть], после Дарвина, после Маркса, после Ницше выйти с этой верой, нужно либо нести в себе большую страсть и иметь большую власть, либо испытывать тот неотступный зуд сомнения, который располагает к непрерывному «мистическому» почесыванию. Но у г. Бердяева – какая у него страсть? Какая и над кем власть? Типичный российский интеллигент и «литератор» со всеми качествами этого почтенного цеха!.. Среднее литературное дарованьице, изящный стиль с лирическими придыханьицами, кокетливые латинские заглавьица… – какое убийственное несоответствие средств и цели!

А между тем цель нынче дальше, чем когда бы то ни было, ибо враг рода человеческого с течением времени крепнет, а не слабеет. Об этом очень красноречиво говорил в свое время еще доктор Мартин Лютер. «Ах, не следовало бы, – внушал он, – предаваться толикой уверенности, ибо имеем великих супротивников и врагов против нас, именно чертей, кои неисчислимы, столь много их; и это не какие-нибудь зауряд-черти, но сильные бесы всякого ранга: сельские, придворные и княжеские, которые в течение весьма многого времени, более пяти тысяч лет, при помощи постоянного опыта стали отменно умны и весьма изощрились. Ибо помыслите только, если даже чорт в начале мира был неказистой тварью (eine schlechte Creatur), то стал он очень хитер и мудр через столь долгий опыт свой, поелику всегда нападал он и мучил изо всех сил без отдохновенья Адама, Мафусаила, Эноха… пророков и всех верующих». («Colloquia»). А если теперь принять во внимание, что со времени Лютера чорт неверия имел в своем распоряжении четыре поучительнейших столетия, в течение которых он прилежно изучал естественные науки, то придется окончательно прийти к выводу, что г. Бердяеву, при слабых силах его, с чортом никак не управиться… Безнадежное дело!

«Киевская Мысль» N 308, 6 ноября 1908 г.

Л. Троцкий. ВЗАЛКАЛИ «КУЛЬТУРЫ»…

Российскую интеллигенцию можно, по-видимому, поздравить с новой «мозговой линией», характер которой определяется все резче и значительнее. Не то, чтобы тут была какая-нибудь историческая непредвиденность; наоборот, все это предсказывалось с чрезвычайной обстоятельностью. Но крупные факты всегда неожиданны, даже когда их предвидишь.

Еще покойный «Товарищ»[194]194
  «Товарищ» – ежедневная газета, выходившая в 1906 г. (1-й номер вышел 15 марта). Руководимая группой «левых кадетов» (Прокопович, Кускова, Хижняков, Богучарский), газета занимала крайне неуверенную, половинчатую лево-либеральную позицию.


[Закрыть] говорил о «всеобщей тоске по здоровому консерватизму». Только бы дали вздохнуть, – обещала газета, – и все силы интеллигенции сразу уйдут в «культуру». Эта мелодия теперь варьируется на все голоса. Трудно найти номер русской газеты, где бы так или иначе не заявляла о себе эта тоска по культуре. Позвольте для примера несколько цитат.

«… Сейчас дело идет о консерватизме желанном и нужном, о консерватизме культуры». И тут же рядом: "мы сплошь верим в абсолюты… Нам чуждо понимание media res (середины)… Этому пониманию научает только культура, этот «отстой, этот экстракт прошлого, вливающий в общественный организм свежие силы»… И пр., и пр. («Одесские Новости» N 7,567. «Летние письма» Инбера.)

«Свобода может устоять только там, где есть ручательство за дисциплину труда, в лице здорового мещанского слоя». Посему: «борьба за „мещанство“, за материальную основу развития имеет для меня высший смысл, – я сказал бы, – религиозную почти ценность». («Речь», N 82, «Мысли» Галича.) Г-н Аничков[195]195
  Аничков, Евгений Васильевич (род. в 1866 г.) – историк литературы и публицист, приват-доцент Киевского, а затем Петербургского университета. В 1901 г. принимал деятельное участие в организации русской высшей школы общественных наук в Париже. В 1903 г. был приговорен царским судом к году крепости за политическое выступление.


[Закрыть] призывает стать поближе к житейской обыденности и проповедует «религию жизни», как средство сближения между обывателем и интеллигентом («Свободные мысли»).

Число таких примеров можно было бы увеличить по произволу. Но разрозненные цитаты лишь в грубых чертах передают то настроение, которое сейчас завоевывает господство. Кто умеет следить за явлениями общественной психологии, тот поймет нас и без дальнейших цитат. И формы, и симптомы, и степени нового веяния крайне разнообразны. Но во всех областях и во всех проявлениях – в политике, в искусстве, в экономике, в вопросах житейского обихода – все сводится к одному: взалкали «культуры».

