Текст книги "По найму"

Автор книги: Лесли Поулс Хартли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 18 страниц)

ГЛАВА 18

Ледбиттер вслушивался в тишину, надеясь услышать что-нибудь еще. Что они, языки проглотили?

«Так или иначе, – размышлял он, – похоже, я потерял еще одного клиента. Красотку свою Хьюи катать больше не будет, стало быть, мне выходит отставка. Ну, а когда леди Франклин сделается миссис Хьюи и начнет вовсю командовать супругом, фирма «Ледбиттер и К°» работы у нее не дождется».

Как говорится, час от часу не легче, но пенять не на кого: сам во всем виноват! Из услышанного напрашивался вполне очевидный вывод: тот самый его роковой поцелуй только разжег аппетит леди Франклин: потрясение, что она тогда испытала, привело к ее полному раскрепощению, чем не замедлил воспользоваться негодяй Хьюи.

Он же, Ледбиттер, остался в дураках.

Хьюи сказал, что не делал ровным счетом ничего, чтобы завоевать сердце леди Франклин. Так ли это на самом деле? Не сочиняет ли он? Ведь изо дня в день она укладывалась перед ним на диване, закидывая руки за голову, от чего так соблазнительно вздымалась ее грудь (Ледбиттер видел все это столь отчетливо, словно сам бывал на сеансах). Изо дня в день Хьюи таращился на нее, чтобы воспроизвести эти восхитительные линии на холсте, – неужели все это время он прилежно водил кистью, и больше ничего?

Впервые в жизни Ледбиттер узнал, что такое ревность: одурманенный ее ядом, он погрузился в полное оцепенение. Если б в эту минуту к нему обратились с вопросом, он бы не услышал – так глубоко он ушел в себя. Он и не подозревал, что влюблен и ревнует: ему казалось, он ненавидит лютой ненавистью и Хьюи и леди Франклин. Два сапога пара! Он был готов стереть в порошок и Констанцию: из-за ее каприза отменился обед, а это значит, что у него из кармана вынули, по крайней мере, фунт, а то и больше. Клиенты могли менять свои планы, как им заблагорассудится, и он никогда не требовал, чтобы ему платили за несостоявшуюся поездку, но Боже упаси подать машину с опозданием на пять минут: они живо наймут кого-то другого.

Впрочем, слух Ледбиттера не принимал участия в том бунте, который устроили в его душе все прочие чувства. Затянувшееся молчание нарушила Констанция.

– Извини меня, Хьюи, – сказала она, – если я испортила тебе настроение. Я действительно желаю тебе счастья – от чистого сердца. Просто мне трудно свыкнуться с теми переменами, которые все это внесет в нашу жизнь – во всяком случае, в мою.

– И в мою тоже, – отозвался Хьюи.

– И в твою, разумеется, тоже, – согласилась Констанция. – Только в твоей жизни все переменится к лучшему. Во-первых, в материальном отношении – ну и вообще... Что же касается меня, то...

– Моя дорогая, – перебил ее Хьюи, – я был для тебя самой настоящей обузой. Я только портил тебе нервы. Все эти годы...

– Лучшие годы женщины... – насмешливо вставила Констанция.

– ...ты потратила на меня, хотя могла бы спокойно выйти замуж.

– Могла бы, – сказала Констанция. – Но хотела ли – вот в чем вопрос. Пожалуй, однажды... Впрочем, нет. Не буду притворяться, что из-за тебя я не познала радости семейных уз. Благодаря тебе у меня было кое-что другое. Ты подарил мне, сам того не подозревая, очень многое. Иначе мы бы давно расстались. Но я уцепилась за тебя изо всех сил, правда? Я не раз думала об этом. А что я дала тебе взамен? Ничего, кроме огорчений.

– Да нет, почему же, – вяло отозвался Хьюи. – Ты помогала мне сохранять форму. Я бы давно бросил живопись, если бы ты все время не твердила, какой я плохой художник. Это заставляло меня работать дальше – так уж я устроен.

– Да уж. Эрнестина тебя ругать не станет.

