Текст книги "Том 2(1). Наша первая революция. Часть 1"

Автор книги: Лев Троцкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 57 страниц)

Как созвать представителей от этого общества, связанного и разделенного столь многообразными и противоречивыми интересами?

Первый ответ был: по сословиям. Правда, оппозиционные и революционные течения вовсе не протекают по руслам сословности. Они не только бессословны, они – анти-сословны. Но так как сословия, худо ли хорошо ли, но все же захватывают все население страны, так как это – единственные категории, с которыми привыкла обращаться официальная Россия, так как она в течение десятилетий кулаками и коленями вдавливала выпирающую жизнь в сословные соты, – то естественно, если и представителей народа она по первому порыву думала призвать от отдельных сословий: 100 человек от дворянства, 100 – от крестьянства, 100 – от купечества, 100 – от духовенства, – так формулировал задачу самобытного конституционного строительства Суворин. Он забывал только, что на таком же точно начале были созваны Генеральные Штаты, в которых третьему сословию (купечеству и крестьянству) принадлежало вместе столько же голосов, сколько дворянству и духовенству.

Но увы! система сословных выборов оказалась настолько архаической, что даже бюрократия вынуждена была, скрепя сердце, отказаться от чистого ее проведения. Чрезвычайно интересны ее оправдания в этом вынужденном отказе от самобытности. Обращаясь к сравнительной оценке различных избирательных систем, – говорит гофмейстер Булыгин в комментариях к своему проекту, – и останавливаясь прежде всего на сословном начале, "которое как бы предуказывается всем историческим прошлым России, нельзя не признать, что производство выборов по сословиям, как историческим и бытовым подразделениям населения, представляло бы с отвлеченной (!) точки зрения (т.-е. с точки зрения чистой реакционной идеологии. Л. Т.) много существенных преимуществ. Объединенные происхождением, родом занятий, образом жизни и близким знакомством между собою их членов, сословные общества способны избрать в своей среде действительно достойных и знакомых с нуждами сословия лиц. В этом случае имелась бы и готовая избирательная организация, в виде сословных обществ и их собраний, и, при условии равномерного распределения избираемых между отдельными сословными обществами, состав Государственной Думы отражал бы все интересы и мнения населения в том самом бытовом их сочетании, какое имеет место в действительной жизни".

Нарисовав эту сословную идиллию, автор комментариев приступает к ее безжалостному разрушению. "Все эти положительные стороны сословных выборов, – говорит он, – могут, однако, иметь значение в том случае, если население действительно подразделяется на прочные и жизненные сословные общества, члены которых связаны единством образа жизни, занятий, интересов и историческим преемством воззрений. Условий этих не имеется, между тем, в общественном строе современной России. Хотя по закону он и покоится на началах сословности, но общий всем народам экономический процесс,[29]29
  Общий всем народам экономический процесс"… – самобытность, где ты? Эта ссылка гофмейстера Булыгина на интернациональные свойства «экономического процесса» показалась, по-видимому, крайне подозрительной совету министров, который в своей перефразировке булыгинских «соображений», глухо говорит: «общий экономический процесс». («Материалы», стр. 21).


[Закрыть] в связи с целым рядом государственных преобразований последних десятилетий, давно уже расшатал, а во многом и уничтожил те сословные подразделения, которые начертаны в законе. Развитие общественной жизни постепенно выдвигает ряд интересов, которые мощною цепью связывают людей друг с другом без различия состояний и происхождения, заменяя понятием общественного интереса понятие польз и нужд сословных".[30]30
  Эта последняя фраза вовсе выпущена советом министров.


[Закрыть]

"Обезземеление дворянства, – продолжает автор «Соображений», – и промышленное развитие страны, отвлекшее значительные крестьянские массы от земледельческого труда к отхожим и фабричным заработкам, с каждым годом умножают число лиц, которые, сохраняя лишь внешнюю связь с своим сословием, стекаются в города и сливаются в них с коренным торгово-промышленным населением, сословное устройство которого никогда не имело жизненного значения. Действительно, мещанские общества, ограничивая свою деятельность избранием сословных управлений, не объединяют сословия какой-либо внутренней связью и представляют обветшалые учреждения, совершенное упразднение которых есть вопрос, давно уже поставленный на очередь. Упразднение ремесленного сословия предуказано Высочайшей Властью еще в 1870 г., и сословные ремесленные общества за постепенным их закрытием сохранились ныне не более, как в 30 или 35 городах; купеческие сословные общества тоже существуют в очень немногих лишь крупных центрах и состоят из лиц, приобретающих это звание путем выборки торговых и сословных документов и утрачивающих его с прекращением уплаты торговых пошлин. Таким образом, на деле сословный строй в городах не имеет почти никакого[31]31
  Совет министров смягчает: «сколько-нибудь крепкого значения» (стр. 32).


