Текст книги "Великорусский пахарь и особенности российского исторического процесса"

Автор книги: Леонид Милов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 23 страниц)

Если Б.Д. Греков, пользуясь в основном материалами второй половины XVI–XVII вв., был склонен видеть В половниках совершенно определенную категорию сельских жителей, что для этого периода в целом, видимо, справедливо, то Л.В. Черепнин для эпохи XIV–XV вв. вполне обосновал социальную неопределенность и расплывчатость так называемых половников. Их название обусловлено лишь размером отчислений от полученного урожая в пользу «работодателя». Это и крестьяне, потерявшие земельный надел и попавшие в долговую зависимость, это и черные крестьяне с наделом, однако попавшие в силу обстоятельств во временное положение половника к соседнему феодалу158. Состояние половничества по временной протяженности могло быть самым различным – от наследственного и пожизненного до краткосрочного в 1–3 года. Некоторые вариации половничества были сопряжены с потерей тех или иных прав и обязанностей в общине и т. д.

Вместе с тем, в число половников входила, пожалуй наибольшая по численности группа крестьян-издольщиков, т. е. крестьян, уплачивающих натуральный зерновой оброк, равный половине чистого урожая (т. е. без семян)159. Наиболее важно, что этот вид половников был полноправным крестьянством160. Они имели все права и обязанности общинника и, что самое главное, владели земельным наделом. В документах эта категория половников по общему положению стоит в одном ряду с третниками, т. е. с крестьянами, платящими оброк хлебом «из третьего снопа», и, очевидно, с другими группами крестьян. Во всяком случае, в духовной митрополита Алексея сказано: «А все те села дано с серебром и с половники и с третники и с животиною»161. Такие крестьяне-общинники, уплачивающие зерновой оброк «ис половья», очень многочисленны в Водской, Шелонской пятинах, в Шунгском погосте Заонежья и др., что выявляется по материалам новгородских писцовых книг конца XV века162. Из сказанного, на наш взгляд, можно сделать весьма существенный вывод. В XIV–XV вв. заставить крестьянина-общинника пахать господское поле было необычайно трудно. Можно было довести размер продуктовой ренты до максимума той эпохи, т. е. изъять в форме оброка 50 % «приполонного» хлеба, не считая других компонентов ренты, но заставить крестьянина работать на господском поле при той же норме эксплуатации реально было лишь в условиях потери им земельного надела или иных чрезвычайных экономических обстоятельств. В условиях напряженного и чрезвычайно короткого цикла земледельческих работ сила и характер внеэкономического принуждения должны были быть кардинально иными. Крестьянин-общинник, за спиной которого была поддержка сельского мира, должен был лишиться этой поддержки, должен был быть посредством политических рычагов непосредственно зависимым от феодала. Следовательно, вопрос о полевой барщине был непосредственно связан с проблемой коренной перестройки характера внеэкономического принуждения.

Итак, помимо робкого внедрения, в частности в монастырских владениях Севере-Восточной Руси, полевой барщины в виде переходной к собственно барщине формы «жеребьевой» пашни, мы можем выделить еще и окольные пути ее развития. Первым таким окольным путем был генезис крестьянской полевой барщины в виде одной из разновидностей половничества.

Другим, так сказать, окольным путем было серебреничество, или путь экономического закабаления.

Наиболее активно вопрос о серебреничестве в последние два десятилетия обсуждался И.И. Смирновым и Л.В. Черепниным. Опираясь на источники, И.И. Смирнов пришел к выводу, что серебреничество – это «определенная форма феодально-крепостнической зависимости крестьянства XV века»163. Причем «серебро» никогда, по мнению ученого, не означало ренту, это исключительно кабальная ссуда. «Серебреничество» как разновидность долга служило мощным инструментом втягивания в сферу феодальной зависимости новых слоев крестьянства164. Л.В. Черепнин подходит к «серебреничеству» крестьян как к более широкому и многообразному явлению, которое обнимало не только кабальные отношения на основе денежной ссуды, но и включало крестьян, обязанных внести денежный оброк165. Г.Е. Кочин в целом занял позицию, которая близка к концепции И.И. Смирнова. Вместе с тем, Г.Е. Кочин сделал более резкое уточнение сущности «серебреничества». Он считает отношения «серебреничества» отношениями крестьян и феодалов, «вышедшими за пределы обычного круга отношений: выплаты оброков и отбывания отработочной ренты»166. Л.В. Черепнин как будто бы не согласился с подобной трактовкой («нельзя принять безоговорочно»)167.Думается, что в оценке «серебреничества» ближе к искомой истине И.И. Смирнов и Г.Е. Кочин. Вплоть до конца XV века денежный оброк был лишь незначительной частью феодальной ренты. Это прекрасно видно на материалах новгородских писцовых книг, а ведь этот регион, видимо, отличался более активным развитием товарно-денежных отношений. Наиболее обобщенным свидетельством этому является норма ссудного процента, точнее, ростовщического процента. В новгородских землях она составляла «на рубль гривна и 2 деньги». В центральных районах страны ростовщический процент был намного выше (20 % от суммы займа или «на пять шестой»).

