Текст книги "По найму"

Автор книги: Лесли Поулс Хартли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 18 страниц)

ГЛАВА 14

 
Жена помирает, ура!
Жена, помирает, ура!
Жена помирает —
Смех разбирает:
Ведь ей не дожить до утра!
Я снова свободен —
Богат и свободен.
Пришла золотая пора.
 

Уже несколько дней эта песня не давала покоя Ледбиттеру, и он распевал ее во все горло и нарочно фальшивил (вообще-то у него был неплохой слух), чтобы насолить искусству, насолить самому себе, а главное, насолить леди Франклин. Его первой реакцией был приступ бешеной злобы. Негодяйка! Сначала рассыпалась мелким бисером, пела ему о своих дурацких чувствах, а как дошло до дела, сразу на попятный! Она ткнула его мордой в грязь, а все потому, что он, видите ли, не из ее сословия. Все уши прожужжала о том, какая чушь классовые различия, как помогают они сближаться таким, как он и она, но стоило ему поверить ее болтовне и предложить ей хотя бы ненадолго и впрямь забыть о классовых различиях, как она начала строить недотрогу: «Прочь, лакей!» Ну что ж, так ему, дураку, и надо. Впредь будет умней.

По сути дела, оба они обманули друг друга, но в каком-то смысле он пострадал сильнее. Его мужскому самолюбию был нанесен страшный удар, и рядом не было никого, кто бы мог пролить бальзам на рану. Вспоминая о том, как кокетничали с ним некоторые его пассажирки и как он решительно, но тактично – упаси Бог обидеть! – отклонял их заигрывания (интересы дела превыше всего!), он решил, что на сей раз повел себя как последний дурак. Надо сказать, что именно этого он боялся больше всего – прослыть последним дураком было для него непереносимым унижением.

Впрочем, никто, кроме леди Франклин, не знает о том, как он опозорился, – слава Богу, он позаботился, чтобы не было свидетелей. Но что, если она проболтается? Можно ли доверять женщине? Черта с два! Теперь она растрезвонит всем своим знакомым, что от этого водителя надо держаться подальше, он потеряет добрую половину клиентов и угодит в черный список.

Но не сгущает ли он краски? Циник в нем, стремясь удержать заметно пошатнувшиеся позиции, напомнил, что, получи дело огласку, у некоторых представительниц слабого пола его акции не только не упадут, но, возможно, даже повысятся. И тогда они, чертовы куклы, у него попляшут! Все бабы – стервы, а леди Франклин – стерва номер один! Он ненавидел все, что имело отношение к женщинам. Коротконогие дряни – вылезая из машины, стукаются задницами о тротуар – потеха! А леди Франклин – беременная семга! Вот именно, беременная семга, с наслаждением повторил он про себя, гордясь своей наблюдательностью – фигурой леди Франклин и в самом деле похвастаться не могла.

Ни с того ни с сего на него вдруг нахлынули воспоминания о домах с красными фонариками, он явственно услышал обрывки реплик: «Эй, Каланча, заходи!» – «Привет, Обрубок!» – «А ты куда, Рыжик?!» – «Ну-ка ты, с бородавкой на подбородке, я тебя запомнила – у тебя вечно в кармане пусто, убирайся-ка подобру-поздорову!»

Давно – с ранней юности – он не получал такого удовольствия от разного рода непристойностей – стоило ему задуматься о леди Франклин (что он делал постоянно), как неприличные образы и картины начинали роиться у него в голове. Чтобы дать выход чувствам, он распевал похабные куплеты – одни запомнились еще от отца, другие он услышал в армии. Но если раньше он напевал их со снисходительной усмешкой взрослого человека, вполне отдающего отчет, что это за чепуха, теперь он исступленно горланил:

 
Раз, два, три, четыре
Я сижу в сортире!
 

Ну как вам песенка, миледи? Ой, Стивен, лучше поговорим о соборах. Впрочем, какой он для нее Стивен, он – Ледбиттер!

Вспоминая случившееся, он если и ругал себя, то лишь за то, что так позорно оконфузился. Он не раскаивался, что вовремя не одумался, когда еще до поездки у него мелькнула мысль – не попытать ли удачи с леди Франклин. Но он не мог простить себе, что позволил так с собой обращаться. «Счастье! Счастье! – твердила она, как попугай. – Ледбиттер, вы принесли мне счастье!» А что, спрашивается, она ему принесла?