[Закрыть] значения, и все отношения – и экономические, и бытовые – городского населения покоятся на иных совершенно началах… Таким образом, – заключает автор, – в случае производства выборов на сословном начале, интересы населения получили бы крайне неодинаковое по разным местностям и весьма неравномерное выражение и притом в искусственных, установленных законом соотношениях, а не в том виде, в каком соотношение этих интересов имеет место в действительной жизни".[32]32
  «Материалы», стр. 128 и сл.


[Закрыть]

Эта реалистическая, мы сказали бы, историко-материалистическая аргументация звучит чрезвычайно необычно в документе столь высокого официального значения, и мы вполне сочувствуем совету министров, который нашел нужным смягчить ее наиболее колющие казенный глаз очертания. Но и за всем тем совет министров, "согласно с мнением гофмейстера Булыгина, признает предположение о производстве выборов по сословиям, при современных условиях общественного строя России, более нежели неудобным и несправедливым" (там же, стр. 33).

V. Основы представительства. – Имущественный ценз

Но если не сословия, то что же?

"Не остается иного выхода, – выразительно говорит «Мемория» совета, – как обратиться к производству выборов на основаниях всесословных". Всеобщее избирательное право отвергается, однако, самым категорическим образом. Его несоответствие «самобытному» стилю Государственной Думы настолько очевидно, что ни «Соображения», ни «Мемория» почти не утруждают себя аргументацией. Нельзя же, в самом деле, счесть доводами ссылку на протяженность России или на то, что всеобщие выборы создают благоприятную почву для преследования "партийных целей, чуждых истинным (полицейско-абсолютистским?) интересам государства", или, еще лучше, на то, что всеобщее голосование дает в результате "собирательную посредственность". Собирательная посредственность! – Этот высокомерный аргумент звучит особенно великолепно в устах представителя той даровитой, проницательной, испытанной и доблестной корпорации, которая поставила на дыбы Финляндию, привела в состояние кипения Польшу, зажгла революционные вышки на Кавказе, ввергла в состояние анархии всю страну и, наконец, подарила нас позором Порт-Артура, Мукдена и Цусимы!..

Итак, сословные выборы "более чем неудобны".

Всеобщее избирательное право грозит поставить на место нашей талантливой бюрократии "собирательную посредственность". Остаются выборы на основе ценза. Какого именно? Образовательный ценз заключает в себе привлекательные стороны, ибо "не подлежит сомнению, что человек, получивший образование, сознательнее, чем необразованный, относится к окружающим его общественным явлениям"… Но автор проекта и с ним совет министров отдают предпочтение имущественному цензу, т.-е. "известной материальной обеспеченности, как условию независимости и устойчивости личных взглядов".

Было бы, разумеется, слишком поверхностно на основании того факта, что в основу выборов положен высокий имущественный ценз, заключать, что Дума организована, как рычаг господства имущих, буржуазных классов. Дума замышлена бюрократией, прежде всего, как рычаг господства бюрократии. Имущественный ценз тут играет роль своего рода свидетельства об относительной политической благонадежности. Но роль этого свидетельства играет все же имущественный ценз, а не что-либо иное. Самодержавно-полицейское правительство не передает своей власти буржуазии, но оно допускает к участию в своем хозяйстве искаженное представительство наиболее богатых классов, как наименее опасных для его существования. Проникнутая насквозь консервативно-реалистической мудростью аргументация «Соображений» в пользу имущественного ценза как не надо быть лучше поясняет нашу мысль.

