Текст книги "Этология стадных животных"

Автор книги: Леонид Баскин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)

Только после его слов я осознал всю меру опасности, грозившую отаре. Забегая вперед, скажу, что и по сей день неясно, почему пустынные овцы в таких количествах гибнут во время сильных снегопадов. Они собираются в кучки и так стоят двое-трое суток, пока все не начинают ложиться, падать, погибать. Может быть, они устают, может, слабеют без корма, без воды. Трудно сказать.

Дав отаре передышку, чабаны снова направили ее вперед. Моя «вторая» овца теперь была героиней. Главным образом она служила чабанам вожаком. Они направляли вслед за ней других овец. Даже та коза, что обычно вела отару, теперь то и дело хитрила, старалась спрятаться в глубь отары, не идти первой. У нее были слишком короткие ноги. С какой-то внутренней гордостью я смотрел на «вторую» овцу. Да и чабаны не очень торопили ее. Конечно, мы все четверо по очереди шли впереди отары. Пишик-ага вел верблюдов, чтобы как-то наметить, намять дорогу в снегу. Те восемь километров, которые накануне отара прошла с легкостью, теперь показались нам немыслимо длинными.

К вечеру мы прошли едва полпути. Нурягды через Пишик-ага предложил мне вместе со стариком и верблюдами отправиться к кошаре и устроиться на ночлег. Сам Нурягды с Овезли собирались остаться у отары, если удастся подогнать ее поближе к кошаре, а нет – ждать утра. Овцы вялые, безучастные стояли, плотно прижавшись друг к другу, опустив голову. А снег все продолжал идти.

Я послушался чабанов, и мы вместе с Пишик-ага отправились к кошаре. Не было смысла упрямиться. Я не знал, чем могу помочь. Чабаны надеялись, что возле кошары окажется машина, удастся известить совхозное начальство о беде, попросить помощи. Впрочем, они понимали, что и без того весь район, да и не только район, уже поднят на ноги. Конечно, уже все знали о беде с Каракумах, думали, как помочь.

Пишик-ага взобрался на верблюда, а я шел позади. Идти по следам было не так уж тяжело, и мы без приключений часа через два добрались до места. У кошары стояла водовозка. Использовать машину мы, конечно, не могли. Ее шофер совсем молодой парень без конца повторял, как он был напуган, когда снег стал все больше заметать дорогу. Дорога в поселок ему была отрезана, и он стал пробиваться обратно, к нам.

Втроем мы скоротали ночь и на рассвете вернулись к отаре. Пишик-ага ехал на переднем верблюде, а мы с шофером на заднем. Даже верблюдам было нелегко вышагивать по рыхлому снегу. Пустыня преобразилась. Конечно, я совсем не ориентировался, целиком доверяясь чутью Пишик-ага, знанию его этих мест.

Отару мы встретили в пути. Чабаны упорно вели ее к кошаре. Нам, в общем-то, оставалось совсем немного. Как и накануне, мы мяли впереди отары дорогу, стараясь облегчить овцам путь. К вечеру все чаще позади отары оставались лежать обессилевшие животные. Уже в полной темноте мы загнали овец в кошару и, не ложась спать, отправились обратно. Снегопад не прекращался, но дорога, пробитая отарой, была хорошо заметна. К тому же посветлело, снежные хлопья как будто поредели. Мы грузили по четыре овцы на верблюда и отвозили их к кошаре. Наконец, к утру и эта работа была закончена. Постелив кошмы в кошаре рядом с овцами, накрывшись шубами, мы заснули.

Еще два дня мы провели в снежном плену. Хотя снегопад прекратился, пасти овец было бесполезно. Труднодоступный корм не окупил бы их усилий.

Как ни мало я знал туркменских слов, все же я понимал, что чабаны без конца обсуждают, что делать, сердятся на свое начальство, не доставившее вовремя в кошару запас корма. За два дня ожидания некоторых овец пришлось прирезать. Они не выжили бы. Понятно, что недостатка в коурме, мясе, мы не испытывали. Труднее было приносить дрова. Приходилось ездить за ними на верблюде. Я подумывал, что здесь бы не помешали лыжи.

