Текст книги "Мой ледокол или наука выживать"
Автор книги: Леонид Токарский
Жанр:
Прочая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 25 страниц)
Проезжая по Кишиневу мимо небольшого мясного магазина, этот тип показал на него пальцем и сообщил, что состоял до последнего времени его директором. Выяснилось, что он со всей своей семьёй уезжал в Израиль. Денег у этого «махера» было несметное количество. Его официальная государственная зарплата меньше той, что была у меня в театре. Деньги он вывезти из СССР не мог, поэтому шёл натуральный обмен. Мои родственники передали его адвокату в Израиле доллары, он дал мне равнозначную сумму в рублях. Тип он был препротивный, ворюга. Это было написано у него на лице. Деньги свои он хранил в подполье в банках с солёными огурцами. Я сам это видел.
Вернувшись в Ленинград, я передал Шуре деньги, которые обещал. Через несколько дней попросил Шуру подписать обещанную справку о том, что она не возражает против моего выезда и не имеет ко мне финансовых претензий. Шура категорически отказалась. В то время я уже находился в ожидании ареста со дня на день. Объяснив Шуре, что если произойдёт промедление со сбором документов для ОВИРа, власти не потерпят моего «зависания» на свободе и просто арестуют. Шура ответила, что её вполне устраивает ситуация, при которой я бы сидел в тюрьме. Тогда, по её словам, она сможет посещать меня раз в год. Если же уеду в Израиль, то она меня больше не увидит. Мои приходы к ней и просьбы повторялись несколько раз. Но все было безрезультатно.
Наступил последний срок подачи документов в ОВИР. Я пришёл к Шуре вечером для серьёзного разговора. Пришлось снова объяснить ей – надо решать, так как ситуация создалась критическая. Моё толкование и объяснение было следующим: «Ни один свободный человек не имеет права держать другого свободного человека в клетке. Советская власть дала тебе в руки клетку, чтобы держать и издеваться надо мной. Ты не имеешь никакого морального права – ни перед Максимом, ни передо мной – пользоваться этим незаконным инструментом. Я выполнил все твои требования. Сейчас ответ за тобой. У меня есть два выбора. Первый, это идти в тюрьму, как сионист и предатель. Второй, стоять перед тобой на коленях. Умолять тебя отпустить меня на свободу. Целовать тебе ноги и руки. Я всё это сделаю, но если мне это ничего не даст, то открою окно и выкину тебя с шестого этажа. Затем заберу Максима и уеду в Израиль. Шансы, что сяду в тюрьму по первому варианту 100%, по второму – 50%. Я уже выбрал. Завтра бумага должна быть подписана».
На следующий день Шура подписала бумагу у адвоката.
Оставался последний штрих. Советская бюрократия требовала созыва общего собрания по месту работы для публичного осуждения работника, осмелившегося просить разрешение на выезд. По окончании публичного «бичевания» выдавалась характеристика в ОВИР. Без характеристики не принималось прошение на выезд из СССР. Правда было неясно: требовалась хорошая характеристика отъезжающему или плохая. Это, конечно, шутка! Но на этот вопрос до сих пор не получен официальный ответ. Я пришёл к «моей подруге», начальнице отдела кадров, и попросил срочно приготовить мне характеристику. Она сказала, что ей надо собрать общее собрание для моего осуждения. Я ответил; пусть осуждают, только имеют в виду, что я открою свой рот и будет весело. Она стала буквально умолять меня молчать на собрании. Я отказался. Она опять стала объяснять; что обязана по закону провести собрание. Ответив; что молчать не буду, я повернулся и ушёл. Собрание не состоялось. Характеристику начальница отдела кадров сама напечатала на машинке одним пальцем, сама запечатала её в конверт и отправила в ОВИР курьером.
