Текст книги "Гнездо над крыльцом"

Автор книги: Леонид Семаго

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)

Когда же и в мороз слышится истошный крик нескольких ворон, значит, что-то необычное взбудоражило их: кота увидели, сову или собаку. Да мало ли причин для карканья: уронила птица косточку под ноги прохожим и долго кричит с досады, стоя на краю крыши. Другая не может отделаться от назойливой соседки и каркает, как бы прося защиты. Третья…

Заканчиваю этот рассказ в один из самых холодных дней января 1987 года. В соседнем дворе то и дело возникают вороньи гонки. На крыше сарая ворона беззлобно задирается с грачом. Другая бросилась на озябшего воробья, но у того хватило сил увернуться от ее клюва. Над высоким зданием гостиницы играют пять или шесть вороньих пар. Под вечер на крышу соседнего дома обязательно выйдет черный кот, и на антенне соберется десятка два орущих ворон, но погода и на завтра обещает быть такой же. За окном, на ветке клена, сидит, распушившись, старая ворона, изредка поглядывая на меня, словно ждет, что я прочитаю ей то, что написал. Да, пожалуй, эта птица заслуживает того, чтобы о ней была написана книга, которую следует назвать – «Книга о вороне». И не иначе.

Полевой воробей

Глубокой осенью нередко наступают уныло-однообразные, безликие дни, настолько похожие друг на друга, что хочется сказать: погода остановилась. Дождя нет, но все отсырело. Воздух, земля, стены домов, заборы напитана влагой. Слезы тумана капают с проводов и веток. На асфальте дорог и тротуаров образуется густокисельный слой тонкой, не просыхающей грязи, такой черной и липкой, что кажется, любая упавшая в нее вещь будет испорчена безвозвратно.

И когда на эту грязищу перед остановившимся у перекрестка автобусом стало медленно опускаться пушистое, чистое и светлое голубиное перо, захотелось, пока не погас на светофоре красный свет, подобрать его и положить на сухое место. Но меня опередил воробей. Ухватив голубиный подарок, стряхнув с него частички прилипшей грязи, он улетел, не привлекши ничьего внимания. Перо понадобилось ему не для забавы: впереди была зима, и семейные пары полевых воробьев готовились к ее приходу, сооружая в зимовочных убежищах теплые гнезда. Ссора двух голубей за место на карнизе обернулась небольшой выгодой для их маленьких соседей. Время подгоняло воробьев со строительством, но вместе с тем нельзя было торопиться с его окончанием, потому что почти весь подходящий материал был или сыроватый, или совсем сырой. Носить его в непроветриваемое убежище, тем более на зиму глядя, нельзя: ком влажной ветоши, согреваемый теплом хозяев гнезда, непременно бы начал преть.

Эта пара не была случайно залетевшей в город, в общество своих сородичей, домовых воробьев, чтобы сытно и беззаботно перезимовать рядом с ними. Они жили здесь и летом, и птенцов выводили дважды в дупле старого каштана. Но все же чаще полевых воробьев можно встретить на городских окраинах, на еще незастроенных пустырях, где растут дикие травы, потому что кормятся они в основном не пшеницей и просом, а семенами трав.

Прекрасная наступает для полевых воробьев жизнь, когда созревает спорыш – птичья гречишка, которой хватает на всех, сколько бы их ни было, до самых снегопадов, а потом еще и ранней весной. На незаезженной сельской улице или на большом машинном дворе, где стелются зеленые ковры спорыша, день за днем пируют ватаги полевых воробьев. Иногда собираются вместе в такую стаю, что кажется, будто по большому зеленому ковру медленно ползет пестровато-коричневый ковер поменьше. Время от времени коричневый взлетает плотной птичьей стаей, которая проворно рассыпается по комбайнам, сеялкам, граблям. Тут, если и ястреб-воробьятник налетит, есть, где спрятаться. Весной на остатках спорыша семян уже нет, и даже птичьим клювом не выбрать их из раскисшей земли. Но зато прорастают они раньше семян всех других трав, едва снег сойдет с дорожных обочин. Тогда же можно оценить прошлогодний его урожай: столько паслось на нем птиц, а всходы появились всюду густой щеткой ростков. И пока не стали они травой, щиплют их и воробьи, и овсянки, и жаворонки.

