Текст книги "Собкор КГБ. Записки разведчика и журналиста"

Автор книги: Леонид Колосов

– А вот некоторые газеты намекают, что вашего мужа убили вроде как по политическим мотивам или «агенты из Москвы», или спецслужбы другого государства. И что вроде бы вы об этом тоже говорили.

– Это сущий бред. Мне также постарались внушить мысль, что смерть Саши – чистое самоубийство.

– Да, странно все это. Я слышал, будто «Голос Америки» сообщал о том, что смерть Галича наступила от «неправильно включенной антенны телевизора», а вот французское радио сообщало, что «труп Галича лежал на полу с обгорелой рукой. Рядом с ним находился магнитофон, который Галич недавно получил от кого-то». – Я цитировал сообщения, записанные мной в блокноте. – Вам не кажется это странным, Ангелина Николаевна?

– Кажется. Но это все вранье. Это был новый мощный радиоприемник, который он получил, я теперь припоминаю, от кого-то из Америки. А насчет «агентов Москвы»… Это кому-то нужно так изобразить происшедшее. Саша любил Россию и собирался возвращаться. «Приползу на коленях даже по осколкам выпитых мною бутылок. Поклонюсь церквам и попрошу прощения». Так он мне сказал однажды.

– А что вы скажете, Виктор, – можно вас так называть? – о такой трагической и загадочной смерти вашего друга?

– Что могу сказать? Не знаю, право… – От Некрасова сильно несло водочным перегаром. – Несколько дней, как Саши нету. Срок маленький и срок большой. Вот собрались тут друзья Галича, которых в Париже оказалось довольно много, на панихиду в церкви на улице Дарю, православной церкви, той самой, о которой мы знали только, что там отпевали и служили панихиды по белогвардейским генералам. Саша верил, верующий был. Я не верю, но, когда я стоял в церкви среди друзей, у каждого в руках свечечка, слушал маленький хор, слушал молитву, которую читал священник, в этом полумраке как-то, ну как-то вспомнились те сорок лет, даже больше, нашей дружбы с Сашей.

Познакомились мы, когда нам было по двадцать лет. Мы были молоды, все впереди, мечтали о театральной карьере, как говорится. Он учился в студии Станиславского, я туда не попал. Тем не менее мы мечтали: если не Мочаловым, то Качаловым. А жизнь показала, в общем, совсем другое. Ни Мочаловым, ни Качаловым Саша не стал. Он был драматургом, известным драматургом, не более. Его пьесы ставились во многих театрах, мы встречались. Вот Саша – драматург, я воевал, потом стал вроде писателем. И вдруг оказалось, что Саша не известный драматург, а замечательный поэт. Большой поэт. Очень большой поэт. И когда иногда говорят: «Песенки, песенки… Барды, что это? Разве литература?» Да! Я не большой знаток и ценитель поэзии, но я могу сказать, вероятно, самое важное для поэта, я сейчас чуть-чуть отвлекусь в сторону. Я очень внимательно и ежедневно читаю «Правду», читаю «Литературную газету», судя по ней, я знаю, чем сейчас живет Советский Союз. У нас вроде появился новый большой писатель. Это о Леониде Ильиче Брежневе говорится. О его «Малой земле» и «Возрождении».

Я не знаю, как там насчет Леонида Ильича, насчет того, изучают его или не изучают, а мы в свое время изучали «Краткий курс». Но я могу сказать прямо – что нет того стана, нет той шахты, нет того траулера, нет той геологической партии, скажу, нет той тюрьмы, нет того лагеря, где не знали бы и не любили Сашу Галича. Может быть, не все знали, что это Саша Галич, но его песни, его стихи знает и любит весь народ, да не будем считать – двести пятьдесят миллионов или двести миллионов, но я не знаю другого поэта, который бы дошел своей песней до самого глухого уголка нашей многострадальной Родины. И думаю, что, может быть, это самое большое счастье, которое выпало на долю поэта. Поэта большого, поэта, которого нам страшно – друзьям, да и не только друзьям – всем не хватает.