Когда я пришёл в ОВИР со всеми документами; кроме характеристики, меня приняла женщина – старший лейтенант в милицейской форме. Она, прежде всего, попросила меня предъявить вызов. Я отдал. Старший лейтенант потребовала дать ей почтовый конверт, в котором пришел вызов. Я подал ей самый маленький конверт, который нашёл, размером в две почтовые марки, купленный в игрушечном магазине. Затем состоялся следующий разговор:
– Так вызов же Ваш сюда и влезть-то не может!
– Конечно, не может. Вы же знаете; что все мои вызовы лежат у вас. Вы же точно знаете, каким путём я получил вызов; так зачем спрашиваете?
– А где Ваша характеристика?
– Отправлена спецкурьером к вам в ОВИР.
– Нет такого. Вы, по положению, должны принести её сами.
– Есть такое, идите и поверьте.
Через десять минут она вернулась с бумагой в руке, улыбаясь. Я попросил прочитать характеристику на том основании, что она по положению должна выдаваться просителю на руки.
Мне отказали. Я сдал все требуемые документы.
Начался последний и самый тяжёлый этап борьбы за выезд, борьбы за свободу – этап пассивного ожидания.
Глава 21
ПЕРЕД ПРИГОВОРОМ
Ситуация вокруг меня быстро менялась к худшему. Несообщающиеся сосуды стали постепенно сообщаться. На работе меня отстранили от активных дежурств: придумали особую работу. В театре было пустое помещение, где стояло два больших пожарных насоса. Включение их и управление ими находились в других помещениях. В случае пожара задействовались насосы либо со сцены, либо с главного пульта управления. Насосы фактически представляли собой пустые огромные металлические болванки. В комнату поставили стол и стул. Дали мне пустой журнал дежурств для приёма и передачи смены. Инструктаж, который я получил, заключался в том, что из комнаты запрещалось выходить, в зрительном зале не появляться, по коридорам театра не шляться. Как я понимаю, уволить из театра меня боялись, чтобы не потерять гастроли в Америке. Моего контакта с работниками театра и со зрителями тоже допускать не хотели. (Конечно, никакие гастроли они потерять не могли, но, как выяснилось позже, они в эту «дребедень» верили!) Утром я приходил на работу. Записывал в журнал, что принял смену. Вечером, через 14 часов, записывал в журнал, что смену сдал. Мне не было скучно —появилась великолепная возможность для занятий английским языком, которую с удовольствием использовал. В перерывах между занятиями выходил из комнаты, устраивал очередной «бардак» и возвращался, чтобы заниматься. Походы эти на матросском сленге мною назывались – «Проверка и проворачивание механизмов». Мне надо было показать, что я ничего не боюсь и ко всему готов, хотя на деле это было уже совсем не так.
Ситуация ухудшалась с каждым днём. Встречи с голландским консулом прекратились. Домой к Саше уже невозможно зайти. Там постоянно крутились типы в штатском и просто не давали пройти в квартиру. Они останавливали меня в парадном и говорили: «Вам тут делать нечего. Вы здесь не живёте».
Возвращаясь домой поздно вечером, я должен был пройти около своих двух «амбалов», которые, иногда, говорили вслух для моего сведения: «Когда нам уже разрешат этой жидовской морде шею сломать?» Каждый раз решал для себя вопрос – идти или не идти домой? Деться было некуда. Родителей пугать не хотел и поэтому шёл домой. Тот факт, что им разрешали говорить в открытую, был плохим знаком.
В этот же период я познакомился с одним парнем. Звали его Аркадий. Он – из похожей среды, инженер, говорил, что знает два языка, английский и французский. Тоже заканчивал подобные курсы иностранных языков. У него отмечалась одна странность. Когда он оставался ночевать у какой-нибудь девицы, то приносил с собой в маленьком чемоданчике весь свой джентльменский набор, состоящий из вешалки для костюма, туалетных принадлежностей, будильника, спальной простыни и полотенца. Удивляла квартира родителей, где он жил. Такой роскоши я нигде и никогда не видел. Аркадий говорил, что его отец – известный адвокат, и этим всё объяснялось. Однажды, гуляя по Невскому, мы натолкнулись на двух девушек, туристок из Англии.