– Нет. Она считает, что я гений. Ты могла бы ей дать ряд полезных советов, как со мной обращаться.

– Могла бы, но не дам, – возразила Констанция. – Согласись, что это выглядело бы несколько странно. Боюсь, мне придется исчезнуть с горизонта. Я уже начинаю исчезать. Как, по-твоему, я еще здесь?

– О да.

– Не была в этом уверена. У меня такое ощущение, будто мы видимся впервые. Еще немного, и я стану думать и гадать, как поддержать беседу. О чем, кстати, вы разговариваете с Эрнестиной?

– Я уже рассказывал. О себе, о ней, о том, как она снова вернулась к жизни. Теперь ее радует буквально все – радует и поражает свежестью и новизной.

– Господи, я начинаю казаться себе старухой. Она, правда, ненамного моложе, так?

– В общем-то да. Ей двадцать семь.

– Выходит, мы обе похитительницы младенцев. Ее первый муж был гораздо ее старше. Мне рассказывали, она на него просто молилась, это в самом деле так? Говорят, он был для нее вроде отца. Впрочем, она бы молилась на любого, кто стал бы ее мужем. Тебе приятно, когда на тебя молятся?

– Разве что в виде разнообразия...

– Имей в виду, что настоящее божество любит фимиам. Но я, судя по всему, совершила роковую ошибку. Я в свое время не обожествила тебя.

– Временами ты была со мной строговата, что верно, то верно. Позволяла себе иронизировать.

– Да, ты прав, но теперь я в этом раскаиваюсь. Ты уж, как говорится, не поминай лихом. Мне бы хотелось оставить о себе приятную память. Разумеется, если ты станешь обо мне вспоминать.

– Я тебя никогда не забуду, – отозвался Хьюи.

– И на том спасибо. Теперь у тебя появится масса новых друзей. Из компании Эрнестины – на «роллс-ройсах» и «бентли». Не жизнь, а сплошной праздник. Ты ведь знаешь, во что превращает самых серьезных людей вихрь светских развлечений. Они прямо-таки пьянеют от большого света, начинают на него молиться. Кстати, светскость и праведность – это адская смесь. А Эрнестина одно время была чрезвычайно mondaine[10]10
  Светская (фр.).


[Закрыть], разумеется, с присущей ей романтичностью. Она за тебя возьмется. Выбросит вельветовые брюки, свитера, да и бороду, пожалуй, заставит сбрить. Советую изобразить ее в виде Далилы – она для этого очень подходит. Воплощение совести – хоть и с ножницами в руках. Не удивлюсь, если под ее томной вялостью обнаружится железная воля. Она сделает из тебя отменного принца-консорта. Ну а богемные замашки тебе придется оставить: в Челси они были хороши, а на Саут-Холкин-стрит будут неуместны.

– Но она вроде бы любит богему, – промямлил Хьюи.

– Да, примерно так же, как многие из нас любят львов: в зоопарке. Она, скорее всего, истребительница львов. Это неотъемлемая часть ее идеализма. Только она охотится на тех, что в клетке. У тебя будет позолоченная клетка, мой дорогой Хьюи.

– Ты к ней несправедлива, – сказал Хьюи.

– Очень может быть. Зачем я все это говорю? Зачем я вообще что-то говорю? Господи, скорее бы домой! Мой милый Хьюи, пожалуйста, попроси нашего водителя прибавить скорость. Скажи ему, что я хочу побыстрее оказаться дома – живой или мертвой. Последнее даже предпочтительней.

Хьюи отдал распоряжения Ледбиттеру, и машина понеслась.

– Я зайду к тебе ненадолго, – предложил Хьюи.

– Нет, дорогой. Это ни к чему. Ты только не сердись. Мне будет слишком тяжело. Лучше я побуду одна. Мне надо осознать перемены.

– А зачем быть переменам? – спросил Хьюи настолько изменившимся голосом, что казалось, говорит совсем другой человек. – Зачем быть переменам? – повторил он еще раз.

– Что ты хочешь этим сказать? Я что-то тебя не понимаю.

– Я хочу сказать, что перемен быть не должно, – сказал Хьюи.

