Текст книги "Гнездо над крыльцом"

Автор книги: Леонид Семаго

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц)

Annotation

Четвертая, заключительная книга научно-художественных рассказов и очерков о среднерусской природе посвящена описанию малоисследованного образа жизни и поведения синантропных видов животных, а также видов, проникающих в городскую среду обитания из дикой природы. Подмечены своеобразные, еще не зафиксированные наукой пути переселения видов. Приведены приобретенные в новых условиях особенности поведения зверей и птиц, отсутствующие у их диких сородичей.

Л.Семаго

Гнездо над крыльцом

Л.Семаго

Гнездо над крыльцом

Четвертая, заключительная книга научно-художественных рассказов и очерков о среднерусской природе посвящена описанию малоисследованного образа жизни и поведения синантропных видов животных, а также видов, проникающих в городскую среду обитания из дикой природы. Подмечены своеобразные, еще не зафиксированные наукой пути переселения видов. Приведены приобретенные в новых условиях особенности поведения зверей и птиц, отсутствующие у их диких сородичей.

Светлой памяти моей дочери МАРИНЫ посвящаю

Вместо предисловия

Лесными тропинками, речными дорогами, степными просторами спешат к человеческому жилью пришельцы из дикой природы. Спешат, чтобы утвердиться на новой территории, осесть прочно и надолго, как будто приняли решение пополнить число синантропных видов. Что заставляет их покидать свои насиженные места? Почему расстаются они с тишиной, простором, чистым воздухом и меняют их на шум, дым, ограниченное пространство и другие неудобства городской жизни? Как противостоят они неблагоприятным факторам новой среды обитания? Не деградируют ли под воздействием этих далеко не безобидных факторов существенные признаки видов, не теряют ли они свою жизнестойкость, особенно если это пришельцы из далеких краев, которым надо приспособиться и к новым природным условиям, и к полноценной жизни в этих условиях? И как уживаются новички с давними соседями человека? В интересный мир размышлений, предположений, поисков и находок погружаемся мы, читая книгу Л. Л. Семаго «Гнездо над крыльцом» – четвертый, заключительный цикл рассказов и очерков о среднерусской природе.

В новой книге Л. Л. Семаго мы встречаемся со многими старыми знакомыми, известными из предыдущих сборников писателя. Одним из них посвящены отдельные рассказы, о других только упоминается. Но даже простое сопоставление говорит нам о многом. Вот перед нами жительница городского сквера – ничем не примечательная серая мухоловка. Однако в пении ее, по словам автора, есть что-то от пения зарянки. И тут же в нашей памяти возникает образ этой лесной птички – и наряд, и выражение глаз, и голос, и манера исполнения песни, и окружающая обстановка – все, чем были мы очарованы в «Зеленой книге леса». И скромная, даже незаметная серая мухоловка становится симпатичной для нас: мы уловили таким образом в ней крупицу прекрасного. Говорится ли о чужих голосах, которые перенимает скворец, или о журчании полевых жаворонков, пробивающемся сквозь городской шум в первые дни весны, или о появлении в городском небе стайки черно-белых чибисов или изящных чаек – мы имеем возможность дорисовать запечатленными в памяти красками только намеченные штрихами картины. Такая перекличка материала активизирует процесс чтения, мобилизует память, включает в работу воображение и доставляет нам истинное наслаждение.

Однако новая книга Л. Л. Семаго – это не просто очередной цикл рассказов и очерков и не только завершение серии. Это качественно новая ступень в экологическом образовании читателя. Если в первых трех сборниках («Зеленая книга леса», «На речных берегах», «Перо ковыля») писатель вводил нас в мир первозданной природы, открывая нам красоты и тайны ее заповедных уголков, куда не ступала нога человека, рисуя картины жизни птиц, зверей, земноводных в естественных условиях, то здесь он знакомит нас с жизнью природы в иной обстановке – среди творений рук человеческих.

Ласточки и горихвостки, воробьи и сороки, скворцы и вороны, снегири и хохлатые жаворонки, утки, лысухи и лебеди-шипуны, жабы, хорьки, куницы – кто только не оседает рядом с человеком и в селе – на прудах и около домов, и в городе – в парках и садах, на окраинах и перекрестках дорожных магистралей и даже в домах – на чердаках, в подвалах, отдушинах зимних холодильников. Рассказывая об этих и других посланцах природы, автор концентрирует внимание на малоизвестных или впервые обнаруженных им сторонах поведения животных, сообщает попутно существенные сведения о виде и дает объяснение особенностей его жизни в новых условиях. Как на проявленной фотопленке, предстает перед нами наше окружение – целый мир живых существ, во всей сложности и многообразии взаимосвязей и взаимозависимостей, причин и следствий, о котором мы так мало знали раньше.