Кроме того, «серебро оброчное» не связано с уплатой процентов, а это глубоко принципиальное отличие от кабальной ростовщической ссуды. Вряд ли социальная функция терминологии актов была настолько неразвита, чтобы не отличать в квалификации один вид платежа от другого. Думается, что не прав Л.В. Черепнин, когда считает возможным упоминания о «серебрениках» интерпретировать как упоминания крестьян, обязанных денежным оброком. Для этого нужна социально значимая практика существования денежной ренты в чистом виде, т. е. как самостоятельного явления, а это противоречит данным источников.

Л.В. Черепнин считает возможной наиболее широкую трактовку функций упоминаемого в духовных и данных грамотах XIV–XV вв. «серебра» прежде всего потому, что упоминания о нем слишком «глухи», неопределенны, что дает свободу трактовки. Однако в текстах, на которые ссылается ученый, хотя и с трудом, но социальную определенность «серебра в селах» увидеть все-таки можно. Наиболее лаконичные клаузулы в грамотах такого рода имеют следующий вид: «…дал… в дом… село… и з деревнями, и с серебром, и с хлебом, и с животиною и со всем тем… что… потягло изстарины» (1480 г.)168. На наш взгляд, упоминания «серебра» в подобном контексте не могут быть денежным оброком по следующим причинам.

Надо иметь в виду, что в такого рода текстах все завещаемое или даруемое разделено на две категории. К первой из них относится источник доходов. В качестве него в грамотах фигурируют «села» и «деревни» с угодьями (пашни, пожни, леса и т. д.). Термины «село» («села») и «деревни» в данном конкретном контексте имеют обобщенный смысл объектов эксплуатации, и они включают в себя такие компоненты, как «крестьянское население», и всю совокупность доходов с этого населения. Ко второй категории относится личное имущество феодала, накопленное им в итоге эксплуатации источника дохода: сел и деревень. Это прежде всего хлебные запасы господского хлеба, вплоть до доли господского хлеба в несжатых посевах. Это страдный и иной господский скот («животины») как элемент собственно господского хозяйства (в то же время постройки, например, ни в купчих, ни в духовных никогда не фигурируют, так как они поглощены совокупным термином «село»). Наконец, это личные денежные «сбережения» (т. е. «серебро, нажитое в ходе эксплуатации сел и деревень либо путем ростовщических операций). В духовных грамотах специально оговорены долги завещателя. «Серебро», находящееся в «росте», в духовных обычно идет по двум разделам. К первому относятся займы, сделанные, как правило, такими же, как завещатели, землевладельцами и вообще представителями феодального сословия. Во втором разделе идет «серебро в людях» или «серебро в селах, т. е. займы крестьянам собственного села и деревень, в редких случаях упомянуты займы «заволостных» крестьян (не из своего владения)169. «Серебро в людях» или просто «серебро» в селах и деревнях обычно фигурирует и в данных грамотах, поскольку феодал дарует не только объект эксплуатации, но и свое личное имущество, функционирующее в селах и деревнях (серебро, хлеб, скот).