– Не должно быть перемен, когда ты женишься?

– Для нас перемен быть не должно, – упрямо повторил Хьюи.

Наступила такая тишина, что Ледбиттер услышал тяжелое дыхание Констанции.

– Нет, Хьюи, – наконец сказала она, – Боюсь, что без перемен не обойтись. Мне, конечно, очень приятно слышать твои слова, но, увы, ничего из этого не получится, ровным счетом ничего.

– Но почему нам не сохранить все так, словно ничего не случилось, – сказал Хьюи, отчеканивая каждое слово. – Почему нам не сохранить все по-прежнему, Констанция? В конце концов, что нам может помешать?

– Что нам может помешать? – глухо переспросила Констанция. – Ты в самом деле не понимаешь? Или ты хочешь, чтобы я тебе все объяснила?

– Попробуй, – сказал Хьюи.

– Боюсь, до тебя все равно не дойдет – ты что-то туго соображаешь. Бога ради, оставь меня в покое, Хьюи! Я хочу домой – когда же мы наконец приедем?

– В твоем доме мне не найдется места? – спросил Хьюи.

– Не знаю, не знаю, ничего я сейчас не знаю.

– А ты бы хотела, чтобы место нашлось?

– Откуда я знаю, чего бы я хотела. Мне грустно, как сказал садовник.

– Какой еще садовник?

– Это старая история – ее очень любил мой отец. Садовнику стало грустно, и он подал в отставку.

– Ты собираешься последовать его примеру?

– По-моему, это ты меня увольняешь, – сказала Констанция.

– От этих твоих садовников у меня голова идет кругом, – пробормотал Хьюи. – Но разве у хозяина не может быть двух садовников... или у садовника двух хозяев?

– Кого ты имеешь в виду под садовниками?

– Попробуй угадать!

– Совсем недавно, – сказала Констанция, – ты упрекнул меня в том, что я несправедлива к Эрнестине. Теперь, мне кажется, ты сам ведешь нечестную игру.

– При чем тут Эрнестина? Разве я не честен с тобой? Ведь это самое главное.

– Да, то есть нет... Но ты ведь женишься – и имеешь на это полное право.

– А разве я не имею права...

– Боюсь, что нет.

– ...радовать тебя?

– Почему ты считаешь, что мне будет радостно делить тебя с другой?

– Тебе не привыкать.

– Знаю. Случалось, ты меня обманывал. Но теперь все в корне изменилось.

– Почему это?

– Господи! Ты прямо как ребенок. Все время задаешь дурацкие вопросы. Если тебе не понятно, что изменилось и почему, значит, ты еще не созрел для женитьбы. Ну, а теперь, ради всех святых, оставь меня в покое!

– Почему ты такая жестокая, Констанция? – проговорил Хьюи, явно начиная злиться. – Почему тебе непременно надо сделать мне больно? Ты ведь сама говорила, что желаешь мне счастья. Так знай: без тебя мне не будет счастья! Ты мое счастье. Эрнестину я не люблю и не полюблю никогда. Милая, будь же благоразумной, прошу тебя. Не лишай нас того, чего мы оба так хотим. А если тебе уже все равно, то не лишай хотя бы меня...

Некоторое время Констанция молчала, потом заговорила совершенно иным тоном, словно между ними ничего не произошло:

– В общем-то я не очень хорошо знаю Эрнестину – теперь мы с ней почти не общаемся. До того, как она вышла замуж и разбогатела, мы были подругами, ну а потом у нее случился этот знаменитый срыв и она сделалась отшельницей. Я уже говорила – она мне кажется какой-то искусственной. Я не в силах понять, о чем она думает, что и как чувствует. Мне кажется, она слишком легко отдается увлечениям. Ты ее последнее увлечение, Хьюи. Не исключено, что она вообще лишена способности переживать, как все нормальные люди. Я, конечно, могу ошибаться, и вообще тут остается только строить догадки. Зато несомненно другое: обо мне она вспоминает, лишь когда подписывает очередное приглашение на свой званый обед. Она совершенно не такая, как мы с тобой. Она может менять друзей, как перчатки, – хоть каждый день. У нее права и привилегии принцессы. У нее вообще так много всего, что хочется сказать: это несправедливо! Но дело в другом. Дело в том, что я... Я не могу без тебя, Хьюи...