Помолчали. Потом Ангелина Николаевна, которая продолжала плакать, вытерла слезы и встала из-за стола.

– Господа, вы меня извините, но мне надо уехать.

А вы, Леонид, если будете писать что-нибудь о Саше, скажите, что он хотел вернуться. Очень хотел. И вот вам на память одно из его стихотворений. По-моему, оно нигде не печаталось.

Она дала мне сложенный вчетверо листок, на котором я потом, в гостинице, прочитал вот эти строки:

 
Созидающий башню сорвется,
Будет страшен стремительный лет,
И на дне мирового колодца
Он безумье свое проклянет…
 
 
Разрушающий будет раздавлен.
Опрокинут обломками плит,
И, Всевидящим Богом оставлен,
Он о муке своей возопит.
 
 
Не спасешься от доли кровавой,
Что земным предназначила твердь.
Но молчи: несравненное право —
Самому выбирать свою смерть…
 

Мы остались втроем в кафе. Я заказал бутылку «Смирновской», по «шатобриану», то есть по огромной мясной вырезке. Выпили, закусили. Некрасов все время внимательно смотрел на меня. После третьей рюмки решили перейти на «ты».

– Виктор, ты помнишь меня?

– Нет, Леонид, не припоминаю. Хотя что-то знакомое в тебе просматривается. Пьешь хорошо, залпом, и корочку нюхаешь, как истинный россиянин.

– Так вот, Виктор, в далеком 1950 году студенческий театр в Институте внешней торговли ставил твою пьесу «Опасный путь», а я играл главную роль фронтовика…

– Не может быть. И в «Окопах Сталинграда» читал?

– Читал. И могу сказать, что писатель ты классный. И Россия ждет тебя. Возвращайся. Кстати, представители «компетентных органов» гарантируют свободу, равенство и братство. Серьезно, я не шучу. Тебе вернут все боевые ордена, звания и признание народа.

– А где гарантии, где?! – Виктор стал катастрофически пьянеть. – Ты, Леня, мне можешь это чем-то подтвердить?

– Могу. Но у меня нет ничего, кроме моего честного слова.

– Этого достаточно. Ты правильный парень, тебе можно верить, ты не сволочь, как другие твои собратья по перу. Все! Решено. Я возвращаюсь! Помоги мне.

– Леонид Сергеевич, – вмешался в наш диалог молчавший до того Шувалов. – Предложение очень серьезное. Мы обсудим его вместе с Виктором, ведь он мой хороший друг. Вот вам мой телефон. Позвоните дня через три, и мы с вами еще раз встретимся. А сейчас мы пойдем. До свидания.

Они ушли, пошатываясь. Через три дня я позвонил Алексею Михайловичу.

– Леонид, – грустно сказал он мне, – Некрасов запил. Он практически не встает с дивана и не помнит даже, как его зовут. Но предложение остается в силе. Я свяжусь с кем надо, когда он придет в себя и примет какое-либо решение. А вы занимайтесь своими делами. До свидания и спасибо за все.

Перед самым отъездом из Парижа я еще раз побывал на Русском кладбище. И посидел у свежей могилы моего любимого барда. У меня даже снимок остался. Щелкнул меня случайный прохожий. А потом ко мне подошли две старенькие женщины в шляпках, из старых, так сказать, россиянок, и поведали мне о том, что и после смерти Галича не оставляют в покое неприятности. Говорила одна, высокая, в черном платье, которая назвалась Верой:

– Вы, вероятно, слыхали, что Галич незадолго до своей кончины принял православие. Да, да, крестился. А когда умер, то долго искали для него место на кладбище. Земля здесь стоит безумно дорого. Недавно скончался один генерал, из бывших наших друзей, и его похоронили в могилу денщика, который ушел из жизни раньше. Смерть-то, она всех приравнивает, с чинами не считается. Так вот, с трудом отыскали местечко для Галича – наследникам-то он оставил одни долги – заброшенную могилку бывшей фрейлины, одинокой старушки. А когда похоронили его, начался большой шум в эмигрантских кругах. Зачем, мол, иудея положили на прах православной? Ну а какой же он иудей, раз крестился? Вот мы с Любой каждую неделю сюда ходим. А всех знакомых за один раз никак обойти не можем. Сил уже не хватает. Скоро и нам перед Господом ответ держать надо будет. Теперь вот вместо Ваганьковского кладбища ложись тут. Разве это справедливо?