Случилось так, что в последующие несколько дней у него было мало работы. Телефон почти все время безмолвствовал, а если и раздавался звонок, то, как правило, с отменой заказа. Все ясно, решил Ледбиттер, это козни леди Франклин. Наверняка уже всем раструбила про его злодейство! Небось обзванивает сейчас подружек: остерегайтесь этого изверга. Поднимая трубку, он с трудом унимал дрожь в голосе, а на звонки отвечал робко, почти заискивающе. Записывая заказ, он испытывал ощущение, что разговаривает с последним в своей жизни клиентом. Нет, надо менять профессию, и побыстрее. Видимо, он свое отъездил – пора подаваться в автомеханики. Спасибо вам, леди Франклин. Огромное спасибо! Он распевал на мотив «Клементины»:

 
Подай горшок, ночной горшок!
Зовет тебя отец.
Подай горшок, ночной горшок!
Настал ему конец.
 

А эта песня вам нравится, миледи? Нет, Стив, не нравится: она ужасна и отвратительна. Давайте лучше поговорим о знаменитых французских соборах. Да нет же, черт возьми! Какой он ей Стив? Он Ледбиттер. Все, Ледбиттер. Прощайте.

Похоже, они и впрямь распрощались навсегда. А заодно он может помахать ручкой и сумме, что причитается с нее за этот месяц. Вряд ли она упустит возможность кое-что на нем сэкономить. Любая женщина на ее месте поступила бы именно так. Знает ведь, что напоминать о долге он не будет и в суд, понятное дело, не подаст. Попробуй тут подать!

«Этот человек, милорд, напал на меня с непристойными целями в своей машине – нет, не в своей, а в моей машине, потому что я заплатила за нее из собственного кармана (только сейчас Ледбиттер вспомнил о подарке леди Франклин). А теперь у него хватает наглости требовать, чтобы я оплатила его счет. Я категорически отказываюсь платить и надеюсь, что все те, кто имел несчастье пользоваться его услугами, последуют моему примеру».

Убедив себя, что леди Франклин откажется платить, Ледбиттер разозлился так, словно уже получил отказ. Он успешно внушил себе, что ее поведение с того самого момента, когда она впервые заказала его машину, было чистой воды притворством и служило одной-единственной цели: спровоцировать его на этот, что и говорить, опрометчивый поступок, чтобы потом с позором прогнать как зарвавшегося хама. Относясь к окружающим как к потенциальным врагам и считая это единственной разумной тактикой, отступать от которой он позволял себе, лишь когда того требовали интересы дела, Ледбиттер и не подозревал, что, возненавидев леди Франклин, он делал больно только самому себе. Он совершил досадную, но, увы, весьма распространенную ошибку: принял благодарность за любовь.

 
В гареме был переполох,
И евнухи метались —
Наложницы ловили блох,
И с ними... целовались.
 

Отличная песня, не правда ли, миледи? Что вы, Стив, это не песня, а какой-то кошмар! Давайте лучше поговорим о культе девы Марии. Впрочем, никакой он не Стив, а Ледбиттер.

Ну что ж, март уже кончился, и скоро прояснится его финансовая ситуация. Первого апреля (как раз в день дураков, мрачно усмехнулся он) его секретарь отправил леди Франклин счет за истекший месяц. В марте она почти не пользовалась его машиной, и счет был бы ерундовым, если бы не последняя запись: Винчестер и обратно плюс ожидание – восемь фунтов десять шиллингов шесть пенсов. Ровно, так сказать, по счетчику. За оскорбление – ни гроша. Может, напрасно он такой щедрый?

 
В позапрошлую субботу
Шлюхи вышли на работу...
 

Я спою дальше, миледи? Нет, нет, спасибо, Ледбиттер. Того, что я слышала, вполне достаточно.

Через два дня с очередной почтой он получил конверт, надписанный незнакомым почерком. К его удивлению, письмо было от леди Франклин: обычно от нее приходили машинописные послания, которые, судя по всему, печатала ее секретарша. На сей же раз, заключил он, конверт был надписан ее рукой. Взглянув на чек, он увидел, что вместо привычного инициала Э. и росчерка значилось «Эрнестина Франклин». Сопоставив конверт и чек, он снова убедился, что писала одна рука.

