Текст книги "Убийство в морге [Ликвидатор. Убить Ликвидатора. Изолятор временного содержания. Убийство в морге]"

Автор книги: Лев Златкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 33 страниц)

13

Подготовка ко сну в двести шестой камере началась с того, что вертухай открыл дверь и зычно крикнул: «Вертолеты!»

Маленький, Рудин и Телок наперегонки бросились за дверь получить «вертолеты», деревянные настилы, сколоченные из узких планок.

Маленький, возвращаясь с настилом, нехотя сказал Поворову:

– Особого приглашения ждешь? Или на полу спать будешь? Ночи уже становятся холодными. Инвалидом станешь.

И Поворов бросился за топчаном.

Хрусталев нахально заявил:

– Поскольку Григорьев суток трое будет в карцере, я займу его место.

Может, претенденты и нашлись бы, но связываться с Хрусталевым никто не захотел, и он спокойно, по-деловому занял койку Григорьева.

Поворов, вернувшись с топчаном, застыл у двери, глядя на сдвигающих обеденный стол Маленького и Телка.

– А как мы в таком узком проходе поместимся?

Рудин рявкнул на него:

– Выбили из тебя последние мозги? В проходе разрешается сажать «вертолеты» только в том случае, если в камере больше двенадцати человек. А нас, как видишь, меньше. Считать умеешь? Загони «вертолет» под койку и спи, отдыхай.

– А под какую? – растерянно спросил Поворов.

– Под ближайшую к параше! – ответил Рудин. – Но, поскольку нас меньше, можешь передвинуться. Поближе к окну, подальше от параши.

– На все время? – с тоскою протянул Поворов.

– Нет, успокойся! Завтра уже будут дергать на суд. Сойкин пойдет наматывать на рога, – пояснял Рудин. – Будет передвижка. На место Сойкина ляжет тот, кто спит рядом. Все передвинутся: на койку у параши ляжет тот, кто спит на «вертолете» у окна. Иногда за один только день полкамеры отправляется на клеймение.

И все стали укладываться спать. Но спать не хотелось.

Поворов топтался возле двери, не решаясь лечь под койку. Брезгливый с детства, избалованный донельзя, он сразу же представил себе, что лежащий на койке, под которую Поворов имел право лечь, Айрапетян будет назло ему пускать газы. Да и слова врача, что Поворова могут ночью поставить «в очередь», жгли голову, порождая нехорошие мысли.

Поэтому Поворов улегся прямо у входной двери, чтобы бежать было недалеко, ломиться в дверь.

Нарушителя установленного порядка надзиратель не заметил или не захотел заметить, а остальным было пофигу.

Даже Хрусталев, который сначала хотел наорать на Поворова за нарушение установленных правил, промолчал, нехорошо улыбаясь.

Рудин, с удовольствием вытягивая ноги на «вертолете», сказал с сожалением:

– Жаль, Кобрика от нас забрали. Байку какую-нибудь нам бы потравил.

Великанов неожиданно удивил всех своим предложением:

– Хотите, я вам расскажу, как единственный раз, и то трезвым, попал в вытрезвитель?

Это предложение было встречено воплем восторга.

– Каждый указ об усилении борьбы с пьянством – праздник для милиционеров! – начал свой рассказ Великанов. – Особенно в нашей шибко пьющей стране.

В милиции тоже трезвенников нет. Ну, может, какой-нибудь язвенник, кто только на халяву. Милиционеры пьют столько же, сколько немилиционеры, а качественно даже больше.

Просто указ этот они применяют против немилиционеров.

Не дураки же они, чтобы сами себя сечь. А других сечь не больно.

И два раза в месяц шла охота на тех, кто уже успел выпить.

А охотились те, кто очень хотел еще выпить.

Естественно, охотились по святым дням, после получки. А так как зарплата выдавалась на заводах, фабриках, учреждениях по разным числам – не иначе с милицией согласовывали, то и охота велась пообъектно.

Самыми любимыми объектами были заводы и фабрики.

Я однажды стал невольным свидетелем одной «охоты на волков».

