Текст книги "Этология стадных животных"

Автор книги: Леонид Баскин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц)

– Нехорошее у них место, – качнул головой Токай. – Наверное, волки ходят.

– Они и у нас не редкость.

– У нас им не так хорошо. Смотри сколько кустов.

К вечеру приехали трое табунщиков. Хозяина я узнал. Он был все в том же сером лыжном костюме, в котором приезжал не так давно к нам в табун. Он оказался веселым и разговорчивым человеком. Успевал мне рассказывать про поведение лошадей, а Токаю, когда выходили женщины, – игривые истории. Наш старший любил острое слово. Хозяйка успела наготовить котлет. Постелили на ковер клеенку. Черпая баурсаки пригоршней из большого эмалированного таза, хозяин разбросал их так, чтобы всем было легко дотянуться. Буркит, так звали хозяина, разбрасывал баурсаки щедро, даже с удалью. Такой шик я часто наблюдал на казахских праздниках.

При свете керосиновых ламп мы пировали допоздна. Первыми ушли хозяйка и дочери Буркита, потом табунщики– его помощники, они были довольно пожилыми людьми, совсем не говорили по-русски. Уже в полночь Буркит сам постелил нам постель: чистое белье, приготовленное хозяйкой еще днем, атласные ватные одеяла.

Где-то в середине ночи я проснулся и вышел на мороз. Светила луна, совсем неподалеку в cae взлаивала лисица. Ночью особенно чувствовалось, что мы в незнакомом месте – темные ивняки и камыши словно сблизились, оставили мало места в заснеженной степи. Здесь было меньше простора.

Я вернулся в дом. Внутри в нем не было дверей. В одной из комнат горела керосиновая лампа. На двух кроватях, отбросив жаркие одеяла, в коротких голубых рубашках спали дочери Буркита.

Наутро, едва вернулся дежуривший ночью табунщик, мы позавтракали, хозяин подседлал нам коней, помог подняться в стремя и, провожая, долго стоял у ворот зимовки. Мы рассчитывали к вечеру быть в чабанской бригаде, где справляли праздник рождения сына. Токая очень возбудила эта приятная возможность.

Снова мы ехали рядом по широкой степи мимо бесчисленных озер. Эти места, как, наверное, и вся Тургайская степь, были Токаю знакомы. Когда-то и здесь он пас лошадей. Наш разговор, конечно, зашел о Бурките. Я вспомнил, какой чудесный конь был под ним, когда он навещал наш табун.

– Как навещал, когда был? – вдруг удивился Токай.

– Разве я тебе не говорил? Перед бураном, когда ты был в поселке.

– И в балке был?

– Нет, не был.

– Какой человек не заходит в дом? Или сильно торопился? – Я подумал, вспоминая приезд Буркита.

– Вроде нет. Конь у него был сухой.

Токай помолчал, потом стал рассказывать о коне Буркита.

Люди говорили, что в прошлом году, летом, этот конь пришел домой без Буркита. Конь пришел не в табун, а к юрте. Это плохая примета, если заседланный конь сам приходит домой. Стали искать и нашли хозяина на дороге. Он упал, сильно ушибся. – Поедем обратно! – внезапно сказал Токай. Его решение было так неожиданно, что я переспросил:

– Вернемся к Буркиту?

– Едем. Табун будем смотреть.

Почти до самого дома Токай подгонял коня плетью, лишь когда показалась зимовка, поехали неспешной тропотой. Буркит встречал у ворот, как будто и не возвращался в дом с тех пор, как мы отъехали. Без лишних разговоров он согласился показать нам табун. Пока Буркит собирался, жена его, закутанная в серую шаль, молча стояла рядом с нами. Километра два Буркит ехал с Токаем впереди. Снег был довольно глубок, и мой притомившийся конь предпочитал идти следом.

– Почему сзади едешь? – оглянулся Буркит. – Наши люди говорят: «Собака сзади бежит, а человек должен рядом».

Я поехал голова в голову. Молчать было как-то неловко. Ведь мы ехали искать в табуне Буркита своих лошадей. Я спросил первое, что пришло в голову, о чем все время думал:

– Почему твой конь приходит к дому, а не в табун? Обычно так не бывает.