Разный бурьян, сорняки и несорняки, дают пищу множеству полевых воробьев. Благодаря зерноядности они независимы даже в самые многоснежные зимы, хотя не упускают возможности поживиться и около человека, находя пропитание у коровников, птичников, на сеновозных дорогах. Самые смелые иногда присаживаются на синичьи кормушки, но не увлекаются даровым угощением, видимо, из-за присущей им в зимнее время тяги быть вместе со всеми, в стае. Домовых воробьев вместе собирает корм, полевые собираются вместе, чтобы искать корм.

Не каждая пара поселяется на хорошем, кормном месте, откуда не надо никуда улетать. Большинству приходится каждое утро, собравшись стайкой, кочевать по дорогам, косогорам, степным выдувам, откуда ветром сметает снег. Вечером стайка рассыпается, и все возвращаются обратно, домой, где у них теплые зимовочные гнезда. Я часто наблюдал, как на лесном кордоне в самом центре Воронежского заповедника все жившие там полевые воробьи на рассвете каждого дня собирались около крыльца. Темнота только-только отодвигалась с поляны под деревья, а они уже стрекотали на кустике ирги, всегда одном и том же. Собирались не для того, чтобы поджиться утренним кормом у индюков и кур, а как бы на стартовую площадку, с которой всегда улетали в одном направлении, к ближней опушке, где чуть в стороне от леса раскинулось большое село. На тот же куст возвращались вечером, и когда начинали сгущаться сумерки, прятались по ближним дуплам и скворечникам, не выдавая никому своих убежищ. Улетали в любую погоду, а вот где бывали, можно лишь гадать. Но никогда никто не оставался на ночь там, где бывали днем; спать – только домой. Поэтому некоторые пары всю зиму остаются неизвестными жителями леса: улетают и прилетают к дуплам затемно, а весь день – в чистом поле.

Семейные пары имеют постоянные убежища и живут оседло, по крайней мере до весны. Но множеству холостых птиц с осени предстоит неблизкое путешествие. Пути осенних стай пока не прослежены, потому что орнитологи заинтересовались всерьез воробьями чуть ли не в последнюю очередь. Знаю нескольких коллег, досадовавших на то, что вместе с другими птицами им приходится считать и воробьев. Скворцы, иволги, щеглы, зяблики, мухоловки, синицы, славки – и вдруг какие-то воробьи! Вот что значит примелькаться ежедневными встречами.

Осенние миграции полевых воробьев немного похожи на перелет. Стаи держатся одного направления и одной дороги, чаще всего речной долины, где и корма достаточно, и мест для ночевки: под береговыми обрывами, в переплетении обнаженных корней, под защитой обвисших дернин спокойно сидят до утра в полной безопасности, и – крыша над головой.

Каждая стая держится во время миграции особняком, не приставая к другим, но и не теряя с ними какой-то связи. Летят лишь ранним утром, почти на рассвете, а весь день уходит на кормежку. Так что разовые броски большими, видимо, не бывают. Да мы еще и не знаем, какое расстояние может преодолеть воробей в беспосадочном полете. Не знаем даже приблизительно, кто летит в кочевых стаях: самцы и самки вместе или порознь, молодняк и взрослые совместно или отдельно. Знает ли кто дорогу и цель перелета, или летят, как ветер подскажет? Когда и как происходит возвращение, и кто возвращается? Ведь многие за время скитаний находят себе новую родину, где остаются навсегда, оседая новой семьей на постоянное жительство. Вопросов много, а ответов, даже предположительных, пока еще очень мало. Но с местностью полевые воробьи знакомы лучше домовых и лучше ориентируются в пространстве.