Не помню, по какой причине, я оказался возле одного из крупных заводов. Скорее всего, случайно, задумался.

И очутился в гуще милиционеров, усиленных бригадой пьяных дружинников. Милиционеры, как я почувствовал носом, не были пьяны, они были крепко выпивши.

Притаившись за углом, в засаде, все чего-то напряженно ждали.

Появление моего свежего лица ими было встречено индифферентно: дружинники подумали, что я милиционер в штатском, а милиция стала держать меня за дружинника, но не пьяного. Почему-то!

Тут раздался клич:

«Клиент пошел!»

И на усталых после тяжелой смены рабочих, попытавшихся, как всегда, снять усталость бутылкой водки, обрушилась пьяная сеть указа.

Легкопьяные рабочие, сгруппировавшись, без труда прорвали сеть облавы и рассеялись по ближайшим улочкам и переулкам, изобретательно используя свое лучшее знание проходных дворов.

Тяжелопьяные, пожилые и трезвые застряли в крепких ячейках объятий стражей порядка.

Всех заставляли дуть в трубочку.

Для некоторых трезвых все окончилось благополучно: их отпустили.

Тех же, кто качал права, защищая своих преждевременно выпивших товарищей, или, того хуже, обзывал верных защитников указа «бандитами», «ментами», «мародерами», «псами», а то и просто «легавыми», заталкивали в крытый грузовик.

Сопротивление жестоко подавлялось.

Бросился я к двум здоровенным дружинникам, которые сбили с ног трезвого, но матерящегося парня и волокли его за ноги так, что голова парня билась по всем выбоинам мостовой.

«Ребята, ну, вы вообще! – попытался я остановить издевательства. – Ему же больно!»

Ребята швырнули избитого в машину и привычно схватили меня.

«Во! – заорал обрадованно один из них. – Выдал себя! Либерал!»

Третий больно схватил меня за волосы и, заломив голову назад, орал:

«Пусть в вытрезвителе объяснит, почему трезвый и мешает указу!»

И они швырнули меня в переполненную машину вместе с пьяными, что обиднее всего.

Двери захлопнулись, и машина повезла улов в ближайший вытрезвитель.

Там уже ждали.

С пьяными проблем не было. С ними обращение было нежное. Наверное, обреченность помогает: попался – плати!

Всех выгрузили и загнали в предбанник вытрезвителя.

Я скромно сел в уголке, поклявшись себе страшной клятвой больше никогда ни во что не вмешиваться.

Милиционеров и дружинников угнали на другой объект.

Местный обслуживающий медперсонал в погонах по-деловому обрабатывал вновь поступивших. Мне это напоминало виденную на юге стрижку овец.

Деньги и ценности оформлялись по квитанциям, которые пьяные подписывали, не читая, уходя на «процедуры».

Скоро в предбаннике из вновь прибывших остались только я да тот парень, лежащий без сознания, за которого я вступился.

Парень лежал на полу. Мозги его, очевидно, получив основательную встряску на многочисленных выбоинах мостовой, не смогли вернуться на исходную позицию.

А я притаился, меня сразу-то и не заметишь.

Да обслуживающему персоналу приглядываться было и некогда, он делил награбленное. В квитанциях, как понял я, вписывалась, в лучшем случае, половина взятого на временное хранение.

Привычно трое мародеров, сверяясь с квитанциями, отстегивали себе нажитое другими, деля все на пять частей.

Две доли старшой отнес в кабинет начальника.

Возвращаясь, он и заметил меня.

«Черт! Во притаился! Проглядели!»

Его подручные напряглись для прыжка.

Я уже мысленно согласился ночевать в вытрезвителе со всеми вытекающими последствиями.

Выручил меня, в свою очередь, молодой парень, лежащий на полу.

Неожиданно он поднялся и кулаком врезал старшому в нос.

И ярость медперсонала в погонах вылилась на парня. В мгновение ока он был схвачен, связан, а старшой, шмыгая юшкой, достал из ящика стола загодя приготовленный шприц с какой-то гадостью, вонзил иголку парню между лопатками прямо сквозь рубашку и ввел эту гадость в спину.