– Моя жена приучила его так. Очень любит жену, считает ее вроде бы как своей подругой. Его мать не могла кормить. Наверное, ее укусила змея, вымя стало как камень. Чуть не сдохла. Жена выпаивала жеребенка молоком других кобыл, к хлебу приучила, соли. Нужно мою жену табунщиком зачислять.

Буркит возбуждался все больше, вспотел, хотя день был морозный. Казалось, он выпил перед нашим возвращением. Его темные щеки, лоб лоснились, коричневые глаза налились, голос повысился.

– Зачем у одного Токая сидишь? Почему в другие бригады не ездишь? – говорил мне Буркит. – Давай приезжай к нам. Тоже поживешь, табун посмотришь, сфотографируешь, что надо. У меня скоро тоже будет орден. Не только Токай знаменитый табунщик.

Даже напоминание об ордене не расшевелило Токая, обычно весьма разговорчивого. Он ехал молча, не торопя коня, глаза его – бледно-голубые, смелые, ясные – смотрели, словно рассматривали нас.

В табуне к нам ненадолго присоединился один из помощников Буркита. Поездил-поездил сзади и повернул к дому. Я обратил внимание, что в бригаде Буркита как-то мало разговаривали, словно все думали о чем-то своем.

Мы переезжали от одной группы лошадей к другой. Табун уже давно держали в этих местах: снег был перекопан, местами утоптан, лошади объедали пучки сухого ковылка, то тут, то там торчавшие из-под снежных глыб.

Табун у Буркита был хорош: лошади все джабе, довольно жирные. На нашем конном заводе в стремлении получить животных не только для откорма, но и для испытаний на резвость завозили в табуны жеребцов кустанайской породы – более высоких, с сухими тонкими ногами, горбоносых, рыжих или гнедых в белых чулках. От этого наш табун был не такой уравненный, как у Буркита.

По мере осмотра лошадей, слушая мои одобрительные отзывы, которым поддакивал и Токай, Буркит успокоился, протрезвел, рассказывал о наиболее выдающихся из тех лошадей, что проходили перед нашими глазами. Мне казалось, что всем нам стало спокойней на душе, хотелось, чтобы как-то забылась та недобрая цель, с которой мы приехали. Вдруг Токай сказал:

– Пять жеребят я своих видел. Сколько еще есть? Буркит молча повертелся в седле, потом резко осадил коня и, повернувшись к Токаю, ответил:

– Может, я обманываю, может, ты жеребят не узнаешь, кто докажет, чьи они?

– Покажи их матерей.

– Зачем буду оправдываться – ищи сам. Вот этот чей – твой?

Не дожидаясь ответа, он толкнул своего коня вперед, напугав темно-серого жеребенка. Тот шарахнулся, взвизгнул, тотчас соседние лошади бросились к нему, окружив, вытянули морды, обнюхивали. Буркит свистнул, и лошади пошли прочь, жеребенок за ними.

Повернувшись к нам, Буркит неожиданно спокойно, даже миролюбиво сказал:

– Чаю хочу, поеду домой, а вы оставайтесь. Найдете своих жеребят – забирайте. За лошадьми не уследишь, бегают взад-вперед. Ваши ко мне, мои к вам.

Мы стали внимательно осматривать табун. Я спросил Токая, как он узнал жеребят.

– Матерей их знаю. Разве самого жеребенка в табуне запомнишь?

– А кобыл всех знаешь?

– Как же не знать. Если мы с ней рядом десять лет живем, каждый год я смотрю, какого жеребенка принесла, как его водит, с какой лошадью дружит, какой жеребец ее муж. Одинаково как человек. Ты детей своих товарищей можешь узнать?

– Я что-то не помню, чтобы в нашем табуне были кобылы, потерявшие жеребят: беспокоились, бегали, звали.

– Зачем будут искать? Жеребята большие, молоко не едят, скоро сами жену ищут.

Я понял свою ошибку. Речь шла о полуторалетках, молодняке, уже отбившемся от матери, державшемся своими, молодыми компаниями или примкнувшем к другим косякам. Тем более удивляло, что Токай узнавал их «в лицо».

– Ну что, заберем своих? – спросил я Токая. Он покачал головой.

– Получится настоящая баранта. Буркит угнал, мы угнали, все одинаковые.