Наиболее сложный текст из тех, на которые ссылается Л.В. Черепнин как на «глухие», – духовная И.Н. Салтыкова-Травина (1483 г.)170. Здесь в начале документа перечислены долги и займы различным феодалам. Они сделаны и как денежные займы, и как заклад драгоценных мехов. Затем идут распоряжения по «селам» и «деревням». Здесь «серебро» упомянуто в двух различных функциях. Завещатель оценивает стоимость сел, передаваемых Троице-Сергиеву монастырю (цену села Спасского он определяет сам, так как его оценил еще отец И.Н. Салтыкова-Травина, а цену села Шерепово поручает определить своим приказчикам). Кроме того, по Спасскому даны распоряжения о личном имуществе «в селах и деревнях». Это «жито Спасского села, да и деревенское» и «што в моем селе серебро на Водозе в Спасском да и в деревнях». То и другое завещано жене, видимо, ввиду тяжелого финансового положения, и не передается старцам Троице-Сергиева монастыря. Таким образом, текстологически совершенно очевидно, что речь идет о займах, а не об оброке, собираемом обычно в строго определенные сроки дважды в год и который не передать старцам завещатель не мог.

Другой документ, на который сослался Л.В. Черепнин, – духовная В. Б. Тучки-Морозова (предположительно), датируемая 1497 годом171. Здесь текст проще для понимания, поскольку о селах и деревнях, завещаемых сыну, в грамоте говорится дважды. Первый фрагмент таков: «а что мои села… и яз теми селы и з деревнями благословил – дал сыну своему… со всем, как те села и деревни были за мною, и з серебром, и з с хлебом з земным и стоячим, и з животиною». «Глухое», по мнению Л.В. Черепнина, упоминание в этом фрагменте «серебра» дальше комментируется: «и сын мой… ис тех сел что серебро на людех вымет, да испродаст хлеба… и приказники мои теми денгами… долг мой заплатят». Таким образом, «серебро» – это «серебро на людях», которое очень трудно истолковать как денежный оброк.

Очень часты «глухие» упоминания серебра и в данных грамотах. Привдем несколько типичных клаузул из таких грамот. В данной княгине Елены Спасо-Евфимьеву монастырю (ок. 1463–1470 гг.)172: «…се яз… дала есмь в дом… село… и с деревнями, и с пустошми, и с водами, и с лесы, и во всем, что потягло к ним изстарины… и с серебром, и со всем с тем, что в (селах, – Л. М.)… ни было княжа». Из текста совершенно четко выделяются первая и вторая категории завещаемого. Причем специфичность второй категории подчеркивается как личное имущество князя княгини) – и с серебром, и со всем с тем, что… ни было княжа». В данной суздальско-ни-жегородского князя И.Б. Тугого Лука (предположительно) Спасо-Евфимьеву монастырю (1424–1425 гг.)173: «се яз… дал… в дом монастырски… село… со всем с тем, што х тому селу потягло по старине, земля и пожни, да с серебром, и с скотом, и з житом».

Здесь еще более резко отделены указанные нами две категории завещаемого. «Серебро» в названных типах актового материала фигурирует в строго определенной функции, которая ясна при всей кажущейся «глухоте» текста. Передача в составе дара или завещаемого состояния долговых ссуд была четко соблюдаемым обычаем. Это убедительно доказывается подробным комментарием духовной Г.М. Валуева 1543–1544 гг.174, где после первой части описания займов и долгов феодалам следует текст: Да что за мною государево жалованье село Мишютино; и мне в том селе досталось государева серебра во крестьянах 6 рублев с четвертию – и те деньги все во крестиянех по кабалам и по списку в Мишютине. Да взяти мне в Ми-шютине ж на крестьянех по своим кабалишкам 5 рублев». Г.М. Валуев детализирует традиционный «глухой» пункт завещаний и даров («сел с серебром»), и выясняется, что помимо займов под «рост» серебра, которыми ссудил крестьян он сам, у него были займы, полученные по жалованной данной грамоте от государя, когда ему было пожаловано село Мишутино. Не исключено, что именно там, в той данной, и была клаузула «село… и с серебром, и с хлебом, и с животиною», которая теперь в духовной самого Г.М. Валуева раскрыта в отношении серебра как ссуды, данной крестьянам села по кабалам от имени государя, вероятно, его посельскими или сотскими.

