Текст книги "Гнездо над крыльцом"

Автор книги: Леонид Семаго

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)

Сороке строиться чем ниже, тем выгоднее: немало материала для гнезда, а потом и корма для птенцов она собирает на земле. На одном из пустырей было найдено гнездо, в которое, не становясь на цыпочки, мог бы заглянуть трехлетний ребенок. В молодых придорожных лесополосах зимой сорочьи гнезда нередко засылает снегом. Но так строят только молодые пары, их и грабят чаще других, и горький опыт заставляет птиц стремиться к недосягаемости. Повторно они сооружают гнездо или над водой, или в колючих кустах, или на самом верху дерева. В городе сороки сразу стали гнездиться на такой высоте, которая у домашних кошек вызывает страх. А у многих птиц хватило смекалки поселиться на самых оживленных улицах, где кроме стихийного бедствия им не грозит ничего.

Наблюдая за сороками в дикой природе, я был уверен, что только чрезвычайное происшествие может вынудить птиц оставить свежее весеннее гнездо и переселиться в чью-нибудь брошенную развалюху, не всегда делая там даже небольшой ремонт. Одну пару из первого, прекрасного гнезда выжила куница, из второго пустельга, и только в третьем, где не было даже крыши, вывели сороки четверых птенцов. Но это обстоятельства чрезвычайные. А в городе, как выяснилось, среди сорок обнаружились самые настоящие лодыри, которые в нарушение общего правила – строить для каждого выводка новое гнездо, быстренько и умело ремонтируют старое. Сложат за два-три часа реденькую крышу над ним и с успехом выращивают сорочат. Так что инстинкт инстинктом, а старательность и умение у всех далеко не одинаковы.

Весной, когда начинается строительство гнезд, появляется у сорок не совсем понятная страсть к блестящему металлу. Несколько раз находил я у «диких» сорок в готовых гнездах жестяные пробки от пивных бутылок. В городе таких предметов, которые бы и блестели, и для постройки годились, достаточно. И подбирают городские сороки кривозубые алюминиевые вилки, куски проволоки и проводов в пластиковой изоляции, гнутые гвозди, только не ржавые. Когда из одного гнезда после вылета птенцов вынули все куски проволоки, выпрямили и измерили, получилось более ста метров. В другое гнездо был искусно вплетен полутораметровый проволочный отрезок, придававший постройке дополнительную прочность.

Но далеко не все сороки соблазняются блеском даже пригодных для строительства предметов. Одной паре чего только ни подбрасывали: разрубленную на куски стальную цепочку, разноцветные провода и сверкающую, как начищенное серебро, проволоку, ложку и вилку, скрученную фольгу и елочную канитель, железную стружку, медь и латунь. Не взяли ничего из этого изобилия, хотя все лежало на виду вокруг гнездового дерева. Пара эта работала очень экономно: уронят прутик – не поленятся спуститься и подобрать. Но остальных вещей в клюв не брали.

В городской обстановке сорока будто стала стесняться своего посредственного певческого дара, и, чтобы послушать ее щебетание в погожие предвесенние деньки, по-прежнему приходится отправляться за город. А вот необыкновенные воздушные игры сорок удалось увидеть именно над городскими кварталами. Согласитесь, что одна только внешность длиннохвостой птицы заставляет предполагать, что в любой момент готова она совершить нечто дерзкое, отчаянное, озорное, да только остерегается при свидетелях. Действительно, сорока довольно скрытна в проявлении эмоций: она и поет в одиночку, да еще и спрятавшись в чащу. А мне и сорокалетнего знакомства с ней оказалось мало, чтобы узнать, что может она выражать настроение не только шепелявым бормотанием и повизгиванием, но и особым полетом-игрой. Может быть, эта игра и не имеет отношения к выбору партнера для семейной жизни, как и зимние игры-танцы ворон, но как-то принято считать: коль игра – значит закрепление союза. Вроде бы помолвка.