Парень еще пару раз матюкнулся и затих.

Подручные старшого выволокли парня из предбанника. Очевидно, на процедуры.

Старшой же опять обратился ко мне, и во взгляде его я прочитал явное нежелание расставаться с награбленным.

«Ты чего видел?» – спросил он злобно, но с надеждой.

«Ничего не видел! – нашелся я. – Что из этого угла можно увидеть?»

Старшой все еще сомневался.

Но в эту секунду из кабинета начальника вышел лейтенант, командовавший сводным отрядом милиции и дружинников.

«А ты почему здесь остался? – строго спросил он меня. – Все уехали на объект».

«Приказано вас дожидаться!» – вновь нашелся я с ответом.

«Еще чего! – возмутился лейтенант, не желавший делиться. И обратился к старшому: – Дай ему его бутылку водки сухим пайком. И на объект!»

Лейтенант ушел, а старшой приятельски подмигнул мне, мол, извини, обознался, достал из другого ящика стола бутылку водки и почти торжественно вручил ее мне.

«Спасибо!» – поблагодарил я его, удивляясь и радуясь неожиданно счастливой развязке.

«На здоровье! – гаркнул старшой, подмигнув другим глазом. – Только закусывай».

Спрятав водку в карман, я отправился на «объект».

Правда, на том «объекте» замечен я не был, потому что едва вышел из вытрезвителя – как ноги в руки и домой.

С той поры я обхожу тот район стороной.

…Рассказ был воспринят благодарным смехом.

Айрапетян, отсмеявшись, ехидно спросил:

– А водку ты выпил?

– А как же? – засмеялся сам Великанов. – За мои переживания мне вышла премия.

Кормушка приоткрылась, и надзиратель рявкнул:

– Отставить разговорчики!

Хрусталев крикнул ему:

– Сержант! А, сержант!

– Кто тут еще хочет в карцер? – равнодушно спросил надзиратель. – Могу пособить! Ну, есть желающие?

– Сержант, давай поговорим! – предложил Хрусталев, захотевший стать опять в центре внимания.

– Спать пора! – уговаривал надзиратель.

– Рано еще! – не сдавался Хрусталев. – Сержант, а тебя тоже запирают?

Надзиратель думал несколько секунд, очевидно, размышляя: стоит вступать в беседу или нет.

– Запирают! – решился он на разговор. – Только я с другой стороны.

– А разница? – торжествовал Хрусталев.

– Я сутки отдежурю и всеми благами жизни пользуюсь за те трое суток, когда я дома, – ответил надзиратель.

– Так уж и всегда? – издевался Хрусталев. – Для этого большие бабки нужны.

– У каждого свои потребности! – отстаивал свои убеждения надзиратель.

– Это ты брось! – надсмехался Хрусталев. – Все одного хотят: поменьше работать, побольше получать. И поменьше начальства над собой иметь. А для тебя каждый старшина – Бог и царь. В чем же ты видишь благо?

– В свободе и в чистой совести! – искренне ответил надзиратель. – Благое дело делаю: преступников охраняю, чтобы не сбежали, людям жизнь не портили.

– Люди сами себе жизнь портят, – обиделся Хрусталев. – Вот ты за свою жизнь лет десять провел взаперти в тюрьме, а будешь считать себя вольным человеком.

– А я и в тюрьме – вольный! – настаивал на своем вертухай. – А вы и на свободе – за решеткой!

– А ты женат? – подначивал Хрусталев.

– Женат!

– А ты не боишься, – ехидно спросил Хрусталев, – что, когда ты взаперти сидишь с нами, аки сторожевая собака на цепи, твоя жена с кем-нибудь развлекается?

– В своей я уверен! – насупился надзиратель, для которого этот вопрос, очевидно, был больной. – А вот ваши еще долго будут вам наставлять рога.

И мстительность послышалась в его голосе.

– А я и не женат! – засмеялся Хрусталев.

– И то! Какая дура пойдет за такого, – обрадовался надзиратель.