Наконец, еще два документальных свидетельства, делающие, на наш взгляд, невозможным упоминания «серебра в селах» трактовать как денежный оброк крестьян. Одно из них в духовной вологодского князя Андрея Васильевича 1481 года, где после упоминаний «серебра в селах» упомянуты «которые мои села и деревни за моими детми боярскими с моим серебром»175. Здесь речь идет о кабальных ссудах, данных князем крестьянам этих сел, возможно, до того момента, когда эти села он пожаловал в поместье или вотчину своим детям боярским. Правда, более правдоподобно предположить, что ссуды сделаны были просто крестьянам этих сел уже в то время, когда князь их роздал. Во всяком случае, полностью очевидно, что «мое серебро» никак не могло быть рентой, ибо ренту получали его «дети боярские». Другой пример – духовная И.Д. Курчева (середина XVI века)176. В ней сначала упомянуто «серебро» в своих селах («А што взята мне на своих хрестьянах на вотчиных и на поместных по коболам – хлеб, рожь и овес, и деньги»). Потом идет пункт о его «серебре» в селах других владельцев («А што мне взяти по коболам хлеб и деньги на заволостных хрестьянах»). «Заволостные» крестьяне, как уже говорилось, – крестьяне сел вне данной вотчины. Таким образом, и здесь ясно, что «серебро» не может быть денежной рентой. Думается, что значение «серебра» в указанных контекстах бесспорно: это кабальные ссуды за «рост».

Явление «серебреничества», во всяком случае в XV веке, было широко распространенным. Оно превращается в массовое явление (тут И.И. Смирнов также прав). Упоминание о серебре как «серебре в людях» присутствует не только в духовных и данных грамотах177. Оно проникает в жалованные, льготные, тарханные, что особенно важно, так как именно в этих текстах «серебреничество» отражается как общественно значимое явление178 . Наиболее выразительным подтверждением сравнительной массовости серебреничества являются крупные размеры сумм, находящихся «в людях». В данной, тарханной и несудимой звенигородского князя Юрия Дмитриевича Саввино-Сторожевскому монастырю (1402–1403 гг.) в селе Белгино с деревнями было 30 рублев «серебра, что на людех»179. В духовной А.М. Плещеева (1491 г.) в трех селах и двух сельцах с деревнями, расположенных в трех центральных уездах страны (Переяславском, Ростовском и Дмитровском), в займах под проценты «в людях» были очень крупные суммы– денег (40, 20, 40 и 25 руб.)»».

В практике серебреничества особое внимание привлекает «издельное серебро». Упоминания актов об «издельном серебре» широко известны в нашей литературе. Это данная 30–40 гг. XV в. Анны Ильиной («отдала в дом… село Городище… да и Перхурьевское… да и которые… деревни… и с житом и с ызделным серебром, а издельного серебра 7 рублев…»)181, духовная В.В. Галицкого 1433 года («…мои брат вберет серебро делное с людей ис того села из Озерецкого и из деревень…»)182, духовная великой княгини Софьи Витовтовны 1453 г., где наиболее важны следующие фрагменты: 1) села… «с серебром, что на людях», 2) «а половину издельного серебра велела семь христианом-серебреником отдавати», 3) «а кто будет от тех из-дельников охудал, а и половины того издельного серебра заплатити не возможет, и сын мой… тому велит отдати… все издельное серебро»183. Указания на «издельное серебро» есть в духовной вологодского князя Андрея Васильевича 1481 г. («на хрестиянех мое серебро издельное и ростовое, и мое жито на них заемное и оброчное, и которые мои села и деревни за моими детми боярскими с моим серебром»)184, данной черницы Анны на село Кур-лагинское с деревнями 1450–1454 гг. («а что в нем серебра делного на людех»)185, духовной Андриана Ярлыка 1460 г. («и што в тех селцех и в деревнях на людех мое серебро делное и ростовое»)186. В духовной князя Михаила Андреевича (1486 г.) фигурирует «серебро издельное» «в пашне» и «в земле» и др.187