Вначале Ледбиттер испытал невероятное облегчение: вот они, деньги, которые он уже считал потерянными! Затем к радости примешалось беспокойство. А где секретарша? Ушла в отпуск? Почему бы и нет? Но все-таки что-то явно не так. Это не случайность... А что, если надписанный от руки конверт и подпись полным именем таили в себе какую-то информацию – но какую? Может, она хотела дать ему понять, что не сердится на него?

Она с ним расплатилась – как всегда, сполна и с присущим ей изяществом. Впервые за последние дни он подумал об их разрыве с сожалением. Подумать только – потерял одного из лучших клиентов, какие на дороге не валяются. Он был готов исколотить себя за глупость. Авантюрист проклятый! Если бы все пошло позадуманному и она ответила на его поцелуй, то, чем черт не шутит, он мог бы стать обеспеченным человеком. С деньгами леди Франклин расставалась легко. Но неужели он забыл, что она не от мира сего? Не слишком ли многого он от нее захотел? Ну что ж, он сделал ставку и проиграл. Погнавшись за тысячами своей потенциальной любовницы, он упустил сотни вполне реального клиента.

Эрнестина... Эрнестина... Он несколько раз произнес это имя вслух – сначала автоматически, как попугай, потом с выражением – получилось так жалобно, словно он умолял ее вернуться. Какое редкое имя! Правда, на днях его пассажиры упоминали какую-то Эрнестину, но он, Ледбиттер, столько наслушался их болтовни, что перестал обращать на нее внимание.

«Благодарю вас. Все!» – так, кажется, сказала ему на прощание леди Франклин. Все, да не совсем! От нее пришел чек. Но, расписавшись и поставив на нем печать своей фирмы, Ледбиттер вдруг почувствовал, как в душе его словно что-то щелкнуло. Теперь, похоже, они и в самом деле распрощались. Господи, какого же дурака он свалял! Поверил женщине! Они ведь и сами не знают, чего хотят. Ни в коем случае не вступать с женщинами ни в какие серьезные отношения – гласило его правило номер один. Расставаясь с ними, вычеркивать их из памяти – это было правило номер два. Последнее теперь сделать нетрудно: ведь он уже почти не сердился на леди Франклин. Точнее, просто не сердился.

ГЛАВА 15

– Милый, ты все замечательно придумал, но почему такая расточительность?! Ты получил наследство? Когда мы на днях обедали в «Хромом утенке», ты не казался богачом.

– Ты хочешь сказать, что я не заплатил...

– Боже упаси! Но тебя, видно, мучает совесть...

– Я не виноват, что все считают меня... Впрочем, за это время кое-что действительно произошло.

– Вот видишь. Так расскажи мне об этом, Хьюи.

Хьюи немного помолчал.

– Уж не знаю, стоит ли. Боюсь, ты меня будешь ругать.

– Неужели я могу тебя ругать за то, что приносит деньги?

– Кто тебя знает.

– Ты вспомни, разве я что-нибудь тебе говорила, когда ты приносил честно заработанные деньги – или даже не очень честно заработанные?

– Конечно.

– Когда же?

– Начать с того, что тебе не нравятся мои картины, а ведь это мой источник доходов.

– Может быть, мне и не нравятся твои картины, – возразила Констанция, – но я ничего не имею против того, чтобы тебе за них платили.

– Кое-кому мои картины нравятся, – угрюмо пробормотал Хьюи.

– Верю тебе на слово и очень за тебя рада, но неужели поклонники твоего таланта так богаты?

– В общем, мне опять кое-что перепало.

– От кого же, если не секрет?

– От Эрнестины.

Ледбиттер, который вез своих пассажиров обедать в Ричмонд, услышав имя, и бровью не повел, но весь обратился в слух.

– Она поручила тебе очередной портрет? – осведомилась Констанция тем непринужденно-равнодушным тоном, каким обычно спрашивают: «Ну как вчера повеселились?»

– Да. Ей понравился портрет мужа.

– У нее объявились новые мужья-покойники?

– Нет,– сказал Хьюи.

– Она, кажется, обожает своих родственников и живет одними воспоминаниями – во всяком случае, раньше за ней это водилось. Наверное, у нее померла любимая тетушка, память о которой она собирается с твоей помощью увековечить?

– Нет, – отозвался Хьюи, почувствовав, что его спутница сгорает от любопытства, а потому не торопясь раскрывать карты. – На сей раз она хочет, чтобы я поработал с живой натурой.

– Весьма опрометчивый шаг с ее стороны! Ты только не обижайся, пожалуйста, Хьюи. Просто мне не терпится узнать, кто твой объект.