Полевой воробей, как и другие наши старинные соседи – скворец, галка, воронок, любит постоянно жить среди дикой природы, устраивая гнезда в дуплах лесных деревьев, в пустующих норках береговых ласточек. А ходить воробьи не умеют, и по низенькому и довольно длинному земляному коридору прыжками передвигаться очень неудобно, но ничего, живут. Семейный уклад воробьиной жизни прост: пара заключает постоянный, на всю жизнь, союз, и живет в ладу сколько жизни хватит. Взаимная привязанность потом уже не нуждается ни в каких подкреплениях и подтверждениях верности. И даже соединению пары не всегда предшествует токование, которое довольно похоже на ухаживание у домовых воробьев. Самец без назойливости и довольно почтительно скачет, поставив хвост торчком и немного приспустив крылья, вокруг своей избранницы чуть ли не на расстоянии нашего шага. Самка делает вид, что это ее не интересует и внимательно разыскивает что-то на земле. После такой встречи обычно и заключается пожизненный союз.

Никогда мне не приходилось видеть, чтобы благосклонности самки добивались сразу четыре-пять самцов, как у домового воробья. Помолвка совершается наедине, тихо и навсегда. Потом пара неразлучна. В этом особая трогательность воробьиных отношений: маленькие и – вместе, и никакой подчиненности – полное равенство.

Самец и самка ростом и нарядом абсолютно одинаковые, элегантные, аккуратные, чистенькие. Поэтому трудно определить, каждой ли птице находится пара. Видимо, постоянно существует какой-то резерв холостяков. На эту мысль наводят небольшие стайки, встречающиеся тогда, когда все воробьиное племя занято выращиванием птенцов. Такие холостяцкие или полухолостяцкие ватажки, не распадаясь, по нескольку дней живут в очагах дубовой листовертки, поедая множество гусеничек этой бабочки, оголяющих майские дубравы.

После того как пара, вырастив за лето два выводка, снова остается одна, она каждое утро хотя бы на несколько минут прилетает к оставленному жилью, наскоро осматривая его (не занял ли кто). Если поблизости с недвусмысленными намерениями в это время крутится третий, самец без злости, но довольно решительно отгоняет его. Эти несемейные самцы, видимо, сначала присматривают свободное жилье, а уже потом – с кем делить его. Они побольше, чем семейные, тратят времени на осмотр убежищ, да еще и на пробное «сватовство»: ведь большинство воробьиных помолвок приходится на дни золотой осени. В это же время происходит и смена наряда, но «женихов» не смущает то, что они еще не одеты для такого торжества: в оперении еще много старого пера, хвост ступеньками. Но все, как один, смелы, бойки, одним словом, без предрассудков.

Полевые воробьи лишены той агрессивности в отношении своих, которая свойственна воробьям домовым. Ведь у тех драки за корм, за перья для гнезда, за что-нибудь еще, беспричинные грубые ссоры, применение силы при ухаживании – явления самые повседневные. У полевых такого не бывает. У них даже взгляд и внешний вид уже свидетельствуют о миролюбии и беззащитности. Я видел, как сизоворонка с наглостью сильного выпотрошила их гнездо. Воробьи, и самец и самка, словно оцепенев от горя и ужаса, сидели тут же, не сделав ни единой попытки, чтобы защитить и спасти птенцов.

Может быть, из-за этой беззащитности возник в их племени способ обеспечения безопасности: отдавать судьбу своего потомства под покровительство своих же смертельных врагов. Гнездо ястреба-тетеревятника, умело спрятанное в густой лесной полосе в Каменной степи, удалось обнаружить по тревожному стрекотанию полевых воробьев, которые забеспокоились, увидев вблизи человека. На толстом, полуметровой высоты помосте из веток стояли во весь рост два голубоглазых ястреба-подростка, а рядом с чириканьем суетились четыре воробья, чьи гнезда были спрятаны в основании ястребиного гнезда. Поначалу можно было подумать, что воробушки боятся ястребят и взывают о помощи к человеку, чтобы немного припугнул грозных, или вернее, суровых на вид молодых хозяев. Но как только я отошел подальше, вся четверка успокоилась и продолжала кормить своих птенцов. А когда прилетел с добычей кто-то из старых ястребов, за криками хищников не было слышно воробьиных голосов. Потом я устроился для наблюдений поближе и был немало удивлен мирной жизнью у ястребиной обители, тогда как зяблик, живший неподалеку, беспрестанно выкрикивал свое тревожное рррю… рррю… рррю…