Был давным-давно на северной окраине Воронежа кирпичный завод. Сейчас от этого завода осталось малопонятное нынешним поколениям воронежцев название да огромный карьер, окруженный жилыми кварталами. Теперь это спокойное птичье место, где чуть ли не в любое время года можно встретиться с теми пернатыми, которые еще сторонятся нашего соседства.

15 марта 1983 года, в чудесный, тихий полдень, когда в тени еще держался мороз, а над обтаявшими косогорами уже поднимался легкий парок, в карьере несколько сорок гонялись друг за другом. То рассеянной стайкой летели они на фоне темной стены карьера, то взлетали повыше, и на затянутом густой дымкой небе мелькали их головы и длинные хвосты – не получалось целых сорок. Но вдруг стайка стала круто набирать высоту, разделяясь на пары. К ним от домов устремились еще две пары. Вначале показалось, что птицы, заметив где-то ястреба, хотят лишить его преимущества в нападении. Но, взлетев метров на сто, каждая пара стала падать вниз фейерверочным колесом: каждая из двух птиц, рисуя в воздухе петлю за петлей, будто норовила ухватить партнера за хвост. После четырех-пяти оборотов падение прекращалось, сороки вновь набирали высоту и снова «катились» к земле. Никакой очередности в полете пары не соблюдали, но и друг другу не мешали. А испортили эту «карусель» вороны: взмыли, зареяли над карьером сотни ворон, и когда расселись по деревьям и крышам, нигде не было ни сороки. И сколько в тот год и в другие ни ходил я на то место, выбирая похожие дни, не видел больше ни игровой сорочьей погони, ни того пилотажа, который называется высшим.

Может быть, вороны, молчаливым легионом ринувшись в небо, испугали сорок. Ведь отношения с сородичами у сороки и в городе остаются натянутыми. Грачи даже в маленьких грачевниках устраивают ей такую встречу, что она и оглядеться не успевает, куда удирать, и не появляется больше поблизости даже в минуты общей тревоги. С вороной неприязнь обоюдная, где бы ни встречались. Обе прекрасно знают, на что способны в отношении друг друга. Ни одна сорока не пропустит спокойно летящую даже мимо пустого гнезда ворону, пусть та и не проявляет интереса к чужому жилью. Бывалая ворона считает нападение сороки оскорблением: тогда длиннохвостая сама удирает, что есть духу, чтобы не получить тычка в спину сильным клювом. Ворона ненавидит сороку не за то, что та может в ее отсутствие заглянуть в гнездо, а за то, что зимой она шарит днем по вороньим ночевкам и, кажется, знает, каково на вкус воронье мясо. А этого умные птицы никому не прощают. И ни одна ворона, пролетая днем мимо того места, где ночевала, не поленится погнать прочь сороку, какие бы дела саму ни ждали.

В чем-то сорока сообразительнее вороны. Живясь по дворам, закапывает не все, что достанет, а кусочки повкуснее, и в отличие от вороны присматривает за спрятанным и как может охраняет, осмеливаясь отгонять от тайников собак и кошек. Совместные действия сорок более согласованны, чем у ворон. В этом можно убедиться, наблюдая, как сорочья ватага разоряет чужое гнездо. Если сороки не могут совладать с хозяйкой гнезда даже двое на одного, они объединяются в группу, которая едина в своих действиях и добивается успеха, хотя результатами грабежа не могут воспользоваться все участницы нападения (не на всех яиц хватит). Грабят как по сговору: сегодня наша доля, завтра – ваша.

С осени до весенних дней жизнь сорок-горожанок беспечна и сытна, но почти четырехнедельное кормление птенцов в гнезде дается им нелегко. На хлебных корках и сухарях, селедочных головках, подкисшей каше и вареной картошке сорочат не вырастишь. Птицам с окраин города немного проще, а тем, которые гнездятся в заасфальтированных кварталах центра, приходится по нескольку раз в день летать за город, чтобы наловить насекомых, улиточек, другой мелкой живности. Вот у этих сорок и развивается природная склонность к хищничеству, отрабатываются новые способы охоты.