– Но, Констанция, послушай меня...

– Нет, нет, не хочу и слушать, ни смотреть, и ты тоже не смотри на меня. Я этого не перенесу.

– Ну хорошо...

Они упали в объятья друг друга и словно накрылись плащом-невидимкой. Они не видели никого, и никто не видел их, если не считать Ледбиттера: в свете уличного фонаря или в отблеске фар встречной машины в его зеркале на мгновение возникали две фигуры на заднем сиденье, они боялись взглянуть друг другу в глаза, но руки их словно сделались зрячими.

– Где мы едем? – вдруг заинтересовалась Констанция. – Ты не знаешь, где мы, Хьюи? Я, например, понятия не имею.

Хьюи промолчал, но ответил Ледбиттер.

– До Кэмден-Хилла примерно пять миль, мадам.

– Господи! Опять этот Кэмден-Хилл! – воскликнул Хьюи. – Зачем он нам нужен? Ты ведь не хочешь домой, скажи честно?

– Мне в общем-то уже все равно, – сказала Констанция.

– Тогда, может быть, поедем в Ричмонд?

– Почему бы нет.

– Ну и прекрасно. Ледбиттер, мы передумали. Моя спутница решила не возвращаться домой так рано. Мы едем назад в Ричмонд.

– Слушаю, сэр.

– Я ужасно хочу есть, – сказал Хьюи.

– Я тоже, – отозвалась Констанция. – Аппетит прямо волчий.

Постепенно они веселели. Когда же они приехали в Ричмонд, отель показался им обретенным раем. Все, что они считали безвозвратно утерянным, снова оказалось при них. Еще недавно они не смели взглянуть друг другу в глаза, теперь же они смотрели – пристально, без тени смущения – и не могли насмотреться: казалось, они встретились после долгой разлуки или вообще впервые.

В разгар их празднества к столу подошел портье и спросил Хьюи:

– Простите, вы мистер Кантрип?

– Да, я, – отвечал тот с таким самодовольством, словно это была не фамилия, а титул, которым могли похвастаться лишь немногие.

– С вами желает переговорить ваш шофер.

Хьюи поднялся и вышел из-за стола. Вскоре он вернулся.

– Ничего серьезного, – пояснил он удивленной Констанции. – Просто ему понадобилось домой. У него заболела жена.

Это вызвало у обоих бурный приступ смеха – не по бессердечию, не потому вовсе, что в болезни жены шофера есть что-то комичное, – просто теперь, в их новом состоянии все казалось им безумно смешным.

– Но как же мы доберемся до дома? – спросила Констанция.

– Он сказал, чтобы мы не беспокоились – за нами заедет другая машина.

– Ты посмотри, как у них все прекрасно налажено, – отозвалась Констанция, с немалым трудом переключаясь на проблемы внешнего мира, – все, что не имело прямого отношения к ней и Хьюи, представлялось ей теперь призрачно-нереальным.

– Откуда же он узнал про жену? – столь же машинально поинтересовалась она спустя мгновение.

– Судя по всему, он всегда звонит ей, если уезжает надолго.

– Какой идеальный муж! Надеюсь, ты будешь таким же.

– Можешь не сомневаться.

ГЛАВА 19

Кому: Леди Франклин.

Мадам!

До сведения вашего доброжелателя дошло, что человек, за которого вы собираетесь выйти замуж, вас не достоин. У него есть любовница, и он не собирается порывать с ней после свадьбы. Возможно, вам будет интересно об этом узнать.

Ледбиттер еще раз перечитал послание. Как бывает со многими, а может быть и со всеми анонимными письмами, это был далеко не первый вариант. Предыдущие плоды его творчества один за другим отправлялись в унитаз. Работа была кропотливая и утомительная: всякий раз он старательно выводил придуманный текст печатными буквами, а потом читал и понимал: что-то не то. Последний вариант тоже не вполне удовлетворил автора; он исправил: «Возможно, вам будет интересно» на «Думаю, что вам следует знать об этом» и переписал письмо еще раз. Может быть, ей и не будет интересно, но в том, что знать об этом следует, он не сомневался.