Другая встреча была и вовсе неправдоподобной: воробьиное гнездо было затиснуто под основание вороньего. И воробьи решились на это жутковатое соседство не из-за безвыходности с жильем: неподалеку висело несколько пустовавших скворечников. Но в тех местах (в северной Таврии) птицы, поселяющиеся в скворечниках, подвергаются нападению четырехполосого полоза, большой, но неядовитой степной змеи, которая неплохо лазает по деревьям, умело находит занятые гнездовья и поедает птенцов и яйца. Воронье же гнездо было высоко, и близорукие полозы, наверное, его не видели, да и встреча с вороной не сулила бы любому из них ничего хорошего. В гнезде лежали сытые воронята, в воробьином попискивали воробьята. Сами вороны, опасаясь человека, отлетели подальше, а их маленькие соседи-квартиранты пытались отвлечь внимание на себя. Ястреб не пытался и не мог достать из щелей воробьиные гнезда, он этому не обучен. Но почему не тронули их, не попытались завладеть легкой добычей вороны, объяснить не могу и не берусь. Вытащить то гнездо вместе с птенцами смогли бы, наверное, не только вороны, но и любой другой воробей в одиночку.

Гнездились воробьи и в одном дереве с сизоворонкой. В старых грачевниках их всегда хватает, в цапельниках они тоже как свои. Расчет верен: сильный хозяин, защищая свое гнездо, не позволит хищнику залезть к воробьям. Поэтому и строятся воробьи лишь в обитаемых гнездах больших птиц. Пустующие, заброшенные постройки их не привлекают. Место, может быть, и удобное, да положиться не на кого.

Вечерняя гостья

В 1980 году на верхнем Дону зима, нанеся первый визит, будто решила сразу утвердить свою власть до настоящей весны. Вечером 1 ноября, предвещая скорое вторжение холода, быстро летели к югу последние стаи белолобых гусей. Чувствуя приближение перемены погоды, засновали по сырой земле коротконогие полевки. И ровно в полночь налетел с метелью холодный ветер. Снег повалил так густо и споро, что мороз не успел прихватить теплую землю, не успел заледенить жизнь поздних трав, насекомых, червей. Утром тусклое солнце поднималось над белой, в зимних сугробах равниной. Снегири на придорожных ясенях сидели напыжившись. Темные реки текли в белых берегах, и тонкие льдинки с едва слышным шорохом теснились на тихих мелководьях.

Больше двух недель уверенно простояла зима, подсыпая снега, добавляя холода. Но потом подул сыроватый ветерок, вместо снега пошел дождь, потеплело, покрошился лед на плесах, и от усердных двухнедельных трудов зимы не осталось и следа. Продолжали свое цветение аистник и мокрица, грибки самые поздние снова высыпали, ожили божьи коровки, комарики, какие-то бабочки.