Между тем наступила ясная погода, а с ней и сильные морозы. Вспоминая эту зиму, я думаю, что нигде – ни на Камчатке, ни на Таймыре – так сильно не мерз, как в Каракумах, а чабаны переносили морозы на удивление легко, хотя их шубы, шапки, рукавицы из овчины были не такими уж теплыми. Теперь вполне уместными оказались мои чулки и кухлянка из оленьего меха, пошитые еще во время работы на Камчатке.

Наконец, загудели долгожданные моторы. С большим трудом проминая снег, к кошаре приближался «Кировец» с тележкой, а за ним еще две машины. Они были нагружены перемолотой верблюжьей колючкой – замечательным кормом, любимым и верблюдами, и овцами, очень питательным.

Постепенно жизнь в пустыне налаживалась. Уже начали подсчитывать убытки. Проезжавшие мимо нас люди рассказывали о том, как пережили снегопад другие бригады. Мне запомнился рассказ о трагической судьбе отары, пасшейся вдалеке от торных дорог. У этой бригады еще не было своего дома – кошары. Чабаны три дня находились неотлучно возле овец, а потом пошли к ближайшему поселку. Когда трактора сумели пробиться к отаре, они нашли овец, лежащих под толстым слоем снега. В той отаре ни одно животное не уцелело.

На соседнем с нами Культакыре жила семья Агалиевых: отец, мать и четыре сына. Они пасли стадо совхозных верблюдов и отару овец. На Культакыре стоял большой глиняный дом и несколько сараев. Когда начался снегопад, Агали-ага загнал овец прямо в дом и в сарай. Он не пожалел ни ковров, ни кошмы. Говорят, что, когда отара покинула дом, на полу слой овечьего помета был толщиной в штык лопаты. По общему мнению, наша бригада отделалась довольно легко. Несколько погибших тогда и позже овец да вынужденно забитые животные – вот дань, которую нам пришлось уплатить природе.

Немного покормив овец, дав им поднакопить силы, мы снова начали пастьбу. Конечно, теперь отара не могла уходить далеко от дома. Я замечал, что овцы почти не тебеневали, предпочитали бродить по снегу от деревца к деревцу, объедая доступные им побеги.

И вот мы день за днем уходим вдвоем с Овезли в пески. Не слишком морозно, но на ветру коченеешь, плохо гнутся пальцы, все внутри сжимается в комок. Засунув руки в карманах, ссутулившись, мы медленно бредем за отарой.

Иногда Свезли бросает спичку в куст селина. Не с первой, так со второй спички куст вспыхивает, и мы минуту-другую греемся в белом дыму.

В середине дня мы присаживаемся перекусить. Овезли достает лепешки, коурму, а я рыбные консервы, колбасу, печенье. Овезли очень любит мою еду, она ему мало знакома, а я, в свою очередь, с удовольствием ем баранину и курдючный жир.

Едим мы почти молча. Пишик-ага вечером охотно смеется, когда я рассказываю ему, как тихо мы с Овезли живем днем. Что поделаешь, когда не знаешь языка товарища.

Из чабанов лишь Пишик-ага говорит по-русски. Вечерами, пока сидим у костра, чабаны беседуют между собой, потом с каким-нибудь вопросом обращаются через Пишик-ага ко мне и, наконец, мы беседуем с Пишик-ага вдвоем. Временами старик передает товарищам что-нибудь интересное из наших разговоров…

Незнание языка мешало мне овладевать техникой пастьбы. Я мог полагаться только на собственные наблюдения, навыки чабана осваивал слишком медленно.

Впрочем, отара уже не была для меня беспорядочным скопищем. Я знал, где у нее «голова» и «хвост», где правая сторона и левая. Теперь у меня всюду были знакомые овцы. Я умел пересечь отару, не нарушив ее спокойствия и направления движения, умел вернуть далеко отбившихся овец. Тех, что только лишь собрались отклоняться в сторону, поправить было проще. Стоило свистнуть, прикрикнуть, как они поворачивали вспять, предпочитали спрятаться в гуще отары.