Аркадий начал с ними заигрывать и заговорил по-английски. Когда я услышал его язык, меня прошибло холодным потом. Такому английскому в Ленинграде могли учить только в КГБ. Это явно не были наши курсы для продавщиц «Берёзки». Я унаследовал от мамы хороший музыкальный слух и сам хорошо говорю по-английски, но это была спецшкола. Это был высокий полёт. Это был профессионал – уже не та девочка, которой я «навешивал лапшу на уши» и использовал, как хотел!
Я вернулся домой в плохом настроении. Ясно, что обложили со всех сторон. Если прикрепили уже такого профессионала, то дела мои совсем плохи.
Как выяснялось, у диссидентства были и чёрные стороны. Вот сейчас они и проявились. Стало тяжело и неуютно. Мне был 31 год. Я уже не тот матрос, который устал от жизни и искал смерти. Хотелось жить. Но жить не в этой стране. Я уже не мог смириться с тем, что можно стать инвалидом или, как неопытный идеалист, сидеть в тюрьме. Днём мне приходилось продолжать играть роль бесстрашного борца и выслушивать жалобы обиженных на власть музыкантов и артистов. Вечером я оставался один на один с собой в своей коммунальной квартире. В любую минуту меня могли арестовать избить или просто изуродовать.
Могли подсунуть наркотики или антисоветскую литературу, чтобы потом её торжественно извлечь при обыске. По ночам я плохо спал, иногда лежал, прислушиваясь к звукам останавливающихся у подъезда машин или к шуму шагов на лестнице. Мне было очень одиноко. Мне было страшно. Я «вычистил» комнату. Вынес и отдал друзьям всю литературу, которая могла быть истолкована как антисоветская. Возвращаясь с улицы домой, я переворачивал комнату в поисках наркотиков и тому подобных вещей, чтобы хоть как-то упредить события. Уходя из комнаты, везде оставлял «ключи», запоминая положение каждого предмета. Это качество развилось у меня ещё в штрафной роте. На улицах я старался быть осторожным. Ходил по тротуару ближе к домам. Переходил улицы неожиданно и в разных местах. Было, конечно, понятно, что если захотят задавить машиной или подсунуть наркотики, чтобы арестовать, никакая осторожность мне не поможет. Но хотелось чего-то сделать для своей защиты. Как всегда, хотелось быть чистым перед собой и знать: сделано всё, что от меня зависело. Многие друзья боялись со мной общаться. У меня был старый и верный друг Слава, с которым я дружил с 14 лет. Мы были с ним как братья. Это тот самый Слава, который при поступлении в институт решил мне две задачки. Он женился. Семейная жизнь у них не «клеилась». Однажды его жена пригласила меня переспать с ней в то время, пока Слава сдавал зачёт в институте. Я, конечно, отказался от такого почёта, но Славе об этом ничего не сказал. Не хотел его травмировать. Через год, когда они развелись, я ему рассказал эту историю. Он на меня обиделся: почему не сообщил раньше. Это был единственный раз, когда мы поссорились. Так вот, в это тяжёлое время перед выездом Слава перестал со мной общаться. Он был категорически против моих взглядов на СССР.
Правда, за несколько дней до моего отъезда, он, всё-таки, заскочил ко мне домой. Побыл 10 минут. Пожелал мне счастья. Когда рухнул Союз, я пытался найти Славу, чтобы как-то помочь или вывести его оттуда. Мне удалось найти его семью через несколько дней после Славиной смерти. Я просто не успел. Он пил. Был очень одинок и утонул пьяным в Финском заливе, в то время, как его маленький сын сидел на берегу. Слава был замечательным парнем и хорошим другом. Он был талантливым скульптором-самоучкой.
Пусть будет благословенна его память!
Многие хорошие друзья называли меня предателем и искренне верили в то, что они говорили.
Потом, после развала СССР, они все, как один, извинялись передо мной. Я всех простил.