В мае из-под крыш, из скворечников, фонарных столбов и из разных щелей вылетает новое поколение домовых воробьев. После первого выводка желторотый воробьиный молодняк встречается до начала осени, словно с конвейера сходит. Этих слетков, еще не набравшихся мудрого опыта своего племени, и ловят городские сороки.

Несколько дней после вылета из гнезд, собравшись в стайки, молодые воробьи еще находятся под опекой взрослых птиц, которые, как могут, предупреждают их об опасности, но всех, конечно, спасти не могут. Воробьи, если они вместе, молчат, только когда спят. Стайка на отдыхе, спрятавшись в густой листве, оповещает о своем присутствии беспрестанным чимканьем. Сорока, видимо, может различать голоса взрослых и молодых воробьев. Пролетая бреющим полетом на самой малой скорости над рядами аллейных деревьев или кустарников, она, услышав беспечное «чим-чив-чили…», пикой падает в листву, мгновенно оказываясь в середине ничего не ожидавшей компании молодых воробьев. Запоздалый сигнал тревоги уже не может спасти жертву. Иногда сороке каким-то образом удается схватить двух слетков, словно это не юркие птицы, а беспомощные мышата.

И мышиный голос не забыт городской сорокой. Несколько раз, став под густым шатром невысокой липы, я подзывал сороку писком резиновой детской игрушки со свистулькой. Птица настолько точно определяла, откуда исходит звук, что без прицеливания могла бы схватить ее, если бы она была не в моей руке, а на ветке. Мгновенно спохватившись, сорока издавала короткое стрекотанье, но в следующий раз без раздумья и замешательства снова бросалась на писк, не подозревая провокации. Она пугалась человека, не успев разглядеть добычу, но сомнений, что добыча была, у нее не возникало.

Городские ласточки-воронки даже во время строительства гнезд поднимают отчаянный переполох при появлении около их колонии сороки, помня ее прошлогодние злодейства. Но что может сделать одной сороке даже тысяча ласточек? Они летят ей навстречу с криками беспокойства и тревоги, но та и скорости не прибавляет, пролетая мимо окон, где прилеплены их гнезда, как бы прикидывая, с которого лучше начать, когда в них появятся птенцы. И стриж узнал за довольно короткий срок, кто такая сорока. Но стриж не ласточка, и некоторые разорительницы гнезд уже почувствовали это своей спиной: когти коротких стрижиных лапок ранят, как ястребиные.

Наведывается сорока и в скворечники, пока взрослые скворцы корм для птенцов собирают. Меньше стало тех певчих птиц, которые всегда охотно гнездились по городским садам и скверам. Удобных мест для них по-прежнему хватает, да только от сороки спрятать гнездо труднее, чем от кукушки и кошки. И год от года после вселения в город сороки все реже слышатся песни зябликов, лихая разноголосица пересмешек и заливистые трели зеленушек. Славкам-мельничкам удается выращивать только один выводок вместо обычных двух. И нападает сорока не только на птенцов, но и на взрослых птиц. А вот гнезда сороки, за строительство которых в лесу ей можно простить хотя бы половину разбойных деяний, потому что это жилье для многих, кто не умеет строить сам, в городе пока никому не понадобились. Да и вряд ли понадобятся.

В городе сороке пришлось заботиться не только о том, как выкормить птенцов, но и о том, как незаметно увести их на кормное место, чтобы и кошкам не достались, и в неволю не попали. Сорочата покидают гнезда, еще не владея мастерством полета, и надо их еще несколько дней удерживать на дереве, а потом ранним утром по крышам, по садам повести туда, где им можно будет спуститься на землю и обучиться хотя бы немногим премудростям сорочьей жизни.

