Текст книги "Собрание сочинений"

Автор книги: Леонид Трефолев

СТИХОТВОРЕНИЯ [1]1
  Суриков И. З., Трефолев Л. Н. Стихотворения. – Ярославль, Верхне-Волжское книжное издательство, 1983.
  Дополнение 1 по:
  И будет вечен вольный труд…: Стихи русских поэтов о родине / Сост и комм. Л. Асанова
  М., "Правда", 1988
  Дополнение 2 по:
  Святочные истории: Рассказы и стихотворения русских писателей.
  Составление, примечания С. Ф. Дмитренко.
  М., "Русская книга", 1992


[Закрыть]

НАКАНУНЕ КАЗНИ

 
       Тихо в тюрьме. Понемногу
       Смолкнули говор и плач.
       Ходит один по острогу
       С мрачною думой палач.
       Завтра он страшное дело
       Ловко, законно свершит;
       Сделает… мертвое тело,
       Душу одну… порешит.
       Петля пеньковая свита
       Опытной, твердой рукой,
       Рвать – не порвешь: знаменита
       Англия крепкой пенькой.
       Сшит и _колпак погребальный_…
       Как хорошо полотно!
       Женщиной бедной, печальной
       Ткалось с любовью оно;
       Детям оно бы годилось,
       Белое, словно снежок,
       Но в кабачке очутилось
       Вскоре за батькин должок.
       Там англичанин, заплечный
       Мастер; буянил и пил;
       Труд горемыки сердечной
       Он за бесценок купил.
       Дюжины три иль четыре
       Он накроил _колпаков_
       Разных – и _у_же, и шире —
       Для удалых бедняков.
       Все колпаки – на исходе,
       Только в запасе один;
       Завтра умрет при народе
       В нем наш герой-палладин.
       Кто он?.. Не в имени дело;
       Имя его – ни при чем;
       Будет лишь сделано «тело»
       Нашим врагом-палачом.
 
 
       Как эту ночь _он_ вын_о_сит,
       Как пред холодной толпой
       Взор равнодушный он бросит
       Или безумно-тупой,
       Как в содроганьях повиснет,
       Затрепетав, словно лист? —
       Все разузнает и тиснет
       Мигом статью журналист.
       Может быть, к ней он прибавит
       С едкой сатирою так:
       "Ловко палач этот давит,
       Ловко он рядит в колпак!
       Скоро ли выйдет из моды
       Страшный, проклятый убор?
       Скоро ли бросят народы
       Петлю, свинец и топор?"
 

1865

ДУБИНУШКА
(Картинка из бывшего-отжившего)

 
       По кремнистому берегу Волги-реки,
       Надрываясь, идут бурлаки.
       Тяжело им, на каждом шагу устают
       И «Дубинушку» тихо поют.
       Хоть бы дождь оросил, хоть бы выпала тень
       В этот жаркий, безоблачный день!
       Все бы легче народу неволю терпеть,
       Все бы легче «Дубинушку» петь.
 
 
       «Ой, дубинушка, ухнем!» И ухают враз…
       Покатилися слезы из глаз.
       Истомилася грудь. Лямка режет плечо…
       Надо, «ухать» еще и еще!
      …От Самары до Рыбинска песня одна;
       Не на радость она создана:
       В ней звучит и тоска – похоронный напев,
       И бессильный, страдальческий гнев.
       Это – праведный гнев на злодейку-судьбу,
       Что вступила с народом в борьбу
       И велела ему под ярмом, за гроши
       Добывать для других барыши…
 
 
       «Ну, живее!» – хозяин на барке кричит
       И костями на счетах стучит…
      …Сосчитай лучше ты, борода-грамотей,
       Сколько сложено русских костей
       По Кремнистому берегу Волги-реки,
       Нагружая твои сундуки!
 