– Будем жаловаться?

– Зачем сразу жаловаться. Он сам отдаст. Доказать надо, что мои жеребята. Видишь, какой он хитрый. Старую кобылу не взял, обратно прогнал, знал, что ее не спрячешь.

– Все же сначала забрал ее.

– А как же. Наверное, гонял ее вперед, иначе жеребята не пошли бы.

– Скорее всего коня вперед пустил, видишь, какой он умный – сам домой бежит.

– Может, и так. Ну и мы что-нибудь сделаем, не он один умный. Все же запомнит это дело, будет уважать старых людей. Ты говорил, что хотел бы поработать в другом табуне. Может, останешься? Я скоро вернусь.

Пришлось согласиться, хоть и невесело было оставаться у недобрых людей.

Я прожил в бригаде у Буркита четыре дня. Наверное, он испытывал беспокойство, ждал, что предпримет Токай, но по отношению ко мне ни в чем это не проявлял. Мне кажется, мы даже подружились.

Я многое узнал от Буркита и сам охотно разъяснял, какие законы поведения лошадей лежат в основе управления табуном. Он слушал внимательнее, чем Токай. Мне думалось, что именно таким, как он, – пастухам нового поколения, грамотным, восприимчивым к новому – можно было бы адресовать книги.

Четыре дня я старался понять, как использует табун Буркита пастбища, чего добивается Буркит и что хотят лошади. Тактика его работы мне показалась слишком простой. Он поочередно стравливал пастбище. Вернуться повторно на тот же участок было нельзя. Снег, перекопанный лошадьми, заледеневал, вновь разбить его табун не мог. Оставалось тщательнее использовать каждый новый кусок пастбища.

Однако существовали и самостоятельные подвижки табуна. Днем лошади приближались к озерам, иной раз рассыпались в зарослях камышей. Здесь был более мягкий снег, больше корма. К вечеру, боясь волков, табун выбирался на открытые места. Мне казалось, что Буркиту надо бы было использовать эти переходы табуна, меньше принуждать лошадей, что неминуемо увеличивало их беспокойство, сокращало время пастьбы и отдыха. Конечно, советовал я очень осторожно. В чем можно было удостовериться всего за четыре дня?

Я поинтересовался, были ли в его роду табунщики. Я знал, как важна в этом деле преемственность. В нашей бригаде и Токай, и Жылкыбай были сыновьями и внуками прославленных коневодов. У Буркита в родне были только чабаны. Он сам пробился в бригадиры табунщиков, доказал, что может им быть.

Так не бывает, чтобы пастух до всего дошел самоучкой. И Буркит многое перенял от старых табунщиков. За восемь лет он сменил несколько бригад, в каждой узнал что-то важное. Обычно пастухи относятся к старшим очень почтительно. И я удивился, когда Буркит, объезжая вместе со мной табун, сказал:

– Старики только мешают. Они считают, что все знают, и убедили в этом всех. В прошлом году у нас были лучшие показатели, а мне говорили: «это был легкий год». Когда пройдет плохой год, только старики спасут табуны.

– А как в этом году? – спросил я и сразу пожалел. Мы, не сговариваясь, не вспоминали о том, зачем приезжал Токай.

– Все было хорошо, пока я не уехал в поселок за семьей. Очень скучал, не мог больше один. Пока не был здесь, получился откол. Сколько не искали пропавших лошадей, не нашли.

В сумерках волк схватил жеребенка. Перед этим он долго валялся на снегу, смешно взбрыкивая ногами, перекатывался через спину, скользил взад-вперед, извиваясь, как змея. Удивленные лошади окружили «артиста» полукольцом, принюхивались, пригнув головы вниз, подозрительно всхрапывали и все же, сбитые с толку таким необычным поведением волка, подходили все ближе и ближе.

Когда произошло нападение, лошади стояли так тесно, что не могли сразу повернуть. Жеребенка случайно сбили с ног. Схваченный волком, вероятно, окаменев от ужаса, он заржал столь пронзительно и страшно, что даже у нас, за полкилометра от схватки, по спине пробежала дрожь.

Буркит толкнул коня, мой Серый последовал за ним. От неожиданности я едва не вылетел из седла и пока поправлялся, Буркит уже был за сотню метров впереди.