"Ничто не придает общественной среде такой прочности и способности противостоять случайным увлечениям, – рассуждает автор записки, гофмейстер Булыгин, – как наличность в ней более или менее значительного числа собственников, интересы которых более задеваются всяким нарушением спокойного течения общественной и государственной жизни. То уже обстоятельство, что собственник наглядно ощущает повышение или понижение упадающих на его недвижимость или предприятие прямых налогов, побуждает его сознательнее и осторожнее относиться к развитию государственного хозяйства и степени требований, к государству предъявляемых. При этом положении собственника в нем складывается тот правильный консерватизм, который обеспечивает спокойное и планомерное развитие государства и составляет истинную его силу. Понятно, – заключает автор, – что в этой именно среде собственников, государства и правительства ищут, прежде всего, прочных оснований для народных выборов" (там же, стр. 141 и сл.).

Итак, критерием гражданской зрелости поставлен "размер владеемого капитала". За основу гофмейстер Булыгин предложил принять ту цензовую систему, которая служила для земских выборов по положению о земских учреждениях 1864 г. и которая была отменена сословной системой 1890 г.^*. С своей стороны, совет министров, выбирая между этими двумя системами, высказывается за первую, отмечая, что «сверх прочих достоинств, она имеет и то несомненное преимущество, что вокруг нее… сложились симпатии весьма широких слоев местных деятелей, и возвращение к избирательной системе 1864 г. составляет едва ли не общее место во всех ходатайствах земских учреждений, относившихся (надо понимать: ходатайствах) к вопросу о преобразовании земского представительства… Обстоятельство же это, – рассуждает совет, – не может быть оставляемо без внимания при таком преобразовании, которое рассчитано, между прочим (!), и на успокоение общественного мнения»… (стр. 46).

Это последнее соображение официального оптимизма не оправдалось в числе многих других соображений. Совет министров опоздал: даже либерально-оппозиционная мысль, которую он имеет в виду, перейдя от Земского Собора к Учредительному Собранию, поставила на место ходатайств о восстановлении ценза 1864 года требование всеобщего избирательного права.

Впрочем, сам автор проекта не питал, по-видимому, этих официальных иллюзий. Напротив, он предвидит многочисленные возражения, которые будут сделаны против положения 64 г. и притом не только радикалами, стремящимися насадить "собирательную посредственность", но и более умеренными течениями, которые в интересах интеллигенции, не владеющей недвижимой собственностью, будут предлагать другие виды ценза: образовательный или подоходный. Но гофмейстер Булыгин решительно полагает, что всякие такого рода проекты должны быть отвергнуты, по крайней мере, на первое время. Нужно принять за основу систему, уже испытанную и не давшую разрушительных результатов. "Делать в этом отношении какие-либо опыты, применяя избирательные системы, не испытанные еще в условиях нашей общественности, едва ли благоразумно по тем совершенно непредвиденным последствиям, которые могут оказаться с этою мерою связанными" (стр. 144).

VI. Представительство крестьян

Отношение бюрократии, создательницы Государственной Думы, к крестьянству определялось очень сложными мотивами.

Широкая основная мысль была – опереться на крестьянство. Ведь крестьянство это и есть тот «народ», который хранит все священные начала и именем которого творятся хищничество и произвол. Вызвать теперь это крестьянство сразу из гражданского и политического небытия, раздавить тяжестью его «консерватизма» крикливую и назойливую оппозицию было бы верхом государственной мудрости. Но для этого нужна уверенность в том, что мужик не выдаст, т.-е. не впадет в соблазн и не «уклонится» от упадающих на него задач. Но где взять эту уверенность?

Правда, г. Трепов, предъявлявший свою парламентскую программу сотруднику "Биржевых Ведомостей", уверенно заявил, что "сытое крестьянство – важнейшая опора государственности", – но ведь вся суть в том и состоит, что наше крестьянство – не сытое.