1865

ШУТ
(Картинка из чиновничьего быта)

 
       1
 
 
       В старом вицмундире с новыми заплатами
       Я сижу в трактире с крезами брадатыми.
       Пьяница, мотушка, стыд для человечества,
       Я – паяц, игрушка русского купечества.
       «Пой, приказный, песни!» – крикнула компания. —
       «Не могу, хоть тресни, петь без возлияния».
       Мне, со смехом, крезы дали чарку пенного,
       Словно вдруг железы сняли с тела бренного.
       Все родные дети, дети мои милые.
       Выпивши довольно, я смотрю сквозь пальчики,
       И в глазах невольно заскакали «мальчики».
       "Ох, создатель! Эти призраки унылые —
       Первенца, Гришутку, надо бы в гимназию…
       (Дайте на минутку заглянуть в мальвазию!)
       Сыну Николаю надо бы игрушечку…
       (Я еще желаю, купчики, косушечку!)
       Младший мой сыночек краше утра майского…
       (Дайте хоть глоточек крепкого ямайского!)
       У моей супруги талья прибавляется…
       (Ради сей заслуги выпить позволяется!)" —
       "Молодец, ей-богу, знай с женой пошаливай,
       Выпей на дорогу и потом – проваливай!"
 
 
       2
 
 
       Я иду, в угаре, поступью несмелою,
       И на тротуаре всё «мыслете» делаю.
       Мне и горя мало: человек отчаянный,
       Даже генерала я толкнул нечаянно.
       Важная особа вдруг пришла в амбицию:
       «Вы смотрите в оба, а не то – в полицию!»
       Стал я извиняться, как в театре комики:
       "Рад бы я остаться в этом милом домике;
       Топят бесподобно, в ночниках есть фитили, —
       Вообще удобно в даровой обители;
       В ней уже давненько многие спасаются… —
       Жаль, что там маленько клопики кусаются,
       Блохи эскадроном скачут, как военные…
       Люди в доме оном все живут почтенные.
       Главный бог их – Бахус… Вы не хмурьтесь тучею,
       Ибо вас с размаху-с я толкнул по случаю".
       И, смущен напевом и улыбкой жалкою,
       Гривну дал он, с гневом погрозивши палкою.
 
 
       3
 
 
       Наконец я дома. Житие невзрачное:
       Тряпки да солома – ложе наше брачное.
       Там жена больная, чахлая и бледная,
       Мужа проклиная, просит смерти, бедная.
       Это уж не грезы: снова скачут мальчики,
       Шепчут мне сквозь слезы, отморозив пальчики:
       "Мы, папаша, пляшем, потому что голодно,
       А руками машем, потому что холодно.
       Отогрей каморку в стужу нестерпимую,
       Дай нам корку хлеба, пожалей родимую!
       Без тебя, папаша, братца нам четвертого
       Родила мамаша – худенького, мертвого"…
 
 
       4
 
 
       Я припал устами жадно к телу птенчика.
       Не отпет попами, он лежал без венчика.
       Я заплакал горько… Что-то в сердце рухнуло…
       Жизнь птенца, как зорька, вспыхнувши, потухнула.
       А вот мы не можем умереть – и маемся.
       Корку хлеба гложем, в шуты нанимаемся.
       Жизнь – плохая шутка… Эх, тоска канальская!
       Пропивайся, ну-тка, гривна генеральская!
 

<1866>

ПЕСНЯ О КАМАРИНСКОМ МУЖИКЕ

Ах ты, милый друг, камаринский мужик,

Ты зачем, скажи, по улице бежишь?

Народная песня

I

 
       Как на улице Варваринской
       Спит Касьян, мужик камаринский.
       Борода его всклокочена
       И _дешевкою_ подмочена;
       Свежей крови струйки алые
       Покрывают щеки впалые.
       Ах ты, милый друх, голубчик мой Касьян!
       Ты сегодня именинник, значит – пьян.
       Двадцать девять дней бывает в феврале,
       В день последний спят Касьяны на земле.
       В этот день для них зеленое вино
       Уж особенно пьяно, пьяно, пьяно.
 