Был у меня один друг, Валера, который приехал и сказал: «Я не знаю, зачем тебе нужен этот Израиль, но вот, возьми ключи от моей дачи. Когда почувствуешь, что тебя хотят «замести» – езжай туда. Продукты я тебе привезу».
У меня существовал альтернативный план – бежать через Финляндию. Мы знали, что финны сдают беглецов из СССР. Но, тем не менее, это был хороший рабочий план. В своё время я познакомился и подружился с одним неплохим парнем, который служил пограничником в этом районе. Звали его Николаем. Николай составил мне подробную карту советско-финской границы в месте, где он раньше служил и хорошо его знал. Николай обсудил со мной подробный план перехода границы. Мы считали, что было возможно пересечь всю Финляндию за один день, а затем перебраться через границу Швеции. В своё время он составил этот план для себя, но им не воспользовался. Всё это предусматривалось на крайний случай, хотя я абсолютно не был уверен в том, что у меня будет достаточно времени для реализации этой программы до ареста, если таковой состоится. На всякий случай готовый рюкзак лежал на полу за шкафом.
Я всегда очень скептически относился к геройству, выраженному в готовности идти в тюрьму. Выжить в тюрьме или в лагере и остаться человеком, это я считал геройством. Наговорить патетических глупостей, а потом за это сидеть в тюрьме, в моих глазах всегда было идиотизмом. Попасть в тюрьму за «политику» в те годы в Советском Союзе было очень просто, глупо и даже «не остроумно». Я знал очень немногих людей, которые сумели сохранить своё человеческое достоинство после тюрьмы или лагеря, чтобы вернуться домой нормальными людьми. Большинство узников ломалось очень быстро. Больше везло тем, кто сидел с политическими, а не с уголовниками. Многие из сидевших в тюрьмах и лагерях уже через несколько лет после освобождения выдавали себя за героев-сионистов. Особенно те, которые сидели за уголовные и экономические преступления. Я не любил вспоминать и рассказывать о моих «сионистских геройствах». Не любил рассказывать об этих делах, потому что в моих глазах это было не геройством, а большой глупостью, поступком мальчишки, не понимающего того, что он делает. А вот то, что я выжил среди уголовников, было моим персональным достижением и успехом. Это уже дело личное, которое вряд ли касается продвижения международного сионизма. Наша беда состоит в том, что мы любим творить себе кумиров. Это одна из проблем еврейского народа. До сих пор многие «отказники и узники» живут своим прошлым и за счёт своего прошлого. Столь странное явление очень свойственно Израилю. Немногие люди этой категории сумели оторваться от прошлых заслуг, построить новую жизнь и новую профессиональную карьеру, во имя которой они пытались выбраться из СССР. Из тех, кто построили новую карьеру, большинство создали её в политике. Совсем немногие, включая меня, построили настоящую, новую профессиональную карьеру. Я считаю, что сделал блестящую карьеру в Израиле, которую никогда не смог бы сделать в СССР. Для этого мне и хотелось вырваться из Советского Союза и доказать самому себе, что смогу это сделать. Я горжусь этим и никого, и ни за какие сионистские страдания не жалею.
...В один из дней Вальта пришла ко мне в насосную и попросила срочно подняться в кабинет заместителя директора по режиму. Она предупредила, что там сидят какие-то «крутые». Войдя в кабинет заместителя директора, я увидел четырёх человек. Кроме начальницы отдела кадров и зам. директора по режиму, сидело ещё двое в гражданской одежде. Они не представились, да это и не требовалось. Их прошлое и настоящее было написано у них на лице.
Вели беседу гебисты. Сначала вопросы и ответы звучали примерно также, как в беседе с зам. директора по режиму, которую я приводил ранее.
Потом состоялся следующий диалог:
– Как вы относитесь к Советской власти?
– Я её не люблю. Это одна из главных причин, из-за которой я хочу отсюда уехать.
– Так вы начнёте воевать против нашей страны из-за границы.