Не обрадовало такое возвращение тепла, кажется, только охотников. Ведь только-только начался сезон, а тут ни с собакой, ни без нее не побродишь по раскисшей от сверхизобилия воды пахоте. И в пятницу, под вечер, чтобы не сидеть в тоске по домам, собрались кантемировские охотники в свой охотничий домик на окраине поселка. Беседовали долго, курили много, и кто-то распахнул дверь, чтобы выпустить дым. Помолчали, чувствуя, что пора расходиться. И вдруг охотовед со смехом произнес: «Смотрите, засиделись. За нами уже гонца прислали». На вымытых дождем свежеструганых досках крыльца, не шевелясь, сидела великолепная жаба, глядя на нас красивыми черными глазами. Потом переступила поближе к порогу, так что, отчетливо стал виден ковровый рисунок ее наряда. Светлое жабье горлышко часто трепетало, как от беззвучного смеха. Засмеялись, загомонили охотники. Кто-то и гоголевскую свинью вспомнил, как будто тот же самый вопрос: «А что вы тут делаете, добрые люди?» – был написан и на удивленно-беззлобной морде неожиданной гостьи. Помедлив, жаба деловито и неторопливо взобралась на порог и очутилась почти в комнате, нисколько не дичась людей.

Пришла она на свет, чтобы поохотиться. Живущие в городах, селах, станицах и поселках зеленые жабы нередко вечерами приходят к фонарным столбам, под ярко освещенные окна, где охота успешнее. Это одна из самых наших безобидных и приятных соседок. Конечно, вряд ли когда-либо жабья красота будет признана всеми. И назвать безобразной жабу нельзя. Нет в природе существа, способного своим обликом вызвать чувство гадливости или отвращения у здравомыслящего человека. Есть животные непривлекательные, есть страшные, но безобразных нет. А в своей родной стихии каждое имеет право на признание его достойным восхищения.

Широкоротая жабья морда удивительно беззлобна. Во взгляде красивых, с золотистой искоркой глаз всегда сохраняется выражение застенчивости, которое не может не вызвать симпатии к этому тихому и спокойному животному.

Во внешности зеленой жабы нет ничего отталкивающего. Правда, перед линькой она выглядит немного чумазой. Но зато когда сбросит старую, потертую, грязную кожу, ее можно назвать красивой. На светло-сером фоне – множество темно-зеленых крупных пятен, между ними – мелкие алые пятнышки, почти точки. Лапы уже не серые, а почти белые. Зеленые пятна на голове создают неповторимый, у каждого животного свой, узор. А куда девается старая кожа? Никогда никто не видел сброшенной заскорузлой жабьей кожи, потому что всю ее, даже с кончиков пальцев, жаба съедает.

Как-то, ремонтируя зимой отопительную систему оранжереи, рабочие нашли под стеллажом большую жабу и, посадив в ведро, позвонили мне. Так в середине декабря в нашей квартире поселилась Страшила. Днем она лежала в блюдце с водой под кухонным столом или на мокрой тряпке.

Жабы знают, как пахнет чистая вода, и легко находят ее по запаху, если она им нужна для утоления жажды. Они не пьют воду, а сидят в ней некоторое время. Если нет лужицы, стряхнут на себя несколько капель росы или полежат на мокром песке. А к большой воде (иногда просто к большой луже) они возвращаются не скоро – через четыре-пять лет, когда приходит время дать жизнь новому поколению.

Внешность жабы миролюбива, но это хищник. Ее добыча – уховертки, жуки, клопы, пауки, мокрицы и прочие бегающие многоногие твари. Старый дом был населен таким количеством тараканов, что не помогали никакие средства борьбы с ними. А жаба справилась. Она быстро обнаружила главную тараканью лазейку, усаживалась против нее, и в темноте были слышны только легкие шлепки. Шлепок – нет таракана. А утром, едва умещаясь в блюдце, жаба смотрела вроде даже виновато, что не всех переловила. Но к весне голодать стала, бродила ночами по кухне, коридору, комнатам: тараканы кончились.

Узнав о победе над тараканами, попросили Страшилу знакомые, отчаявшиеся избавиться от тараканьего нашествия. Потом она очистила от назойливых насекомых еще несколько квартир. В последней ее с восторгом приняли дети, зато их бабушка три дня не выходила из своей комнаты, чтобы не видеть животное, к которому, как и к тараканам, не испытывала ничего, кроме брезгливого отвращения. Но своей покорностью, добрым взглядом и добрыми делами Страшила все же вызвала искреннюю симпатию и в сердце старушки, которая не смогла сдержать слез, когда не знающая высоты «квартирантка» вышла на балкон и с высоты четвертого этажа упала на асфальт. Маленький жабенок остался бы невредим, но Страшила была слишком массивна и тяжела.