 
       Февраля двадцать девятого
       Целый штоф вина проклятого
       Влил Касьян в утробу грешную,
       Позабыл жену сердечную
       И своих родимых деточек,
       Близнецов двух, малолеточек.
       Заломивши лихо шапку набекрень,
       Он отправился к куме своей в курень.
       Там кума его калачики пекла;
       Баба добрая, румяна и бела,
       Испекла ему калачик горячо
       И уважила… еще, еще, еще.
 

2

 
       В это время за лучиною,
       С бесконечною кручиною
       Дремлет-спит жена Касьянова,
       Вспоминая мужа пьяного:
       "Пресвятая богородица!
       Где злодей мой хороводится?"
       Бабе снится, что в веселом кабаке
       Пьяный муж ее несется в трепаке,
       То прискочит, то согнется в три дуги,
       Истоптал свои смазные сапоги,
       И руками и плечами шевелит…
       А гармоника пилит, пилит, пилит.
 
 
       Продолжается видение:
       Вот приходят в _заведение_
       Гости, старые приказные,
       Отставные, безобразные,
       Красноносые алтынники,
       Все Касьяны именинники.
       Пуще прежнего веселье и содом.
       Разгулялся, расплясался пьяный дом,
       Говорит Касьян, схватившись за бока!
       "А послушай ты, приказная строка,
       У меня бренчат за пазухой гроши:
       Награжу тебя… Пляши, пляши, пляши!?
 

3

 
       Осерчало _благородие_:
       "Ах ты, хамово отродие!
       За такое поношение
       На тебя подам прошение.
       Накладу еще в потылицу!
       Целовальник, дай чернильницу!"
       Продолжается все тот же вещий сон:
       Вот явился у чиновных у персон
       Лист бумаги с государственным орлом.
       Перед ним Касьян в испуге бьет челом,
       А обиженный куражится, кричит
       И прошение строчит, строчит, строчит.
 
 
       "Просит… имя и фамилия…
       Надо мной чинил насилия
       Непотребные, свирепые,
       И гласил слова нелепые:
       Звал _строкой_, противно званию…
       Подлежит сие к поданию…"
       Крепко спит-храпит Касьянова жена.
       Видит баба, в вещий сон погружена,
       Что мужик ее, хоть пьян, а не дурак,
       К двери пятится сторонкою, как рак,
       Не замеченный чиновником-врагом,
       И – опять к куме бегом, бегом, бегом.
 

4

 
       У кумы же печка топится,
       И кума спешит, торопится,
       Чтобы трезвые и пьяные
       Калачи ее румяные
       Покупали, не торгуяся,
       На калачницу любуяся.
       Эко горе, эко горюшко, хоть плачь!
       Подгорел совсем у кумушки калач.
       Сам Касьян был в этом горе виноват?
       Он к куме своей явился невпопад,
       Он застал с дружком изменницу-куму.
       Потому что, потому что, потому…
 
 
       "Ах ты, кумушка-разлапушка,
       А зачем с тобой Потапушка?
       Всех людей считая братцами, —
       Ты не справилась со святцами.
       Для Потапа безобразника
       Нынче вовсе нету праздника!"
       Молодецки засучивши "рукава,
       Говорит Потап обидные слова:
       "Именинника поздравить мы не прочь
       Ты куму мою напрасно не порочь!"
       А кума кричит: "Ударь его, ударь!
       Засвети ему фонарь, фонарь, фонарь!"
 

5

 
       Темной тучей небо хмурится.
       Вся покрыта снегом улица;
       А на улице Варваринской
       Спит… мертвец, мужик камаринский,
       И, идя из храма божия,
       Ухмыляются прохожие.
       Но нашелся наконец из них один,
       Добродетельный, почтенный господин, —
       На Касьяна сердобольно посмотрел:
       «Вишь налопался до чертиков, пострел!»
       И потыкал нежно тросточкой его:
       «Да уж он совсем… того, того, того!»
 