Овезли в таких случаях кричал: «Оуш», т. е. «тише, тихий ход». Иногда я часами ходил за ним по пятам. Чаще мы находились справа от отары. Неожиданно я узнал от Пишик-ага, что в этом есть глубокий смысл. Каждого молодого чабана прежде всего учат: «Ходи справа от отары». К этому привыкают и овцы: человек – и угроза, и защита в одном лице – всегда справа (рис. 2).

_{Рис. 2. На схеме показаны пути движения человека и отары овец при использовании приема «агдараш». Правый фланг отары (1) поворачивается по большим кругам, тогда как левый фланг (2) движется по более прямой траектории. Чабан идет справа от отары (3), в необходимых случаях (4), подавая сигнал «агдараш». Привычка пастись по кругу сохраняется у овец, приученных к приему агдараш и в отсутствие человека (правый рисунок)}

Пишик-ага объяснил мне и замечательный прием «аг-дараш». Дождавшись, пока овцы широко разойдутся по пустыне, чабан кричит «агдараш», и тотчас овцы, не прекращая пастьбы, начинают поворот влево. Ведь они привыкли, что человек всегда справа. Если не послушаешься, он будет сердиться, кричать, бросит палкой, все равно заставит повернуть. Оттого более умные овцы и козы (у них ноги короче, они медленнее ходят) предпочитают пастись на левом фланге, подальше от человека, двигаться по малому кругу. Здесь, в левой части отары, как бы центр тяжести отары, вокруг которого вращаются по большому кругу молодняк, овцы без ягнят, более подвижные животные, не любящие тесноты.

Отара привыкает крутиться влево, и продолжает поворачиваться, даже если оставить ее на несколько часов без внимания. Только когда хотят распустить овец пошире– заходят слева, навстречу вращению, как бы разворачивают клубок.

Вечером у костра, обсуждая с Пишик-ага методы управления стадами, я услышал от него замечательное суждение – зачем вообще пасут овец,

– Ты думаешь, мы не думали над этим или наши отцы этого не знали? Овца и коза дома не знают, домой не приходят. И лошадь возвращается, и верблюд, а овца и коза умрут в пустыне без воды, а домой дороги не найдут. Поэтому мы их пасем: в пески водим, кормим, обратно гоним, поим.

Подумав, я напомнил Пишик-ага, что овец, живущих в поселках, утром выгоняют на выпас, а вечером они нередко сами возвращаются домой. И другой пример: диких баранов, предков наших домашних, никто не пасет, а они сами находят и убежище, и корм, и воду.

Пишик-ага не стал спорить, но этот разговор мне запомнился. Мысль изучить поведение диких баранов, сравнить их с домашними показалась очень соблазнительной и разумной.

Однажды утром, когда мы только собирались выгонять отару на пастьбу, к кошаре прискакал красавец парень на гнедом невысоком коньке. Добродушно улыбаясь, он протянул мне руку, поздоровался с Пишик-ага и Овезли и начал что-то быстро говорить по-туркменски. Я тем временем осматривал коня, и, заметив мое любопытство, парень сказал:

– Что, нравится? Настоящий наш туркменский конь. Очень быстро бегает.

– Он волка гонял, – сказал мне Пишик-ага.

– Сегодня ночью к нам волк пришел, – пояснил мне парень. – Две овцы зарезал, я след брал, гнался за ним. Совсем рядом от вас прошел. Сейчас дальше поеду.

Обратно он вернулся лишь к вечеру. Мы напоили его чаем, я подождал, пока он рассказал все новости моим товарищам, а потом попросил повторить рассказ и для меня.

– На Кумтакыре убили, – сказал мне Бавали. Так звали парня. – Еще Баймамед приехал и мне помогал. Знаешь Баймамеда? – спросил он.

Баймамеда я не знал.

– Чем убили? У тебя же ружья нет, – спросил я.

– Плеткой запорол, – ответил Бавали. – А Баймамед палкой бил.

– Где же волк?

– Там остался на Кумтакыре. Баймамед шкуру будет снимать, в совхоз отправит. Премию получим.