– Угадывай с трех попыток.

– Не будь такой занудой. Мне совершенно не хочется заниматься гаданием, а кроме того, я не знаю, кто ее друзья, хотя, как и все богатые женщины, она явно не испытывает в них недостатка.

– Друзья тут ни при чем, – сказал Хьюи.

– Ни при чем? Но если не друзья... Что за удивительный альтруизм! Я чуть было не сказала – что за дурацкий альтруизм. Но вовремя спохватилась.

– Альтруизмом здесь и не пахнет, – сказал Хьюи.

– Правда? Тогда, может быть, ей взбрело в голову подарить публичной картинной галерее портрет кого-нибудь из наших великих людей?

– Нет, это отнюдь не друг, – заговорил Хьюи, сделав вид, что не расслышал последней фразы Констанции. – У нее с Эрнестиной достаточно непростые отношения.

– Так значит, это женщина? Хьюи, умоляю, не томи меня!

– Это сама Эрнестина.

Наступила пауза, во время которой Констанция пыталась справиться с нахлынувшими чувствами. То же самое делал и Ледбиттер.

– Господи, почему же я сразу не догадалась? – наконец сказала Констанция. – Наверное, потому что в глубине души мне очень не хотелось услышать такой ответ. Но, дорогой мой, это же замечательно. Я тебя поздравляю. Это может стать для тебя началом новой жизни – в самых разных отношениях. Я так за тебя рада.

Она повернулась к нему, и, как и предполагал Ледбиттер, последовали объятия и поцелуи.

– Впрочем, я немножко ревную, – заметила Констанция, когда они вернулись в исходное положение.

– Почему это? – не понял Хьюи.

– Да так – ты ведь с нее пишешь портреты...

– Ты не имеешь права ревновать, – возразил Хьюи, явно гордясь своим умением парировать колкости спутницы. – Ты ведь не разрешаешь мне написать твой портрет.

– Не разрешаю и не разрешу, – сказала Констанция. – Я люблю тебя и не хочу, чтобы моя любовь угасла.

– Спасибо! – буркнул Хьюи. – Большое спасибо. Но в таком случае у тебя тем меньше оснований быть ревнивой. А что, если Эрнестина ищет повода разлюбить меня?

– Ты зовешь ее Эрнестиной? – вдруг забеспокоилась Констанция.

– Я уже сообщал тебе об этом.

– Откровенно говоря, я не так уж и ревную, – сказала Констанция. – Она не из тех, кто влюбляется.

– Почему ты так думаешь?

– По-моему, мы уже это обсуждали. Раньше она жила призраками прошлого, а теперь живет призраками настоящего.

– Ты не совсем права. За последнее время она сильно изменилась.

– Не благодаря ли тебе?

– Нет, на нее повлияло что-то другое.

– Или кто-то?

– Она сказала, что с ней случилось потрясение.

– Какое же? Приятное?

– Она не уточнила.

– Значит, она кое-что от тебя все-таки скрывает?

– Да, но теперь она рассказывает о себе гораздо охотнее, чем прежде. Она как бы осознала свое «я», стала полноправной личностью. Раньше она витала в облаках, строила какие-то туманные теории. Сейчас она твердо стоит на земле.

– В каком же виде ты собираешься ее изобразить? Твердо стоящей на земле?

– Нет, лежащей на кушетке.

– В стиле мадам Рекамье?

– Я так и знал, что ты это скажешь. Просто так ей гораздо удобнее позировать.

– Какой ты заботливый! В самом деле – если у нее было потрясение, то ей лучше полежать. Что же с ней стряслось? Наверно, кто-то сказал ей: «Брысь!»

– По ее словам, это результат одного эксперимента, и во всем виновата она сама.

– Мы всегда сами виноваты в том, что с нами происходит, – изрекла Констанция. – Она случайно не рассказывала тебе, что это был за эксперимент и над кем она экспериментировала?

– Дорогая, тебе всюду мерещатся личные отношения, – сказал Хьюи, на что Констанция состроила гримаску. – Она не говорила, что тут замешан кто-то еще. Я как раз заканчивал работать, вдруг врывается она, мечется взад и вперед, вся в страшном смятении, места себе не находит, на ней совершенно лица нет, затем, видя мое недоумение, наконец, сообщает, что за день до этого с ней случилось потрясение, от которого она никак не может оправиться, и что виновата во всем она сама. Я выразил надежду, что обошлось без травм и переломов, но она меня успокоила: потрясение внутреннего характера – результат затеянного ею эксперимента, который принес ей (ее нервам, надо понимать) много пользы, но теперь она выбита из колеи, потому что совершенно не предполагала, что дело примет такой оборот.