 
       Два лица официальные
       На носилки погребальные
       Положили именинника.
       Из кармана два полтинника
       Вдруг со звоном покатилися
       И… сквозь землю провалилися.
       Засияло у хожалых «рождество»:
       Им понравилось такое колдовство,
       И с носилками идут они смелей,
       Будет им ужо на водку и елей;
       Марта первого придут они домой,
       Прогулявши ночь… с кумой, с кумой, с кумой.
 

1867

ГРАМОТКА

 
       Дарья-молодка от радости плачет:
       Есть письмецо к ней, – из Питера, значит
       Стало быть, муж посылает поклон.
       Скоро ли сам-то воротится он?
       Незачем медлить в холодной столице,
       Время вернуться к жене-молодице,
       Платьем-обновкой утешить ее…
       Славное будет в деревне житье!
       Сбегала Дарья к дьячку Еремёю,
       Просит его: "Я читать не умею,
       Ты прочитай мне, хоть ради Христа!
       Дам я за то новины и холста".
       Горло прочистив забористым квасом,
       Начал читать он октавою-басом,
       Свистнул отчаянно, в нос промычал
       И бородою с тоской покачал.
       "Дарья, голубушка! Вести о муже…
       Жаль мне тебя, горемычная, вчуже!
       Слез понапрасну ручьями не лей…
       Умер в больнице твой муж Пантелей". —
       Грохнулась оземь со стоном бабенка.
       "Как воспитаю без мужа ребенка?
       Я ведь на сносях!" – "Сие вижу сам.
       Значит, угодно сие небесам;
       Значит, сие испытание свыше.
       Ты причитай, ради чада, потише!
       Главное дело, терпенье имей! —
       Молвил любовно дьячок Еремей. —
       Слушай, что пишут тебе из артели:
       "Вас письмецом известить мы хотели,
       Что уж давненько, великим постом,
       Умер супруг ваш и спит под крестом.
       Плохи у нас, у рабочих, квартеры:
       Гибнем, как мухи, от тифа, холеры.
       Всяких недугов нельзя перечесть,
       Сколько их – дьяволов – в Питере есть!
       Тиф и спалил, как огонь, Пантелея.
       Грешную душеньку слезно жалея,
       Мы пригласили попа. Причастил,
       Добрый такой: все грехи отпустил.
       Гроб мы устроили целой артелью;
       Вырыть могилу велели Савелью;
       Дядя Гаврило и дядя Орест
       Сделали живо березовый крест.
       Сенька (он грамотен больно, разбойник!)
       Надпись наляпал: «_Спи добрый покойник_».
       Барин ее, эту надпись, читал,
       В стеклышко щурясь, и вдруг засвистал.
       «Что ты свистишь?» – обозлился Ананий. —
       «_Знаков_ не вижу…» – «Каких?» – «_Препинаний_!» —
       Добрые люди, чтоб нам удружить,
       _Знак_ и на мертвых хотят наложить.
       Знаков наложено слишком довольно!..
       Тут, умилясь, по душе, сердобольно
       Выпили мы на поминках…"
      …За сим
       Следует подпись: «_Артельщик Максим_».
       Дальше нет речи о Дарьином горе,
       Дальше – поклоны: невестке Федоре,
       Бабке Орине и братцу Фоме,
       Тетке Матрене и Фекле куме.
 

13 февраля 1867

ПОШЕХОНСКИЕ ЛЕСА
(Савве Яковлевичу Дерунову) [2]2
  С. Я. Дерунов" – поэт, очеркист, видный ярославский («пошехонский») культурно-общественный деятель-просветитель, близкий товарищ Трефолева. (Ред.).


[Закрыть]

 
       Ох, лесочки бесконечные,
       Пошехонские, родимые!
       Что шумите, вековечные
       И никем не проходимые?
 
 
       Вы стоите исполинами,
       Будто небо подпираете,
       И зелеными вершинами
       С непогодушкой играете.
 
 
       Люди конные и пешие
       Посетить вас опасаются?
       Заведут в трущобу лешие,
       Насмеются, наругаются.
 