И не просто культуры, но культуры, окончательно остепенившейся. «Мы» слишком порывисты: если отрицаем, то без остатка, если хвалим, то до самозабвения. «Мы» слишком верим в абсолюты. «Мы» слишком далеко отошли от обывателя. Не будем стыдиться мещанской середины. Без варварских порывов и скачков! Будем уважать свободу, искусство, человечество, – но с полным соблюдением собственного достоинства. Будем отдаваться любви, – но… не на площади – и с соблюдением гигиены.

Приходится употребить слово, которое в русской литературе до последней степени скомпрометировано: мещанство. У нас оно в последние десять лет превратилось в цирковой мяч, который клоуны лбами перебрасывают друг другу. Но пора этому слову вернуть его подлинное содержание. Пора признать, что у нас спешно формируется европейское культурное мещанство – не как «настроение», а как социальный факт. Когда русской интеллигенции докладывали – правда, не всегда в почтительных выражениях, – что она сделана из того же материала, как и ее старшая европейская сестра, в этом усматривалось почти оскорбление при исполнении исторических обязанностей. А ныне с такой же неутомимостью, почти надоедливой, с какой некогда философы, публицисты и критики российской интеллигенции доказывали ее неотъемлемые права на особую историческую миссию, нам доказывают, что выше лба уши не растут, – будь это хотя бы уши абсолютного идеализма. Когда материалисты в мистических исканиях интеллигенции видели только потуги мещанского самоопределения, их третировали, как злостных клеветников, а нынче сами идеалисты открыто заявляют, что борьба за мещанство (не против мещанства, как пять лет назад, а за мещанство!) имеет для них «почти религиозную ценность». И – о, превратность времен! – никто не видит в этом клеветы.

Как русская интеллигенция от культурного аскетизма, эстетического нигилизма и «анти-буржуазных» традиций, подчас весьма наивных и неуклюжих, все время уверенно шла к обожанию мещанской культуры, – это очень интересная повесть. Мы, конечно, не собираемся здесь ее рассказывать. Наметим только два-три момента, которые помогут нам нынешние новейшие веяния вставить в историческую перспективу.

Прежде всего: теперь, когда исполнились многие времена и сроки, никто уж, надо надеяться, не станет сомневаться, что анти-индивидуалистические инстинкты и анти-буржуазные тенденции русской интеллигенции были не чем иным, как «болезнями» молодости. Немногочисленность интеллигенции, ее всесторонняя непристроенность, ее бесправность, ее бедность, все это заставляло ее держаться в куче, «общинно»; жестокая борьба за самосохранение выработала в ней настроение постоянного нравственного подъема и превратила ее в своеобразный мессианистический орден. Ее вражда к житейскому индивидуализму была в основе своей оборотной стороной ее бедности. Ни у кого ничего нет, все друг у друга занимают и тем живут: в этом старая тайна политической экономии радикальной русской интеллигенции. Но если ключ к этой теоретической загадке не найден до сих пор, то хозяйственный рост страны убивает самую загадку практически, порождая спрос на среднего интеллигента, повышая его заработок и – понижая моральный подъем. Конечно, связь между тем и другим не так проста, но она несомненна. Так или иначе нынешний интеллигент, особенно в крупных городах, со скептической усмешкой оборачивается на свое недавнее варварство. Его «личность» настолько самоопределилась, что не хочет уже расчесываться артельным гребешком. Теперь русского студента за границей почти не отличишь от немецкого: он одевается с такой же педантической тщательностью, давно не кокетничает косовороткой и всклокоченной шевелюрой, хорошо играет на бильярде, довольно прилежно занимается, чего не делал уже много лет, и щекочет в ресторанах кельнерш, чего прежде не смел делать открыто…

В прямой связи с былым культурным аскетизмом интеллигенции стоял ее эстетический нигилизм. Базаровщина не была внешней рисовкой, она имела глубокие социальные корни. Эта разночинная интеллигенция говорила эстетам 40-х годов: нам не до Сикстинской Мадонны[196]196
  Сикстинская Мадонна – знаменитая картина великого художника Рафаэля Санцио, жившего в Италии в эпоху Возрождения (1483 – 1520). Картина была написана для церкви бенедектинского монастыря св. Сикста в Пьяченце, в настоящее время находится в Дрезденской картинной галерее.


