Текст книги "Дело №306"

Автор книги: Лев Кассиль

Соавторы: Матвей Ройзман
сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 22 страниц)

Я НАЧИНАЮ ПОДОЗРЕВАТЬ СКРИПАЧА

За ночь декабрьская метель залепила снегом окна, витрины, тротуары. На улицах дворничихи в белых фартуках, с бляхами на груди, орудовали скребками. На рынках торговали пахнущими оттаявшей смолой ярко-зелеными елками, в магазинах – цветными елочными бусами, гирляндами лампочек, блестящими игрушками, красноносыми дедами-морозами.

Придя в Консерваторию, на конкурс смычковых инструментов, я заметил в вестибюле одиноко стоящую женщину в голубоватой беличьей шубке. Она повернулась. И я узнал Любу, которая, как выяснилось, ждала мужа.

Мы прошли в тихо гудящий зал. И нам дали по анкетке для отметок качества соревнующихся инструментов. Мы уселись в двенадцатом ряду, неподалеку от покрытого зеленым сукном длинного стола членов жюри – видных композиторов и музыкантов. Здесь уже находился Савватеев. Он приветливо помахал мне рукой.

Теперь я хорошо разглядел Любу. Это была очень яркая женщина лет тридцати двух: задорное лицо, большие синие глаза, огненные волосы… К этим краскам очень шло платье – по черному шелку вытканы белые цветы черемухи. Казалось, они испускают едва уловимый аромат.

С фронтона эстрады смотрел на нас увековеченный в барельефе основатель Московской консерватории Николай Рубинштейн. На большой эстраде стояли высокие серые ширмы, а над ними, в глубине, обрамленные в тяжелый коричневый дуб рвались высоко ввысь матово-серебряные трубы органа.

В уголке перед эстрадой, лицом к ней, стоял мастер Золотницкий. К нему подошел контролер, что-то сказал, и старик нехотя побрел на свое место.

– Андрей Яковлевич даже во сне видит первую премию! – шепнула мне Люба.

– А Михаил Андреевич?

– Это как раз тот солдат, который не будет генералом. ..

Вот и он, легок на помине! Скрипач подошел к седьмому ряду, увидел меня и Любу. Я жестом предложил ему поменяться местами, но он отрицательно покачал головой.

Раздавшийся из-за ширмы голос объявил, что сейчас в качестве образца мы услышим скрипку работы Витачека. Это было показательно: образцом для конкурса назвали не инструмент прославленного кремонца, а советского мастера. По условиям конкурса приглашенные скрипач, альтист, виолончелист и контрабасист исполняли, каждый в течение пяти минут, одни и те же произведения: сонату Баха – для того, чтобы слышать, как звучат аккорды; вступление к «Концерту» Чайковского, при исполнении которого под смычком должны петь одновременно все четыре струны; «Перпетуум Мобиле» Новачика – пьесы, позволяющей оценить, как инструмент отдает звук.

– Скрипка номер один!.. Альт номер шесть… Виолончель номер двенадцать!.. Контрабас номер два…

После каждого такого объявления, скрытый за ширмами музыкант начинал играть на том инструменте, чей номер установила комиссия, а порядок выступления достался по жребию. Не только члены жюри ставили отметки по пятнадцатибалльной системе, но и слушатели заполняли свои анкетки.

Около четырех часов длился первый тур конкурса. Жюри прослушало несколько десятков инструментов, – ко второму туру осталось четырнадцать. Был объявлен перерыв.

В фойе Любу и меня встретил Михаил Золотницкий и предложил отправиться в ресторан. Люба хотела пригласить Андрея Яковлевича, но он ушел еще до перерыва…

Я знал, что скрипачу тридцать пять лет, но поседевшие волосы, желтоватое лицо с робким румянцем, привычка при ходьбе чуточку шаркать ногами и слегка горбиться старили его. К тому же он был близорук, при разговоре щурил глаза, то снимал очки, то доставал другие.

– У меня одни очки для чтения, – говорил он, – вторые – для дали, для улицы. Но когда и те и эти куда-то запропастятся, надо, чтобы отыскать их, иметь в запасе третьи!

Скрипач смеялся громко, изредка вскидывая голову и обнажая под подбородком с левой стороны профессиональную розовую мозоль.