Тринадцать лет прожила другая жаба, которую я подарил своим знакомым, в их квартире. Сидела на своем месте, под ногами не путалась, хорошо знала всех членов семьи, но была недоверчива к новым людям. Но если ее брали в руки, с удовольствием лежала на теплой ладони, пока не отпустят. О ней приходилось иногда заботиться: ловить ей живых мух, потому что тараканы в том доме стали редкостью. Хозяева не были зоологами, но могли долго и увлекательно рассказывать о своей питомице – как она ходит по комнатам, как прячется от внучки, остерегаясь ее слишком крепких для жабьих боков объятий, как линяет, как меняет окраску утром и вечером, как иногда поет вечерами негромким и приятным голосом.

Подобно многим другим животным, жабы в некоторые годы плодятся в количествах неисчислимых. Жабята, став четвероногами, уходят из воды. Когда лето дождливое, такое расселение проходит незаметно, ночами, не вызывая ни у кого ни беспокойства, ни удивления. Маленькие, с муху ростом, существа разбредаются по берегам кто куда: были – и нет их. Но в засуху они могут стать причиной разных толков и пересудов. Так было в последний день июля 1970 года.

Утром жители прибрежных улиц и кварталов Воронежа были поражены нашествием маленьких жаб. На город, на лесные кручи правобережья двинулись миллионные полчища жабят, короткими скачками прыгавших в направлении от реки, от воды, где начиналась их жизнь.

Почти месяц назад черные, юркие головастики превратились в малюсеньких четвероногов, став сухопутными животными, которым в воде, в их колыбели, делать было нечего. Но и сушей они овладеть не могли: над всей Русской равниной свирепствовала засуха. Даже ночами на лугах не было росы. Жабята не могли отойти от берега, потому что, рискнув на дальнее путешествие, они бы высохли в начале пути.

Корма вокруг хватало с избытком для всех, и малыши за месячное вынужденное сидение на берегах выросли чуть ли не втрое. Местами их было столько, что между маленькими телами не было видно земли. Широкая живая лента тянулась по границе воды и суши.

Но вот одна за другой загремели грозы, в которых было больше огня и пыли, чем влаги. И наконец ночной дождь смочил землю, увлажнил воздух. И сразу же безмолвная жабья рать, заждавшись этого события, пришла в движение по всему многокилометровому берегу. Набрав про запас воды (есть у них такое место в организме), начали жабята «великое переселение», выбирая путь вдоль дождевых потоков, мчавших с бугров. Шагая, прыгая, карабкаясь на отвесные ступеньки, обрывчики, стены домов, штурмовали город безобидные полчища. Они поднялись в город: по сырому асфальту, по газонам, в садах скакали и скакали невозмутимые маленькие жабы.

Путь был пройден огромный – на четвертый день передовые удалились от воды уже на два километра. Прошел еще день, и, словно дым, растаяли, исчезли легионы, рассеявшись и попрятавшись окрест.

Жаба – существо ночное. Лишь в конце лета иногда днем выбирается погреться на солнышке около своей норы. Копает ее жаба довольно оригинально: передними латами царапает грунт и нагребает его себе под мышки. А потом, будто готовясь к сильному прыжку, засовывает под передние ноги задние растопыренные лапы и отбрасывает две щепотки назад. Отдыхает и готовит следующую порцию. Медленно, методично, размеренно.

Если в километре-двух от села или города есть река, пруд или озерцо, в котором даже весной не каждый год вода, то и в домах, и на улицах, и в садах, и огородах этого селения живут зеленые жабы. Их тихое, скромное соседство никогда не бывает чем-то неприятно. Не обходят они и лужи, подобные миргородской. Таких луж когда-то и в нашем городе было достаточно, и, прежде чем они пересыхали в середине лета, из них успевали разойтись по соседним дворам и садам сотни жабят.