– А твоя умная? – ехидничал Хрусталев.

– Умная!

– Тогда она по-умному наставляет тебе рога! – издевался Хрусталев.

Надзиратель обиделся и разозлился.

– Я сейчас дверь открою и отправлю тебя в карцер!

– Не имеешь права! – насмешничал Хрусталев. – Не хочешь разговаривать, не разговаривай.

– Так скучно же! – признался вертухай. – Книжки читать на посту запрещено, – он тяжело вздохнул. – Остается одно: с вами разговаривать. Интересно мне: что вы за публика?

– Разная, сержант, разная! – вмешался в разговор Айрапетян. – Мы как вы. Вы как мы. Все одно!

Надзиратель захлопнул кормушку. Может, кто приблизился, может, просто надоело ему разговаривать.

– Хрусталев, что пристал к человеку? – спросил Великанов. – Душу ему бередишь.

– Какая душа у мента? – разозлился почему-то Хрусталев. – Ему ее не положено иметь.

– Много ты знаешь! – разозлился и Великанов. – Ты о жизни по задворкам не суди!

– Не суди и будешь судим! – прервал его Кузин. – Давайте спать! Утро вечера мудренее…

14

Баранов сразу же перестал обижаться на Григорьева, как только приступил к своему любимому занятию: распаковывать коробки с бутылками и закусками.

Чего тут только не было! Не было только птичьего молока.

Но зато было несколько тортов с этим названием.

«Григорьев – дурак, а я – умный! – радовался, как дитя, Баранов. – Ну и пусть сидит себе в камере и баланду жрет. А я – умный и как умный буду питаться. И выпью потом, что останется, конечно. Ничего, я буду подавать, я буду и уносить. Как только опустеет бутылка почти до дна, я ее в подсобку, себе. Шестерить выгодно, Григорьев! Ты – не шестеришь и ешь баланду. Я – шестерю и буду доедать вкусные куски, может, и омара попробую».

И Баранов забыл о неудачнике Григорьеве.

Служебное помещение охраны было превращено в подсобное помещение, а самая большая камера, находящаяся рядом, была очищена от задержанных: они все были помещены на ночь в другие камеры, спать на «вертолетах» в лучшем случае, а то и в две-три смены.

Камера преобразилась.

Забранное «намордником» окно было занавешено бархатными темно-вишневыми шторами. Вместо голой лампочки горела хрустальная многорожковая люстра. Стены и железные койки были убраны персидскими коврами. Деревянный обеденный стол укрыт парчовой скатертью с огромными витыми кистями. На укрытых коврами железных койках лежали огромные мягкие подушки в шелковых с богатой вышивкой чехлах, чтобы каждый из авторитетов мог позволить себе не ощущать даже задом часть тюремной атрибутики – твердость железной койки.

Обеденный сервиз севрского фарфора, серебряные приборы, хрустальные вазы в позолоченном серебре – все соответствовало задуманной вечеринке в честь временно задержанных авторитетов.

Пришли их поприветствовать с воли не только родственники и помощники в трудном деле вымогательства и грабежей. Пришли другие авторитеты, придавая своим присутствием высокий ранг вечеринке, превращая почти в «Тайную вечерю», в совещание по интересам.

Они доставили с воли не только все великолепие и обилие лучшей пищи и питья, которые можно достать за деньги. Шесть дам полусвета явились прислуживать несчастным мужчинам, временно лишенным дамского общества, а главное, тепла, нежности и ласк.

Баранов помогал накрывать на стол, а дамы, не стесняясь ни его, ни других присутствующих, дарили свои купленные за очень большие деньги ласки изголодавшимся по женскому телу задержанным.

Баранова особенно поразил один восточный мужчина. Он поставил всех присутствующих дам на четвереньки, задрал им подолы, под которыми они забыли надеть нижнее белье, и демонстрировал присутствующим свою мужскую силу. Все шесть дам были удовлетворены или очень искусно сыграли это, а той, в которую герой-любовник изошел, он на голый зад прилепил, наслюнявив, тысячедолларовый банкнот.