В ресторане у нас пошел разговор о конкурсе. Михаил Андреевич сказал, что все же человеческое ухо не столь совершенный аппарат, чтобы сразу определить качество звучания большого числа смычковых инструментов. Вот, говорил он, на Ленинградской фабрике музыкальных инструментов есть акустическая камера. С помощью ее показателей специалисты определяют не только качество скрипки, но и указывают, что в ней надо доделать.

Я заметил, что вряд ли найдется в мире прибор, способный заменить такое чуткое ухо, как, скажем, у Андрея Яковлевича. Мы перешли на разговор о мастере. И, чувствуя, что музыкант с уважением отзывается о старике, я упрекнул его:

– Как же это вы отказались от отцовского подарка и взяли себе скрипку Маджини?

– Взял на время, – объяснил музыкант. – А старую отцовскую сам решил чинить. Отец эту скрипку начисто бы разобрал да возился бы с ней полгода…

Понимая, что он говорит вполне откровенно, я предложил:

– Давайте начистоту! Этим вы кровно обидели старика. Кроме того, ведь война между вами идет и из-за тех секретов, которые отец прячет в несгораемом шкафу?

– Пожалуй, да…

– А вы, Михаил Андреевич, убеждены, что секреты существуют на самом деле?

– Отец – человек способный и много лет работает над скрипкой…

– Может быть, все эти секреты давно известны, и вы зря мучаете себя и старика? Надо бы проверить.

– А как? Забраться в шкаф? (Я поморщился, но он истолковал это по-своему.) Раз добром не показывает, можно и не церемониться!

И он что-то пробормотал, опустив ресницы, потом поднял их и взглянул на меня. Я увидел его горящие глаза – глаза честолюбивого человека. Такой может пойти на многое, чтобы добиться своего!

…Мы вышли на морозную сумеречную улицу. Мимо нас в Сиреневом тумане плыли еще не освещенные троллейбусы, автобусы, их обгоняли автомобили разных марок и цветов. Они казались легкими, маленькими, словно съехавшими с витрины магазина игрушками, и пассажиры – сошедшими со страниц фантастических сказок людьми. Это предновогоднее настроение усиливала мелодия, летевшая из радиорупоров со струн скрипки Страдивари: Давид Ойстрах с вдохновением играл концерт «Зима» из «Времен года» Антонио Вивальди.

– Алло! – услыхал я голос Любы и очнулся от своих мыслей.

Михаил Андреевич шагал далеко впереди.

– Ну что спешит? Все думает создать свою, какую-то сверхнеобыкновенную скрипку.

Я воспользовался случаем и спросил:

– Для этого ему необходимо перенять искусство отца и эти пресловутые «секреты»?

– Вот-вот! – подхватила она. – Когда я сказала об этом мужу, он закричал на меня. Теперь я молчу. Что ж, я только слабая женщина!

– Вы о себе очень скромного мнения, – возразил я. – Неужели вы не пытались на правах родственницы повлиять на Андрея Яковлевича?

– Один раз хотела его усовестить – он ни в какую! Будто воды в рот набрал.

– Но он же к вам хорошо относится.

– Ко мне да!

– А к Михаилу Андреевичу?

– Как вам сказать? Раньше в нем души не чаял, ликовал, когда Михаил поступил в Консерваторию, а потом определился в театральный оркестр, гордился им, учил…

– И делать скрипки?

– Учил и этому. Давал прекрасное дерево. Но Михаил не особенно старался. А теперь черная кошка между ними пробежала.

– Почему бы вам после конкурса снова не поговорить с отцом?

– Ничего не выйдет! Он запер свои сокровища в несгораемый шкаф и сторожит их, как дракон…

Мы вернулись в Консерваторию в тот момент, когда председатель жюри, держа в руках лист бумаги и напрягая голос, начал объявлять фамилии тех, кому присуждены премии. Каждый раз, когда он называл фамилию, награжденный мастер выходил и под аплодисменты раскланивался. Первую премию за своего «Жаворонка» получил Андрей Яковлевич Золотницкий.

– Кто был прав? – шепнул скрипач мне на ухо, едва мы выбрались на улицу. – Есть у отца секреты, и немалые!