Здесь снова необходимо коснуться спора Л.В. Черепнина и И.И. Смирнова. Л.В. Черепнин, логически развивая охарактеризованную выше точку зрения на «серебро в селах» и «серебро в людях» не только как на долговую кабалу, но и как на эксплуатацию крестьян путем денежного оброка, приходит к выводу, что «издельник серебреник» – это «человек, работающий из денежного оброка»188. Неправомерность подобной трактовки «издельного серебра», равно как и «издельников Серебреников», вполне очевидна в свете приведенных нами аргументов. Типологически комплекс терминов «серебро издельное», «серебро дельное» и «серебро ростовое» выступает лишь в функции детализации понятия «серебро в селах» и «серебро в людях». Больше того, общие представления о характере эпохи XIV–XV вв., да и ряд фактических данных позволяют предполагать, что в серебреничестве крестьян-земледельцев основной формой займа было не «ростовое серебро», когда проценты выплачиваются деньгами, а именно форма «дельного серебра» или, что точнее, «издельного серебра», когда процент или «рост» оплачивается трудом крестьян189. То, что под «серебром в людех» чаще всего разумеется «дельное серебро» в виде оплаты «роста» каким-либо видом земледельческих работ, особенно четко видно из данной Степана Окулова сына Теврюкова Спасо-Евфимьеву монастырю на село Борисовское в Новгородской земле190. У этого феодала была своя господская запашка, что явствует из данных о размере высева ржи, пшеницы, овса, проса и гороха. В перечне имущества Степана в селе указало, в частности: «да в селе на людех 200 алтын денег», т. е. в займах под проценты. Но в конце текста автор комментирует эти займы более подробно («а што будь моего серебра долгу – по моем животе половина людем тем, хто его косил, а половина великому Спасу»). Таким образом, общая безличная формула «на людех 200 алтын» (т. е. «серебро в людех») фактически подразумевает целиком «издельное серебро». Степан половину основной суммы долга (исто, истина) прощает крестьянам, а половину завещает взыскать монастырю. Главное же – из текста видно, что «рост» (проценты) восполнялись трудом крестьян: они косили на феодала. Косьба за «рост» называлась «искос». Отсюда прямая аналогия к «изделью» как земледельческим работам за проценты по обработке пашни, жатве и обмолоту зерна191.

Дефицит денег из-за слабого развития товарно-денежных отношений сказывался и на форме уплаты процентов по займам, совершаемым феодалами, вплоть до эксплуатации вотчины за эти проценты192.

Таким образом, предположение, что в «серебреничестве» крестьян преобладала «издельная форма» уплаты процентов («роста»), имеет серьезные основания.

Наиболее частым видом работ за «рост» была косьба сена и пахота. В правой грамоте 1462–1505 гг., фиксирующей решение спора крестьян села Милятина Переяславского у. с великокняжескими крестьянами, сказано: «а те селища… пахали крестьяне милятинские и на серебро… на монастырское тех селищ… христиане милятинские пожни косили»193. Из уставной митрополичьей грамоты монастырям, т. е. материала по характеру своему являющемуся типовой инструкцией, можно заметить, что господская пашня (монастырская в данном случае) была только двух видов: 1) «жеребьевая» или десятинная и 2) пашня «на серебро»: «а что идет им (старцам, – Л. М.) хлеб из сел монастырских, что на них крестьяне пашут, или на серебро монастырское пашуть», то хлеб этот делится между старцами194.

Не менее важным выводом, вытекающим из наблюдений над актовым материалом такого рода, является утверждение, что пахота земли феодала и весь комплекс работ по севу, жатве и уборке урожая были основным содержанием серебреничества.

Наиболее доказательные аргументы большого удельного веса в отработках за рост крестьян-серебреников цикла земледельческих работ по севу, жатве, уборке и обмолоту хлебов содержатся в широко известной серии актов, касающихся ограничения сроков «перезыва» крестьян-серебреников Юрьевым днем (2 неделями до Юрьева дня и неделей после него)195. Приурочивание права перехода крестьян-серебреников ко времени, когда кончается поздняя осень и наступает зима, связано с окончанием земледельческих сельскохозяйственных работ. Расплата Серебреников не «издольных» приурочивалась также к этому сроку196.

На наш взгляд, «издельное» серебреничество было вызвано к жизни явной неудовлетворенностью стремлений духовных феодалов выйти из тупика, который создавало взимание продуктовой ренты, с помощью ничтожных по размерам «жеребьевых пашен», а светских феодалов – все уменьшающимися возможностями расширения сферы холопского земледельческого труда. «Серебреничество», так же как и политика льгот, своей объективной целью имело укрепление феодальной собственности на землю и власти над крестьянами.

Следовательно, нужда в расширении сферы барщинного земледельческого труда была продиктована отнюдь не только хозяйственными мотивами, но и мотивами социальными. Именно этим обстоятельством можно лучше всего объяснить явное несоответствие между реальной возможностью широко практикующегося получения феодальной ренты в виде оброчного хлеба («треть», «четверть», а часто и «половье») и настойчивым, скаредным внедрением «изделья» на пашне.