Новоселы городских новостроек

В самом начале весны, пока не докатилась до Русской равнины волна большого перелета, быстро беднеет зимнее птичье население большого города. По утрам уже не слышно вороньего карканья, реже, да и не везде раздается галочья перепалка. Большинство синиц, почти полгода живившихся возле кормушек, подалось в леса; ощипав прошлогодний урожай ясеня и вязовые почки, исчезли снегири. Не торопятся с возвращением скворцы: может быть, только к одному из ста скворечников вернулись прошлогодние хозяева-пересмешники. В погожие дни пробивается сквозь городской шум журчанье полевых жаворонков, появится в городском небе стайка черно-белых чибисов или изящных чаек, а в пасмурную погоду ждать некого.

Но как раз в такое утро, сырое и хмурое, на первой неделе апреля со стены высокого, недостроенного дома в самом центре города раздалась незатейливая птичья песенка. Стоя на угловом кирпиче верхнего ряда кладки, пела птица воробьиного роста, почти черная, с неясной белизной на крыльях и ярко-рыжим хвостом. Иногда она перелетала на длинную стрелу башенного крана и, пощебетав там, снова возвращалась на стену. Это чуть ли не самой первой из перелетных наших соседей вернулась в город горихвостка-чернушка, родственница хорошо знакомой нам горихвостки-лысушки.

Но обе родственницы, видимо, не знакомы друг с другом, потому что живут в разных условиях: лысушка – там, где есть деревья, чернушка – там, где имеются каменные стены, так как она птица скал, обрывов и высоты. В Воронеже первая пара чернушек поселилась не ранее 1963 года, но только десять лет спустя удалось увидеть только что покинувших гнездо слетков и убедиться, что чернушка не случайная гостья, а новый гнездящийся вид в фауне Центрального Черноземья. Для многих горожан она еще долго будет оставаться незнакомкой. Ей нечем обратить на себя внимание, да и встречи с ней «лицом к лицу» чрезвычайно редки. Лишь изредка на чей-то балкон опустится на мгновение взрослая птица или присядет еще не освоившийся в большом мире птенец.

Где же обитала рыжехвостая птица до того, как появилась на верхнем Дону? Чернушка – жительница горных систем Европы и Азии, где она гнездится вплоть до нижней границы вечных снегов. В Карпатах, Альпах, на Балканах и Кавказе горихвостка стала когда-то спутницей человека в горных селениях, потом спустилась в предгорья, затем стала заселять города на равнинах, не удаляясь от границ своего ареала. Но в середине нынешнего столетия европейская чернушка, как и кольчатая горлица, начала стремительное продвижение на северо-восток.

Значительную, если не главную, роль в этом продвижении сыграло современное градостроительство. Лучшее место для устройства гнезда чернушки – маленькая пещерка в каменной стене. Таких убежищ в строящихся зданиях множество. Это щели между конструкциями и кладкой, отверстия в бетонных плитах перекрытий, вентиляционные ходы и другие длинные и короткие, глубокие и мелкие пустоты, пригодные для постройки в них гнезд и двухнедельной жизни пятерых-семерых птенцов. Нередко чернушка гнездится там, куда еще и воробьи не заглядывали. Иногда только фундамент сложен в свежем котловане на вчерашнем пустыре, а она уже построила гнездо в узкой щели между бетонными блоками.

Строительство и отделка больших зданий заканчиваются не в один год, поэтому чернушка без риска занимает подходящую щель для первого гнезда, находит рядом место и для второго и возвращается туда, где гнездилась, и на следующий год. Старые каменные дома тоже не без изъянов, но они пониже современных гороподобных сооружений и, видимо, не так привлекательны для чернушки. А в маленьких поселках ее устраивают и одноэтажные деревянные постройки, но это уже крайний случай. Встречается горихвостка-новоселка и на Дону, на его правых притоках, в степных балках правобережья, где немало стен из мела, доломита, известняка, другого камня: это она вернулась из городов в дикую природу, но в такие места, где прежде никогда не обитала. Вот так, благодаря городскому строительству, соседями человека стали птицы гор: черный стриж, воронок, чернушка, так же как и каменная куница. Они нашли в городах такие условия для жизни, каких не имели в природных местообитаниях.