 
       Мишки злые, неуклюжие
       Так и рвутся на рогатину:
       Вынимай скорей оружие,
       Если любишь медвежатину!
 
 
       Ох, лесочки бесконечные,
       Пошехонские, родимые!
       Что шумите, вековечные
       И никем не проходимые?
 
 
       Отвечают сосны дикие,
       Поклонившись от усердия:
       "К нам пришли беды великие, —
       Рубят нас без милосердия.
 
 
       Жили мы спокойно с мишками,
       Лешим не были обижены;
       А теперь, на грех, мальчишками
       Пошехонскими унижены".
 
 
       "Доля выпала суровая! —
       Зашумели глухо елочки. —
       Здесь стоит изба тесовая,
       Вся новехонька, с иголочки.
 
 
       _Земской школой_ называется,
       Ребятишек стая целая
       В этой школе обучается
       И шумит, такая смелая!
 
 
       И мешает нам дремать в глуши,
       Видеть сны, мечты туманные…
       Хороши ли, путник, – сам реши, —
       Эти школы окаянные?"
 
 
       Нет, лесочки бесконечные,
       Ваша жизнь недаром губится.
       Я срубил бы вас, сердечные,
       Всех на школы… да не рубится!
 

1870

ЧТО Я УМЕЮ НАРИСОВАТЬ?

 
       Я художник плохой: карандаш
       Повинуется мне неохотно.
       За рисунок мой денег не дашь,
       И не нужно, не нужно… Когда ж
       Я начну рисовать беззаботно,
       Все выходит картина одна,
       Безотрадная, грустно-смешная,
       Но для многих, для многих родная.
       Посмотри: пред тобою она!
 
 
      …Редкий, межий сосновый лесок;
       Вдоль дороги – огромные пенья
       Старых сосен (остатки именья
       Благородных господ) и песок,
       Выводящий меня из терпенья.
       Попадаешь в него, будто в плен:
       Враг, летающий желтою тучей,
       Враг опасный, коварный, зыбучий,
       Засосет до колен, до колен…
 
 
       Ходит слух, что в Сахарской степи
       Трудновато живется арабу…
       Пожалей также русскую бабу
       И скажи ей: "Иди и терпи!
       Обливаючи потом сорочку, —
       Что прилипла к иссохшей груди,
       Ты, голубка, шагай по песочку!
       Будет время: промаявшись ночку,
       Утром степь перейдешь, погоди!"
 
 
       Нелегко по песочку шагать:
       Этот остов живой истомился.
       Я готов бы ему помогать,
       На картине построил бы гать,
       Да нельзя: карандаш надломился!
       Очиню. За леском, в стороне,
       Нарисую широкое поле,
       Где и я погулял бы на воле.
       Да куда!.. Не гуляется мне.
       Нет, тому, кто погрязнул давно
       В темном омуте, в жизненной тине,
       Ширь, раздолье полей мудрено
       Рисовать на унылой картине.
       Нет, боюсь я цветущих полей,
       Начертить их не хватит отваги…
       Карандаш, не жалея бумаги,
       Деревеньку рисует смелей.
 
 
       Ох, деревня! Печально и ты
       Раскидалась вдоль речки за мостом,
       Щеголяя обширным погостом…
       Всюду ставлю кресты да кресты…
       Карандаш мой, не ведая меры,
       Под рукою дрожащей горит
       И людей православных морит
       Хуже ведьмы проклятой – холеры.
 