Гофмейстер Булыгин также свидетельствует в своих «Соображениях» о полной "надежности этого сословия в политическом отношении", не оговаривая, имеет ли он в виду крестьянство, как оно есть, или же крестьянство в сытом состоянии. Да и вообще он бросает свое замечание вскользь, не делая из него никаких выводов. А совет министров и вовсе опускает в своей «Мемории» эту аттестацию, которая, по-видимому, не кажется ему заслуживающей полного доверия. И этой недоверчивости не приходится удивляться. Не говоря уже об инородческом крестьянстве, например, о грузинском, которое выдвинуло смелую демократическую программу, целый ряд крестьянских обществ внутренних губерний тревожил за последний год бюрократию политически-оппозиционными заявлениями. Наконец, аграрные беспорядки! Правда, аграрные беспорядки далеко не всегда были окрашены политически, и это обстоятельство как бы само толкало правительство на заманчивый путь: овладеть крестьянским движением путем земельной реформы и направить его против конституционного движения «образованных» классов. Это был бы путь цезаристской анти-дворянской демагогии – путь слишком рискованный, требующий слишком большой отваги и полной свободы от исторических традиций. Дворянская по происхождению и тесно связанная с землевладением бюрократия на этот путь не смеет стать, хотя отдельные реакционные хулиганы и тащут ее в этом направлении изо всех сил.

В результате сомнений и колебаний правительство остановилось на компромиссе: Дума должна быть построена так, чтоб чисто-крестьянское представительство и имущая оппозиция в острых вопросах нейтрализовали друг друга. «Неумеренные» земельные притязания крестьянской оппозиции правительство надеется подавлять соединенными голосами реакционно-дворянского и буржуазно-либерального крыла. Наоборот, в вопросах конституционных прав и гарантий оно надеется противопоставлять либеральной оппозиции соединенные голоса реакционеров и крестьянских представителей. Бюрократия же, опираясь на "без лести преданное" ей крыло Государственной Думы, будет выступать в роли примирителя, ходить по канату, глотать шпаги, – словом, проявлять те свои способности, которые помогли ей справиться с задачей начертания самодержавной конституции.

А для того, чтобы обеспечить за собой такую систему «противовесов», законодательствующая бюрократия помещает между крестьянством и Государственной Думой хитрейшей конструкции аппарат искусственного отбора. Выбирают не члены сельских обществ, а выбранные ими члены волостных сходов. Волостные сходы выбирают уполномоченных. Уполномоченные выбирают выборщиков в губернские собрания. Губернские собрания выбирают, наконец, депутатов в Государственную Думу. Если теперь допустить, что на каждом из этих четырех этапов, охраняющий «законность» выборов представитель бюрократии положит на чашу весов только один свой палец, то станет понятным, что этот перст, возведенный в четвертую степень, может заранее дать солидную уверенность, что представители крестьян не уклонятся от упадающих на них, по программе бюрократии, задач. Если бы оказалось, что крестьянство отнюдь не стоит на высоте "полной надежности в политическом отношении", правительство, прежде чем позволить крестьянской оппозиции концентрироваться в Государственной Думе для генеральной кампании, открыло бы против нее дробную борьбу на волостных, уездных и губернских собраниях. Тактический расчет и ясен и прост.

VII. Представительство построено наощупь

Хотя наш комментарий неоднократно говорит об общем принципе, положенном в основу избирательной системы, но, как мы видели, никакого общего принципа на самом деле здесь нет: есть компромиссы, сделки, пристройки, поправки, и все это вокруг системы 1864 года, которая тоже не могла похвалиться цельностью. Если эту сеть избирательных хитросплетений и можно охватить какой-нибудь общей формулой, то лишь чисто отрицательной: это система не бессословного, не всеобщего, не равного, не прямого и не тайного голосования.

Не бессословного, потому что крестьянству отведена в этой системе, по крайней мере формально, очень значительная роль именно, как сословию.

Не всеобщего. Достаточно сказать, что в Петербурге общее число – собственно не избирателей, но лиц, имеющих право избирать избирателей – около 10.000 человек, в Москве – около 8.500, в Харькове – около 4.000, в Нижнем Новгороде – меньше 1.500 и т. д. и т. д.

Не равного, потому что даже в том кругу, который захвачен выборами, установлена система градаций. Если даже оставить в стороне крестьянство, где избирательным правом наделены не лица, а сословные группы, то окажется, что и в среде "уездных землевладельцев" установлены две категории: владеющих полным цензом и дробью ценза. Голоса не подсчитываются, как равные, а взвешиваются, и политический вес их определяется количеством недвижимой собственности.