Или волк не видел нас, или понадеялся на близость камышей да не рассчитал, бросился прочь слишком поздно. Буркит догнал, порол зверя плеткой. Страшная штука – плеть табунщика, сплетенная из тридцати двух сыромятных ремешков, со вшитым в конец свинцом.

На другой день приехали Токай и Жылкыбай, привели двух кобыл, привязанных за хвосты укрючных коней. Я находился в табуне, когда они вместе с Буркитом и другими табунщиками подъехали с наветренной стороны, остановились. Тотчас приведенные кобылы наперебой заржали, видно, возбужденные встречей с незнакомыми лошадьми. Им сейчас же ответили два полуторалетка, примчались и после краткой церемонии приветствия и опознания уже не отходили. Токай победно смотрел на Буркита. Это действительно был высший класс – знать, каким кобылам симпатизируют молодые жеребчики.

Тут же подогнали табун к дому, стали ловить жеребят. Часть привязали, часть пустили за ограду. Буркит сам показывал, каких жеребят взять. Табунщики воспользовались случаем и поменялись молодняком. Бывает полезно привести издалека лошадей с неродственной кровью.

Мы возвращались домой, не торопясь, ночуя по чабанским зимовкам. Жеребят, взятых в табуне Буркита, вели привязанными за хвосты укрючных коней. Своих вместе с кобылами гнали впереди.

Так мирно закончилась современная баранта – событие, в общем, редкое в наше время.

Месяц жеребенка

Вагон прямого сообщения прибыл в Аркалык днем. Светило солнце, кого-то встречали, из репродукторов звучал марш. Вокзал еще строился, и люди у вагона стояли выше чем по щиколотку в красной жиже. Надо было доставать из рюкзака сапоги. Начиналась новая жизнь.

Аркалык оказался небольшим, совсем новым городом. Пока я разыскивал гостиницу, управление сельского хозяйства, несколько раз из-за современных высоких зданий мне открывалась степь, уже начинающая зеленеть. И оттого, что степь была рядом, мне казалось, что близки и табуны лошадей, и товарищи-табунщики, с которыми я расстался зимой. Уже скоро начнется иная, чем в городе, жизнь.

На конный завод улетал вертолет и по указанию начальника управления сельского хозяйства прихватил меня с собой. В степи еще не кончилась распутица, саи были полны водой. Иного пути в табун, кроме как по воздуху, не было.

Несколько часов мы провели в Сарытургае. Директор конезавода принял меня как старого знакомого. А потом я оказался на зимовке Амангельды. Где-то поблизости держал табун Токай.

Еще день я слонялся в окрестностях зимовки, ожидая приезда кого-нибудь из табунщиков. Несколько часов наблюдал за отарой молодых барашков, проведших здесь зиму. Они вели себя неспокойно, широко разбредались по степи. Чабан был рад моей помощи. После суровой многоснежной зимы весна запоздала, трава еще тольо тронулась в рост, была слишком коротка даже для гонких овечьих губ.

– Такая трава, как отрава, овцы совсем худые стали, – жаловался Марвахат.

Животные уже не хотели есть сухую прошлогоднюю раву, собирали зеленые стебельки, а ими пока было не прокормиться. Несколько баранов уже погибло. Надо бы оставить отару в загоне, подержать на сене, пока не отрастет в степи трава. Но долгая зимовка прикончила все припасы.

Несколько раз мы собирали отару покучнее, потом она снова разбредалась, расходилась дугой. Я смотрел на возникавшие на глазах дуги с чувством торжества. Оказывается, это так прекрасно, понимать, как идет жизнь, проникнуть во внутреннюю гармонию, казалось бы, такой хаотичной жизни стада.

Никто из табунщиков не приезжал, и Марвахат взялся меня проводить. Пасти отару он попросил жену. На рассвете мы оседлали коней и тронулись в путь. Большую часть вещей, в том числе кино– и фотоаппараты, я оставил на зимовке. Боялся подмочить при неизбежных переправах через саи.