ДЕРЗКАЯ КРАЖА

В половине шестого вечера я вошел в мастерскую, поздоровался с Андреем Яковлевичем и уселся возле окна, в уголок. Оттуда я наблюдал, как мастер в синем халате священнодействует над скрипкой. Он чем-то напоминал врача со старинных голландских полотен. Мягкий свет лампы под абажуром, падавший на старика слева, высвечивал руки, лоб, скулы, подчеркивая глубокими тенями морщины на лбу, на щеках. Вот он поправляет на хрящеватом носу золотые очки и шевелит губами, как бы говоря: «А ну-ка, голубушка, повернись на бочок!» И действительно, ставит скрипку на ребро, постукивая по ней согнутым пальцем. Потом рассматривает через эфу этикет и объясняет стоящему возле музыканту:

– Это одна из последних работ Александра Ивановича Лемана. Раза два побывала в мастерских. Стоит тех денег, которые просят!

Он отдает скрипку музыканту, и тот уходит. За банками с краской звонит телефона Мастер берет трубку, разговаривает о какой-то виолончели и не советует ее покупать. В мастерскую приходит с квитанцией человек из театрального оркестра. И старик отдает починенный контрабас.

Я остаюсь с Золотницким наедине. Он снимает очки и, вглядываясь в меня, спрашивает:

– Что я говорил, уважаемый? – и с торжественной ноткой в голосе заканчивает: – Мой «Жаворонок» в Государственной коллекции!

Он выпрямляется, становясь выше ростом, блестят его глаза, жесты делаются резче, угловатее.

– Есть еще порох в пороховницах! – произносит он с пафосом, шагает по мастерской, высоко вскидывая ноги, и под синим халатом обрисовываются острые колени. – Есть! – повторяет он грозно.

Я встаю и от души поздравляю его. Андрей Яковлевич сияет. Я смотрю на стенные часы и напоминаю, что ему скоро принесут обед, а мне необходимо еще раз взглянуть на статью «Секрет кремонских скрипок». Он объясняет, что сегодня, тридцатого декабря, Любаша не придет, она занята покупкой украшений для Вовкиной елки. Ему принесли что-то из столовой театра, и он уже отобедал.

– Я бы уехал домой, – продолжал старик, – да охота одному в мастерской поработать. Учеников я уже отпустил сегодня, к Новому году. Ведь после Нового года, второго января, они на пять дней поедут в Клин, в домик Чайковского. Пусть музыкального духу наберутся. Устроил им вроде зимних каникул…

– Я вас задерживаю, Андрей Яковлевич?

– Пустое! – отмахнулся он. – Сегодня мало народу приходило. Михайла утром заскочил, сычом смотрит, – где будет Новый год справлять? Днем пришел киношник Разумов. Хотел увезти на киностудию показать кусок ленты: правильно ли он снял, как я делаю обечайки? Забава!

– Трудное искусство!

– Каждому свое дорого. Так и Георгий Георгиевич Савватеев сказал.

– Он вместе с кинорежиссером приходил?

– Нет, до вас минут за сорок ушел. Все спрашивал про моего «Жаворонка». Какое дерево, какие толщинки, какой грунт, лак? И все записывает, записывает!

Старик вытащил из кармана связку ключей и собрался идти в подсобную комнату. Я спросил, почему он не приобретет несгораемый шкаф нового образца. Золотницкий стал расхваливать свой старый. Я рассказал, как в тридцатых годах привели ко мне домой из тюрьмы профессионального вора, с которым мне хотелось потолковать в спокойной обстановке. Похвалившись своими искусными грабежами, вор взял с моего письменного стола ручку и отломал половину пера. Вставляя оставшуюся часть в скважины замков книжного шкафа, гардероба, буфета, он быстро и легко открыл их. Потом, попросив кусок проволоки, вор согнул ее причудливым образом, сунул в замок несгораемого шкафа, повертел – и распахнул массивную дверцу. При этом, подлец, еще поклонился, как окончивший свое выступление артист.

– Какой фирмы был шкаф? – спросил мастер.

– В. Меллер и компания.

– Меллер? Озадачили вы меня, уважаемый! Мой-то шкаф этой же фирмы. Ненадежный он, значит?..

– Сдайте ценные вещи и бумаги на хранение директору театра! Наверное, у него не один отличный шкаф.

– Эх! – воскликнул старик. – Как это раньше в голову не пришло? – И он пошел за газетой.