Не прямого, так как крестьяне посылают депутатов лишь посредством четырехстепенного избрания, остальные группы – посредством трех– и двухстепенного. Общее число выборщиков в губернских избирательных собраниях, от которых зависит почти весь состав Государственной Думы (за исключением 28 представителей от городов) составляет 5.368 человек. При условиях, в каких по замыслу правительства должны происходить выборы, избирательным правом будут в сущности пользоваться эти 5.000 человек и только они. Избиратели низших ступеней, особенно крестьяне, обречены играть в темную.

Наконец, при такой системе не может быть и речи о тайном голосовании, так как выборы производятся не большими массами граждан, а отдельными небольшими группами. Способ подачи бюллетеня почти теряет при этом всякое значение, так как тут не может быть ничего тайного, что не стало бы явным.

Меньше 10.000 активных граждан на Петербург, столько же на Варшаву, столько же на Москву! Это значит, что не только пролетариат, но и городское мещанство и либеральные профессии остаются почти не представленными. На лиц либеральных профессий рассчитано предоставление права голоса по квартирному цензу. Но самый ценз избран при этом с таким расчетом, чтобы пользование избирательным правом было для интеллигенции, даже наиболее обеспеченной, почти совершенно недоступным. Совет министров ясно высказал при этом свой расчет. Во избежание нареканий нужно даровать избирательное право лицам, не владеющим ни недвижимой собственностью, ни торгово-промышленными заведениями, но даровать с таким расчетом, чтоб круг избирателей не был чрезмерно расширен. И действительно, квартирный ценз при выборах в Государственную Думу сохраняет чисто символическое значение: избиратели по этому цензу исчисляются в самых крупных городах единицами и десятками.

VIII. Совет министров натыкается на пролетариат

Разумеется, совет хорошо знал, что среди десятков квартиронанимателей, привлеченных к выборам, не окажется ни одного пролетария. И бесправный пролетариат встал на минуту призраком перед собранием властных бюрократов. Не кто иной, как статс-секретарь Витте, который в бытность свою министром финансов имел случай благодетельствовать пролетариат, поднял этот вопрос. Уже 11 января, в заседании комитета министров, г. Витте предложил обсудить происшедшие 9 января события и меры «для предупреждения на будущее время таких печальных явлений». Предложение председателя комитета было отклонено, как не входящее в компетенцию комитета и не означенное в повестке настоящего заседания. После 9 января произошло много «печальных явлений», не предусмотренных никакими повестками, – и во всех событиях революции, вынудивших правительство «даровать» Государственную Думу, пролетариат играл первенствующую роль. Это нисколько не помешало г. Булыгину обойти пролетариат, как если б его не существовало вовсе. Но г. Витте, который в качестве полуопального сановника делает вид, будто знает выход из всех затруднений, поставил перед советом вопрос о представительстве рабочих в Государственной Думе.

"С принятием цензового основания выборов, – указал г. Витте, – избирательного права окажется на практике почти (?) вовсе лишенным довольно уже многочисленный ныне класс фабрично-заводских рабочих… Среди этого класса, – продолжал г. Витте, – в особенности в последнее время, замечаются признаки серьезного брожения. Если же при исполнении предначертаний рескрипта 18 февраля фабрично-заводское население окажется из действия его изъятым, то с вероятностью можно ожидать обострения рабочего вопроса. Наиболее, в отношении этого вопроса, правильною политикою правительства было бы взять рабочее движение в свои руки (подобно тому, как это сделано было правительством в Германии, удачно его разрешившим) и не упускать инициативы по назревшим вопросам. Вследствие задержек в развитии нашего фабрично-заводского законодательства уже неоднократно бывали весьма неудобные примеры проявления этой инициативы не сверху, как бы следовало, а снизу… Ныне, с учреждением Государственной Думы, – продолжал г. Витте, – положение вещей может приобрести особую окраску. Поэтому вполне благовременным представлялось бы сообразить, что в сем отношении для фабрично-заводского населения представилось бы возможным сделать и разрешить сей вопрос по инициативе правительства, не ожидая поднятия его со стороны" (там же, стр. 42).