– А кто же вам велел уезжать?

– Кто? Врагами мы были, милостивый государь. Врагами. А теперь что? Какие мы враги? Господь всех друзьями сделает на небе.

– Мы предпочитаем быть друзьями на земле.

– На земле труднее. Вернее, тогда было труднее, в семнадцатом. А теперь до свидания, господин коммунист.

Старушки медленно пошли по аллейке с традиционным обходом знакомых превосходительств и сиятельств, которых так и не дождалось Ваганьковское кладбище. Друзья, враги? Могут ли мертвые быть врагами? Конечно нет. И доказательство тому еще одно стихотворение Александра Галича, которое, по-моему, нигде не публиковалось. А написано оно было в 1973 году.

 
Шел дождь.
Скрипело мироздание,
В дожде светало на Руси,
Но ровно в семь —
Без опоздания —
За ним приехало такси.
 
 
И он в сердцах подумал:
«Вымокну!» —
И усмехнулся, и достал
Блокнот, чтоб снова
Сделать вымарку.
 
 
И тот блокнот перелистал.
О, номера поминовения
Друзей и близких: А да Я!
О, номеров исчезновение,
Его печаль – от А до Я:
 
 
От А трусливого молчания
До Я лукавой похвалы,
И от надежды до отчаянья,
И от Очана до Ейлы.
 
 
Здесь все, что им навек
Просрочено,
Здесь номера как имена,
И Знак Почета как пощечина,
И шестидневная война.
 
 
И облизнул он губы синие,
И сел он, наконец, в такси…
Давно вперед по красной линии
Промчались пасынки тоски.
 
 
Им не нужна его отметина —
Он им и так давно знаком.
В аэропорте Шереметьево
Он как в Бутырках —
Под замком.
 
 
От контражура заоконного
Еще темней, чем от стыда.
Его случайная знакомая
Прошла наверх и – в никуда.
 
 
Ведь погорельцем
На пожарище —
Для всех чужой и всем ничей —
Стоял последний провожающий
В кругу бессменных стукачей…
 

А мои похождения между тем продолжались. Я назначил встречу Олегу Красовскому. Кто такой Красовский? Раньше он назывался военным преступником, а недавно побывал в Москве в качестве бывшего корреспондента радиостанции «Свобода». Вот его краткие биографические данные. В самом начале войны, находясь на Ленинградском фронте, он перешел к гитлеровцам. Затем его направили «пополнить образование» в разведывательную школу власовцев. После окончания войны, когда уцелевшие гитлеровские прихвостни, почувствовав, что в них появилась нужда у западных спецслужб, начали, как тараканы, вылезать изо всех щелей, объявился и Красовский. Он сразу же примкнул к Народно-трудовому союзу, найдя в этой организации множество родственных душ. В 1958 году его направили в Венгрию. Побывал Красовский и в ряде стран Юго-Восточной Азии, в частности во Вьетнаме. Нашел я его по телефону в парижском филиале «Свободы».

– Корреспондент «Известий» Колосов? Не знаю такого. Желаете встретиться? Я в принципе не против. Впрочем, о чем будем говорить? И учтите, я буду перед вами застегнут на все пуговицы. Не возражаете? Тогда завтра на площади Денфер-Рошеро у входа в катакомбы буду ждать вас на лавочке в два часа дня. В руках у меня будет любимая вами газета «Юманите».