Вряд ли нам, наслушавшимся весенних концертов с участием таких мастеров, как жаворонки, соловьи, малиновки, дрозды, доставит удовольствие песня чернушки. Может быть, ее любят слушать там, где больше никаких певцов не бывает, как слушают сверчков или жаб, где нет других живых звуков. Хотя в песне чернушки ясно слышен простой мотив, она совершенно немузыкальна. В ней нет приятных и чистых свистов, звонких трелей, виртуозных колен. Кажется, что в этом пении отражена прошлая жизнь птицы, которой ничего, кроме свиста заоблачного ветра да шума каменных осыпей, слышать не приходилось, и суровая природа не позволяла выражать настроение радостными звуками.

Каждая из коротких песен, состоящая из шипения, сухого, приглушенного треска и прищелкивания, вполне закончена и чем-нибудь непохожа ни на предыдущую, ни на ту, которая будет спета следом. Чаще других у чернушки можно услышать такую, которую легче всего передать словами: «Все-все-все. Всё! Всё!». Первые три слога идут скороговоркой, почти слитно, следующие за ними – с четким ударением. И у каждого певца есть один интересный звук, необыкновенно похожий на шорох осыпающегося мелкого гравия. Другие виды горихвосток известны умением подражать голосам птиц из своего окружения. Наверное, этого дара не была лишена и чернушка, которой, однако, кроме «каменных» звуков ничего не досталось. Из поколения в поколение слышали птицы одно и то же и, научившись подражать голосу каменной стихии, сделали его обязательным для исполнения.

Самец поет на самых высоких точках своего семейного участка, с которых он может видеть все окрест и его лучше слышно и видно. Певца не привлекают густые кроны высоких кленов, лип и тополей. Ему нравятся телевизионные антенны, провода, натянутые над крышами, стены верхних этажей, стрелы башенных кранов, вздымающиеся выше стен. В утренней тишине песня чернушки слышна нам метров за сто пятьдесят. Значит, более тонкий слух птицы уловит ее с расстояния вдвое большего. И добавлять в нее громкости, чтобы предупредить возможных конкурентов или соперников, нет необходимости, ибо этим птицам, как и растениям очень крутых склонов, горизонтального пространства требуется меньше, чем вертикального.

Горожанам повезло, что их сосед-новосел не громкоголос, потому что петь он начинает ночью, за два часа до восхода солнца. Обладай чернушка голосом соловьиной силы, пришлось бы нам просыпаться в петушиную рань или наглухо закрывать на ночь окна квартир. А так, никого не тревожа, раздается в темноте спящих улиц торопливое: «Все-все-все. Всё! Всё!». С других крыш доносится в ответ подобное. Словно ночные сторожа перекликаются.

Наверху самец поет, наверху и охотится, не спускаясь за добычей вниз. Стоя на краю стены, птица видит на ровной поверхности бетонной плиты, на белой кирпичной кладке или штукатурке каждую мушку и ловит ее с проворством мухоловки. Под вечер, когда солнце, покидая улицы, задерживается на стенах верхних этажей, все уличные мухи поднимаются повыше погреться в его последних лучах, словно запасаясь теплом на короткую ночь. Утром те же этажи первыми получают весь поток света и тепла от встающего светила, и мухи опять там же, так что чернушка ловит их и утром, и вечером сколько хочет. Не она разыскивает добычу и гоняется за ней, а добыча поднимается поближе к охотнику каждое утро и каждый вечер. Можно предположить, что именно успешная охота – причина раннего появления чернушки весной и позднего отлета осенью: с мартовского равноденствия, иногда и раньше, до последних дней бабьего лета, до листопада любят разные мухи греться на стенах. Из перелетных насекомоядных птиц с такими же сроками прилета и отлета едва наберется десяток видов. И из них только чернушка да пеночка-кузнечик кормятся насекомыми, остальные – и ягоды, и семена, и еще что-то на земле собирают. Поэтому нет у чернушки на ее этажах никаких конкурентов. Разве только стрижи, проносясь на вечерних или утренних играх-гонках мимо стены, вспугнут крыльями одну-две мухи, которые тут же снова будто прилипают к нагретой поверхности.