Первую ванну пришлось принять уже через несколько километров. Сай был неширок, глубокого места всего-то метров пять, однако миновать их было нельзя. Тут Марвахат удивил меня ловкостью. Едва вода стала подступать под седло, он, не останавливая коня, вскарабкался повыше и глубокое место пересек, стоя на седле. Мне такой номер был не под силу. Оставалось лишь покориться неприятному, ощущая, как влажный холодок подымается под брюками все выше и выше.

Марвахат примерно знал, где находился табун. Важно было лишь попасть в места его обитания. Потом мы дали своим коням волю, и они, поднимая голову, словно спрашивали у ветра, довольно скоро нашли табун.

Нас ожидало еще небольшое приключение. Откуда-то сбоку, с вершины холма – наверное, это был его сторожевой пост – примчался жеребец. Он несся к нам красивый, как на картине, – распустив по ветру хвост, трепещущей гривой. Однако, приблизившись, он сбавил ход и пошел тем характерным ходом, каким демонстрируют себя жеребцы перед боем: высоко поднимая юги, приподняв хвост и выгнув дугой шею. Обойдя нас вокруг, он как бы поставил точку первого акта представления: встал как вкопанный, все в той же напряженной позе, потом несколько секунд рыл землю копытом и устремился в атаку.

Подо мной был молодой жеребчик – собственность Марвахата. Хозяин пастбища, судя по оскаленным зубам и прижатым ушам, собрался его укусить: он был уже в нескольких метрах. Я приготовил плеть. И вдруг жеребец развернулся тылом и, высоко поддав вверх задом, лягнул нас. Одно из копыт попало мне по колену. Удар пришелся вскользь, и брюки смягчили удар, а все же колено сразу онемело. Марвахат тотчас повернул коня мне на помощь, я тоже закричал: то ли от неожиданности, то ли стараясь напугать атакующего.

Но он не оставлял нас в покое, снова и снова сближался и, развернувшись с ходу, бил ногами. Мне ничего не оставалось, как разворачивать своего жеребчика задом. Он тоже пробовал отлягиваться, конечно, безуспешно.

Очень медленно, то и дело совершая круги, мы продвигались к озерку, у которого табунщики, по мнению Марвахата, разбили свой табор. Вдруг у какой-то не видимой нами черты жеребец оставил нас в покое.

Мы заметили человека, лишь подъехав к самому лагерю. Он спал, завернувшись в овечью шубу. Видно, дежурил ночью и теперь отдыхал. Как обычно на пастушеских стоянках, вокруг в беспорядке валялись вещи. Привычка к простору сказывается и в этом. Над вырытой в земле ямой на нивесть откуда взявшейся в степи железяке стоял казан и два чайника. Рядом, сложенные горкой, лежали куски кизяка. Мы не стали будить табунщика. Подобрали валявшиеся среди вещей путы и, стреножив коней, пустили их пастись. Потом Марвахат развел под казаном костер из собранных табунщиком веток, положил в него несколько кусков кизяка. Потянуло дымком, и, может быть, поэтому табунщик проснулся. Это был Тулибек.

Токай с Жылкыбаем прискакали только к вечеру, пригнали трех кобыл. Токай был все такой же: радушный, неунывающий и насмешливый. Здороваясь, он не забыл пошутить:

– Тебя, наверное, жена не хочет любить, что ты все в степь бежишь. У нас в бригаде только такие люди. Я старый, у Жылкыбая только что сын родился, Тулибек пьет слишком много, а Шокор совсем не пьет, о жене не думает, только богу молится.

Мы снова окружили казан, выудили по куску конины. С трудом дождавшись, пока товарищи утолят первый голод, я принялся расспрашивать Токая: где был, что делал. Как всегда полушутя, он рассказывал:

– Ходили с Жылкыбаем забирать наших кобыл. Второй раз убегают туда, где родились. Ночью лошадь стоит, спит, снится ей родина, просыпается и сразу туда идет, быстро-быстро идет, даже бегом где-то, ни разу не остановится травы ущипнуть. Потом мы за ней двадцать пять километров едем. Надо ее замуж отдать, тогда не убежит.

– Ну и что же, сейчас самое время. Разве в табуне мало жеребцов?