Но есть в книге и второй план, внутренний, та серьезная и важная основа, ради которой ведется повествование. Это – отношение автора к изображаемому, его мысли, рассуждения по поводу взаимоотношений человека и природы, его экологическое кредо. И эта внутренняя основа расширяет рамки нашего восприятия, обогащая его пониманием глубинного смысла изображаемого, его значения для нас.

Вчитываясь в описание жизни животных, постигая ее во всей глубине и сложности, мы приходим к мысли о том, что все пространство промышленного города (а именно о нем идет речь в большинстве рассказов и очерков) подобно огромной живой лаборатории, в которой сама природа ставит над собой эксперименты, подвергая себя постоянным и суровым испытаниям – на выносливость, жизнестойкость, терпение, сообразительность – в тех условиях, которые создает для себя человек. Состояние природы в городе становится, таким образом, показателем состояния нашей среды обитания, обостряет видение экологических нарушений в ней, заставляет задуматься о причинах их, а значит, и о путях преодоления.

Читая книгу, мы приходим и к другому выводу, не менее важному, чем первый, – о том, что природе трудно: силы природы не бесконечны и не безграничны. Ее прорыв в город, будь это возвращение на исконные места, занятые жилыми кварталами, или новоселье, – это не мгновенное событие, а результат длительного, сложного и трудного процесса преодоления множества препятствий. Десятки лет должны пройти, чтобы на кусочек расчищенной когда-то под строительную площадку земли вернулись степные травы, поднялась на вырубке роща и запели в ней соловьи, пробилась к свету через щель в асфальте трава. Этот процесс сопровождает в какой-то мере и дальнейшую жизнь природы. Приобретая в новых условиях те или иные удобства, она терпит в чем-то ущерб, иногда существенный. У сорок, нашедших в городе спасение от хищников, в выводках стало меньше сорочат: чтобы прокормить их, надо летать за километры, бросая птенцов надолго без присмотра. Начинают оставаться на лето в городе снегири – пока без гнезд, а значит, и без потомства. Переселяются ближе к корму, на автодорожные мосты через водохранилище, воронки, вьют гнезда под железнодорожными мостами касатки. Долго ли смогут выдерживать они грохот и сотрясение и как скажутся эти условия на отдаленном потомстве?

Природе трудно – природе надо помогать. Таков третий вывод, логически вытекающий из предыдущего.

Помогать – потому что природа нужна нам. Бешеные ритмы городской жизни – и спокойная гладь уходящей в синюю даль реки; заполненные гарью и дымом крупные дорожные магистрали – и островок лесного массива, дышащий свежестью и прохладой; шум, гул, стрекот моторов – и вошедшая в короткую паузу тихая птичья песенка – не будь этих оазисов гармонии, как мог бы человек сохранять внутреннее равновесие, основу основ разумной и успешной деятельности?

Помогать – и по долгу гостеприимства: природа приходит к нам.

Помогать – еще и потому, что это верный путь возвращения к себе, к своему нравственному «я». Попробуйте сберечь от всех стихий слабый росток будущего дерева, проклюнувшийся из случайно занесенного под ваше окно или к крыльцу семени, поливайте его, ухаживайте за ним, и по мере его роста в вашем сердце будет расти нежность – и к пришельцу, и, разбуженная им, ко всему живому, нуждающемуся в поддержке и помощи, сочувствие и сострадание. А когда превратится он в ажурный клен, красавицу-березу или веселую рябину, прибавится к нежности еще и радость, та добрая, светлая радость, которая не оставляет места для черных мыслей, мелочных чувств, низких побуждений. Та радость, которая окрыляет, возвышает, облагораживает человека. Радость, без которой невозможна полнота жизни, полнота счастья, внутренняя гармония.

Книга «Гнездо над крыльцом» – приглашение к участию в жизни природы, сочувствию, состраданию к ней, а значит, к обретению тех нравственных ценностей, без которых жизнь человеческая теряет смысл. Это приглашение к источнику гармонии, которая оберегает человека от дискомфорта городской среды обитания. Приглашение к источнику тех благотворных импульсов, которые помогают сохранить красоту и молодость нашей души.