Суровы условия высокогорий. Выдержать их дано далеко не каждому. Кругом камень. Погода и в разгар лета может зиму напомнить. А чернушка и гнездится, и птенцов выводит там, почти у предела жизни, где порой ни добрых соседей, ни опасных врагов. Поэтому даже самым пытливым зоологам удавалось узнать о гнездовой жизни и поведении чернушки, пока она сама не спустилась с гор, немного. Ее выносливость к суровой жизни сохранилась и на новом местожительстве. Чернушка прилегает весной намного раньше лысушки, чуть ли не одновременно с белыми трясогузками, и при раннем вторжении тепла появляется в Воронеже в последние дни марта. Она, конечно, и зимует намного ближе, чем лысушка. В городе чернушка уже может прокормиться, когда на полях и в лесу еще лежит не тронутый солнцем снег. Днем, словно в полусне, греются на стенах синие гренландские мухи, серые с рыжеватым подпалом червоедницы, божьи коровки, солдатики. Горихвостке хватит. На этих мух как-то не обращают внимания ни городские воробьи, ни синицы, словно не веря, что настоящие. Ловить их не хлопотно: даже отогревшуюся червоедницу можно без спешки взять со стены пальцами.

За двадцать пять лет знакомства с чернушкой мне ни разу не приходилось видеть самца и самку рядом ни у гнезда, ни в другом месте. При ежедневном наблюдении за поющим самцом может сложиться впечатление, что он совершенно одинок. Залетел в чужую сторону, на край света, где не с кем создать семью. И полетел бы поискать счастья в другом месте, да время потеряно. Но это не так. Дело в том, что к тем этажам, где поет самец, самка не поднимается. Ее окраска настолько сливается с окружающим фоном, что ей незачем прятаться на верхних этажах.

Десять из двенадцати перьев ее хвоста рыжие, а все остальное платье того мышастого цвета, который получится, если слегка закоптить светло-серый дикий камень, которым прежде мостили дороги, или если слегка добавить копоти в обыкновенный цемент. Это очень незаметный цвет, если держаться в тени, в укромных местах среди камней. Птица в таком наряде не столько скрытна, сколько неприметна.

Выбор места для гнезда и его строительство – обязанности самки, тогда как у лысушки хозяин осматривает пригодное для гнезда убежище вместе с хозяйкой. Насиживание яиц – тоже ее обязанность. И ни то, ни другое ей не в тягость. Строительство гнезда ведет без спешки, но споро. Надежность выбранного убежища такова, что птица не скрывает от постороннего глаза ни местоположения гнезда, ни своего занятия.

Я был свидетелем того, как одновременно по соседству друг с другом строили гнезда две самки – белая трясогузка и чернушка. Обе выбрали такие щели, в которые кроме них самих никто не смог бы проникнуть. Трясогузку немного беспокоило мое присутствие, чернушка же летала мимо меня с материалом, словно не замечая. Вдруг трясогузка, прервав работу, перелетела на соседнее здание. Бегая по краю крыши, она тревожно попискивала, качая длинным хвостом. Чернушка же не изменила своего поведения. Причина тревоги трясогузки обнаружилась быстро: позади меня на дереве сидела ворона и внимательно приглядывалась к щели, куда с травинками и шерстинками заюркивала горихвостка. Можно предположить, что чернушка еще не знала этого разорителя гнезд и убийцу птенцов мелких птиц. Но скорее всего в ее спокойствии была уверенность, что вороне до гнезда не добраться. Ворона и сама это прекрасно поняла, и потом до вылета молодых горихвосток не проявляла интереса к их жилью. Эти птицы больше полагаются на укрытие, чем на быстроту своих крыльев, и от любой опасности стремятся спастись не бегством, а скрываясь внутри зданий.