«Как гуляют, как гуляют! – восхищался Баранов. – Во сне такого не увидишь! Телевизора не надо».

Никого из присутствующих Баранов, естественно, не знал. Трудно было с первого раза понять, кто из авторитетов сидел в тюрьме, а кто пришел с воли. Они ничем не отличались друг от друга. Все были с иголочки одеты, все пахли французским одеколоном, на всех было наворочено золота и бриллиантов на многие миллионы рублей.

Они пили французское шампанское из бокалов венецианского стекла и закусывал «шоколадными трюфелями, возбуждая сладким аппетит перед предстоящим торжественным ужином, данным в» честь не столько присутствующих, сколько в честь бессмертной мафии, бросающей вызов уже не только обществу, но и президенту с правительством.

Единственным знакомым лицом для Баранова был человек, которого он встретил в первый же день появления в изоляторе временного содержания.

Задержанному старику стало плохо. Вызванная медсестра, очень красивая девчонка, ничего сделать своим уколом не смогла. Старик умирал. Тогда вот и появился этот человек, как понял Баранов, врач тюремной больницы. Он осмотрел умирающего, брезгливо вытер руки и ушел, а следом появились здоровенные лбы-санитары и унесли старика на носилках.

«Вряд ли он выживет!» – подумал тогда Баранов.

Появление врача вызвало вопль восторга у половины присутствующих.

Первым подлетел к нему герой-любовник.

– Принес, дорогой?

Баранову показалось, что этот неутомимый и врача трахнет за компанию.

Но врач был по другой части.

Баранов заметил, как он передал какой-то белый порошок и одноразовый шприц неутомимому герою-любовнику. И тот расцеловал врача.

Врач, увидев Баранова, тоже узнал его. Тень недовольства показалась на его холеном лице, и он что-то шепнул стоявшему с ним рядом пожилому мужчине с таким каменным лицом, что казалось, ударь о него бутылкой, бутылка разлетится на мелкие осколки.

Но Баранов не обратил внимания на такие мелочи. Он шустрил, шестерил и наслаждался своей причастностью к этой жизни, казавшейся ему верхом совершенства. Пусть даже таким холопским способом.

Баранов сервировал стол с тем мастерством, на которое был когда-то способен в молодости, работая официантом в «Метрополе».

Несколько дней в тюрьме, без алкоголя, совершили чудо: Баранов стал вспоминать то, что, казалось, давно забыл.

Он превзошел себя: праздничный стол ничем не отличался от того стола, за которым президент принимает высоких гостей.

Белая курточка, одетая Барановым, была также привезена гостями и очень молодила его. И силы появились – Баранов носился между столом и подсобкой легким мотыльком.

Никто, к сожалению, не обратил внимания на мастерство, с каким был сервирован стол. Все приняли это как должное.

Авторитеты и их гости пили, ели, веселились. Неутомимый южанин, естественно, стал тамадой.

Врач, выпив бокал шампанского, исчез по-английски, не прощаясь. Перед тем, как исчезнуть, он обменялся взглядами с каменнолицым человеком.

Когда Баранов, собрав пустые бутылки со стола (вернее, почти пустые, он себя не забывал тоже), появился в подсобке – там его ждал каменнолицый.

– Хорошо работаешь! – похвалил он Баранова.

Баранов расцвел. Последние годы его только ругали и материли. А доброе слово и кошке приятно.

– Рад стараться! – угодливо произнес он, улыбаясь.

Каменнолицый налил французского шампанского в бокал и протянул его Баранову.

– Пей! – приказал он таким тоном, что Баранов не смог отказаться. Да и не хотелось.

– Благодарствуйте! – согнулся он в неумелом поклоне и залпом, как воду, выпил шампанское. – Вот шампанское, так шампанское! Не то что наша кислятина!

– У нас тоже было хорошее шампанское! – снисходительно ответил каменнолицый. – Это позже его сделали быстрым. А быстро только у кошек хорошо получается.

И он засмеялся своей шутке. Баранов застыл от ужаса, так страшно смеялся каменнолицый, не меняясь в лице, казалось, смех раздавался с магнитофонной пленки из его желудка.