Мы не знаем, откуда статс-секретарь Витте узнал, что германское правительство не только взяло рабочее движение в свои руки, но и "удачно его (движение?) разрешило". Мы об этом ничего не слыхали. И мы думаем, что если бы г. Витте во время своих свиданий с императором Вильгельмом^* или канцлером Бюловым^* осведомился у них, насколько удачно разрешен ими рабочий вопрос, их ответ заставил бы его изменить свой взгляд на политические отношения в Германии. Германское правительство делало не одну попытку взять рабочее движение в свои руки, но каждый раз оно только обжигало себе пальцы. На последних выборах в Германии^* было подано три миллиона голосов за 82 представителей социал-демократической рабочей партии, – и мы не думаем, чтоб князь Бюлов решился сказать, будто этих представителей он держит «в своих руках». Но да простится русскому чиновнику его неосведомленность в политическом положении Германии! Достаточно того, что г. Витте, как видно из его слов, не делает себе никаких иллюзий относительно возможного влияния цензовых выборов на настроение пролетариата. «С вероятностью, – говорит он, – можно ожидать обострения рабочего вопроса». Что же предлагает статс-секретарь Витте? Это, как мы видели, не совсем ясно – по-видимому, это не совсем ясно и самому Витте, несмотря на его отважную ссылку на опыт Германии. Как видно из дальнейшего, можно с некоторым основанием допустить, что г. Витте хочет допущения представителей от рабочих в Государственную Думу, но только затрудняется указать на каких началах.

Что же совет министров? Обращаемся к мемории. "Отнесясь к вопросу сему с полным сочувствием (sic!), – говорит она, – совет министров, по обмене выраженных по существу его мнений, не мог прийти по оному к какому-либо окончательному заключению".

Очевидно, что даже при "полном сочувствии" этот вопрос не так легко взять в свои руки. "Применение единообразного цензового начала для всего населения империи делает, очевидно, невозможным, – поясняет мемория, – параллельное допущение совсем иного начала для класса фабрично-заводских рабочих… Получить избирательные права он мог бы лишь при выборах всеобщих, применить которые, как это было разъяснено выше, по условиям времени, представляется у нас совершенно невозможным" (там же, стр. 43). Вот к какому выводу пришел совет министров, когда призрак пролетариата внезапно прервал его государственное творчество. Мы с благодарностью принимаем этот давно знакомый нам вывод из рук совета министров. Запомним же раз навсегда твердо: получить настоящее право голоса пролетарий может лишь при всеобщем избирательном праве.

Класс, лишенный собственности, класс, лишенный официального образования, класс, лишенный оседлости – пролетариат, не мирится ни с каким цензом. Всякое избирательное ограничение поражает, прежде всего, пролетариат. Класс социально однородный – пролетариат, не дает бюрократии никаких зацепок для искусственного отбора. Об эту социальную однородность, как о каменную стену, разбилась даже испытанная благожелательность г. Витте к рабочему классу. И совету министров не оставалось ничего иного, как "с симпатией" повертеться вокруг вопроса о "многочисленном ныне классе фабрично-заводских рабочих" и… "не прийти по оному к какому-либо окончательному заключению".

IX. Вопрос об евреях

Для того, чтобы отдать полную дань бескорыстным симпатиям совета министров к «многочисленному ныне классу фабрично-заводских рабочих», мы должны коснуться еще одного эпизода из работ совета.

По первоначальному проекту гофмейстера Булыгина евреи не допускались к выборам "впредь до пересмотра действующих о них узаконений". Совет с этим не согласился. "Как известно, пересмотр тех или других сторон еврейского вопроса, – не без юмора говорит совет в своей мемории, – тянется уже около столетия; когда представится возможным прочно его разрешить – предсказать невозможно". Поэтому иносказательная отписка гофмейстера Булыгина могла бы, по мнению совета, "подать повод (sic!) к обвинению Правительства в отсутствии решимости ясно высказать принятое им по этому предмету отрицательное решение" (там же, стр. 26). Что же касается существа вопроса, то совет думает, что лишение евреев избирательного права "несомненно раздражит еще более эту национальность, и ныне уже, благодаря экономическим и правовым условиям своим, находящуюся в значительной своей части в состоянии брожения… "Между тем, – спрашивает себя совет, – что повлечет за собою дарование евреям этого права?" – И отвечает: "С предположенным гофмейстером Булыгиным установлением ценза от участия в выборах будет фактически отстранена вся главная масса еврейства – его пролетариат… А при таких условиях, – заключает совет, – предполагаемое устранение евреев, представляясь по политическим и практическим соображениям мерою неудобною, не обещает и никаких полезных результатов, следовательно подлежит отклонению как по основаниям справедливости, так и по соображениям политической осторожности" (там же, стр. 27).