Я расспросил Бавали о жизни на Культакыре, о верблюдах, которых он пас.

Бавали уехал, а я стал мечтать о Культакыре. Я немного устал от овец, нужен был перерыв, чтобы с новым запасом идей прийти в отару. Между тем до марта, когда рождаются в Каракумах ягнята, оставалось еще полтора месяца. Тем временем неподалеку в стаде верблюдов кипели свадебные страсти, а в феврале уже ждали появления верблюжат.

Я перебрался на Культакыр.

В пески за «Ой!»

Вдруг я понял, что верблюд наблюдает за мной. Он стоял ко мне спиной, но длинная шея позволяла ему смотреть назад, через горб, лишь чуть-чуть повернув для этого голову. Такая неожиданная способность неприятно поразила меня. Желание сфотографировать возбужденного самца-верблюда у меня пропало: пятясь, я озирался по сторонам, подыскивая подходящую дубинку.

В первый же день моего приезда Агали-ага, задумчиво глядя мне в глаза, говорил:

– Ты ерке не бойся. Ерке смирный. Раньше у нас был другой ерке, тот часто убивал людей. Этот еще никого не убил.

Ни в тоне, ни в выражении лица старого чабана не было ничего насмешливого или испытующего. В первый день моей работы в бригаде верблюдоводов только Агали-ага ухаживал за гостем, беседовал, насколько позволяло знание языка. Сыновья его – Карыбаба и Ораз – присматривались и в контакт не вступали, может быть, стеснялись, хотя глаза у них светились интересом к приезжему из Москвы. Живостью, быстротой движений, ярким загаром лица, наконец, ростом и мощью они сильно отличались от степенного, сухощавого невысокого Агали-ага. Цвет лица, усов, небольшой бороды, рук старика был блеклым, палевым, словно под цвет пустыни, и я подумал тогда, что и сыновья, вероятно, со временем приобретут во всем своем облике такие же черты людей пустыни.

К вечеру, видно, привыкнув ко мне и желая как-то удружить, Карыбаба подарил мне крепкую палку-посох из абрикосового дерева.

– Будешь обороняться от ерке, – пошутил он. По-туркменски нет слова, равноценного нашему «самец». Сначала, объясняясь со мной, чабаны говорили о верблюде-мужчине, но скоро я усвоил туркменское слово «ерке». Верблюдиц чабаны называли «ой». Удивительно, что такие крупные звери не имеют у чабанов собственных имен, как принято в России для лошадей. Верблюды живут долго – до 20 лет, каждое животное известно «в лицо» даже ребенку, но им так и суждено умереть безымянными.

Вероятно, отношение самца-верблюда к незнакомым людям чем-то напоминает его отношение к соперникам. Чабаны говорили мне, что верблюд легко может заменить собаку, отгоняя от пастушеского стана любого прохожего. Живя на одном месте и привыкнув к нему, верблюд не склонен допускать сюда кого-либо чужого.

Я видел схватки двух самцов. Гиганты с ходу сталкивались плечами, поросшими густой мохнатой шерстью (это своеобразный щит). Если один из верблюдов, признав превосходство соперника, не обращался в бегство, схватка вступала в новую фазу. Враги старались схватить друг друга зубами за ногу и резким рывком повалить, чтобы затем топтать поверженного. Верблюды встают, и ложатся с трудом, долго качаясь вперед-назад, пока им удается сложить ноги, словно складной метр. Так что у упавшего наземь мало шансов еще раз подняться. Впрочем, при людях схватки верблюдов редко кончаются плачевно. Тем более не каждый год убивают верблюды людей. Однако о необходимости быть осторожным с незнакомыми верблюдами мне повторяли не раз.

В безмолвной зимней пустыне, когда кругом тебя одни верблюды, быстро начинаешь угадывать их стремления, отношения к соседям, к саксаульным сойкам и сорокам, собирающим что-то на верблюжьих спинах, и даже к самому себе. Сначала верблюдицы часто подходили ко мне и тянулись носом, словно, обнюхав, могли понять намерения человека. Потом этот интерес угас, и только ерке время от времени подходил ко мне, будто зачислил в стадо и проверял, не потерялся ли я. Дня ерке узнавал меня уже издалека и не приближался, избавляя от старых ощущений.