Вдруг из подсобной комнаты раздался крик. Я было бросился туда, но мастер вылетел из двери и прохрипел;

– Украли красный портфель!..

– Деньги?

– Труды всей моей жизни!..

Старик упал на пол. Я выбежал из мастерской и в коридоре столкнулся с двумя декораторами. Узнав, что произошло, один из них бросился к телефону вызывать из театральной поликлиники врача, а с другим я поднял Золотницкого. Мы внесли его в подсобку и опустили на диванчик, подложив под голову подушку.

Я подобрал разбросанные по полу бумаги, деньги, скрипичные головки, связку конских волос для смычка, перевязанную тесемкой пачку писем. Укладывая все это в шкаф, я перебирал папки, квитанционные книжки, расходные тетради. Красного портфеля не было.

Когда декораторы вышли из мастерской, я осмотрел через лупу дверцу несгораемого шкафа, но не нашел никаких новых повреждений. Я запер шкаф, вынул ключ, положил связку в карман шубы Андрея Яковлевича и дважды сфотографировал дверцу.

Через несколько минут пришел врач. Он выслушал сердце старика, сделал укол и приказал немедленно отвезти его домой: поликлиника театра имеет свою санитарную машину. Пока Андрея Яковлевича укладывали на носилки и несли в машину, я зашел в комендатуру, сообщил дежурной о происшествии и передал ей ключи от мастерской. Она объяснила, что, как только придет комендант, они, как это заведено, опечатают дверь.

… Люба уложила Андрея Яковлевича в постель, позвонила по телефону мужу и побежала в аптеку за лекарствами.

– Посидите возле отца, пока я не вернусь, – попросила она, уходя.

В столовой, возле окна, красовалась убранная, увешанная позолоченными и посеребренными игрушками елка. Из зеленых ветвей проглядывали электрические лампочки семи цветов радуги. Пахло смолой, клеем, яблоками.

Я тихо зашел в комнату мастера. Он лежал с открытыми глазами. Его лицо приняло синеватый оттенок, морщины углубились.

– Причинил я вам хлопоты, уважаемый? – еле слышно проговорил он. – Вещички-то подобрали?

– Все уложил, Андрей Яковлевич. Красного портфеля в сейфе нет. Какой он из себя – большой, маленький?

Золотницкий объяснил, что размером портфель с папку, из красной кожи, с внешним замком посредине.

– А кто знал, где хранится этот портфель? Старик назвал сына, а потом припомнил, что однажды в портфеле отказал замок и его чинил в мастерской при учениках слесарь. Какой-то едкой жидкостью он посадил на кожу пятно…

Золотницкий замолчал и закрыл глаза, я вышел из комнаты. В прихожей вернувшаяся из аптеки Люба спросила:

– Вы мастерскую заперли и сдали ключи?

– Запер. Кроме того, комендант опечатает двери.

– Все-таки какая неожиданная кража!

– Преступления всегда кажутся внезапными…

Я пожал Любе руку, спустился вниз и мимо лифтерши с вечным вязаньем в руках вышел во двор. В освещенном фонарями садике мальчишки, испуская воинственные крики, бросались снежками.

Кто же мог взять красный портфель из запертого несгораемого шкафа, не повредив дверцу, не оставив никакого следа? Только свой человек! В первую очередь я подумал, что это дело рук скрипача. Но тут же усомнился: мог ли это сделать сын, зная, что нанесет сокрушительный, а может быть, смертельный удар своему отцу?

ПОЗДНЕЕ РАСКАЯНИЕ

В магазине игрушек толпились москвичи, раскупая синтетические елочки, кукол, разных зверят. По прилавкам бегали и жужжали заводные автомобили, мотоциклы и паровозики. Я, не подумав, купил для Вовки – внука Андрея Яковлевича – автомат с пистонами. Только вручив подарок мальчику, я сообразил, какую глупость сделал: он немедленно зарядил автомат, и началась пальба. А в доме больной, старый человек! Достанется мне от Любы. И поделом!

Строго сказав Вовке, что дедушка очень болен и что стрелять можно только в прихожей и на кухне, я направился в комнату скрипичного мастера.

Возле него дежурила медицинская сестра. Я заметил, что он еще больше осунулся, под глазами набухли фиолетовые мешки, на подбородке выступила серая щетина. Приоткрыв глаза, старик увидел меня и попросил сестру оставить нас вдвоем.