– Я – сионист. Я хочу строить свою страну и воевать за свою страну, которая называется Израиль. Мои враги сегодня – арабские экстремисты. Советская власть – это проблема русского народа, и мне до неё дела нет. Советская власть – враг русского народа, а не мой.
– Правда ли, что американские сионисты могут сорвать гастроли театра и какое им вообще дело до работника сцены?.
В этом месте начальница отдела кадров поправила сотрудника органов, уточнив, что я не работник сцены, а механик-сантехник. Затем она объяснила разницу между двумя должностями.
Я ответил:
– После всех историй, которые произошли с актёрами Мариинского театра в прошлом, у меня нет сомнений, что гастроли можно сорвать. Что же касается того, какую функцию я выполняю в театре, это не имеет никакого значения. У каждого человека есть право на свободную эмиграцию. На мой взгляд, вы должны взвесить только одну вещь. Стоит ли жизнь одного еврея-сиониста потери для СССР нескольких сотен тысяч долларов. Я свой выбор уже сделал и буду стоять до конца.
На этом разговор был закончен, и я ушёл. По дороге домой я ехал в трамвае. Вагон был полон людей. Я стоял на средней ступеньке. На верхней – женщина, видимо, еврейка с дочкой 10-11 лет. Подо мной, на нижней ступеньке, стоял какой-то пьяный мужик и ругался во весь голос. Я не прислушивался. Стоял и думал о прошедшем разговоре. Неожиданно услышал: «Жидовка, жидовка, я бы тебя трахнул вместе с твоей дочкой, мало вас Гитлер убивал...» и так далее, Я очнулся от своих мыслей. Женщина стояла надо мной – вся красная, смущённая, со слезами на глазах. Девочка смотрела на меня умоляющим, несчастным взглядом и плакала. В трамвае все молчали, спокойно и безразлично наблюдали за происходящим. Я повернулся к мужику, схватил его за одежду на груди и произнёс: «Ты что, парень, сдурел!» Он мне стал объяснять: «Слушай, ты разве не видишь, что они – жиды. Ты что, не знаешь, что эти жиды пьют нашу кровь и разрушают страну. Пусть они убираются в свой Израиль». Я рывком открыл пневматические двери и со всей силы, ударом, выпихнул его наружу.
Трамвай шёл с большой скоростью, и парень грохнулся на мостовую, как мешок. Перед прыжком из вагона я взглянул на женщину с ребёнком. Обе смотрели на меня с облегчением и благодарностью. Женщина поняла, что я – еврей. Подержав двери ещё минуту, соскочил сам. Потом, не оглядываясь, пошёл дальше. Я никогда не оглядывался на дело своих рук.
Ситуация продолжала накаляться. Особенно тяжело было в последние два месяца. Чувствовалось, что решается вопрос обо мне – сажать или выгонять из страны. Тут ещё мой бывший тесть «проснулся» и стал проявлять свой коммунистический патриотизм. Эта сволочь написал донос на моего отца. Он, Ратманский, как верный коммунист и еврей, был глубоко возмущен сионистской пропагандой Леонида Токарского. Он, Ратманский, требует наказать Натана Токарского (моего отца), своего начальника, за неправильное воспитание и открытое одобрение враждебных сионистских действий Леонида, давнего врага Советской власти. У отца начались неприятности.