Несколько раз я пытался поймать подошедшую ко мне верблюдицу. Если это удавалось, она кричала тонким испуганным голосом, выгибала шею, испуганно задирая голову, но никогда ни одна из них не пыталась в меня… плюнуть. Я спрашивал о такой особенности и у чабанов, но они отнеслись к моему рассказу с неверием. Никто из них никогда не видел, чтобы верблюды плевались. Оставалось только предположить, что в зоопарках верблюдов этому учат люди…

За месяц работы со стадом верблюдов я как будто достаточно привык к ним, и все же нет-нет да и наталкивался на что-нибудь новенькое. Каждое утро с биноклем и записной книжкой, запасшись фляжкой с водой и горстью сушек, я уходил от пастушеского стана в пески вслед за вереницей верблюдов. Целый день они паслись, а я вел наблюдения.

Стадо, с которым я день за днем бродил по пустыне, было невелико – примерно пятьдесят самок и один ерке. Вечером мы возвращались домой, где верблюдиц ждали верблюжата, а меня – гостеприимная чабанская семья.

Признаться, поначалу чабаны отнеслись к моим занятиям с известной долей недоверия. Мой интерес к тому, как верблюды реагируют на поведение людей, друг друга, как ориентируются в пустыне и тому подобное, казался им не слишком важным и уж по крайней мере не стоившим того, чтобы ради этого ехать из Москвы в Туркмению. Но уже через день отношение изменилось. Чабаны поняли, как тесно связано поведение животных с их ежедневной работой. И сам почтенный Агали-ага и его сыновья наперебой стремились поделиться со мной своими наблюдениями. Как-то Агали-ага объяснил мне, почему не сразу понял цель моих занятий: раньше никто из приезжих не интересовался чабанской наукой, она оставалась делом самих верблюдоводов, передаваясь из поколения в поколение. Имелись в ней и свои профессора, и свои проблемы.

Каждый вечер мы вели длинные беседы. Я задавал Агали-ага бесчисленные вопросы, рассказывал о собранных наблюдениях, делился соображениями, почему верблюды ведут себя так или иначе. Агали-ага знал не все русские слова, временами переспрашивал сыновей, они переводили ему. Карыбаба (отец и брат звали его уменьшительно Бавали) вернулся из армии. Мне очень нравился этот пастух – высокий, красивый, смелый, веселый. Не знаю, какие еще найти хорошие слова, чтобы показать, какой славный это был парень. Он любил ходить со мной по пустыне, да и мне это было приятно и полезно. Я расспрашивал его о верблюдах, а он по возможности отвечал. Я понимал, что познания его не слишком обширны и, стараясь не обижать товарища, вечером в присутствии Агали-ага вновь повторял свои вопросы, надеясь услышать еще что-нибудь ценное. Мне кажется, что пастухам нравилось, что я записываю их рассказы.

Утром я просыпаюсь, когда Агали-ага растапливает железную печурку. Слышу, как он ломает заранее припасенные сухие стволики саксаула. Печурка быстро раскаливается, и тепло от нее постепенно распространяется по комнате. Я слышу, как хозяин наполняет чайник водой, ставит его на печку. Хочется еще подремать, и вежливый Агали-ага говорит мне: «Спи еще. Еще рано». Рядом со мной выбирается из-под ватного одеяла Бавали. Выхожу из дома. Вокруг еще сумеречная пустыня. Только-только занимается заря над барханами. Карыбаба сливает мне из кумгана холодную воду. Умываемся. Заходим в дом. Хозяин уже успевает собрать наши постели, скатать их в тугие валики, сложить в конце комнаты. Мы располагаемся на кошмах. Перед каждым пиала и чайник с зеленым чаем. Каждый раз Агали-ага спрашивает: «Кок или кара?» Чабаны предпочитают зеленый чай, и я тоже говорю: «Кок». Утром почти не едим. Печенье, кусочки чурека, сахар, конфеты. Впрочем, если я вскрываю банку сгущенного молока или варенья, товарищи охотно присоединяются ко мне, мажут ножами на хлеб, поддевают варенье печеньем.