– Вот, уважаемый, и первый звонок с того света! – сказал он шепотом. – Разве справедливо? А я только собрался вывести на свет божий еще две-три скрипки, чтобы веками они услаждали своим пением людей.

– Надо во что бы то ни стало найти ваш красный портфель, – начал я. – Для этого мне обязательно нужно знать, что в нем находилось.

– Нижняя дека «Родины» и составленные мною таблички толщинок. По ним я доделываю скрипку в третий раз.

Так вот за какими секретами охотился Михаил Золотницкий! Да и старик хорош: «У меня никаких секретов нет»! А теперь признаётся, что есть, да еще какие!

– Вы считаете, что по хранившимся в портфеле табличкам можно сделать скрипку еще лучшую, чем ваш «Жаворонок»? – спросил я мастера.

– Уверен в этом! – подтвердил он. – Недаром я назвал ее «Родиной». Думал было переделывать с Михайлой. Да в последнее время… – И он осекся.

– А грунтовать и лакировать «Родину» будете прежними составами? Или это тоже секрет?

– Нет, лак и грунт будут другие. А дерево мне досталось такое, какого и на свете не сыщешь! – Он вздохнул с надсадой и добавил: – Да вот придется ли еще поработать?..

Пока я медленно задавал вопросы, а больной еще медленнее отвечал, у меня мелькала одна догадка за другой. Мог ли Михаил Золотницкий, будучи вчера в мастерской, посягнуть на секреты отца? И зачем ему это? Ведь мастер сам раньше думал привлечь сына к работе над «Родиной». Значит, Михаил, если бы он этого захотел, честным путем получил бы доступ к «секретным» таблицам. Мог ли похитить портфель кто-либо из учеников? Конечно! Совсем нетрудно было воспользоваться ключами старика. Тут я вспомнил, что в разговоре по поводу письма в редакцию мастер просил не сообщать в милицию о попытке взлома несгораемого шкафа, не заводить дела. А теперь, после кражи, он, конечно, не будет на этом настаивать.

– Андрей Яковлевич, – сказал я, – может быть, сообщить о краже вашего портфеля в Уголовный розыск?

. – Что вы, уважаемый, что вы! – зашептал он и даже попытался замахать на меня руками. – Такое дело… Кого-нибудь попутала нечистая сила! А я человека погублю…

В комнату на цыпочках вошел Михаил Андреевич со скрипкой и смычком в руках. Он остановился перед постелью.

– Отец! – произнес он робко. – Хочешь, сыграю «Жаворонка»?

Старик поднял глаза на сына, вздохнул и медленно опустил веки. Скрипач заиграл знакомую мелодию;

Между небом и землей

Песня раздается…

Мастер не сводил глаз с сына, и когда последняя, берущая за душу нота слетела со струн и растаяла, слезы выступили на его глазах.

– Моя? – еле слышно спросил он.

– Твоя, отец! – ответил скрипач. – Только утром закончил починку…

– Почему не принес мне?

– Ты же перед конкурсом работал день и ночь! Ну… и своими силами хотел. Я ведь уже не ученик-первогодок…

Михаил Андреевич положил скрипку на одеяло возле руки отца. Тот стал ее гладить по слегка изогнутой, яркооранжевой спинке, где от середины в стороны разбегались неясные узоры.

– Соловушко мой! Эх, соловушко!..

Он заплакал. Скрипач наклонился к нему. И старик прижался губами ко лбу сына.

– Вот, сынок, – проговорил он, глотая слезы, – скрывал от тебя, все скрывал! А для чего? Все равно с собой ничего не унесу! Много бы отдал, чтобы пожить, поработать хотя бы годик! Я всему научил бы тебя, Михайла!

– А учеников? – тихо спросил я.

– Само собой… – еле донеслось до моих ушей.

Старик закрыл глаза и задремал. Михаил Андреевич вышел со мной из комнаты.

Теперь я твердо убедился в том, что зря подозреваю скрипача: не мог же он так безукоризненно сыграть роль любящего сына! Ни одного неискреннего слова, ни одного фальшивого жеста! Для этого надо иметь воистину гениальный актерский талант.

Да, но кто же взял красный портфель? И вдруг меня осенило: Савватеев!