Не сомневался?

С того самого вечера (это было несколько дней назад), когда он, к собственному удивлению, сел в машину и укатил домой, оставив влюбленную парочку наслаждаться обедом в отеле Ричмонда, и тем самым нанес себе убыток по меньшей мере в две гинеи (пришлось заказывать для них вторую машину), он с такой легкостью стал отдаваться самым противоречивым чувствам, что совершенно утратил контроль над самим собой. Как он ни пытался выкинуть из головы леди Франклин, у него ничего не получалось. Она напоминала ему денежную сумму, которая в равной степени могла быть отнесена и к прибыли и к убыткам – в зависимости от прихоти бухгалтера. В прошлом леди Франклин явно фигурировала в графе прибылей, причем это была его рекордная прибыль. Зато теперь она ассоциировалась у него с убытками, он думал о ней только как о потерянном ценном клиенте, который, если бы не его проклятая глупость, с течением времени приобрел бы еще большую ценность. В этом смысле он никак не мог спутать ее с Франсес, своей мифической женой, вторым «я» леди Франклин. Что же касается Франсес, если она прочно значилась в графе прибылей, напоминая о том, кем стала бы для него леди Франклин, если бы их отношения развивались в соответствии с его планами. Франсес была леди Франклин, лишенная недостатков леди Франклин: вызывая в воображении мифическую леди Франклин, он тем самым мог не думать о настоящей леди Франклин.

Но разговор между его пассажирами в тот вечер нарушил это неустойчивое равновесие – еще до того, как Хьюи и Констанция затеяли выяснение отношений, два этих образа слились воедино. Напрасно Ледбиттер пытался обрести былую циничность, вспоминая, как она его тогда оскорбила. Так ей и надо, так ей и надо, твердил он себе, допрыгалась, доигралась! Сначала кокетничает со мной напропалую, кружит голову, а потом мне от ворот поворот: я, видите ли, ей не пара! Но я-то, по крайней мере, не прячу любовницу на заднем сиденье и, уж можете быть спокойны, ни с кем не крутил бы романов на ее денежки. Она бы получила меня в полное и безраздельное пользование.

Но тут его вдруг охватило чувство нежности, щемящее до боли, и нахлынуло оно так внезапно, так властно и неукротимо, что смыло из памяти все его печали и обиды. Словно пробуждаясь от наркоза, он не мог вспомнить, что с ним было раньше, не мог понять, куда делось его прежнее «я». Как человек дисциплины, он удержался от страстного желания высказать этой парочке все, что о них думает, и заставил себя везти их обратно в Ричмонд – но на большее уже не хватило сил. Он не мог заставить себя спокойно внимать тому, что они скажут друг другу на пути в Лондон, он больше за себя не ручался. В тот день, возвращаясь домой в одиночестве, он позволил себе размечтаться о леди Франклин. Впервые он думал о ней вне делового контекста и даже вне связи с реальностью: в мечтах она была такой, какой он хотел ее видеть, и между ними не было никаких преград. Воображение уносило его в заоблачные выси. Но даже самая смелая фантазия нуждается в реальном фоне, обстановке, в правдоподобии деталей, и потому он стал вспоминать места, которые они посещали вместе. Сначала в его сознании возник образ дверцы – дверцы автомашины, которая то открывалась, то закрывалась, а леди Франклин то появлялась, то исчезала. В Ледбиттере всегда теплился очаг сопротивления тому воздействию, которое оказывала на него леди Франклин: что-то в ней вызывало протест, смутное опасение, что общение с ней губительно для его основных жизненных ценностей. Почему он так ополчился против нее, почему он был уверен, что она – как и все женщины вообще – всегда готова посягнуть на его свободу, на его образ жизни? Теперь же, в мире фантазии, сопротивление ослабло. Он уже был готов признать ее доброту, чего раньше не сделал бы ни за что, объяснив ее тысячью других причин – капризом, желанием пустить пыль в глаза, его собственным, Ледбиттера, обаянием, но только не тем, чем она была вызвана на самом деле – общей благорасположенностью к людям. Он вряд ли пришел бы в восторг от такого объяснения (но, с другой стороны, мало кто на его месте обрадовался бы!). Ледбиттер считал, что щедрость леди Франклин предназначалась ему одному: она увидела в нем то, чего не заметили остальные! Он не раз возвращался к этой мысли, когда воображал себя семейным человеком, хотя вполне отдавал себе отчет, что фантазии фантазиями, а от реальности никуда не деться. Леди Франклин реально существовала. Франсес, Дон, Пат и Сюзи оставались бесплотными призраками.