Вспомним чеховское: «Если каждый человек на куске земли своей сделал бы все, что он может, как прекрасна была бы земля наша». И как прекрасен – человек в его бескорыстном чувстве любви к природе.

Редактор Т. И. Баскакова

От автора

Еще бедны у большинства горожан знания о жизни окружающих их птиц, зверей, насекомых. Часто не замечают они ее совсем, даже если голоса природы раздаются рядом: воспринимать, чувствовать их обаяние в суетной повседневности мешает стереотип городской жизни. На берегу тихой речушки можно ночь напролет наслаждаться пением какого-нибудь посредственного певца. Но сколько раз в неуютном уголке городского сквера останавливались пролетом на один-единственный денек настоящие чародеи, могущие пленить самых взыскательных знатоков птичьего пения, но никто из тысяч прохожих даже не замедлил шага, проходя мимо. Будто не птица пела, а гремел из магнитофона заигранный шлягер.

Первые мухи на стенах, первые песни синиц, грибы на остатках тополевых и кленовых пней, вороньи игры над куполами и башнями, голоса улетающих щурок и журавлей, осенняя паутина, листопад… Да нет в городе ни одного дня даже среди унылого, затяжного предзимья, который не преподнес хотя бы небольшой подарок.

Живые создания природы переходят городские границы без разрешения и самовольно становятся постоянными или временными обитателями скверов, улиц и даже наших жилищ. Не хотят они покидать города даже тогда, когда поначалу их все-таки удалось вытеснить. Можно представить, что где-нибудь, когда-нибудь будет построен город, в котором не останется свободной земли даже с детскую ладошку, все уйдет под асфальт и бетон, а жителям того города будет строго-настрого запрещено сажать у домов деревья, разводить на балконах цветы и вывешивать кормушки для синиц. Но рано или поздно в какой-нибудь щели запиликает летней ночью сверчок, паук сплетет на проводах ловчую сеть и поймает в нее первую муху, в трещине тротуара прорастет летучее семечко одуванчика.

Городов таких, конечно, не было и не будет, но улицы, заасфальтированные до последнего сантиметра так, что и спичку воткнуть некуда, есть. И много лет растет на одной из них кустик одуванчика. Когда-то у самой стены каменного дома коротконогий богатырь-шампиньон, насидевшись под землей, выломал в двойном слое асфальта небольшую, в пятак, дырку, в которую занесло ветром травяное семечко. Растет, цветет. Весной прилетает на его цветы пестрая бабочка, дети срывают пушистые шарики. Иногда ради порядка и чистоты его срубают под корень лопатой, но он, как ни в чем не бывало, отрастает снова и радует своей простенькой красотой.

Основы экологии можно изучать на любой городской, а тем более сельской улице в любое время года. Из окна городского дома можно подсмотреть интересные и забавные сценки из птичьей жизни, не опасаясь помешать своим любопытством даже самым осторожным воронам. Наблюдая за животными в городе, можно сделать настоящее открытие, узнать о таких их способностях и повадках, которые не проявляются среди дикой природы. Именно на одной из городских улиц удалось установить, что красивая, звучная флейта иволги вовсе не песня семейного самца: с еще большим чувством свистят и самки, и тем же свистом прощается с родиной новое поколение.

Скворец

После февраля зима, какой бы хорошей она ни была, начинает надоедать, и мы с нарастающим нетерпением считаем, сколько светлых минут прибавляет день, ищем в погоде и птичьей жизни приметы весенних перемен, радуемся капели и первым ручейкам, леденцам на кленовых ветках. Но пока не запоет у оставленного с прошлого года домика первый скворец, нет полной уверенности в том, что весна близко. Всплескивая крыльями, повторяет песни своих летних соседей блестяще-черный пересмешник, озорно и заливисто присвистывая при этом, как бы убеждая нас, что весну он уже видел и прилетел сюда ее посыльным с сообщением, что на днях сама будет.

Конечно, поющий скворец лишь подтверждает очевидность уже начавшейся смены сезонов: всему свое время. А зимой? В январе, в приветливый, солнечный день или морозной ночью, слыша его песню, мы испытываем сострадание к смелой птице, восхищаемся ее вызовом стихии и выносливостью, но никому и в голову не придет сказать, что раз скворцы запели, скоро зиме конец. Птицы – те же, голоса – те же, да обстановка не та, не та и удаль.