– А! – горестно махнул Токай. – Мы им самого красивого нашли. Цвет, не знаю как по-русски назвать, ноги длинные, грудь глубокая, голова красивая, вырос в конюшне, ел – чего только хотел. Не нравится кобылам, не любят его. – Токай засмеялся и пояснил: – Ругаться не умеет. Какой жеребец, если не сердитый, не укусит, не ударит?! Никакой кобыле такой не нравится. Опять убегут.

Передохнув, Токай с Жылкыбаем стали собираться на дежурство. Весной табунщикам не до сна. Табун уже разбился на косяки, которые ревнивые косячные жеребцы широко развели по степи. Между тем уже появились первые жеребята. Табунщикам приходилось быть начеку: здоров ли малыш, есть ли молоко у матери, заботится ли она о новорожденном?

Я отправился вместе с табунщиками. Токай помог мне заседлать одну из кобылиц-беглянок. Он сказал, что она уже ходила в былые времена под седлом. Помогая, он, хитровато щурясь, объяснял мне:

– По нашему обычаю молодому парню дают жеребца, мужчине – коня, женщине – кобылу, потому что кобыла мягко ходит, не беспокоит. Тебе даем кобылу.

Я посмеялся вместе с ним, однако садился в седло с опаской, и не зря. Отвыкшая от наездника лошадь тотчас сделала прыжок вперед, потом свечку, потянутая уздой вниз опустилась, и тут же Токай огрел ее плетью по заду, заставив прыгнуть вперед. Я тоже уже пришел в себя, хорошенько деранул каблуками сапог ее шелковистые бока. И кобылица, уже не взбрыкивая, мягким галопом понесла меня по степи. Через несколько минут я сбавил ход, сделал круг, дожидаясь, пока Токай и Жылкыбай, подгонявшие кобылиц-беглянок, поравняются со мной.

Объезжая табун вместе с Токаем, я старался узнать «в лицо» лошадей, за которыми наблюдал зимой, и с огорчением убеждался, что все позабыл. Помнил лишь самых приметных. Старый косячник с рваным шрамом на бедре сам вышел нам навстречу, видно, разведать, что за люди, что за лошади.

– Почему ему не отдашь этих кобыл? – спросил я у Токая.

– Не возьмет, не хочет, – сквозь зубы отвечал мне старый табунщик. Он уже «заправил» рот порцией наса. – У него свои лошади есть. Разве не знаешь, что лошади, как люди, вместе много лет живут, с другими не сходятся.

– Смотря какие люди, – пошутил я.

– Это верно, – откликнулся Токай. – И лошади разные есть.

До темноты мы объезжали табун, однако Токай не тревожил лошадей, оставил их пастись, где хотят. На одном из холмов Токай предложил мне отдохнуть.

– Лошадь пусти, – сказал он мне. – Утром другую поймаем.

Он угнал кобылу куда-то за увал, туда, где свистел Жылкыбай. Подстелив под себя потники, подложив под голову седло, укрывшись телогрейкой, я уснул. Так счастливо закончился мой первый весенний день в табуне.

Число жеребят в табуне быстро нарастало, а я все никак не мог подкараулить рождение малыша. Косяки держались поодаль друг от друга, и, объезжая их, я встречал лишь уже окрепших жеребят. Они развивались очень быстро. По словам табунщиков, через час уже умели сосать, следовать за матерью.

Впрочем, своих матерей они знали еще не очень хорошо. Случалось, шли за мной когда я, с опаской отогнав мать, подходил к жеребенку поближе. Прижав уши, то и дело наклоняя голову к земле, кобыла следила за мной, вдруг подбегала и, мгновенно развернувшись, норовила лягнуть.

Один жеребенок совсем растерялся, то делал шаг к матери, то ко мне, не зная, кого предпочесть. Но стоило матери тихо и нежно позвать: «М-м-м», – как малыш пошел за ней.

После трудной зимовки лошади сильно исхудали, часто жеребились неудачно, малыши рождались мертвыми или гибли, прожив всего несколько дней. Погибших жеребят табунщики почти всегда находили по глухому карканью воронов. Впрочем, матери их, как правило, это были молодые кобылицы, боялись остаться в одиночестве, теребились в гуще косяка. Старые кобылы уходили за два-три километра в сторону от табуна.