На зиму забирались жабы в подполья, погреба, и оттуда слышались по ночам их нежные трели. Иногда выходили они из своих убежищ в комнаты подловить тараканов или мокриц. В погреба могли забираться и летом и попадали в крынку с молоком. Отсюда, наверное, и пошла молва о том, что жаб сажают в молоко специально, чтобы оно холоднее было и не скисало дольше.

В южных городах, где много арыков, фонтанов и бассейнов, зеленым жабам совсем привольно. В ночном Ашхабаде меня поразило большое количество огромных, бесстрашных и хорошо вооруженных богомолов и множество крупных жаб, которые не боялись хватать этих богомолов, если те оказывались на земле. Теплыми ночами некоторые центральные улицы и маленькие площади, скверики города кишели большими и маленькими жабами. В пустыне, где есть несоленая вода, жабы тоже не редкость, хотя не всегда понятно, как они туда попадают.

Обо всем это я и рассказал охотникам, пока они смотрели, как деловито и спокойно шлепала жаба по полу. Слушали с интересом, но, расходясь, попросили все-таки меня, чтобы вынес эту пеструю гостью на улицу, потому что оставлять ее на неделю в домике было рискованно, а в руки взять никто не осмеливался. Жаба не сопротивлялась, но в ее глазах мне почудился немой вопрос: «За что выбрасываете, коль столько хорошего обо мне рассказали?».

Куницы-горожанки

В Воронеже немало хороших голубиных охот, владельцы которых – серьезные, понимающие в породах голубеводы, ревниво оберегающие чистоту своих стай. Никто из них ни летом, ни в иное время не проспит утренней зари, чтобы поднять в прохладное, еще серое небо засидевшихся птиц, погонять их вволю. Каждого из своих хозяин узнает не только когда они на гнезде, но и в полете. Потеря любимцев переживается тяжело. Когда их крадут воры, это еще полбеды: хорошие голуби часто возвращаются в свое гнездовье. Но вот в голубятни в разных районах города и примерно в одно и то же время, не взламывая замков, стал проникать неведомый и неуловимый хищник. Долго не могли установить, кто это. Крыс в расчет не принимали, на кошек подозрение тоже не падало. По старой памяти винили невиновных в разбое хорьков, потому что «почерк» был похож на хорьковый. И невдомек было, что в городе завелся хищник-незнакомец, которого охотники называют куницей-белодушкой, зоологи – каменной куницей, меховщики – куницей горской.

Не зная врага в лицо, стали превращать голубятни в настоящие крепости: обкладывали их кирпичом, бетонировали полы, обшивали стены листовым железом. Не помогало. По следам на снегу стало ясно, что хищник забирается внутрь через решетку косяка. Но к некоторым решеткам добраться без крыльев было невозможно, а куница добиралась. Один зверек, учуяв голубей, помыкался под голубятней, стоявшей на гладких бетонных столбах, влез на росший неподалеку клен и с его верхних ветвей спрыгнул на крышу. А сытый, без колебаний сигнул прямо на землю. Набеги прекратились, когда щели решеток сделали поуже или стали обивать звероводческой сеткой.

Появившиеся в городе белодушки не были беглянками из ближайшего звероводческого хозяйства (их там не разводят) или юннатских живых уголков. Никто не привозил и не выпускал их ни в городе, ни в десятках сел и поселков. Исконные жительницы гор, они сами от города к городу, по меловым донским крутоярам, по балкам с каменистыми обнажениями, по лесополосам, расширяя свое жизненное пространство, перебирались туда, где прежде никогда не жили. Условия оказались подходящими: корм везде был в изобилии, охотничьи законы стали строже, а местные браконьеры не имели представления ни о том, что рядом поселился пушной новосел, ни о том, как его ловить.