Там, где скворцы зимуют издавна, где зимы больше похожи на остановившуюся осень, никого не удивляет их пение в совершенно непесенное время. Но и в наших краях, где привыкли считать скворца птицей весенней, было подряд несколько зим, когда, припеваючи, доживали до весенних дней не случайные, потерявшиеся одиночки, а большие стаи.

Примерно лет через десять после того, как стали зимовать в Подворонежье грачи, в бесснежье 1968/69 года, пришла неожиданная новость: в большом селе у Хреновского бора до конца февраля жил скворец. Птица нисколько не тяготилась своим одиночеством, была бодра, независима, каждое утро появлялась у ворот коровника раньше голубей и галок. А где ночевала, никто не знал. Однако заметили, что в сильную метель отсиживалась в старом скворечнике, и даже пела. Очень хотелось поехать и посмотреть на живого скворца зимой, но пока собирался, он исчез. Дело шло к весне, день прибавлял себе уже четвертый час, и не верилось, что птица, пережив суровую полночь года, стала жертвой стихии.

А на следующую зиму скворцы появились в центре Воронежа. Небольшая стайка из одиннадцати птиц облюбовала больничный двор. Мороз градусов двадцать, снег под ногами скрипит, а черно-рябые пересмешники ведут себя так, словно март заканчивается. Ссорятся друг с другом беззлобно, поют вполголоса, иногда по очереди заглядывают в единственный в том дворе скворечник. Эта ватажка во многих вселяла если не уверенность, то надежду, что все оставшееся у зимы в запасе уже не страшно не только нам, живущим в теплых квартирах, но и тем, у кого вместо крыши холодное небо. Меня же больше всего занимал вопрос о том, чем кормятся скворцы и доживут ли до весны, и откуда явились они в город в середине зимы, если осенью улетели все поголовно.

А дальше – больше. Зимовка одиночек и маленьких стаек перестала привлекать внимание, пока на десятый день 1975 года не произошло настоящее событие: на большой воробьиной ночевке под вечер появилась четырехсотенная стая скворцов. Тысяч десять домовых воробьев ежевечерне прилетали на высокие тополя, стоявшие на главной улице у большого магазина, окна которого светились всю ночь. Каким-то образом это место обнаружили и скворцы, видимо, оценив его как самое безопасное, хотя именно здесь каждую ночь жизнь нескольких воробушков обрывалась в когтях жившей неподалеку неясыти.

Скворцы прилетали к магазину позднее, когда скандальное воробьиное племя было уже в сборе и делило места на ветках. Птицы летели небольшими группами с разных сторон, кто где кормился днем, и, не обижая хозяев, тоже устраивались на ветках. Но несколько десятков их рассаживались по карнизам и пилястрам фасада. Утихал воробьиный гам, безлюдела к ночи улица, гасли фонари, и все явственнее слышалось пение невидимых пересмешников.

Были среди них и хорошие певцы, и так себе. Их голоса не смолкали до рассвета, но не берусь утверждать, что всю ночь напролет пели одни и те же птицы. Возможно, что сторожа-добровольцы сменяли партиями друг друга, чтобы поспали отдежурившие смену. А может, были то не сторожа, а зазывалы: мол, есть место, не пролетайте мимо. Свист, щебетание, голоса летних птиц, жабьи трели и лягушачье «уррь-уррррь-уррррррь» подсказывали, что в стае было немало скворцов старше года: молодняк многих голосов еще не слышал.

На ночевке скворцы пели в любую погоду, не всегда с одинаковым азартом, но пели. Сыпал ли снег, светила ли луна, налетала ли дождливая оттепель, или витринные стекла разрисовывал мороз – все им было трын-трава. До минус 27 градусов опускался столбик термометра, но не унывали самые заядлые и не давали унывать другим.

Не было сомнений в том, что скворец, подобно грачу, становится в Черноземье зимующей птицей, и граница его зимовок все дальше отодвигается в направлении весеннего перелета. Видимо, конкуренция с вороньем его не страшила. Но прошло еще несколько зим и обнаружилось, что скворец снова стал птицей весенней: как и прежде, не появлялся он раньше мартовского равноденствия. В причине этого явления сразу никто не разобрался, и по-прежнему считалось, что вид повсеместно продолжает наращивать свою численность. Юные натуралисты и работники лесхозов не успевали развешивать изготовленные за зиму скворечники, но кое-где, заметили, что добротного птичьего жилья стало больше, чем желающих гнездиться в нем. Но и тогда не сразу поняли, что началось угасание великого птичьего племени.