В горах весной сыро. Да и в нашем Придонье не так редки весны, когда один ясный день сменяется тремя дождливыми. Унизаны каплями ветки неодетых деревьев, намокли пустые сережки осин, нет ничего сухого на земле, а чернушка и в дождь не прекращает строительства. Выжидать с погодой некогда, не за этим летела. Весь материал досохнет в готовой постройке, где на него не упадет ни капли. К тому же собирает птица не что попало, а то, что меньше впитывает влагу.

Птенцы чернушки, как и всех мелких птиц, растут быстро, но гнездо покидают лишь на шестнадцатый-семнадцатый день жизни, уже довольно сносно пользуясь своими крыльями. Одеты они в наряд того же цвета, что и у матери, но коротенькие рыжие хвостики у них словно подхвачены «бантиками» из кремоватых перышек. Пока сидели в полумраке гнездовой пещерки, каждого можно было различить лишь по светлой окантовке рта. Она у молодых чернушек не желтая, а сливочно-белая. Когда перед входом в убежище появлялся кто-либо посторонний, все близнецы мгновенно съеживались, подгибая под себя головы, и превращались все вместе с какой-то темно-серый комок. Можно было потрогать пальцем или прутиком встопорщенные перышки, но никто не выдавал себя невольным движением.

В последние дни сидения птенцов в гнезде мать проявляла больше родительской заботы, чем отец. А после вылета слетков как-то быстро остыла к ним и все чаще и надолго оставляла их под присмотром отца, а затем исчезла. Потом перестали попадаться на глаза и слетки, ставшие, как две капли воды, похожими на мать.

Но самца что-то еще удерживало на участке. Снова перед рассветом звучали его скрипуче-шепелявые песенки, словно сетования на одиночество и холостяцкую безнадежность. Встающее солнце освещало неподвижную птичью фигурку, видимую снизу как черный шпенечек на самом краю стены. Чимканье проснувшихся воробьев, шум улицы заглушали нескладные и невеселые коленца его песни. Но на закате одинокий певец снова заявлял о себе, упорно не покидая здания, облюбованного еще по весне. Его наряд к этому времени заметно потемнел, потому что обношенное перо, как и у многих птиц, стало ярче свежего: цвет кокса на нем перешел в черноту угля.

Повторное пение самца после воспитания первого выводка – это как заявка: готов к новым заботам. И действительно, вскоре нашел он самку, которая выстроила свое гнездо всего в четырех метрах от старого. Шестерка новых близнецов увидела небо и солнце в середине июля. Всего восемьдесят три дня ушло от начала строительства первого гнезда до обретения полной самостоятельности птенцами второго выводка.

Обычно у дважды гнездящихся перелетных и оседлых певчих птиц после вторых птенцов семьи распадаются. Одни меняют наряд, другие покидают родину, и если кто-то начинает петь снова, то уже только осенью. У чернушек не так: у них и после расставания со вторыми птенцами многие самцы поют до середины августа. Что это, стремление к третьему гнездованию, третьему выводку? Возможно. Вид, попав в новые, более благоприятные, чем в исконных местообитаниях, условия, проявил те способности к размножению, которые сдерживались в прежней обстановке. Так что одно объяснение стремительному расселению чернушек все же находится.