Красовский ждал меня на условленном месте. Поздоровались.

– Я – журналист, г-н Красовский. Если и вы себя причисляете к нашей профессии, побеседовать есть о чем даже при ваших «застегнутых пуговицах».

Тем действительно оказалось предостаточно. Ну хотя бы о работе Красовского во Вьетнаме. С этого я и начал свою беседу.

– Я выступал лишь в защиту южных вьетнамцев, а не американцев, – ловчит Красовский. – Что же касается американцев, то они делали и продолжают совершать ошибки в своей политике.

– Скажите, а почему передачи РС-РСЕ да и ваши личные комментарии носят столь отъявленно антисоветский характер? Вы вообще против разрядки напряженности? Вам разве мало уроков минувшей мировой войны? Вам, судя по всему, неплохо платят.

– Но ведь мы… Как вам поточнее сказать…

– Так, очевидно, и надо сказать: «Кто заказывает музыку, тот за нее и платит».

– Ну, на меня там, в России, вы еще можете повесить каких-то собак.

– Не только на вас.

– Что вы хотите сказать?

– А то, что на РС-РСЕ вам подобных немало: Кромиади, Кабановы.

– Кромиади уже не работает, на пенсии.

– Зато работают другие преступники, которые вам хорошо известны.

– Не знаю, не знаю. Я лишь спускаюсь в подвал, где находится касса, и получаю там зарплату.

Немалую, кстати говоря, получали зарплату сотрудники РС-РСЕ, зарплату, которая шла из секретных фондов спецслужб. Но, как я понял из рассуждений г-на Красовского, ему все равно, откуда берутся деньги, лишь бы они были у него в кармане. Меня интересовал еще и такой вопрос:

– Расскажите о вашем «российском национальном объединении». Что это за организация?

– Я создал ее с друзьями-единомышленниками для защиты культурных и национальных ценностей России. У нас нет программы. Зато есть устав. Мы – представители «стариков», объединенных в НТС. С вновь приезжающими мы не можем ужиться. Они ненавидят все русское и ведут себя не как борцы за Россию, а как продажные уличные женщины.

– Сколько же членов в вашей организации?

– Человек двадцать. Мы готовимся к празднику – тысячелетию крещения Руси. Мы хотим спасти Россию.

– А вот Юрий Марин считает вас всех отнюдь не спасителями.

– Откуда вы знаете Юрия Марина? – На лице Красовского отразилась ничем не прикрытая растерянность.

– А вы его знаете?

– Да, был близко знаком.

– А я встречался в Москве.

Я действительно познакомился в Москве с Юрием Мариным, который был нашим разведчиком, «бежавшим» в ФРГ. Он вернулся тогда в Советский Союз из своей многолетней «командировки» на Запад. Командировка была любопытной. В течение нескольких лет Ю. Марин. преподавал в американском разведывательном учебном заведении, читая курс «Советское общество», а затем работал диктором на РС-РСЕ.

Красовский между тем продолжал:

– Вы слышали, какую шутку сыграл Марин с Джоном Лодейзеном? – Он явно захотел перевести беседу в другое русло. – Ведь когда Лодейзен руководил русской редакцией на РС-РСЕ, он взял Марина к себе на работу и поручился за него.

Я был в курсе этой истории. Мне известны, со слов Марина, некоторые детали, о которых не знал Красовский. Джон Лодейзен обучался в разведывательном учебном заведении – Институте США – под кличкой Лоди как раз в то время, когда Юрий Марин читал там свой курс. Видимо, Лодейзен был не очень способным «студентом» и не усвоил той простой истины, что советское общество не терпит людей, приезжающих с недобрыми замыслами в нашу столицу. Не долго пробыл в Москве и «дипломат» Джон Лодейзен. Его выдворили из Советского Союза за «деятельность, несовместимую с дипломатическим статусом». Куда можно было пристроить провалившегося агента? Конечно же в антисоветский офис. И направили Лоди на «Свободу». А оказавшись на посту шефа русской редакции, вспомнил Джон своего «учителя» Марина и пригласил к себе на работу.