КТО ТАКОЙ САВВАТЕЕВ?

В тот несчастливый день, пока я ждал в мастерской машину медицинской помощи, я успел осмотреть все стамески и лишь на одной обнаружил сломанный правый уголок. Судя по чернильной надписи на деревянной ручке, она принадлежала самому Золотницкому. Стамеска мне ничего не подсказала.

Вспомнив, что какой-то слесарь чинил красный портфель, я выяснил его адрес и узнал, что полтора года назад он с семьей уехал на целину.

Оставались ученики и коллекционер Савватеев. Прежде всего я решил повидаться с ним.

Архитектор весело встретил меня, взял под руку и широко распахнул дверь в свой кабинет. Войдя, я увидел справа на стене широкие зеленые шторки, очевидно прикрывающие чертежи; в углу – застекленный сверху донизу шкаф с коллекцией скрипок; левая стена сплошь уставлена книжными стеллажами, к которым прислонена раскладная лестница. На свободных местах стен и за стеклом стеллажей виднелись портреты скрипичных мастеров и скрипачей.

– Прошу в партер! – предложил Савватеев, указывая на высокое кресло возле стола.

– Начинайте! – отозвался я ему в тон, сел и показал на шторки: – Давайте занавес!

Савватеев работал в архитектурной мастерской, проектирующей реконструкцию улицы Горького. Отдернув шторку, он стал водить деревянной указкой по чертежу, рассказывая, что и где будет строиться.

В начале улицы, рядом с гостиницей «Националь», вырастет новый гостиничный шестнадцатиэтажный корпус. На площади Пушкина расширится здание редакции и издательского комбината «Известий» – фасад его протянется от улицы Чехова до улицы Горького. Во всю длину магистрали в нижних этажах многих домов откроются новые магазины, кафе, ателье. Они будут оборудованы первоклассной техникой. Многие магазины станут работать без продавцов…

– Но там, где будут нерадивые директора и нелюбезные продавцы, – добавил я, – мы увидим магазины без покупателей!

Георгий Георгиевич улыбнулся, закрыл шторку и тоном гида продолжал:

– Переходим к небольшой коллекции скрипок вашего покорного слуги…

– Как у вас зародилась страсть к скрипкам? – спросил я, подходя к шкафу.

– Мой дед играл в оперном оркестре первую скрипку. Он понимал толк в этих инструментах. Но будучи небогатым оркестрантом, смог за всю жизнь приобрести лишь два редких инструмента, и то случайно. Отец очень удачно пополнил эту коллекцию. Я внес свою лепту. И в конце концов сдам это собрание государству. Вот поглядите, – продолжал он, снимая с обернутого пергаментом крючка скрипку, – работа Витачека… Как видите, у нас это фамильная страсть.

Показав мне несколько инструментов, он сказал:

– Теперь посмотрим библиотеку…

Подойдя к стеллажу, архитектор протянул руку к толстому тому, на черном корешке которого горело золотом тисненное латинским шрифтом название: «История смычковых инструментов». Я заметил, что знаю этот добротный труд Юлиуса Рюльмана, и перевел разговор на книгу француза Феликса Савара. Этот ученый открыл, что старинные итальянские мастера, в частности Страдивари, измеряли части скрипки не кронциркулем, а соотношением высот звуков.

– Что и говорить, Страдивари – гений! – вздохнул Георгий Георгиевич. – Только не забывайте: его учитель Никколо Амати за каких-нибудь тридцать лет преобразил гнусавую виолу в классическую скрипку с итальянским тембром. Он – основатель кремонской школы. Без него не было бы ни Антонио Страдивари, ни Андреа Гварнери, ни Франческо Руджери!

– По-вашему, выходит, что виола – прародительница скрипки? – спросил я. – А вам не приходилось любоваться киевской фреской одиннадцатого века, где изображен человек, держащий у плеча смычковый инструмент?

– Давно известно, что сначала смычковые инструменты появились у славян – в Далмации, в Истрии. Оттуда бродячие музыканты разнесли их по Европе. Классический тип скрипки создан в своем первоначальном варианте в Польше. Он достиг совершенства в Северной Италии – Кремона, Брешиа… Итальянцы – народ музыкальный. У них растут чудесные разновидности кленов и елей. Им сам бог велел заниматься скрипкой! – Савватеев потер руки и добавил: – Верно, славяне сотворили «прабабушку» виолы. В истории скрипичного мастерства вы разбираетесь. Впрочем, я не очень долюбливаю национальную спесь. Это извращенный патриотизм!