Завтрак всегда течет неторопливо, впрочем, как и все, что происходит на Культакыре. Здесь никто не ленился пораньше встать, взяться за дело, а время на все домашние работы известно заранее, и потому все происходит так спокойно, словно никого не ждет работа. Завтрак всегда проходит в молчании. Агали-ага вдруг скажет сыну несколько слов, что надо бы сегодня сделать сверх обычного, или спросит о моих планах. Но и они уже стали привычными. Каждый день поход вслед за верблюдами в пустыню.

Начинается дойка. На Куль-такыре устроены два небольших загона: для взрослых верблюдиц и для годовалых верблюжат. Агали-ага поочередно подводит верблюжат к матерям, дает им немного пососать. Как только верблюдица обнюхает своего малыша, убедится, что это он, жена Агали-ага пристраивается рядом с верблюжонком, отталкивает его морду от вымени, начинает доить. Без верблюжонка верблюдицы молока не отдают.

Помочь во время дойки я не могу. Однако и сидеть в теплом доме как-то неудобно. Я слоняюсь по такыру. Присматриваюсь к верблюдицам, к верблюжатам, описываю их внешность, учусь их распознавать. Впрочем, в пустыне верблюды расходятся очень широко, на два-три километра окрест. Приходится наблюдать за ними в бинокль, так что мелкие детали внешности для опознавания все равно не пригодны. Сами верблюдицы, по словам Агали-ага, различают друг друга по форме горбов, по челке на лбу. По крайней мере во время стрижки верблюдов всегда оставляют нетронутыми челку и длинные волосы на верхушке горба.

В восемь утра верблюдов отпускают на выпас. К этому времени я уже полностью собран. Со мною рюкзак, бинокль, фотоаппарат, немного еды, на поясе нож. Я готов к дальнему переходу, при необходимости могу и переночевать в пустыне. Агали-ага выпускает верблюдиц из загона, потом отправляется за ерке, который всю ночь провел прикованный за ногу к железному штырю, глубоко забитому в землю.

Привычно соскучившийся за ночь по своим подружкам ерке рысью устремился к ним и вдруг буквально остолбенел. Он увидел верблюдиц с полотнищами на боках, которые мы повесили, чтобы распознавать верблюдов издалека. Необыкновенный наряд поразил его. Тотчас он припустился к ближайшей верблюдице с номером, догнал ее, заставил лечь и спарился с ней. Встав, он оглянулся и погнался за другой нумерованной верблюдицей. Так продолжалось довольно долго. Временами самец откидывал голову назад, выгибал, словно индюк, шею, а главное, надувал подъязычный мешок так, что он становился размером с хороший кулак и вываливался наружу. Тогда можно было услышать характерное «буль-буль-буль». Вид верблюдиц с номерами был для ерке настолько необычен, что он каждый раз принимал их за новеньких и начинал преследовать заново. Но самое смешное, что верблюдицы как будто бы ревновали своих подруг, подходили, рвали зубами полотнища, сердились.

В этот раз выход на пастьбу надолго задержался. Только часам к десяти мы оказались в пустыне. Вокруг меня верблюды. Стадо растянулось лентой по пескам: от головы до хвоста километра три (рис. 3). Верблюды пасутся группами по три – пять вместе. Ерке то стоит на вершине бархана, подолгу осматривается вокруг, то курсирует вдоль колонны, поочередно подходя к каждой группе. Проверяет, все ли в порядке, все ли на месте. Время от времени он подходит и ко мне.

_{Рис. 3. Стрелки изображают верблюдов, широко разбредшихся по пустыне, а цифры – расстояния между ними (в метрах)}

На затылке у ерке двумя толстыми валиками расположены пахучие железы. Время от времени ерке, пригнув голову и повернув ее набок, трется затылком о кусты саксаула, оставляя пахучие метки для возможных соперников. Пастухи предупредили меня, что, если сражаться с верблюдом, надо бить палкой по этим железам. Для него это очень болезненно. Однако ничего не происходит. Удостоверившись, что я на месте, что со мной тоже все в порядке, ерке продолжает свой обход.