Таким образом, считая, что еврейство находится "в значительной своей части" в состоянии брожения, благодаря своим экономическим и юридическим условиям, совет находит, однако, невозможным «предсказать», когда эти условия будут радикально изменены. Совет полагает, что к успокоению возбужденной части евреев "надлежит стремиться всеми возможными мерами", в том числе и дарованием избирательных прав, – и наряду с этим совет утешает себя тем, что фактически от выборов все равно будет отстранен пролетариат, т.-е. та именно "главная масса еврейства", которая находится в брожении и которую надлежит успокаивать всеми возможными мерами. Таковы удивительные зигзаги, которые выписывает мысль законодательствующей бюрократии!

Мы только что были свидетелями того, как чувства справедливости и симпатии к пролетариату заставили ее искать (правда, безуспешно) путей к допущению рабочих представителей в Государственную Думу, – и вот мы видим, как бюрократия под давлением все того же чувства справедливости допускает в Думу еврейскую буржуазию, утешая себя тем, что из Думы начисто изгнан еврейский пролетариат. Так бюрократическая справедливость дважды торжествует, – и каждый раз на особый лад!

X. «Общий всем народам экономический процесс»…

Революция разрушает много фикций и много иллюзий. Она раз навсегда уничтожила мистическую идею о нашей самобытности и заставила даже гофмейстера Булыгина заговорить об «общем всем народам экономическом процессе». В то время как г. Шипов подкрепляет свои самобытно-славянофильские идеи цитатами из Дайси^*, революция вскрывает общечеловеческие законы классовых отношений. Во всей контрреволюционной работе царского правительства, в чередовании страшных репрессий с либеральными заигрываниями, в его усилиях раздробить и обессилить народное движение национальной травлей, в его попытке усмирить и приручить имущую оппозицию призывом ее представителей в совещательную Думу… – что во всем этом «самобытного»? Или – в поведении нашей либеральной земской и городской оппозиции, в ее тактике, приноровленной к бюрократическим веяниям, нерешительной, неспособной слить буржуазную оппозицию с движением народных низов, методически повторяющей все ошибки и преступления европейской буржуазии, – что тут «самобытного»?

Все это уже было. Если что отличает переживаемую нами эпоху революционной ломки от соответственных периодов европейской истории, так это большее развитие у нас капиталистических отношений, более глубокая классовая дифференциация внутри освобождающейся буржуазной нации и, как результат этого, несравненно более самостоятельная роль пролетариата. Это, конечно, вовсе не опровергается тем фактом, что законодательствующий гофмейстер делает попытку лишить пролетариат избирательных прав. Гофмейстер уйдет так же внезапно, как внезапно он пришел. А пролетариат разовьет еще всю ту революционную энергию, которую вкладывает в него "общий всем народам экономический процесс".

Было бы слишком плоско искать корней современного освободительного движения "в глубине веков – в Новгороде и Пскове, в запорожском казачестве, в низовой вольнице Поволжья, в церковном расколе, в протесте против реформ Петра с призывом к идеализированной самобытной старине,[33]33
  Статья проф. Кузьмина-Караваева. «Русь», N 214, 1905 г.


[Закрыть] и пр. и пр., как это делает беспомощная либеральная мысль, живущая в мире формальных аналогий, идеологических теней и безжизненных абстракций.

Борьба за демократическое обновление России коренится всецело в условиях новой социально-исторической эпохи. Те самые товарно-капиталистические отношения, которые окончательно уничтожили хозяйственную культуру "самобытной старины", создавшую в свое время Новгород, запорожское казачество и раскол, выдвинули современную революционную борьбу. Она целиком выросла из капитализма, ведется силами, сложившимися на основе капитализма и непосредственно, в первую очередь, направлена против феодально-крепостнических помех, стоящих на пути развития капиталистического общества. Искать предтеч современного революционного движения в Новгороде или в Сечи можно разве с таким же основанием, с каким революционная английская буржуазия времен Кромвеля^* искала своих предтеч в библейских преданиях.