 
       Я ему подчинился невольно:
       Он рукою моей, как злодей,
       Овладел и мучительно, больно жжет ее…
       Мертвых слишком довольно,
       Нам живых подавайте людей!
       Вот и люди… И дьякон, и поп
       На гумне, утомившись, молотят,
       И неспелые зерна, как гроб
       Преждевременный, глухо колотят.
    . .
      …Вот и люди… Огромный этап
       За пригорком идет вереницей…
       Овладевши моею десницей,
       Карандаш на мгновенье ослаб,
       Не рисует: склонился, как раб
       Перед грозной восточной царицей.
       Я его тороплю, чтобы он
       Передал в очертаниях ясных
       И бряцание цепи, и стон,
       И мольбу за погибших, «несчастных»…
       У колодца молодка стоит,
       Устремив на несчастных взор бледный…
       Подойдут к ней – она наградит
       Их последней копейкою медной…
 
 
      …Вот и люди, веселые даже,
       Подпершись молодецки в бока,
       Входят с хохотом в дверь кабака…
      …О создатель, создатель!; Когда же
       Нарисую я тонко, слегка,
       Не кабак, а просторную школу,
       Где бы люд православный сидел,
       Где бы поп о народе радел?
       Но, на грех, моему произволу
       Карандаш назначает предел.
       Оп рисует и бойко и метко
       Только горе да жизненный хлам,
       И ломаю зато я нередко
       Мой тупой карандаш пополам.
 

1870

К МОЕМУ СТИХУ

 
       Мой бедный неуклюжий стих
       Плохими рифмами наряжен,
       Ты, как овечка, слаб и тих,
       _Но, слава богу, не продажен_. —
       «Слова! Слова! Одни слова!» —
       О нет, зачем же мне не верить?
       Пусть ошибется голова,
       Но сердцу стыдно лицемерить.
 

5 ноября 1870

СОЛДАТСКИЙ КЛАД
(Рассказ)

 
       В кафтан изношенный одетый,
       Дьячок Иван сидит с газетой,
       Читает нараспев.
       К нему подходят инвалиды;
       Они видали также виды,
       Они дрались в горах Тавриды,
       Врага не одолев.
 
 
       И говорит один калека:
       "Читаешь ты, небось, про грека,
       Не то – про басурман?
       Скажи нам, братец, по газете;
       Что нового на белом свете,
       И нет ли драки на примете?
       Да не введи в обман!" —
 
 
       "Зачем обманывать, служивый,
       Но за рассказ какой поживой
       Утешен буду я?
       Поставьте мне косушку водки,
       И, не жалея сильной глотки,
       Все, значит, до последней нотки
       Вам расскажу, друзья!"
       Друзья пошли в «приют веселья»;
       Они дьячку купили зелья
       На кровный пятачок.
       И закипели живо речи:
       О митральезах [3]3
  Митральеза – старинное многоствольное орудие для беспрерывной стрельбы пулями – предшественник пулемета. (Ред.).


[Закрыть], о картечи,
       Об ужасах седанской сечи
       Витийствовал дьячок.
 
 
       "Теперь (сказал дьячок с усмешкой)
       Играет немец, будто пешкой,
       Французом. Наш сосед,
       Глядишь, и к нам заглянет в гости…" —
       "А мы ему сломаем кости,
       Мы загрызем его со злости.
       Храбрее русских нет!" —
 
 
       "Старуха надвое сказала…
       Альма вам дружбу доказала;
       Фельдфебель без ноги;
       Ты, унтер, также петушился,
       Зато руки своей лишился;
       А Севастополь порешился;
       В него вошли враги".
 
 
       Вздохнули усачи уныло.
       И горько им, и сладко было
       При имени Альмы.
       Дьячок задел их за живое,
       Он тронул сердце боевое,
       И оба думают: нас двое, —
       Дьячку отплатим мы.
 
 
       "Послушай, человек любезный,
       Едали мы горох железный,
       А ты едал кутью.
       Есть у тебя и голосище,
       И в церкви служишь ты, дружище,
       И мы служили, да почище,
       В особую статью.
 
 
       Егорья дали нам недаром,
       Им не торгуют, как товаром.
       А дело было так:
       Угодно, значит, было богу,
       Чтоб на попятную дорогу
       Мы отступали понемногу
       От вражеских атак.
 
 
       Отдав врагу позицью нашу,
       Мы встали, заварили кашу:
       Солдатик есть здоров.
       И ели мы, ворча сквозь зубы:
       На первый раз французы грубы,
       Они согрели нас без шубы,
       Паля из штуцеров.
 