Если бы удалось выяснить все обстоятельства жизни скворца хотя бы в европейской части его ареала лет за 25–30, тогда картина событий была бы ясна от начала до конца. Но и из этих наблюдений сложилось убеждение, что основной причиной быстрого падения численности скворцов была невозможность несколько лет подряд выращивать второй выводок, необходимый для поддержания жизнеспособности вида.

К гнездованию скворцы приступают вскоре после прилета самок. Городские и сельские – раньше, лесные – чуть позднее. В годы с ранней и теплой весной первые птенцы на верхнем Дону покидают гнезда в третьей декаде мая, то есть еще до окончания пролета самых поздних перелетных птиц. И для того чтобы вырастить второй выводок, времени остается предостаточно.

Время жизни птенцов в гнезде у скворцов строго запрограммировано: три недели плюс-минус один день, и не дольше этого срока. Стали птицами – вылетайте! А происходит это так. Родители, как по сговору, прекращают кормление. Они по-прежнему приносят корм, но, подержав его на виду у голодных птенцов, съедают. А те, высунувшись из летка чуть ли не наполовину, отчаянно верещат и от голода, и от того, что сзади их щиплют братья, чтобы скорее уступали им место. Но не дрогнет ни отцовское, ни материнское сердце от несмолкаемой детской мольбы: раз начали выманивать, надо доводить дело до конца. Демонстративно почистив клювы, они улетают и вскоре снова возвращаются со свежими червяками и гусеницами, дразня ими подростков.

На следующий день птенцы, словно поняв, что криком ничего не вернешь, лишь изредка и почти без надежды выглядывают наружу, а больше, как бы советуясь, что делать дальше, сидят внутри. А на третье утро скворечник пуст. И уже заглядывает в оставленное жилье воробей: не занять ли его для своей семьи?

Сразу после вылета молодые скворцы начинают жить в стае, хотя в течение нескольких дней семьи продолжают существовать, но без отцов. Матери уводят выводки в места, где их легче прокормить и быстрее обучить собирать корм самостоятельно. Лесные скворцы слетаются в те дубравы, где много деревьев раннего дуба, а значит и дубовой листовертки, которая служит пищей для множества лесных и нелесных птиц – от пеночек до грачей. Сельские скворцы уводят выводки к стадам и фермам, где всегда множество насекомых. Городские летят на бытовые свалки, собираются во дворах у мусорных ящиков. Порой на этих ящиках творится что-то невообразимое: там и голубей множество, немало галок, скворцы и воробьи, и всем хочется есть. Птицы закрывают отбросы сплошной массой тел. Скворчата не могут отогнать голубей силой и с раздраженным криком бегают по их спинам, умудряясь выхватывать куски из голубиных клювов. Это ли не школа смелости? Слетки из одной семьи стараются держаться вместе и не терять из виду мать, которая еще подкармливает их. Скворчихи сообща охраняют молодняк, скопом нападая на врага. Стоит поблизости показаться сороке, как ее тут же гонят прочь, и длиннохвостая понимает, что это не шутки. Коршун, ворон и ворона стараются держаться в стороне от гомонящих скворчиных ватаг, гирляндами унизывающих толстые провода электролиний. К вечеру летят на места общих ночевок, куда прилетают и самцы. Находит ли кто свою семью, можно лишь гадать. Скорее всего, от отношений «отцы – дети» не остается ничего.

Почему самцы так рано покидают птенцов и самок? Оставив выводок под материнским присмотром, скворец через день-два возвращается к покинутому скворечнику или дуплу в надежде, что станет здесь снова отцом. Вновь раздается его залихватский свист, хотя обстановка уже не та: многие звуки гасит шелест листвы, да и соседи, голосом сильнее, не сидят молча (песенное время в птичьем мире еще не прошло). Однако желание самца не всегда встречает ответную решимость самки вновь отдаться материнским заботам. Нередко она от них отказывается. Причина не в угасшем чадолюбии: ее решение зависит только от того, как далось воспитание первого выводка.