– На то оно и потрясение, что его невозможно предугадать, – философски заметила Констанция.

– Кроме того, она призналась, что повела себя не самым лучшим образом и теперь очень раскаивается. Она обожает быть виноватой. Я уже объяснял ей, что надо уметь себя прощать.

– На ее месте я бы взяла у тебя несколько уроков. Ты это делаешь очень неплохо.

– Просто я стараюсь не забывать и про свои положительные качества, в чем, кстати, мне очень помогает Эрнестина. Она обожает также благодарить. Корить себя и благодарить других – это у нее род недуга.

– Смотри, не заразись. Я этого не переживу.

– Почему это?

– Le bel homme sans merci?[8]8
  Прекрасный безжалостный мужчина (фр.). Иронически обыгрывается название стихотворения Дж. Китса. «La belle dame sans merci» («Прекрасная безжалостная дама»).


[Закрыть] Ну что ж, большое спасибо, Констанция, большое спасибо.

– Но за что же все-таки благодарит тебя Эрнестина?

– За то, что я существую. Кроме того, ей очень понравился портрет, особенно глаза – она сказала, что муж именно так и смотрел на нее, а теперь она смотрит на него, и ей кажется, что он рядом. Она еще добавила, что теперь думает о нем со спокойной душой, даже с удовольствием – хотя временами ее и посещает печаль, но больше не мучит, как раньше. Потом она немного замялась и спросила, не могу ли я написать ее портрет.

– Роковое замешательство, – сказала Констанция. – Кто же предложил лежачую позу?

– В общем-то я, – признался Хьюи. – Я сказал: «А может быть вам прилечь?» – и она тут же, как послушный ребенок, улеглась на кушетку. Неделю назад об этом не могло быть и речи.

– Женщины не решаются на такое в твоем присутствии?

– Только натурщицы, другие, как правило, нет, если конечно...

– ...не почувствуют вдруг недомогание? Ну хорошо, к твоему неописуемому удивлению, Эрнестина легла, а ты...

– А я увидел, что ей это очень идет – готовый образ, – и сказал: «Вот и прекрасно. Я начинаю работать».

– А ты уже и холст припас? Ты все заранее предвидел?

– Нет, я просто взял листок бумаги и стал делать набросок. Теперь, когда она убрала шторы, в комнате стало гораздо больше света.

– Она убрала шторы?

– Тюлевые убрала. Тяжелые парчовые остались. Говорит, что сделала это сразу после своего исцеления. Она сказала: «Я хочу видеть мир, и пусть мир видит меня».

– Даже когда она лежит на диване?

– С улицы видно, что происходит в комнате, только если там горит свет – как в машине.

– Ну тогда другое дело...

– Я пишу ее в стиле Maja Vestida[9]9
  «Одетая Маха» – картина Ф. Гойи.


[Закрыть] – с руками, закинутыми за голову.

– Что общего у Эрнестины с этой отважной обольстительницей?

– Во всяком случае, в последнее время у нее появилось некоторое сходство.

– Кстати, правда ли, что герцогиня Альба была любовницей Гойи?

– Думаю, что да. Надеюсь, что да. Но скажи честно, Констанция, ты и в самом деле ревнуешь?

– Нет, конечно, хотя мысль о том, что ты запираешься с этой богатой, хоть и невеселой вдовой, не приводит меня в восторг, даже несмотря на то, что она еще не пробудилась до конца от своей спячки. Кстати, почему бы тебе не изобразить ее в виде Спящей Красавицы?

– Она никакая не красавица. У нее слишком велики глаза.

– Это верно. Но ты бы мог ее чуточку приукрасить – тебе не привыкать. К тому же люди, как известно, спят с закрытыми глазами. У меня было бы гораздо спокойнее на душе, если бы ее спячка продолжалась подольше, да и ей это помогло бы оправиться от потрясения... Кстати, что ты делаешь, чтобы она не заснула во время сеанса?

– Развлекаю ее беседой.

– И ты разрешаешь ей отвечать? Но это, наверное, мешает? Как же ты работаешь, если у твоей модели все время двигается рот? Тебе следовало бы завести кинокамеру.