Черт бы его побрал! В эту минуту я думал, как мне напасть на след похищенного красного портфеля. Ведь в этом кабинете – в шкафу, на стеллажах, в ящиках стола, под разостланным во всю комнату ворсистым ковром – можно спрятать добрую сотню красных портфелей!

Между тем архитектор раскрыл изданную англичанами монографию о скрипке Страдивари «Мессия». Вздохнув, он сказал, что есть очень ценная монография о скрипках, написанная Никколо Паганини, но эту библиографическую редкость он не смог достать. Я посочувствовал Савватееву, пожалел, что у него маловато старинных сочинений и смычковых инструментов.

Он тряхнул головой, спросил:

– Хотите посмотреть редкостные вещи, которых, ручаюсь, ни у кого нет?

– Зачем об этом спрашивать?

Он скрылся за подставками, где стояли доски с неоконченными чертежами. Я было шагнул к стеллажам с книгами, но сзади меня послышалось тихое щелканье замка. (Впоследствии я узнал, что у архитектора вмурован в стену секретный шкафчик, оклеенный теми же обоями, что и комната.)

На вытянутых руках, осторожно, как запеленатого младенца, Савватеев принес металлическую плоскую, размером чуть больше писчего листа, шкатулку. Он торжественно опустил ее на столик, вставил в узкое отверстие замка ключ, похожий на лезвие перочинного ножа. И крышка сама медленно поднялась; в шкатулке лежала черная кожаная папка с серебряной монограммой коллекционера. Вынув ее из шкатулки, он развязал тесемки, раскрыл и, приподняв верхний лист, показал мне. Я протянул руку, чтобы взять его и получше рассмотреть, но он остановил меня таким возгласом, словно я подносил к бумаге зажженную спичку. Это была таблица толщинок к скрипичной нижней деке французского мастера Жана Вильома, написанная красными чернилами. Внизу стояла подпись Вильома. Глаза Георгия Георгиевича блестели, на щеках появился румяней, рука дрожала, точно от листа шел электрический ток.

– А вот таблички итальянца Базьяка Леонардо, вот – француза Николя Люпо, вот – русских Александра Лемана, Евгения Витачека!

Захлебываясь и выкрикивая, архитектор объяснял: дека какой скрипки и кем была сделана по той или иной табличке, кто из музыкантов играл на инструменте, какова судьба мастера и его учеников. А когда наконец в его руках затрепетали подлинные первый и второй варианты табличек для «Жаворонка» Золотницкого, он стал говорить с хрипотцой и глотать слова.

Показав все, что находилось в папке, коллекционер уложил в нее таблички, завязал узлами тесемки и никак не мог попасть ключом в тоненькую скважину замка. Я помог ему, и крышка шкатулки как бы нехотя сама опустилась и защелкнулась.

Когда мы снова уселись в кресла, я спросил Савватеева, почему он не напишет и не издаст монографию о своей коллекции скрипок и табличек. Оказалось, что он уже пишет небольшую книгу, в которой пытается дать разносторонний анализ инструментов различных маетеров, в частности своей коллекции: дерева, из которого скрипка сделана, ее формы, толщинки дек, грунта, лака… Что главенствует в работе того или иного мастера? Каков творческий почерк каждого?

– Вы знаете, – напомнил я ему, – что в конце пятидесятых годов наш мастер Денис Яровой получил большую медаль червонного золота на родине Страдивари?

– Знаю… От конфедерации художественных ремесел, на выставке альтов в городе Асколи Пичено. Но это не совсем то, что меня занимает. Я делаю ставку на «Родину» Золотницкого. Это должен быть совершенно уникальный, необыкновенный инструмент!

Он взял со стола отпечатанную на машинке рукопись, полистал ее и стал читать:

– «Кто может тонко изучить и сравнить данные каждой части самой худшей и самой лучшей скрипок? Только мастер, долгое время занимающийся их реставрацией и на основе опыта познавший эти инструменты.

Но не только в этом дело! Подлинный художник скрипки должен уметь своими руками делать ее. И этого мало! Он еще обязан играть на инструменте, оттого что многие особенности дерева познаются лишь на слух.