Чем труднее кормить первых, тем неохотнее самки отваживаются на повторное гнездование. Холодный и дождливый май так же плох, как и засушливый и не в меру жаркий: одинаково трудно с кормом для птенцов. В такие весны вместо пяти-шести слетков гнездо покидают три-четыре, а иногда – всего два скворчонка. Птенцы как будто сыты, но что приносят им родители вместо улиточек, дождевых червей, гусениц и личинок? Прокисший и размокший хлеб, еще какую-то снедь с помоек, то, что удается собрать под кормушками скотины. Самим, конечно, на такой диете жить можно (скворцы неприхотливы в еде), но растить птенцов нельзя. К тому же многие самки, видимо, знают, что, если во вторых выводках будет меньше птенцов, чем обычно, им придется выкармливать их в одиночку.

Вышло так, что после благоприятного периода лет двенадцать подряд выдавались то ненастные, то засушливые весны, и скворцы, едва управляясь с первыми птенцами, повторно не гнездились. А тех, что отваживались воспитать вторые выводки, было мало. Такие темпы размножения оказались ниже возможностей вида поддерживать численность на прежнем уровне. И остались от недавнего обилия скворцов лишь воспоминания. В 1985–1986 годах в некоторых донских селах, станицах и хуторах не видели этих птиц даже весной.

Но самцы и в такую годину не изменяли своих повадок. В 1979 году я наблюдал за небольшой колонией скворцов в маленьком, всего в полсотни квадратных метров дворике трансформаторной подстанции. По углам этого дворика стояли четыре бетонных столба, в каждом из которых гнездилась скворчиная семья. Май того года был засушливым, и скворцам ни искупаться, ни напиться негде было. 23 мая из всех гнезд вылетели птенцы, а через два дня на каждом столбе уже пел его прежний владелец. Все они сразу принялись за дело: быстренько выбросили из нежилых помещений кое-какую ветошь, начали рвать свежие травинки полыни, тысячелистника, чтобы подновить гнезда. Всю четверку одолевало одинаковое любопытство: как только один из соседей, оборвав пение, спускался на землю, кто-нибудь из троих заглядывал в его столб. Хозяин беззлобно изгонял гостя, а в эти мгновения в его столб заглядывал другой сосед. И это создавало впечатление, что каждый из четырех переживает: вдруг к нему уже прилетела, а моей все нет.

Самка прилетела только к одному. Певческий азарт и строительная старательность остальных слабели с каждым днем, и как-то незаметно вся троица исчезла из дворика. А новая семья воспитала всего двух скворчат. Вернее, сделала это мать, так как отец исчез за неделю до вылета птенцов.

До перенаселения, конечно же, в те годы не дошло. И хотя скворцов было великое множество, они не изменили родовым требованиям к устройству гнезд. Ни одна пара не построилась открыто, подобно тому, как строятся на ветках домовые воробьи. Подходящих мест было достаточно: скворечники и дуплянки, норы и трещины в береговых обрывах, щели и дыры в зданиях. Лишь изредка самцы выбирали что-нибудь необычное. В заповеднике «Галичья гора» стоит над Доном небольшая дубрава, в которой ни одного больного дерева, и дятлам там негде вырубить ни гнездовое, ни зимовальное дупло. Но одной паре это место все же приглянулось: дятел-новосел пробил дыру в дощатой обшивке дома. Однако там была провальная пустота, новоселье не состоялось, и дятлы покинули заповедник. Дыру тут же обнаружил бездомный скворец, осмотрел внутри просторное помещение, затащил туда немного ветоши и куриных перьев и запел, зазывая самку.

А когда зоологи попробовали вместо дощатых скворечников и дуплянок развешивать на деревьях бутылочные тыквы, скворцы, нигде и никогда не видевшие подобных гнездовий, занимали их нарасхват.

Скворца не смущает, если облюбованные им дупло или домик кем-то уже обжиты. С воробьями он вообще не считается. В два счета выселяет синиц и удодов. В годы скворчиного процветания приходилось не раз находить под дуплами больших пестрых дятлов выброшенные кем-то их яйца. Потом из тех дупел скворчата вылетали. Однажды мне удалось стать свидетелем борьбы скворцов за дупло дятлов, в котором уже были яйца. Дупло дятлов было в толстом стволе старой осины, стоящей на краю оврага в тихом лесном урочище. Солнце клонилось к закату, в оврагах уже лежала сплошная тень, а около дупла шло настоящее сражение, которое, судя по поведению птиц, началось давно. Дятел-самец самоотверженно защищал дом, в который старалась прорваться скворчиха. Ни скворец, ни самка дятла в нападении и защите никакого участия не принимали. Скворец безумолку пел, стоя на ветке чуть повыше дупла, а хозяйка этого дупла смотрела с соседнего дерева на все происходящее со странным равнодушием.