Каменнолицый вышел из подсобки, а Баранов поспешил сесть на стул, ноги отказались держать. Почему-то стало очень страшно.

И Баранов налил себе быстро из почти пустых бутылок в один большой фужер: и водку «Абсолют», и коньяк «Юбилейный», и коньяк «Мартель», и коньяк «Курвуазье», и коньяк «Наполеон». Залпом выпил смесь и закусил украденным кусочком омара.

– Кайф! – сказал он себе, но настроение было подавленное.

Он даже не обратил внимания на наступившую внезапно в камере, где пировали авторитеты, тишину.

Появление вооруженного омоновца привело его в замешательство.

«Этот что тут делает? – подумал он растерянно. – Из охраны авторитетов, наверное!»

– Здесь и официант присутствует! – крикнул он кому-то.

И в подсобке сразу появился человек в штатском.

– Ну все как у людей! – рассмеялся он, глядя на накрахмаленную курточку Баранова. – Из какого ресторана? – спросил он с любопытством.

– Работал в «Метрополе»! – честно признался Баранов, не понимая происходящего. – Но сейчас не работаю.

– А сейчас где трудишься? – продолжал допрос штатский.

– Сейчас отдыхаю! – откровенно сознался Баранов. – В двести шестой камере.

– Из местных, значит! – нахмурился штатский. – Что же, откуда вышел, туда сойдешь. Уведите!

Омоновец дулом автомата указал Баранову направление движения, и Баранов пошел обратно в камеру.

Вертухай, бледный от страха, трясущимися руками открыл дверь камеры и резко распахнул ее.

Тут же раздался сильный крик боли.

Надзиратель заглянул в камеру, не понимая, что мешает свободно открыть двери, и увидел лежащего у двери Поворова, по ноге которого пришелся удар.

– Ты что, козел, разлегся у двери? В карцер захотел?

Поворов и так долго не мог уснуть. Он чувствовал, что начинает медленно сходить с ума.

«Еще пара таких дней, и я – конченый человек!» – думал он с ужасом.

Только стал засыпать, как получил сильный удар, который пришелся прямо по щиколотке. Боль вызвала крик ужаса.

Поворов отодвинул свой «вертолет» от двери, давая войти Баранову. Явный запах алкоголя оставил его равнодушным. Сейчас его могло тронуть лишь освобождение, в крайнем случае, перевод из Москвы в тюрьму, подвластную влиянию его родной матушки.

Баранов, стараясь не шуметь, тихо прошел к своей койке, лег и сразу же заснул, с удовольствием вспоминая неутомимого и шестерых дам полусвета, а потом, как они же в наручниках шли по коридору среди других арестованных авторитетов. Чувство сожаления в его голове мешалось с мстительным удовлетворением.

Хрусталев, разбуженный криком Поворова, спросонья прошептал:

– Козлы!

И не смог заснуть. Поворочался, поворочался. Чужая койка жгла бока.

Решил сходить к толчку отлить. Возле унитаза заметил Поворова, лежащего на топчане у двери, укрывшись с головой в одеяло.

И наглая усмешечка заиграла на лице Хрусталева. Он взобрался на унитаз «орлом», будто его ждали «большие дела», и исподтишка направил струю на Поворова. Достал только до его ног и обмочил ему одеяло.

Хрусталев вернулся на койку Григорьева и попытался вновь заснуть. Но в голову лезли дурацкие мысли:

«Может, действительно, краля меня подставила?..

Тогда несколько лет мне из лагеря не выбраться… Что делать? Жаль, конечно, что я Кобрику не доверился. Прав Григорьев: использовать как мула, в темную. Вряд ли его будут шмонать. Записочку отнесет, ничего и не догадываясь. Только бы завтра его вернули в камеру. Прописан-то он здесь. И выпускать должны из камеры, а не из лазарета. Шанс есть. Этот фраер никому не откажет. Стеснительный».

И Хрусталев, довольный найденным выходом, мгновенно заснул.