Однако теперь нельзя рабски копировать инструменты даже прославленного Страдивари. Три века назад от скрипки требовали мягкого тона, нежного тембра. В наше время, принимая во внимание огромные, далеко не всегда радиофицированные аудитории, необходимо, чтоб инструмент обладал полнозвучностью и, если позволительно употребить такой термин, дальнобойностью. Поэтому скрипка «Родина», над которой сейчас работает Андрей Яковлевич Золотницкий…»

– Два варианта этой скрипки я подробно описал, – сказал архитектор, откладывая рукопись, – а вот третий не могу. Конечно, кое-какие сведения я получил, кое-что предвижу, но таблички толщинок, особенно нижней деки… – Он развел руками.

– Вы же в прекрасных отношениях с Андреем Яковлевичем!

– Я просил его показать таблички. Предупредил, что мне нужен десяток цифр, измененных в третьем варианте по сравнению со вторым. Но старик… неподдающийся! Вы слыхали, в чем Андрей Яковлевич заподозрил даже своего сына? А я все-таки человек посторонний. Поглядеть не дал.

– Жаль… Значит, теперь ваша книга останется недописанной. Ведь с красным портфелем исчезли и все расчеты третьего варианта «Родины». И себя старик наказал, и вас…

– У меня есть свои соображения: тот, кто унес портфель, посмотрит, что в нем, и пришлет обратно.

– Ну что вы! Портфель взял человек, хорошо знающий, что к чему.

– Подождем – увидим…

Однако с какой уверенностью он заявил, что красный портфель вернут!

Я раздвинул раскладную лестницу перед стеллажами, поднялся на несколько ступенек и вытащил с верхней полки составленную А. Михелем «Энциклопедию смычковых инструментов». Пока я ее перелистывал, архитектор объяснил, что в ней интересна глава о крепостном музыканте из оркестра графа Н. П. Шереметьева – замечательном скрипичном мастере Иване Батове. Только зря рассказана басня о том, что он якобы сделал отличную балалайку из… гробовой доски.

В коридоре раздались громкие, настойчивые телефонные звонки. Георгий Георгиевич воскликнул:

– Междугородная! Смотрите все, что хочется! – и убежал.

Я не стал брать уже прочитанные книги А. И. Лемана, а снял с полки премированное Падуанской академией наук сочинение Антонио Богателла, который приводил размеры всех (более сотни) частей скрипки. За ним проглянула папка с белой наклейкой на корешке, где красными чернилами было жирно выведено: «Е. Ф. Витачек». Я взял соседнюю книгу Д. Зеленского об итальянских скрипках и позади снова заметил папку: «Т. Ф. Подгорный». Это меня заинтересовало, и, снимая одну за другой книги первого ряда, я увидел во втором ряду папку: «А. Я. Золотницкий». Почему она такая толстая? Брать или не брать? А вдруг войдет архитектор? Ну и что же? Он сам разрешил мне смотреть все, что пожелаю…

Я вынул папку, раскрыл. Вот пространное описание премированных на конкурсах скрипок «Анна» и «Жаворонок», перечень сортов пошедших на деки клена и ели, таблицы толщинок, замечания о головке, грифе, пружине, составах грунта и лака, а также мельчайшие подробности о качестве звука и тембра. А на новой странице сверху стояло: «Скрипка "Родина". Это было описание ее первых двух вариантов. С большим знанием указывались не только сорта дерева, но и размеры всех частей, кроме нижней деки. Откуда с такой точностью об этом узнал Савватеев? Далее: о грунте говорилось, что он будет изготовлен из таких-то соединенных с пчелиным воском смол. Но это же был открытый Михаилом Золотницким рецепт! Значит, скрипач показывал архитектору свою статью, а может быть, просил повлиять на отца? О лаке и о струнах "Родины" не упоминалось вовсе. Но дальше, дальше! На отдельных страницах были наклеены снимки с табличек обеих дек двух вариантов "Родины". Я перевернул еще один лист и увидел фотографию табличек третьего варианта скрипки со всеми цифрами! А сию минуту Савватеев говорил, что мастер ему их никогда не показывал… Как же он мог их сфотографировать? Ведь они лежали в закрытом несгораемом шкафу, в красном портфеле.