Захватчица не скрывала своих намерений и лезла к дуплу с такой наглостью, что дятел то закрывал вход своим телом, разворачивая для устрашения оба черно-белых крыла, то, не выдержав, бросался на скворчиху, стараясь ударить ее клювом на лету. Но та, ловко уворачиваясь от преследования, летала вокруг ствола, петляла среди ветвей, норовя с лета проскочить в дупло. Тут и дятел показал, что умеет летать не хуже, по-синичьи лавируя в кроне и всякий раз оказываясь у входа раньше скворчихи. В тот вечер скворцы так и улетели, не став владельцами дупла. Однако в конце июня из него вылетели не пестроперые дятлята, а коричневые скворчата.

Через несколько лет, проводя неподалеку от того урочища наблюдения за гнездовой жизнью белоспинных дятлов, я увидел, как скворец приступает к захвату чужого жилья. Это был холостяк из тех лесников, которые почему-то не признают скворечников. У дупла белоспинных он появился так уверенно, будто прилетел к старым знакомым, и тут же попытался проникнуть внутрь. Но в дупле была самка. Столкнувшись клюв в клюв с хозяйкой, он перелетел на соседнее дерево и, усевшись против дупла, запел. Посмотреть со стороны – заглаживает пересмешник свою бестактность песней. А мне в его зазывном свисте послышалось иное: желание сообщить той, которая еще не подыскала себе пару, что жилье есть. Владельцев жилья он не принимал всерьез. Но те не были простачками: сменяя друг друга в дупле, они ни на секунду не оставляли его без присмотра. Скворец пел, улетал куда-то, возвращался снова, заглядывал в дупло и при самом дятле, как бы недоумевая, почему еще не освободили помещение, пел рядом. До открытой драки или даже небольшой ссоры дело ни разу не доходило. Но на призывы скворца никто не откликнулся, и он улетел с холостяцкой компанией, собравшейся из таких же, как сам, неудачников.

Особенно нравятся скворцам свежие дупла дятлов, в которых еще не устраивались гнезда: такие дупла не надо чистить. Если дупло или скворечник старые, скворец обязательно выбросит из них остатки прежнего гнезда, даже если оно только что построено. Выбрасывает полуистлевшую ветошь, травинки, перья, то есть тот материал, который потом будет искать и собирать сам. Стремление очистить гнездовое убежище от мусора и чужого старья вызвано, конечно, не желанием устроить все по-своему, не теснотой, а необходимостью избавиться от оставшихся там паразитов – кровососов и пухоедов, от которых особенно достается птенцам.

Но чистка – это лишь полумера. Таким способом от всех захребетников не избавиться: в пыли, в щелях могут остаться клещи, блохи, их яйца. Чтобы совладать с этой почти невидимой напастью, скворцы применяют способ химической защиты. Они носят в гнезда ядовитую и вонючую зелень, которая, увядая, выделяет летучие вещества, изгоняющие или убивающие паразитов. Носят, конечно, в меру, чтобы птенцов не уморить. Некоторые осмеливаются рвать ядовитый копытень с его остроперечным запахом. Многие кладут в гнезда листья красной бузины (кажется, что более вонючего растения нет в наших лесах), тысячелистник и полынь, дикую коноплю. Укроп и морковку ощипывают на грядках, обламывают даже помидорную рассаду. Побегает скворец на утренней зорьке (утром листья и стебли обламываются легче) по грядке, а вставший после него хозяин с огорчением замечает, что несколько уже окрепших кустиков помидоров надо заменять новыми.

В каждой местности у скворцов свои излюбленные растения. Подмосковные птицы, например, долго не трогали помидоров. И московские орнитологи недоверчиво относились к рассказам о том, что в Черноземье скворцы частенько досаждают любителям-огородникам, особенно на маленьких участках, где выращивают десятка три-четыре помидорных кустов. Такую грядку четыре скворчиные семьи могут уничтожить за одно-два утра. Есть немало простых и надежных способов уберечь рассаду от скворцов, но многие горожане, став садоводами и огородниками, поступили иначе: перестали развешивать новые скворечники, уничтожили старые. Испортив таким образом отношения с давним соседом, они, конечно, не могли повлиять ни на численность, ни на повадки скворцов, но себя лишили многого. Лишили радости общения с природой.