Через некоторое время Ратманский позвонил также Левиным. Семья моего брата жила вместе с родителями его жены Лены. Отец Лены, Владимир Лазаревич Левин, был членом Академии наук СССР, человеком глубоко интеллигентным и уважаемым. Я в детстве проводил с ним много времени. У нас было общее любимое занятие – фотография. Мы целыми днями запирались в его лаборатории и печатали снимки. Потом мы вместе возились с мотороллером Владимира Лазаревича. Ратманский, назвавшись чужим именем, сообщил, что к Левиным приехал родственник из Израиля, и сегодня вечером он придёт к ним в гости. Ситуация, в которую попала семья Левиных, была очень неприятной. С одной стороны, они, как люди интеллигентные, не могли отказать родственнику из Израиля в посещении. С другой стороны, поскольку времена были смутные, это могло повредить им всем на работе. Семья просидела целый вечер вокруг стола, ожидая визита либо родственника из Израиля, либо людей из КГБ. Никто не пришёл. На следующий день мне позвонил мой брат и попросил срочной встречи на бульваре; напротив моего дома. Мы встретились. Он рассказал о том, что произошло вчера вечером, и потребовал, чтобы я прекратил эти издевательства. Брат был очень возбуждён и накричал на меня, что это не он женился на Шуре и ответственность за происходящее, в том числе и за её родителей, падает только на меня. Я не знал, что делать и поехал к Ратманским. Они были дома. Увидев меня, Ратманский спрятался за спину жены и оттуда кричал, что я – подлый сионист, предатель своей родины и прочее. Я предупредил, что его право думать всё, что ему заблагорассудится и считать меня кем угодно. Но я запрещаю ему трогать моих родителей и брата, иначе ответственность за последствия ляжет на него, и ушёл. Эти истории – совсем перебор. У меня уже не хватало нервов. Вечером отец сказал, что, видимо, мои дела совсем плохи, и вполне возможно, что это закончится уже не Израилем. Договорились – к родителям я буду приезжать только по ночам, так попросил отец.
Когда я узнал, что Ратманские иммигрировали в США, хотел сообщить об истории с доносом в ФБР, но только из-за моего сына воздержался от этого.
Кольцо вокруг меня совсем сжималось.
Глава 22
КОММУНАЛКА
Однако все эти напасти были ещё «цветочками», по сравнению с тем, что происходило в моей коммунальной квартире. Я жил один в той же комнате, в которой вырос. Родители получили квартиру от папиной работы в другом районе, а эту комнату оставили мне. Тот факт, что я жил один, да ещё в коммунальной квартире, сам по себе делал меня очень лёгкой добычей для провокаций. Спровоцировать драку в коммунальной квартире или подбросить компромат очень легко. Представить на суде в качестве свидетелей соседей по квартире было нетрудной задачей. Любое обвинение в сионизме или в антисоветчине вызвало бы у моих соседей много воодушевления. Моя комната была лучшей и самой просторной в квартире, поэтому на неё зарились все жильцы. Но самое неприятное явление в квартире – наличие Николая Порозинского, патологического антисемита, человека хитрого и недоверчивого. Николай – из бывших уголовников, за что он сидел, мне не известно. Он ненавидел меня лютой ненавистью и упорно подозревал в том, что я собираюсь в Израиль. Кроме ненависти, у него был чисто меркантильный интерес. Он хотел получить мою комнату. Николай часто ходил в домоуправление и имел какой-то доступ к информации о жильцах. Его конкурентка, моя соседка Нина, работала на табачной фабрике и тоже претендовала на мою комнату.
Точной информации о моих намерениях у них не было, но ходили слухи, что я куда-то собираюсь.
Кроме того, после подачи официального заявления, ожидался опрос соседей о моём поведении, сбор информации о человеке, подавшем заявление на выезд, для планирования дальнейших действий против него, с анализом проведения возможных провокаций, если потребуется. Так мне сообщили умудрённые опытом люди. Николай Порозинский каждый день напивался и орал на кухне, что набьёт морду этому жиду перед тем, как тот смоется в Израиль. Надо было что-то делать, чтобы не нарваться на бытовую провокацию. Драка, могла быть запросто подхвачена органами, и я получил бы годик за хулиганство.
Я договорился с Сашей Скворцовым разыграть спектакль у меня дома. Мы заранее распределили роли и текст. Идея спектакля заключалась в следующем. Мы играли двух курсантов, которые после окончания курсов КГБ получают распределение на работу в другие города. Идея была абсолютно сумасбродная, но, как оказалось, рабочая. Я знал, что Нина, соседка, часто подслушивает мои разговоры. Более того, в квартире был тёмный тамбур перед выходом в коридор, тот самый, через который когда то летел Николай Гаврилович от папиного удара. Можно было с уверенностью сказать, что Нина за стенкой. Мы подловили момент, когда слышались шорохи за стенкой, и начали спектакль. Громко заспорили между собой: куда лучше распределиться. Говорили о девочках, о сокурсниках, о новых погонах, о будущих званиях и продвижении по службе. Говорили об изучении английского языка, возможности работы за границей и секретности, нас окружающей. Словом, вели себя достаточно естественно, хотя и наговорили много глупостей.