[Закрыть] прежде всего потому, что у нас нет выкупных свидетельств[197]197
  Выкупным свидетельством назывался документ на право получения выкупной ссуды, которую правительство выплачивало помещикам при освобождении крестьян от крепостной зависимости. Выкупная ссуда выдавалась в размере 80 % или 75 % капитализированного из 6 % оброка, платившегося крестьянами за их наделы. Крестьяне обязывались уплачивать ежегодно в казну 6 % с этой выкупной ссуды в течение 49 лет.


[Закрыть]. Из духа противоречия и по закону последовательности, хорошо сшитые сапоги провозглашались уже принципиально выше «Короля Лира»^{136}. Но этот на вид столь грубоватый нигилизм предполагал на самом деле огромный нравственный энтузиазм. «Отрицать» Шекспира значило попросту со стиснутыми зубами подавить в себе эстетические потребности, как и многие другие, – ибо не до того было: приходилось брать в руки метлу для очищения авгиевых конюшен, из которых еще к тому же не выведены были их обитатели… – Мы никого не собираемся звать назад (для этого мы слишком доверяем будущему!), но позволим себе все же заметить, что в традиционном аскетизме русской интеллигенции, при всей его внешней угловатости, было несравненно больше подлинной красоты, чем во всем нынешнем эстетическом присюсюкивании.

Наш жалконький «декаданс» 90-х годов – и был этим первым провозглашением не дворянского, а интеллигентско-мещанского эстетизма. Но как он был по первоначалу робок, даже труслив! Он едва смел заикаться об абсолютной самоцельности эстетического (главным образом эротического) «трепета» и своему протесту против «тенденциозности», т.-е. на деле против больших нравственно-политических обязательств, тяготевших на литературе, старался придать вид борьбы против морализующего народничества. Это помогло ему стать под защиту тогдашнего журнального марксизма, который сам по себе декадентов мало интересовал. Их, пожалуй, еще психологически связывало то, что оба провозглашали «новое слово» и оба были в меньшинстве. Петербургский журнал «Жизнь», комбинация из дешевого марксизма и дешевого эстетизма, на хорошей бумаге и за недорогую цену, явился плодом этой странной связи. Колоссальная, в 24 часа выросшая, популярность Горького – явление той же эпохи. По ходячему определению, босяк был символом бунта против мещанства. Неправда! Как раз наоборот! Для широких групп интеллигенции босяк оказался именно символом воспрянувшего мещанского индивидуализма. Долой ношу! Пора выпрямить хребет! Общество – лишь неуловимая абстракция. Я – это я! – На помощь пришел Ницше. На Западе он явился, как последнее, самое крайнее слово философского индивидуализма и потому – как отрицание и преодоление индивидуализма мещанского. У нас же Ницше заставили выполнять совсем другую работу: его лирическую философию разбили на осколки парадоксов и пустили их в оборот, как звонкую монету маленького претенциозного эгоизма…

Декадентство первого призыва, босячество, ницшеанство были сумбурным, романтическим, хаотическим взрывом нового интеллигентского самочувствия. Это – Wanderjahre (годы скитаний) индивидуализма. Следующий период – время «расцвета» идеалистической философии, т.-е. бледной популяризации Канта (вспомните «Проблемы идеализма»[198]198
  «Проблемы идеализма» – сборник статей, выпущенный Московским Психологическим Обществом в 1902 г. под редакцией П. И. Новгородцева и заключавший в себе статьи всех крупнейших представителей русской реакционной идеалистической философии: С. Н. Булгакова, Е. Н. Трубецкого, Н. А. Бердяева, С. Л. Франка, С. Н. Трубецкого, П. И. Новгородцева, Б. А. Кистяковского и др. Под флагом пересмотра позитивизма с точки зрения «чистой» науки авторы сборника занимались обоснованием идеалистической этики при помощи «чисто» субъективных метафизических измышлений.
  «Проблемы идеализма» явились первым признаком будущей общественной реакции и были философским предтечей «Вех», имевших уже ярко политическую окраску.


[Закрыть] – делает попытку полонить босячествующую индивидуальность философской лестью, объявив личность самоцелью и в то же время поставив ее под конвой «абсолютных» норм морали.