– Они должны разговаривать, – сказал Хьюи. – Иначе лица становятся застывшими.

– «Они». Какая поразительная всеядность! Впрочем, это хорошо, что Эрнестина для тебя всего лишь одна из «них». О чем же вы разговариваете, если не секрет?

– О разном, обо мне, например.

– А я-то думала, она говорит исключительно о себе.

– Так и было, когда она пыталась «исцелиться». Кто-то посоветовал ей рассказывать о себе другим людям, она вняла совету и говорит, что ей это очень помогло.

– Интересно, кому же она подложила такую свинью, кто ее выслушивал?

Ледбиттер весь обратился в слух.

– Она сказала, что это был на редкость терпеливый и внимательный человек – и к тому же не имевший возможности от нее отделаться. Потом, правда, она стала менять темы: говорила об искусстве, о жизни вообще. Ее тошнило от всего, что было хоть как-то связано с ней самой. Она только тогда поняла, какое это счастье думать обо всем на свете, не примеряя это к собственной персоне. Она воображала себя облаком, деревом, мыслью. Она отождествляла себя с чем-то приятным – со счастливыми эпохами, счастливыми семьями и так далее.

– Какая-то детская забава! – фыркнула Констанция.

– Может быть. В общем, все, что имело отношение к личному началу, вызывало у нее какой-то ужас. В общении она была совершенно безличной, словно проповедник или университетский профессор.

– Бедный Хьюи, несладко же тебе пришлось.

– В общем, так она и жила – словно тень в ясный день, пока...

– Ну?

– Пока с ней не случилось это самое потрясение.

– Но зато теперь тебе интереснее работать над ее портретом.

– Еще бы. Теперь у нее есть свое лицо, раньше же она светилась какой-то отрешенной тихой радостью, словно монахиня.

– Портрет монахини, лежащей на кушетке с закинутыми за голову руками... Смех, да и только. Интересно, какой она у тебя получится? Главное, не вздумай сделать из нее обольстительницу. Потрясение быстро пройдет, и все снова будет как прежде: люди не меняются в один день – во всяком случае, я таких не видела. Она опять может превратиться в проповедника, профессора или обыкновенную эгоистку. Тебе нравится ее общество, Хьюи?

– Мне нравится быть паинькой.

– Неужели ты на это способен? – удивилась Констанция. – Очень за тебя рада, Хьюи, честное слово, рада: продолжай в том же духе. Но только имей в виду: у тебя с ней ничего не получится – и в творческом плане тоже. Дело в том, что ее нет в природе. Она существует исключительно в нашем воображении. В один прекрасный день ты войдешь в комнату и увидишь пустой холст. И тогда уже потрясение случится с тобой! Сам посуди, разве можно представить ее ну хотя бы в этой машине, на переднем сиденье, рядом с водителем?

– Нет, конечно, но если б не она, нас бы здесь тоже не было.

– Что, она опять заплатила вперед?

– Да.

– Не к добру все это! Она тебя развращает. Разве можно платить за идею, а не за ее воплощение? Плата ради платы, вот что это такое. Она щедро платит за свои капризы.

– Как зловеще звучат твои слова.

– Но ведь так оно и есть на самом деле. Ты для нее... нет, нет, молчу. Кроме того, она делает еще одно недоброе дело.

– Какое же, дорогая Констанция?

– Она возлагает на тебя ношу благодарности, которую ты будешь нести всю жизнь.

Хьюи на какое-то время задумался, но причин для огорчения не обнаружил:

– Во всяком случае, теперь я научился говорить спасибо.

– А что, если портрет ей не понравится?

– Еще как понравится!

– Не потому ли, что ей нравишься ты?

– Я вовсе не думал об этом.

– Думал, думал – и ты, пожалуй, прав. Ты не помнишь, с кем это там случилось потрясение, после чего он или она влюбились в первого встречного, – я где-то про это читала.

– Понятия не имею, что ты имеешь в виду, и, кроме того, я не первый встречный.

– Ну, впервые встреченный – причем впервые встреченный мной. Правильно я говорю? Ты ведь мой?

– Твой, твой.

– Не Эрнестины?

– Нет.

На сей раз Ледбиттер ошибся: объятий не последовало. В самом деле, как посмели бы они обниматься, когда рядом с Ледбиттером сидела леди Франклин, куда более взаправдашняя, чем они оба.