После этого вошли ко мне в комнату. На следующий день, когда я вернулся с работы из театра, Нина подошла ко мне и начала серьёзный разговор. Она сказала, что знает, о том, где я учусь и что собираюсь уезжать. Я, конечно, стал всё отрицать, но постепенно «сдался» и спросил, что она хочет. Нина сказала, что просит моего ходатайства и помощи в получении моей комнаты – в обмен на свою маленькую комнату с окнами, выходящими во двор. Я спросил, откуда она знает, что могу ей помочь. Она ответила, что знает мои возможности, если захочу. Согласившись ей помочь, попросил услугу за услугу. Я сказал ей, что, возможно, следующая моя работа будет за границей. При таких обстоятельствах, обычно, проверяют моральное поведение человека. Я объяснил ей, что, возможно, придут милиционеры или люди в штатском будут расспрашивать обо мне. Желательно дать хорошую характеристику. На сём разговор закончился.
Через три дня она зашла ко мне в комнату с таинственным лицом: «Вчера приходили двое. Один милиционер, второй в штатском. Очень подробно расспрашивали о тебе. Кто к тебе ходит? Какие женщины? Как ты проводишь своё время? Не видела ли я чего-нибудь подозрительного? Какие книжки ты читаешь? Я ответила всё, как надо. Уходя, просили ни в коем случае тебе ничего не сообщать об этом разговоре».
На следующий день я вышел на кухню вскипятить чайник. Там была Нина и неожиданно появился Порозинский. Он, с места в карьер, начал орать: «Ты, еврейчик, в Израиль собираешься и людям сказки рассказываешь!» Я заорал в ответ: «Ах ты, подонок, антисемит! Как ты смеешь говорить мне, патриоту своей Советской Родины такие подлости! Да я тебя лично отправлю в лагерь. Я сам с тебя шкуру снимать буду. Сейчас позвоню в милицию, чтобы тебя забрали». Нина стала меня успокаивать, что Николай просто выпил и не надо вызвать милицию. Николай пробормотал, что он извиняется. Я подумал с облегчением, что на этот раз проскочило.
…Нина же получила мою комнату после того, как я уехал в Израиль. Будучи в Ленинграде, я зашёл к себе домой вместе с Рахелью, моей женой. Порозинский давно умер. Нина жила в моей комнате. Родительская мебель ещё осталась. Нина мялась, мялась, а потом спросила, не собираемся ли мы забрать мою комнату обратно. Я ответил вполне серьёзно, что нет, не собираемся. Нина вздохнула с облегчением. Я показал Рахели нашу коммунальную кухню, туалет и тот самый коридор, где состоялся наш с Сашей спектакль. Затем популярно объяснил Рахели, откуда у меня взялся «туалетный комплекс». Он выразился в том, что количество туалетов в нашем доме в Израиле соответствовало числу живущих в нём.
В добавление ко всем моим личным проблемам с выездом, нашу семью постигла настоящая большая беда. Позвонила мама и сказала: «Срочно приезжай, с папой что-то происходит». Я помчался к родителям. Когда приехал, мама отозвала меня в сторону и сказала, что с папой происходит что-то непонятное. Вроде всё нормально, но ведёт он себя как-то странно. Я стал разговаривать с отцом, а потом замолчал и перешёл в другой конец комнаты. Он продолжал отвечать мне, глядя на то место, где я находился минуту назад. Я воскликнул: «Папа, ты ослеп!» Он сначала отпирался. Потом признался, что он действительно не видит. Своё отрицание мотивировал тем, что не хотел волновать маму. Оказалось, что, проснувшись утром и почувствовав, что ничего не видит, он решил, прежде всего, не создавать панику и не волновать маму. Отец поставил перед собой бритвенные принадлежности, зеркало и стал бриться. Брился он, конечно, на ощупь, делая вид, что смотрится в зеркало, стоящее на столе. Мы побежали к врачу. Врач осмотрел отца и объявил нам, что отец ослеп в результате резкого повышения кровяного давления, то есть получил «удар».