Он никак не мог понять (и в общем-то не очень пытался), почему, думая о леди Франклин, он неизменно испытывал какое-то умиротворение. Он походил на путника, который, проплутав всю ночь в глухой чащобе и только на рассвете выбравшись из леса, любуется восходом солнца и, исполняясь внутреннего ликованья, забывает и о своих ночных странствиях, и о том, что если б не они, он бы сейчас вряд ли имел возможность радоваться свету дня. В сердце Ледбиттера поселилась любовь, потеснив прежнего жильца, который удивительным образом ничего против не имел. Прежде там жила враждебность к окружающему миру. Это не была ненависть: в ненависти есть что-то личное, ненавидеть означало оказывать своим противникам слишком много внимания – роскошь, на которую он не был способен. Даже на войне Ледбиттер не испытывал ненависти к противнику – только враждебность, и всегда был лоялен к своим соратникам. К последним, впрочем, он относился по-разному и порой сильно недолюбливал многих из них, но неизменно сохранял лояльность. Его беда заключалась в том, что, демобилизовавшись, он так и не сумел отыскать новых соратников; сжигавшая его потребность быть лояльным не находила себе применения. Но теперь все встало на свои места. Над леди Франклин нависла угроза. Ее надо спасать.

На войне наступают моменты, когда уже не приходится считаться с потерями. Надо уметь идти на жертвы, иначе нельзя победить. Надо идти вперед, невзирая ни на что. Надо рисковать во имя общего дела. Надо уметь принимать решения. Солдат редко предупреждают, какой ценой может быть выполнен боевой приказ, но они не обижаются. Они знают, что ты вынужден рисковать – ими и собой. Горько терять людей, но кто бросит в тебя камень, если это сделано ради победы?

Получив письмо, леди Франклин, скорее всего, расстроится. Наверное, очень даже расстроится, может, заплачет. Ну и что с того: на войне плачут и солдаты, а уж об их родственниках и говорить нечего. Лес рубят – щепки летят. Пусть лучше немножко поплачет сейчас, чем на всю жизнь свяжет себя с подлецом, который будет содержать на ее счет любовницу – это ясно как дважды два. Ну а если когда-нибудь леди Франклин и узнает, кто написал письмо, она только скажет ему спасибо.

Конечно, есть вероятность, что она сразу же догадается, кто автор. Но в конце концов риск тут невелик, да и игра стоит свеч. Ну а при том, что все охотно перемывают друг другу косточки, никто не спрашивает: «Откуда ты про это знаешь?» Это считается дурным тоном. Стало быть, во-первых, леди Франклин ни о чем не догадается, а во-вторых, вряд ли покажет письмо Хьюи. Яд сработает тайно. Но даже если она и расскажет ему об анонимке, беда невелика. Хьюи в жизни не сообразит, чьих это рук дело. Откуда ему знать, что Ледбиттер знаком с леди Франклин?

Ну а если Хьюи предпримет поиски, найдет автора и станет угрожать – тем лучше. Ледбиттер покажет ему, где раки зимуют. Почему же тогда он колеблется – посылать или не посылать?

Да потому, что анонимка решительно не сочеталась с тем образом леди Франклин, что сложился у Ледбиттера. Анонимное письмо казалось применительно к ней полной нелепостью. В конце концов, дело было не в том, выйдет леди Франклин замуж за Хьюи или нет, – она значила для Ледбиттера так много, что он даже был готов закрыть глаза на такую неприятную деталь, как женитьба. Но анонимное письмо и леди Франклин не имели между собой ничего общего. Все равно что представить себе газовый счетчик в соборе! Леди Франклин не годилась на роль несчастной обманутой жертвы – она была выше этого.