 
       Владимирцы и все другие,
       Все наши братья дорогие,
       Могли бы счет свести
       С французами. Да обманула,
       Ружьем кремневым всех надула
       Заводчица родная – Тула,
       Господь ее прости!
 
 
       Настала ночь. "Петров, Фадеев!
       В ночную цепь, искать злодеев!"
       Мы, ружья на плечо,
       Идем – отборное капральство,
       Идем, куда ведет начальство,
       Вдруг рана у меня – канальство! —
       Заныла горячо…
 
 
       Я ранен был, как видишь, в руку,
       Но затаил на время муку
       От наших лекарей:
       И дело смыслят, и не плуты,
       Да в обращеньи больно люты,
       Отрежут лапу в две минуты,
       Чтоб зажило скорей.
 
 
       Тихонько говорю Петрову:
       "Ты по-добру, да по-здорову,
       А я… я ранен, брат!"
       Петров сказал в ответ сердито:
       "И мне ударили в копыто,
       Да это дело шито-крыто:
       Я схоронил мой _клад_".
 
 
       И что ж? Подслушал, как лазутчик,
       Нас сзади молодой поручик;
       Он не из русских был;
       Хоть не какой-нибудь татарин,
       По-нашенски молился барин;
       Не то он – серб, не то – болгарин,
       Фамилию забыл.
 
 
       Как бешеный, он вскрикнул дико:
       "Вы мертвых грабить? Покажи-ка
       Мне этот клад сюда.
       "Скорей! Разбойников не скрою
       И вас сейчас, ночной порою,
       Сам расстреляю и зарою
       Без всякого суда.
 
 
       Вы – звери! Вы достойны плахи,
       Вы рады сдернуть и рубахи
       С убитых честных тел;
       Спокойно, не моргнувши бровью,
       Умоетесь родною кровью…
       А я, глупец, с такой любовью
       В Россию прилетел!
 
 
       Кажи свой _клад_!" – "Да мне зазорно, —
       Сказал ему Петров покорно,
       Не чувствуя вины: —
       Я в ногу ранен, и, примером,
       Никоим не могим манером
       Стащить с себя пред офицером
       Казенные штаны".
 
 
       Поручик обласкал нас взглядом.
       "И ты, Фадеев, с тем же _кладом_?
       Признайся, брат, не трусь!"
       А в чем мне было сознаваться?
       И без того мог догадаться,
       Что и безрукому подраться
       Желательно за Русь.
 
 
       Нас потащили в госпитали,
       И там, как водится, пытали,
       И усыпили нас
       Каким-то дьявольским дурманом
       И искалечили обманом,
       Чтоб не могли мы с басурманом
       Еще сойтись хоть раз.
 
 
       Пошли мы оба в деревеньку,
       Где я оставил сына Сеньку,
       Лихого молодца.
       Когда нагрянут супостаты,
       Сам поведу его из хаты
       И сдам охотою в солдаты —
       Подраться за отца.
 
 
       А у Петрова – дочь девица.
       Бела, свежа и круглолица…
       Петров, не забракуй:
       По девке парень сохнет, вянет.
       И только мясоед настанет, —
       Не правда ли, товарищ? – грянет
       «Исайя, ликуй!» —
 
 
       "Согласен, братец, с уговором,
       Чтоб не якшаться с этим вором.
       Дьячок, але-машир!
       На свадьбу ты имеешь виды, _
       Но за насмешки и обиды
       Тебе отплатят инвалиды:
       Не позовут на пир.
 
 
       Мы не остались без награды
       За наши раны, наши _клады_,
       И, доживая век,
       Свои кресты с любовью носим,
       Людей напрасно не поносим.
       Засим у вас прощенья просим,
       Любезный человек.
 
 
       И молвим снова, друг любезный"
       Едали мы горох железный,
       А ты едал кутью.
       Есть у тебя и голосище,
       И в церкви служишь ты, дружище,
       И мы служили, да почище,
       В особую статью".
 

1871