После третьего пения самцы куда-то пропадают. Наверное, линяют. И снова, в четвертый раз, заявляют пением, что они еще здесь, уже осенью, выказывая пренебрежение к холодным дождям, заморозкам и первым снегопадам. Самую позднюю песню чернушки я слышал в центре Воронежа 21 октября 1984 года, когда уже набрал силу грачиный перелет, когда по утрам каркали прилетевшие на зимовку вороны, а кое-где посвистывали первые снегири. Была та осень теплой и солнечной. Повсюду плясали над полеглой травой комары-дергуны, паучки летели, мух было сколько угодно. Так что корма чернушкам хватало.

Подарок весны

В разгар весны не усмотреть за всеми событиями одного дня не только на лесной опушке или подсыхающем лугу, но и в маленьком городском скверике или на тихой окраинной улице. Весна – такое время, когда на все знакомое, десятки раз виденное, каждый раз смотришь заново, восхищаясь, удивляясь и радуясь синим разливам подснежников, грачиной суматохе, птичьему пению… А многое ли остается в памяти? Чаще всего с этих весенних свиданий с природой мы уносим лишь общую картину, которая при следующей встрече стирается более интересной и свежей. И попробуйте хотя бы через неделю представить себе в немногих подробностях, что из увиденного оставило такое впечатление, которое долго не потускнеет. А чем запомнилась прошлая весна или какая-нибудь еще раньше?

У весны 1982 года нашелся такой подарок, которым она позволила полюбоваться всего несколько мгновений, но и этого оказалось достаточно, чтобы приходить на то место каждый следующий год в надежде, что посчастливится увидеть его еще раз. Как у грибников после какой-нибудь небывалой находки: каждую новую охоту наведываются они к заветному пеньку – а вдруг там снова вырастет такое же чудо. Но замечают только, как дряхлея, рассыпается пень, а на том месте, где стоял гриб-великан, подрастает молодое деревце.

Тогда почти весь апрель был прохладным и не в меру дождливым. Лишь в самые последние его дни солнце стало вставать на ясном небосводе, и прямо на глазах окутались зеленой дымкой березы на улицах, развернув из каждой почки пару светлых листочков, еще не затравленных автомобильной гарью. Тонкие ветки нагнулись под тяжестью длинных, пестро-желтых сережек.

Ранним утром над еще не проснувшимися улицами висела чуть ли не первобытная тишина. Блестели залитые обильной росой железные крыши. От утренней свежести зябли кончики пальцев, и казалось, что если немедленно из-за домов не выглянет солнце, то последняя роса осядет на молоденьких травинках не капельками, а сверкающим инеем. Но вот первый луч коснулся макушки высокой березы, и в тот же миг оттуда прозвучала короткая и негромкая песенка горихвостки. Не в новинку все это: береза, горихвостка и ее нехитрая песенка. Но в то умытое утро не было у всей весны ничего более прекрасного, чем мимолетная, чарующая картина на безлюдной улице.

Солнце освещало ярко-оранжевую грудку певца. Его черные щеки и горло поблескивали, как блестит на свежем разломе березовый уголь. Белое пятнышко на лбу было бело, как вишневый лепесток. Сама береза, тонкая, белокорая, стройная, стояла, не трепеща ни листочком, и только самая верхняя ветка, на которой сидела птица, едва заметно вздрагивала в такт звукам короткой трели. Яркое трехцветье наряда, полупрозрачная зелень чуть приодевшегося дерева, мягкий свет солнца, голубизна чистого неба и приятный, ласковый напев оставили неизгладимое впечатление, хотя длилась эта встреча, наверное, меньше минуты.

Больше тот певец на глаза не попадался: его трели раздавались то в соседних садах, то на той же березе или тополях, но листва деревьев стала гуще и скрывала птиц даже крупнее горихвостки. Пел он и в ясную погоду и в дождь, в полдень и ночью. Когда цвели яблони, ночная песня звучала чаще, когда осыпался цвет – стала раздаваться реже. Между дневным и ночным пением горихвостки разницы почти не было, только в темноте ее голос звучал немного приглушенно, как будто она опасалась разбудить кого-то из соседей.