Сегодня ерке навещает меня сравнительно редко. Все его внимание занимает новенькая верблюдица. То и дело она пытается уйти из стада, вероятно, еще не забыла другие места, других товарищей. Стремление к расселению, что свойственно молодым верблюдам, толкнуло ее в странствие. Пастухи говорят, что она останется там, где в первый раз родит верблюжонка. Кстати сказать, поэтому они покупают на базаре только молодых верблюдиц. Со старыми, уже принесшими когда-то верблюжат, слишком много хлопот, их приходится все время возвращать домой. По клейму на плече пастухи узнают, кто их хозяин.

Приход чужого верблюда в стадо вообще не редкость в Туркмении. Десять – двадцать процентов всех верблюдов данного хозяйства обычно находится «в бегах», кочуя по пескам за сотни километров от места их приписки. Это не порождает никаких недоразумений. Пастухам известны тавро даже очень далеких совхозов, и они никогда не пытаются насильно задержать чужого верблюда. В то же время неписаный закон туркмен гласит, что нужно напоить любого верблюда, пришедшего к колодцу. Ведь без помощи человека верблюд не способен достать себе воду и неминуемо погибнет. Если животное не уходит, а надолго остается в стаде, пастухи по возможности оповещают об этом хозяев.

С появлением на боках верблюдиц полотнищ я довольно быстро разобрался в особенностях поведения верблюдов в передней и задней части стада. Как выяснилось, треть верблюдов предпочитала не уходить особенно далеко, возмещая это старательной и неразборчивой пастьбой. Зато остальные две трети явно не любили тесной компании и всегда старались вырваться вперед, так что стадо растягивалось длинной вереницей, а то и делилось на несколько больших групп. Однако очень скоро передние верблюды начинали забирать влево и через час, описав полный круг, оказывались среди своих менее торопливых товарищей. За день передняя часть стада описывала пять, иногда шесть таких кругов. К сожалению, мне так и не удалось понять, что заставляет верблюдов крутиться влево, а не вправо. Чабаны пытались это объяснить тем, что, мол, они так научили верблюдов. Но что-то ни разу за полгода я не видел, чтобы они пасли своих подопечных так, как пасут овец, – целый день, не покидая ни на час.

К концу дня верблюды поворачивают домой к Культакыру, лента, еще недавно растянувшаяся по пескам на три километра, начинает сжиматься, верблюды выстраиваются цепочкой, походной колонной идут домой (рис. 4). Ерке, как заботливый пастух, подгоняет отстающих верблюдов, а особенно непослушных вдруг атакует, пригнув голову к земле, вытянув шею, как бы грозит укусить, тотчас заставляя верблюдиц спрятаться в центре стада. Уже на подходе к Культакыру нас встречают верблюжата. Они окружают матерей, следуют за ними, пытаются сосать на ходу. В первые же дни работы с верблюдами я заинтересовался, каким образом пастухам удается возвращать верблюдов, не следуя постоянно за стадом.

_{Рис. 4. Путь движения группы верблюдов во время пастьбы в течение дня: 1 – загон; 2 – колодцы}

Сразу после дойки пастухи отводили верблюжат в маленький кораль и закрывали там. Потом я со стадом уходил в пустыню и не знал, что случалось с верблюжатами днем. Однажды я задержался дома и увидел, как через полчаса после ухода взрослых верблюдов пастухи выпустили из маленького кораля верблюжат и направили в пустыню, в сторону, противоположную той, куда ушло взрослое стадо. Оседлав рокочущий мотоцикл, Карыбаба уехал в пески, отгоняя верблюжат подальше, туда, где было больше корма. Я последовал за верблюжатами.

Некоторое время все шло так же, как у взрослых. Часам к четырем верблюжата повернули домой, к такыру. Они жалобно стонали, явно зовя матерей, однако, достигнув стоянки бригады, идти навстречу взрослому стаду не пытались. Верблюдицы на этот раз задержались, и Карыбаба поехал на мотоцикле поторопить их.