Забравшись на вершину холма, я отпускал коня пастись и подолгу осматривал степь в бинокль. Нет-нет да и замечал одиноко пасшуюся лошадь. В стороне обязательно находился косяк, а жеребец курсировал между кобылицей и остальными лошадьми. Косячники, как видно, охраняли свою подругу. По крайней мере они встречали меня с подозрением, кружили рядом, ржали, предупреждали то ли меня, то ли мать с новорожденным. Кобыла не подпускала косячного жеребца к малышу, сердилась, угрожала. Да и он вел себя неуверенно, забегал с подветренной стороны, видно, стараясь причуять жеребенка, познакомиться с ним.

В косяке племенного жеребца тоже появились первые жеребята. Но он плохо обращался с ними. Точнее, он старался, да не умел с ними обращаться. Видно, его очень беспокоило желание кобылы несколько дней жить отделыю от косяка. Он старался заставить ее ходить со всеми, подталкивая, кусал, бил. А жеребенка, еще созвем слабого, он пытался подтащить поближе к косяку, ухватив зубами за холку.

С огорчением показывая мне глубокие прокусы на холках обоих родившихся в косяке жеребят, Токай говорил мне:

– Видишь, не умеет. Когда сам был маленький, с другими не дрался, учиться не мог. Теперь не умеет хорошо взять, только портит. – Действительно, в косяках других жеребцов холки у жеребят были целы. Отцы если и брали их зубами, то нежно, умело.

Мы по-прежнему жили в степи, используя вместо крыши кусок брезента, укрывались им во время дождя. Впрочем, их перепадало немного. Всего один-два дня были пасмурными. Чаще дожди бывали короткими, ливневыми, а потом снова ярко светило солнце, вместе с ветерком быстро сушившее степь, наши вещи и одежду.

Гибель многих жеребят, как мне кажется, немного обескуражила табунщиков. Несколько раз я предлагал проверить, есть ли у кобыл, родивших слабых жеребят, молоко, но товарищи лишь безнадежно отмахивались. Но вскоре одна из кобылиц заболела маститом так тяжело, что, не лечи мы ее, она погибла бы. Как и в каждой бригаде, у Токая была аптечка с антибиотиками и кое-какими инструментами.

Кобыла уже плохо ходила, так что поймать ее не составило труда. Табунщики ловко повалили ее, спутав ноги, связали покрепче, чтобы не ударила, и я приступил к операции. Вымя страшно распухло и окаменело. Пришлось сделать ряд проколов, выпустить гнойную массу. Потом я обколол вымя бициллином.

Надо было подумать и о жеребенке. Кобыла уже сутки не кормила его, требовалась другая мать. Тут Токай проявил все свое мастерство. Поймали кобылу, у которой погиб жеребенок, связали ей три ноги и соединили короткой веревкой путы на ногах с недоуздком на голове, так чтобы лошадь не могла поднять голову. Мы измазали жеребенка молоком приемной матери и повторяли эту процедуру чуть не каждый час.

Сначала невольная мачеха билась, пытаясь порвать путы, норовила ударить непрошеного сына. Время шло, однако наш опыт не удавался. Жеребенок был великоват, наверное, скрыть его собственный запах оказалось трудно. Но было в этом и хорошее. Малыш оказался достаточно крепким, чтобы выжить в такой передряге. Он настойчиво пытался примирить мачеху с собой, улучив момент, сосал.

Тогда Токай использовал еще прием: намазал кобыле глаза ее молоком и солью. «Чтобы болели глаза, ничего не видела», – объяснил он. В общем, будущей мачехе пришлось несладко. Связанная, ослепленная, с головой, пригнутой к земле, – она почти не паслась и, видно, очень сердилась на непрошеного пасынка, старалась, как могла, его оттолкнуть.

Конечно, больше всего с этой парой возился я – был свободнее других. Наконец, мы переупрямили кобылицу. На третий день я заметил, что жеребенок сосет ее, уже не встречая сопротивления. Токай согласился, что путы можно ослабить, однако снять их совсем не решился. Еще два дня мы приучали мать и приемыша друг к другу, а потом отпустили. И по тому как встревоженно она заржала, торопя жеребенка последовать за собой, мы поняли, что победили.