Но всего этого я тогда, конечно, не рассказал Олегу Красовскому. Под конец нашей беседы я вытащил из кармана запечатанный конверт и передал его моему собеседнику.

– Это что?

– Письмо от вашей матери.

– Откуда оно у вас?

– Его передали вам бывшие друзья по Ленинградскому фронту.

– Да? Не верю. Но можно прочитать при вас?

– Конечно, я подожду. Тем более, что меня просили задать еще один важный вопрос.

Красовский разорвал конверт и начал читать письмо. Глаза его наполнились слезами. Закончив, он сложил листок, исписанный с двух сторон, положил его в конверт и задумался. Я не прерывал его скорбной паузы. Она длилась довольно долго. Потом он внимательно посмотрел на меня.

– Чего вы желаете?

– Вам предлагают искупить вину перед Родиной.

– Кто?

– Товарищи.

– С Ленинградского фронта?

– Нет, другие, более авторитетные.

– Вы из них?

– Нет, я от них передаю вам, как журналист, их предложение.

Опять пауза. Потом Красовский грустно улыбнулся.

– Я, может быть, и согласился бы. Но вы меня расстреляете уже на Белорусском вокзале.

– Почему?

– У меня на руках кровь советских солдат.

Мы расстались, не подав друг другу руки.

Я покидал Париж с грустью, но с сознанием выполненного долга. Потом меня похвалят в «конторе» и даже присвоят второе звание лауреата премии КГБ СССР в области литературы и кино за успехи в области контрпропаганды.

Но самое главное заключалось в том, что я не прорубил окна в Европу. И после всех похвал мои недоброжелатели из ПГУ вновь «зарубили» просьбу о моей долгосрочной командировке в Италию, куда хотел меня отправить тоже окрыленный моими успехами на поприще контрпропаганды главный редактор «Известий» Петр Федорович Алексеев. Получив вежливый отказ в связи с заботой органов о моей «безопасности», я ужасно огорчился и написал отчаянное письмо Юрию Владимировичу Андропову – тогдашнему Председателю КГБ СССР. Датировано оно было 1 сентября 1980 года. Привожу его впервые и целиком:

«Уважаемый Юрий Владимирович!

Лишь крайние обстоятельства вынуждают меня обращаться к вам по личному вопросу, который без вашего вмешательства вряд ли может быть разрешен. Дело заключается в том, что в свое время я работал в органах госбезопасности, в том числе под крышей собственного корреспондента «Известий» в Италии. Естественно, что за время работы в этой стране у меня были доверительные связи и контакты в тех рамках, которые были целесообразны для моего прикрытия.

В 1969 году я был уволен в запас КГБ по состоянию здоровья из кадров (приказ № 300 от 4.8-69 года) и остался на работе в «Известиях». Сначала в должности заместителя редактора иностранного отдела газеты, а затем редактора отдела международной жизни «Недели». В 1971 году редакция «Известий» вновь направила меня в Италию в качестве собкора. Но через два года с небольшим командировка была прервана в связи с бегством изменника Родины Лялина, с которым я в 1960 году обучался в разведшколе.

Юрий Владимирович! В сентябре 1977 года я уже обращался в КГБ с просьбой рассмотреть вопрос о снятии ограничений на мои служебные командировки в капстраны. И как мне показалось, вопрос был решен. Мне вместе с моим коллегой по «Известиям» была разрешена поездка в ФРГ и во Францию с целью проникновения в наиболее крупные антисоветские центры и их последующего разоблачения на страницах печати. Поездка удалась и получила хорошую оценку комитета по своим результатам в области контрпропаганды.

Именно это обстоятельство дало основания руководству «Известий» по согласованию с соответствующим сектором Отдела пропаганды ЦК КПСС начать мое оформление на работу в Италию в качестве собкора. Но последовал отказ. Мне разъяснили, что работе за рубежом мешают «знакомство» с Лялиным и моя прежняя деятельность в органах государственной безопасности, особенно ее итальянский период.