При господстве общинного землепользования, а главное, корпоративных традиций общинного владения землей, превратить «жеребьевый» участок запашки, который был лишь модификацией издольщины, в прямую барщину было делом далеко не простым. Поэтому полевая барщина в своем непосредственном виде как акт феодальной эксплуатации в наиболее грубой форме появилась лишь как итог долговой кабалы197.Это был не столько процесс втягивания в сферу феодальной зависимости слоев крестьянства, как полагал И.И. Смирнов198, сколько процесс установления полного господства феодального собственника над трудом непосредственных производителей, сидящих на его земле. Подобные процессы, вероятнее всего, проходили вне и сверх обычного круга повинностей крестьян, что очень тонко было подмечено Г.Е. Кочиным.

Таким был чрезвычайно сложный окольный путь развития господского

хозяйства не с помощью рабочих рук холопов, а дополнительного труда крестьян, попавших в денежную кабалу.

Свое логическое завершение этот путь получает в тех случаях, когда общинник-серебреник, работавший на земле господина, «сажался» феодалом заново на какую-либо землю199. По-видимому, в таких случаях сумма «роста» могла быть в новых условиях трансформирована в земельное соотношение крестьянской пашни и пашни, обрабатываемой в пользу феодала. В этой связи чрезвычайно знаменательно, что фактические данные о размерах монастырской и вообще господской феодальной запашки в конце XV в. – начале XVI в. соотносятся с крестьянской запашкой точно в такой же пропорции (или очень близкой к ней), как «рост» соотносится с «исто», т. е. сумма процентов за займ с основной суммой займа. В документах центральных районов страны это соотношение передается обычно как «на пять – шестой», т. е. 20 % к 100 % основной суммы займа (1:5)200.

Размеры господских запашек в названной пропорции (1:5) к крестьянской пашне встречаются в конце XV в. в грамоте митрополита Симона Юрке Масленицкому (1495–1511), а также в целом ряде документов XVI в.201

Следовательно, на начальных этапах заведения барской запашки в центральных районах страны ее величина, как правило, соотносилась с величиной процентов по займам. Этот факт может указывать на типичный генезис господской запашки из «издольного» серебреничества. Так зарождался один из видов отработочной ренты – полевая барщина.

Подобная сложность, а главное, длительность генезиса полевой барщины крестьян на протяжении целых столетий, думается, может быть объяснена, во-первых, спецификой природно-климатических условий, ибо крестьянину и на свою пашню не хватало времени, если в семье было мало рабочих рук, а во-вторых, таким фундаментальным фактором, как существование в силу этих условий общинной организации крестьянства, делавшей переход к низшим формам феодальной ренты необычайно трудновыполнимым.

Объективная потребность укрепления феодальной собственности на землю и полновластного господства над земледельческим трудом крестьян нашла отражение в стремлении к перемещению крестьян на новые, чужие для них земли. При этом олицетворением земельной собственности на землю становился сам феодал, но тем не менее феодалы-землевладельцы не достигли желаемых результатов в приобретении всей полноты власти как над землей, так и над трудом непосредственных производителей.

Поэтому неслучайно, что логика развития процесса укрепления феодальной собственности на землю и на подвластное население при осуществлении политики «перезывов» крестьян заставляет феодалов включать в орбиту «переходов» те слои крестьянства, которые попали в чрезвычайные обстоятельства временной долговой кабалы.

В актовой документации это находит отражение в виде появления в качестве «перезываемых» таких групп крестьянства, как «серебреники», «половники», а также так называемые «окупленные люди». Они четко отделяются от основной массы крестьян. Л.В. Черепнин прав, когда видит в источниках различение этой группы людей от так называемых «рядовых людей юрьевских», понимая под последними («рядовыми людьми») обычных крестьян, переход которых от одного землевладельца к другому не был осложнен выплатой долгов и иных обязательств202.

Примерно с середины XV в. в обстановке, когда «перезывы» стали перерастать в «отказы», т. е. в практику расчета со старым «вотчичем» по общему крестьянскому «ряду» и долгам за уходящего крестьянина новым «вотчичем», резко проявилась тенденция к общему запрету переходов. На это обращали внимание почти все советские исследователи истории крепостного права (Б.Д. Греков, Л.В. Черепнин, И.И. Смирнов, А.Д. Горский и др.). В этой ситуации традиционная формула о «тутошних людях», «становых», или волостных, или тяглых становится формулировкой, означающей общий запрет перехода великокняжеских крестьян, хотя поначалу эти запреты детализируются203.