Чаще всего леди Франклин ассоциировалась у Ледбиттера с собором. Этот собор высился перед его внутренним взором грандиозным памятником – только кому? Деве Марии? А почему бы и нет: как те самые французские соборы, о которых рассказывала ему в их последнюю поездку леди Франклин, этот собор был тоже воздвигнут в честь женщины – в ее честь. На его постройку были затрачены миллионы, он был огромным и ничейным, но все-таки принадлежал ему, Ледбиттеру, потому что этот собор показала ему леди Франклин, и он увидел его впервые ее глазами. Собор нельзя было охватить единым взглядом, но зато можно было рассматривать с различных точек зрения – он, Ледбиттер, сам постоянно находил новые ракурсы. И тем не менее у собора была своя индивидуальность, он существовал как единое целое, и Ледбиттеру казалось, что он умеет разглядеть это целое: он всматривался – и радовался, ликовал, уносился на крыльях мечты. Порой его настолько переполняли мысли о леди Франклин, что даже не удавалось вспомнить, как она выглядит. Тогда он шел по испытанному, хоть и весьма мучительному пути: пытался представить ее на диване (или как они говорили, на кушетке) с руками, закинутыми за голову; но все равно и тогда лица разглядеть он не мог – он видел лишь расплывчатое пятно. Но при всей своей туманности этот образ – как и образ собора – утолял его духовную жажду. Духовные потребности заявляли о себе теперь куда настоятельнее, чем потребности физические, к которым он привык относиться по-деловому, хоть и чуть свысока: они обслуживали ту часть его личности, что он видел, глядясь в зеркало, и помогали укрепляться в самолюбовании, собор же побуждал забыть о собственном «я».

Сочетание анонимного письма и леди Франклин казалось чудовищной нелепостью, но и сам Ледбиттер сочетался с этим эпистолярным жанром не намного успешнее. Анонимки противоречили его кодексу.

Вопросы морали мало интересовали Ледбиттера, хотя по-своему и отразились в параграфах его кодекса, во многом напоминавшего кодекс солдата, только отличавшегося еще большей строгостью. Например, посягательство на чужую собственность категорически воспрещалось. Так повелось еще с армейских времен, когда, будучи представителем хоть и младшего, но командного состава, Ледбиттер должен был являть собой образец для подражания. Но и теперь чужая собственность оставалась для него неприкосновенной. И не только потому, что он боялся нажить неприятности. Пассажиры вечно забывали вещи в машине. Кое-кто потом звонил и справлялся о пропаже, большинство же действовало по пословице «что с воза упало, то пропало». Да и звонившие не очень надеялись на успех. Как правило, они робко осведомлялись, не находил ли он случайно в машине то-то и то-то. Сказать «нет» было легче легкого – он ничем не рисковал. На реализации таких трофеев можно было неплохо подзаработать, но он этого не делал. Не хотел. И не потому, что чужая собственность внушала ему благоговейный трепет. Просто он презирал тех, кто нечист на руку. Если б он украл сам, то стал бы презирать себя, чего никак допустить не мог. Привычка – вторая натура, а потому руководствовавшийся привычкой Ледбиттер во многих отношениях поступал нравственнее тех, кто внимал голосу сердца.

Его кодекс был настолько детально и четко разработан, что, следуя ему, Ледбиттер был надежно застрахован от любых соблазнов: он скорее позволил бы себе появиться на поверке во фраке, чем отступил бы хоть на йоту от своих жизненных принципов.

Но, согласно его кодексу, анонимки были вне закона, а их авторы ничего, кроме презрения, не заслуживали.

С другой стороны, теперь, когда появилась леди Франклин, он наконец-то получил возможность проявлять лояльность по отношению к кому-то, кроме себя самого, чего не случалось со времен демобилизации. Между тем лояльность составляла важнейшую черту его характера, – он испытывал настоятельную потребность быть лояльным – к соратникам, к своему полку, к родине, и это самое чувство лояльности побуждало его отправить письмо.