Как мне кажется, ни одно, ни другое обстоятельство не могут по истечении стольких лет (с Лялиным я учился двадцать лет назад, из Италии уехал двенадцать лет назад) быть причиной отказа в выездах за рубеж в журналистские командировки. Но мне трудно объяснить это руководству «Известий», которое после неудачной попытки моей очередной командировки наложило вето даже на мои краткосрочные поездки за рубеж, без которых мне трудно заниматься контрпропагандой. Уже более двадцати лет я веду этот острейший участок журналистики, выступая с разоблачительными материалами против центров идеологических диверсий, против всякого рода отщепенцев и предателей. В 1976 году мне было присвоено звание лауреата премии Союза журналистов СССР за «серию контрпропагандистских статей», в текущем, 80-м году, мне присвоили звание лауреата премии КГБ в области литературы и кино.

Убедительно прошу, Юрий Владимирович, разобраться в моем деле. Если имеются серьезные основания, делающие невозможной мою работу за рубежом, я готов их принять, как положено члену нашей партии, в рядах которой я состою уже более трех десятков лет. Если же этих оснований нет или они за давностью лет утратили свое значение, то прошу решить мой вопрос с выездами, ибо неясность с проблемой делает очень щекотливым мое положение в журналистике как специалиста-международника».

Я готов подписаться под каждым словом этого письма и сегодня. Нет, я не из тех дураков, которые фанатично верили или верят в извращенную идею социализма, и не из тех перевертышей, которые ради теплого местечка готовы предать, продать и обгадить свое прошлое. Да, у нас остались отщепенцы и предатели, торгующие своей Родиной и грабящие свой народ. И я буду с ними бороться, пока хватит сил. Но это уже другой разговор.

Реакция Юрия Владимировича на мое обращение была весьма быстрой. Как я узнал позже, он начертал на послании всего два слова: «Разобраться и доложить». Буквально через десяток дней в моем кабинете на Пушкинской площади, а я занимал кресло заместителя главного редактора «Недели» – тогда еще воскресного приложения «Известий», появился мой однокашник из разведшколы. Тот самый мидовский карьерист, который так отечески беспокоился о моей «безопасности» и держал меня в пределах отечества, не выпуская ни на Запад, ни на Восток. Пряча глаза, он заявил, что пришел по поручению руководства для того, чтобы «сообщить приятную весть о том, что никаких препятствий для работы за рубежом» у меня нет, о чем будет проинформирован и главный редактор «Известий». Одновременно мой «злейший враг» посетовал на то, что я «вечно тороплюсь», опережаю события. Что все проблемы можно было бы решить на «более низком уровне».

Справедливость восторжествовала. Путь за границу был открыт. Но тут появилось новое обстоятельство. У меня родилась третья дочь, Машка, которой к моменту обретения мною свободы перемещений исполнилось только три годика. К тому же надо было решать проблему с родителями жены, которые перебрались к внучке из Ленинграда в Москву. Так что долгожданная командировка началась только в ноябре 1984 года. Главный редактор «Известий» Петр Федорович Алексеев сказал мне, когда решался вопрос о стране назначения: «Поезжай-ка ты, Леонид Сергеевич, в Югославию. Там надо менять корреспондента, ибо страна очень сложная, и нужен хороший профессионал. А через годик найдем тебе замену и поедешь в свою родную Италию, тем более что конкурентов у тебя нет».

Нет, конкурент появился. Когда через год с небольшим я приехал в отпуск из Югославии, вместо Петра Федоровича кресло главного редактора занимал Иван Дмитриевич Лаптев. Он сразу же поставил все точки над «¡», заявив, что я проявил себя с самой великолепной стороны в такой архисложной стране, как Югославия, и что заменить меня там некем. А что касается Италии, то работать на Апеннинах, по его мнению, может каждый.