Говоря о развитии политики «перезывов» крестьян, следует отметить вообще особую специфичность позиции князя в отношении черных и даже собственно княжеских (будущих дворцовых) крестьянских волостей. Проблема расшатывания и ослабления общины во имя укрепления статуса феодального земельного собственника не была здесь столь актуальна, как в частновладельческом секторе, ибо княжеская собственность в эту эпоху все еще развивалась, главным образом, в русле «государственного феодализма», для которого общинная организация крестьян была естественной и традиционной социально-экономической опорой. Это проявлялось, в частности, в отсутствии у княжеской власти (исключая какие-либо чрезвычайные обстоятельства) острой заинтересованности в перетасовке людских ресурсов путем крестьянских «перезывов». Отсюда проистекают и ранние проявления политики князей, препятствующей переходам черных и княжеских крестьян. Однако это отнюдь не было проявлением каких-либо закрепостительных тенденций.

С середины XV в. политика перемещения крестьянских масс на новые земли, видимо, начинает приходить в противоречие со своей конечной целью – появлением непосредственного производителя, сидящего на земле феодала и вырванного из среды общинного крестьянства личным экономическим закабалением сверх нормативных рентных платежей и повинностей.

С этого момента и даже несколько раньше пробуждаются к жизни тенденции полного отказа от практики переходов. К проявлению этой тенденции относятся запреты великого князя московского и ряда других перезывать в равной мере так называемых «письменных» и «неписьменных» людей. В отдельных случаях и феодалы (в первую очередь, духовные) получают такие санкции от великого князя московского204. Другая тенденция связана лишь с целью ограничения сроков переходов205.

Упорядочивание в юридических документах практики «перезыва» серебреников, а особенно трансформация «перезыва» в «отказ» крестьян-серебреников, принципиально было важным шагом в укреплении феодальной собственности на землю и власти боярина и вотчича над крестьянством. Тем самым для феодала несколько увеличилась возможность увеличения численности зависимых крестьян, находившихся, кроме того, в состоянии чрезвычайной экономической задолженности. «Отказ» крестьян-серебреников позволял феодалам путем уплаты за серебреника его долга и вывоза его на свои земли сразу же поставить бывшего «серебреника» в условия выполнения (помимо обычного круга крестьянских повинностей) полевой земледельческой барщины в соотношении 1:5, т. е. господская запашка была «ростом» (процентом) за предоставленную бывшему «серебренику» новую землю. Ситуация с «посаженными серебрениками» и «окупленными людьми» как будто бы получает возможность распространения на новый круг крестьян.

Вместе с тем в грамотах, вводящих срок перехода в Юрьев день, почти сразу же появляется тенденция к ограничению этим сроком переходов и остального крестьянства206.

В конце XV в. Судебником 1497 г. было, как известно, установлено общее ограничение крестьянских переходов одним сроком – в Юрьев день (за неделю до 26 ноября и в течение недели после него). Таким образом, у господствующего класса и государства еще не было реальной силы и могущества, чтобы пойти на решительное наступление и на черную, и на владельческую общину.

А необходимость дальнейшего ослабления, расшатывания или нейтрализации общины была вполне очевидной. Первая половина XVI столетия, сопровождавшаяся относительно благоприятными экономическими и внутриполитическими условиями развития страны, показала сравнительную слабость процесса социальной дифференциации крестьянства, ограниченные масштабы разложения общины. Для класса феодалов это оборачивалось слишком малыми возможностями вовлечения крестьянства в путы чрезвычайной кабальной (личной) зависимости, полновластного маневрирования любыми формами ренты. Больше того, начатый когда-то самим господствующим классом процесс крестьянских переходов стал теперь еще более ощутимой угрозой подрыва основ взимания феодальной ренты.

Таким образом, все, так сказать, частные методы борьбы с владельческой общиной были исчерпаны.

Для подавления активизации и сопротивления общинного крестьянства, для извлечения необходимого объема совокупного прибавочного продукта нужна была весьма сильная, реальная власть господствующего класса в целом. Иначе говоря, на первый план исторически выдвигались задачи укрепления и консолидации феодального класса.