Ледбиттеру не с кем было поговорить откровенно и рассказать о той жестокой борьбе, что шла в его душе. Он и сам не всегда понимал, что происходит в потаенных уголках его внутреннего «я». В хорошем настроении он не отличался молчаливостью: напротив, в такие минуты он на радость своей аудитории не закрывал рта. Но все это было игрой, забавой. Шутка, колкость, тонкий намек – тут он всегда был большим мастером, прекрасно владевшим искусством иронического подтекста. Он говорил одно, а имел в виду совсем другое – нередко полностью противоположное сказанному. В деловых переговорах он обращал внимание не на слова, которые сплошь и рядом сбивали с толку, а на смысл, проявлявшийся, как правило, именно в том, о чем собеседник умалчивал. Ледбиттер пытался уловить этот потаенный смысл – и в соответствии с результатами наблюдений строил свои ответы. Он редко выражал вслух свои мысли и почти никогда – разве что в приступе бешенства – не выказывал своих чувств. Поступить иначе было для него все равно, что появиться на людях голым или – хуже того – дать содрать с себя кожу.

Мир своих чувств Ледбиттер берег как зеницу ока: если другие догадаются, что у тебя на душе, они могут использовать это в своих корыстных целях, и чем сильнее он что-то переживал, тем тщательней это скрывал. Его скрытность доходила до того, что если б его вдруг обвинили в убийстве, он из одной лишь гордости утаил бы факт, который его тотчас бы оправдал.

Итак, лояльность вступила в схватку с кодексом – гремели орудийные залпы, атаки сменялись контратаками, но поединок велся без слов и почти без аргументов – рациональности в нем было не больше, чем ее бывает в настоящих сражениях. У лояльности, однако, было лучше с боевой техникой: Ледбиттер твердо знал, что дисциплинированность (приверженность кодексу) – не цель, но всего лишь средство для поддержания лояльности. И если в интересах дела требовалось проявить гибкость (а на войне такое бывало, и не раз), надо уметь забывать и про дисциплину, и про кодексы, запрещавшие анонимные письма. Все было очень просто: выйдя замуж за Хьюи, леди Франклин совершит чудовищную ошибку. Ее счастье оказалось под угрозой, и он должен был помочь ей распознать истинное лицо Хьюи: надо дать ему от ворот поворот. Все прочее – пустяки, эмоции побоку! Главное – факты, и с ними надо считаться. Леди Франклин снова обретет свободу, как страна, на которую посягнул агрессор, – свободу думать и выбирать.

О нем она, правда, думать не станет... У лояльности оказался мощный союзник, о существовании которого Ледбиттер и не подозревал – это была ревность.

Но кодекс не торопился признавать себя побежденным: к удивлению Ледбиттера, начались затяжные арьергардные бои – в разгар одной из таких перестрелок, когда кодекс, сдавая одну позицию за другой, в качестве последней меры напомнил Ледбиттеру о неприятной перспективе прослыть в собственных глазах гнусным доносчиком, позвонил Хьюи. Не мог бы Ледбиттер заехать за ним в его мастерскую в четверг к семи вечера? «Я хочу пообедать с одной своей знакомой, – небрежно проговорил он, – так что скажите, можете ли вы быть свободны часов до одиннадцати? Да, кстати, – добавил он, прежде чем Ледбиттер успел что-то ответить, – как там ваша жена?»

– Спасибо, сэр, – сказал Ледбиттер. – Сейчас она вроде бы уже поправилась.

– Ну а как вы себя чувствуете? – непринужденно-снисходительно осведомился Хьюи.

– Я в полном порядке, сэр. Правда, насчет четверга я пока еще не уверен. Дело в том, что на это самое время у меня есть один предварительный заказ. С вашего разрешения, я уточню, остается ли он в силе, и тогда вам перезвоню, хорошо?

– Давайте, действуйте, – разрешил Хьюи, и в его голосе прозвучало такое довольство жизнью и собой, что Ледбиттеру стало не по себе.