Происшедшее объяснялось последними нервными передрягами. Мы все очень расстроились. Я чувствовал в этом свою вину. Отца я очень любил, и для меня всё это было невыносимо. Вернувшись домой, я неожиданно получил телефонный звонок из ОВИРа, что меня лишают гражданства и предлагают покинуть СССР.
Глава 23
ПОСТИЧЬ НЕВОЗМОЖНОГО
Несчастье, случившееся с отцом, застало меня неподготовленным. Я всё время готовил себя к функции главного пострадавшего. Уверив самого себя, что цена моего отъезда, если таковая появится, будет оплачена мной. Я поехал к родителям, рассказал о получении разрешения на выезд, заявив им, что принял решение остаться здесь. И что оставить их в таком положении не могу и не хочу.
Отец категорически возразил против этого решения и потребовал от меня немедленного оформления документов и отъезда. Отец мотивировал это жёстко и прямо. Он сказал: «Ты сегодня – наше слабое звено, а не я. То противостояние власти, которое ты создал, принесёт нам всем больше горя, чем моя слепота. Ты должен оставить Россию. Мы присоединимся к тебе через некоторое время. Подготовишь почву в Израиле. Чем ты можешь помочь нам здесь?! Ты же не врач. Уезжай!» С точки зрения логики, папа был прав.
Я начал оформлять документы. Мне надо было сдать паспорт, заплатить за лишение гражданства, уволиться с работы, сдать квартиру и прочее.
«Сосуды» стали сообщаться. Прибежал Порозинский из домоуправления, крича, что этот еврей нас обманул. Он скандалил каждый вечер, и я боялся, что из-за него, в последний момент, могу всё-таки попасть за «бытовуху». Он не был до конца уверен в своей правоте, немного ещё побаивался меня. И это его сдерживало. Я был абсолютно уверен, что в момент упаковки или распродажи вещей Порозинский со своими друзьями-уголовниками атакуют меня. Это было единственным, чего я ещё остерегался в России. Порозинский целыми днями сидел на кухне и наблюдал за моей дверью. Я принял решение вещей не распродавать и не забирать с собой. Во-первых, потому что у меня уже не было времени. Во-вторых, мне не хотелось драки, милиции и ареста в последний момент. В-третьих, я просто хотел начать новую жизнь с чистой страницы. Одно дело мне всё-таки удалось сделать. С другом Валерой, на его машине, мы отвезли на главпочтамт 100 посылок с моими книгами (пять килограммов каждая посылка). Это была самая большая ценность, находившаяся в моём владении. Мы отправили посылки к родственникам в Израиль.
Когда я проверял возможности отправки книг, приехал на грузовую таможню. Вещи из Ленинграда отправлялись заранее – отдельно, поездом. В таможне творилось безобразие и беззаконие. Люди стояли там часами, целыми семьями с детьми. Таможенники издевались над отъезжающими, как могли. Они разбивали мебель, резали ножами одежду, подушки, постельное бельё, даже детские игрушки. Женщины наблюдали за этим со слезами на глазах, дети плакали. Я возмутился и решил воспользоваться своим законным правом на отправку багажа. На следующий день я появился на таможне с ящиком, в котором лежали две мои самодельные разборные гантели весом в 38 килограммов каждая. В своё время они были собственноручно выточены мной на токарном станке ещё на Невском Морском заводе. Гантели мне были не нужны. Хотелось оставить их дома, но таможенники меня возмутили. Я решил их проучить.