Как и у большинства копытных животных, верблюдица встречается со своим малышом там, где в последний раз кормила его. Правда, вспоминают они про своих верблюжат только тогда, когда в вымени накопится молоко, часа в четыре-пять дня, когда и малыши проголодались, торопятся домой, где расстались с матерями. Вот и не приходится пастухам искать верблюдиц в пустыне.

Чтобы проверить это, я попросил Агали-ага отпустить одного или двух верблюжат с их матерями. Немного поколебавшись и переговорив с сыновьями, он согласился. Я понимал, что доставляю пастухам хлопоты. Ведь верблюдицы, по всей вероятности, не вернулись бы на Куль-такыр. В этом для них не было необходимости. Но мы дружили с Карыбаба, и он был согласен поискать их в песках на мотоцикле, да и обещал посмотреть, где они останутся.

Все случилось, как мы задумали. Верблюдицы с верблюжатами, когда все стадо отправилось домой, предпочли отколоться от него и остаться в пустыне. Впрочем, это не понравилось ерке. Он неотступно следовал за упрямицами, подгонял их и оставил в покое лишь в километрах трех от дома. По-видимому, на его взгляд это было достаточно близко.

Я не раз замечал, что ерке, поднявшись на самый высокий бархан, осматривается вокруг. Я тоже смотрел окрест в бинокль. Обычно мы одновременно замечали отбившуюся от стада верблюдицу. Ерке отправлялся вернуть ее в стадо, однако его бдительность распространялась примерно на три километра вокруг. Те верблюды, что ушли дальше, оставались им незамеченными. Я старался подкрепить свои наблюдения всеми возможными для меня способами. В этом случае для меня подтверждением догадки послужил тот факт, что два стада верблюдов могут сблизиться не ближе чем на три километра. В противном случае самцы находили друг друга, начинали драться. Обычно же стада верблюдов паслись на еще большем расстоянии.

Именно тогда в пустыне, когда я бродил за верблюдами, у меня возникла идея классифицировать дистанции, на которых животные реагируют друг на друга. На самом большом расстоянии – три километра – верблюды лишь могли отличить, что они видят на горизонте: человека, верблюда или куст. Иной размер, сто – пятьдесят метров, имела дистанция, с которой животные следили за поведением соседей, особенно за направлением их движения. С этого расстояния они реагировали на угрожающие жесты и крики пастухов. И наконец, совсем маленькая дистанция, размером два-три корпуса животного, характеризовала их поведение, когда ерке ухаживал за верблюдицами, когда малыш искал мать, когда верблюды паслись в пустыне и отходили друг от друга настолько, чтобы не мешать друг другу.

Мы вместе с Бавали отправились на поиски верблюдов, которые давно уже не приходили на Культакыр. Приближалась пора отелов верблюдов, и Агали-ага велел сыновьям разыскать всех верблюдиц и пригнать их ближе к дому. С этого дня мы с Бавали иногда на его мотоцикле, иногда он на мотоцикле, а я верхом на лошади, а нередко и пешком скитались по пустыне в поисках верблюдиц.

Из той сотни верблюдиц, что находились под надзором Агали-ага и его сыновей, около половины составляли те дойные верблюдицы и молодняк, что под предводительством грозного ерке совершали единым стадом ежедневный круг по пескам. Годовалые верблюжата паслись неподалеку от Культакыра, возвращались домой одновременно с матерями. Еще два десятка верблюдиц должны были вот-вот отделиться. Их-то и нужно было найти.

Доведись мне решать эту задачу самому, навряд ли я добился бы успеха. За короткий период наблюдений я не мог узнать все места пастьбы верблюдов, направления, в которых они обычно уходят, хотя расспрашивал Агали-ага, отмечал на карте пустыни участки, где паслись верблюды в разные сезоны, пытался связать это с развитием растительности, лужами, которые остаются после редких в пустыне дождей. Постепенно складывалась достаточно определенная картина использования верблюдами пространства пустыни.