Это маленькое философское плутовство имеет своей задачей впрячь сбивающуюся на анархизм индивидуальность в оглобли мещанской культуры: «я – абсолютная самоцель, но надо мною (или во мне) живет категорический императив долга; поэтому я должен выполнять обязанности человека и гражданина». Подлинный Ницше был отрицанием и преодолением Канта и кантианцев, этих «пронырливых ходатаев своих предрассудков». Наш же кантианец явился для одоления ницшеанства, одолев – усыновил, усыновив – начал приспособлять его в «Освобождении» к грядущему парламентарному житию. В сущности этот индивидуализм первого периода, от Горького до… Канта, имеет психологически совершенно поверхностный характер. Все вращается в области эстетических предвосхищений и философских проекций. Индивидуализм еще не овладел волей, и потому радикальная душа на три четверти сохраняет свое старое содержание. Предстояла еще большая работа: перевести индивидуализм из философско-эстетического, т.-е. «праздничного» сознания в сферу повседневных переживаний и подчинить ему весь душевный обиход. Главную долю этой работы выполнили события последних трех лет. Они порвали многие лишь по традиции сохранившиеся связи, оголили многое, что оставалось прикрытым, углубили многое, что было лишь намечено, и состарили все классы общества на много десятилетий. Когда воды потопа схлынули, пришлось подвести итог огромной массе впечатлений, душевных приобретений и душевных утрат. Для интеллигенции это прежде всего значило сбросить с себя ветхого Адама старых аскетических привычек, радикального нигилизма и первобытных анти-мещанских инстинктов. Не философски сбросить, как до революции, а психологически, всем нутром.

Легче всего было подойти к этой задаче с той стороны, которая наименее защищена: со стороны пола. Так как история не брезгает ничем, то она привлекла к делу не только Арцыбашева, но и Кузьмина и даже Пильского[199]199
  Пильский, Петр – журналист, литературный критик. Начал свою литературную деятельность критическими статьями в «Современном Мире». Затем был редактором литературной газеты «Понедельник». Позднее переехал в Одессу и сотрудничал в «Одесских Новостях». После прихода Советской власти в Одессу эмигрировал в Бессарабию, где сотрудничает в одной из Кишиневских анти-советских газет.


[Закрыть]. Бескорыстное при всем своем демонизме «мне все позволено!» (из Ницше – по тексту «Жизни») превратилось в весьма практический императив «ловите миг удачи!». Открылась эпоха «анархизма плоти». Это – та же индивидуалистическая романтика, но перешедшая с разума на волю и в нашем грубом эмпирическом мире разрешившаяся «дорефами»[200]200
  Речь идет о «лигах свободной любви», получивших в то время довольно широкое распространение среди учащейся молодежи. С деятельностью этих «организаций» связано было немало случаев самоубийств, которые обратили внимание общества на разрушительное влияние «лиг» на психику подрастающей молодежи.


[Закрыть] и лигами любви. Священное самоопределение упиралось в полицейский протокол, вследствие чего обуздание савраса половой индивидуальности становилось делом совершенно неотложным. И подобно тому как ницшеанская романтика была одновременно усыновлена и обуздана философским идеализмом, так теперь декадентско-эротический шабаш усыновляется и вместе дисциплинируется учением о религиозной ценности культуры. Половой индивидуализм во имя культуры вводится в пределы практического разума. Этот последний повторяет в сущности то же, что и категорический императив, но только в конкретных и житейски-черствых словах: «Анархизм плоти – это ваше безусловное право, в котором вам никто (кроме полиции) не может отказать. Но во имя культуры и заработка потрудитесь пожаловать в конторы, банки и редакции, – не всю же жизнь околачиваться в кабачке литературных гениев». Увы, этот голос неотразим! И господин интеллигент начинает чиститься и мыться, прячет Кузьмина в укромное место, убирает с письменного стола две-три слишком выразительные гравюры и вообще торопится принять благообразный вид.

Старый Гегель был прав, когда говорил, что развитие совершается путем непрерывных противоречий. Чтобы завоевать свое право на золотую середину, на культурную округленность воззрений, суждений и чувств, интеллигенции пришлось от своего традиционного аскетизма, от идейного послушничества, пройти чрез буйное помешательство распущенности, чрез белую горячку декадентства, чрез самоутверждение личности по образцам, извлеченным из Крафт-Эбинга[201]201
  Крафт-Эббинг (1840 – 1902) – известный венский психиатр, автор обширного исследования о половых извращениях, изданного под заглавием «Psychopathia Sexualis» (русск. перев. 1903 г.).


[Закрыть]. Конечно, не все – и даже далеко не большая часть играли в последнем «откровении» индивидуализма активную роль; но ведь большинство интеллигенции во всех движениях только аплодирует, сочувствует, попустительствует или умывает руки. Так было и здесь, и это нисколько не помешает вписать санинщину, как главу, в историю русской интеллигенции.