Дни стояли уже довольно жаркие, и косяки ежедневно отправлялись на водопой. Они шли к воде так же осторожно, как это делают дикие лошади в Монголии. На моих глазах косячные жеребцы, оставив косяк чуть поодаль, с топотом неслись по берегу озера, на мгновение замирали, прислушиваясь, втягивая ноздрями воздух. Окончив разведку, они возвращались к косяку и вели его на водопой. Случалось, они сильно били непослушных молодых жеребчиков, норовивших самостоятельно уйти к воде.

Здесь у озера то и дело завязывались поединки жеребцов. В природе ведь никогда не скапливается в одном месте так много косяков. Лишь однажды поединок перешел в кровавый бой, заставивший в конце концов вмешаться табунщиков. К тому времени я уже знал более или менее всех косячных жеребцов, да это и не удивительно. Они первыми встречали меня, стоило приблизиться к косяку, ревниво крутились неподалеку, пока я работал, и потом провожали.

Молодые жеребцы трех-четырех лет, а с ними и двухлетки-кобылы держались особняком, несколькими группами. Между ними велись нескончаемые сражения – игры, так что неопытный человек мог бы решить, что именно здесь и решаются проблемы доминирования и любви. Я замечал, что несколько самых старых косячных жеребцов имели как бы адъютантов – трех-четырехлетних жеребчиков, к которым относились терпимо и заботливо. Этим адъютантам жилось неплохо еще и потому, что у каждого была своя опекунша – одна из старых кобылиц, из тех, которые соединились с косячным жеребцом много лет назад, успели вырастить уже целый клан потомков – дочерей и внучек. Адъютант вел себя с вожаком вежливо: поджав хвост, вытянув шею и направив вперед, по-ослиному уши, он покорно позволял себя обнюхать, а потом ласково касался седоватого косячника губами, словно успокаивал, подтверждал свою благонамеренность.

Иное дело со старой кобылицей. Тут молодой жеребец красовался, ухаживал вовсю. И кобылица тоже начинала взбрыкивать, даже ударяла иной раз неумелого жеребца, но тут же поворачивалась к нему, трогательно обнюхивала. Иней раз они по часу вылизывали друг друга.

Время от времени, заметив, что адъютант уж слишком разыгрался, косячник напоминал об иерархии. Стоило ему приблизиться, чуть приподнять голову, прижать уши, как молодой жеребец тотчас делал все, что положено лошади рангом пониже: поджимал хвост, опускал голову.

Та памятная драка и произошла между косячником и его адъютантом. Ссора началась как-то внезапно. Обычно молодые жеребцы, ненадолго забыв о своей роли, врываются в косяк и ведут себя столь же нагло, сколько беспорядочно. Попытки ухаживать за кобылами, тут же дающими новичку отпор, громкое ржание, неожиданная встреча с косячником. Сразу присмирев, но еще не потеряв веры в себя, молодой начинает с косячником более или менее длительные выяснения отношений: несколько минут взаимного обнюхивания, вскидывания головы, напряженного выстаивания нос к носу, когда каждый мускул соперников напряжен, идет борьба на выдержку, потом душераздирающий визг, соперники поднимаются на дыбы, бьют друг друга, точно боксеры. Но где уж молодому выстоять против испытанного бойца – тот и тяжелее, и помнит о своих прошлых победах. Неожиданно крутнувшись на месте, косячник страшно бьет задней ногой соперника в грудь, так что едва не сбивает с ног.

Когда седлаешь коня, гладишь его шелковистую шерсть, похлопываешь по упруго-мягкой груди, трудно даже представить, как выдерживает жеребец удары и укусы, какие кровяные желваки наливаются у него под шкурой. Впрочем, быть может, в бою они и не чувствуют боли, может быть, удары лишь увеличивают желание выстоять, не отступить.

Мы – Токай, Шокор и я – сидели на косогоре неподалеку от озера. Лошади, не торопясь, ходили по берегу и в воде. Только косячники были настороже. То и дело сходились в коротких стычках. Большая группа уже напоенных лошадей паслась выше нас, по увалу. Два серо-белых жеребца, не обращая внимания друг на друга, медленно, как на картинке, двигались вокруг группы лошадей. Они были очень похожи и обликом, и поведением. Круто выгнув шеи, приподняв хвосты, коротко и высоко ступая ногами, жеребцы сделали один круг, другой.