Основным прибежищем каменных куниц стали чердаки: вороха хлама и старья их вполне устраивали. Не чердаки – так подвалы, не подвалы – так сараи и другие укромные места, которых повсюду достаточно. А многие из этих прибежищ оказались к тому же богатыми охотничьими угодьями: в одних можно было ночами ловить голубей, в других – крыс и мышей.

Белодушка не робка и не труслива, однако на глаза людям не попадается. А если и попадается, не признают в ней дикого зверя: в сумерках или в темноте ее можно принять за кошку, потому что дорогу перебегает прыжками, легко на деревья взбирается, по заборам бегает. Представьте себе такую картину на зимней улице. Конец ночи, который в январе называется утром. Уже и окна светятся, и прохожих много, и автобусы и троллейбусы катят. Около детского садика, под деревом, стоит мужчина с маленькой девочкой на руках, а над головами у них, на ветке – куница. В свете фар ярко выделяется ее белое горло. Девочка тянет руку вверх, ласково повторяя: «Киса, киса». Рядом останавливаются еще двое, и зверь легко и грациозно поднимается на верхние ветки, перескакивает на крышу, и – нет его.

Живется этой хищнице в большом городе, где «хлебных» мест несравненно больше, чем в любом заповеднике, сытно, легко, безопасно. Здесь она не знает, что такое голод, не занимается долгими и утомительными, а порой и безнадежными поисками добычи и погоней за ней. Добыча у нее всегда в изобилии и рядом. Домашних голубей удалось защитить от белодушки, и упреки в ее адрес почти забыты. А охота куницы на расплодившихся беспородных голубей, от которых кое-где и тесно, и грязно, и небезопасно, – даже хорошая услуга.

Недосягаемых мест на домах и в домах для белодушки не существует. Первый увиденный мной след этого зверька поставил бы в тупик не одного опытного следопыта. Косые пары отпечатков куньих лап пересекали двор и обрывались, исчезали у стены дома. В аккуратной старинной кладке из крепких, ровных кирпичей не было ни единой щели даже для ножевого лезвия. А судя по следам, выходило, что зверь, как заколдованный, прошел сквозь сплошное препятствие метровой толщины. И только те же самые следы на крыше трехэтажного дома подтвердили невероятное: цепляясь когтями за щербины и швы между кирпичами, упираясь спиной в проржавевшую водосточную трубу, куница, ни разу не сорвавшись, взобралась на узкий, с нависшим снегом, край кровли и ушла на чердак.

Уверенный ход следа на крыше свидетельствовал о том, что куница хорошо знакома с обстановкой, не наугад рыскала. Значит, была то не лесная жительница, заблудившаяся в городе и решившая до следующего вечера отсидеться в укромном местечке. Дня три или четыре нигде не видно было отпечатков ее лап. Видно, ушла на чердак после удачной охоты, а может быть, наоборот, там повезло, и, сытая, она отсыпалась возле теплой трубы. Сытая куница старается спрятаться понадежнее, потому что спит после плотной еды сном мертвецким.

На некоторых чердаках, где выбиты стекла слуховых окошек, белодушки живут словно на собственных птичниках: там ночуют сотни беспородных голубей. Главное, чтобы при нападении среди спящих птиц не возникло паники. Выяснять ее причину они не будут, но и ночевать там перестанут. Если куница осторожна и опытна, она не спустится с чердака, пока не переловит всех. А птицы будут без подозрений ежевечерне слетаться на привычное место, не замечая таинственного исчезновения то одного, то другого соседа. Жадный, торопливый и нерасчетливый зверь распугает всю стаю в первый же вечер.

Птичье мясо достается белодушкам не только охотой на чердаках. Каждую зиму, чуть ли не полных пять месяцев, живятся они на больших ночевках ворон, грачей и галок, не проливая ни капли чужой крови. Там каждую ночь от старых ран и болезней погибает несколько птиц, которые, упав с дерева, долго хранят тепло под густым оперением. Днем кое-что достается тетеревятникам, но правом первого выбора обладают лишь белодушки, которые берут свое до рассвета. А остатки их трапезы растащут сороки. Зимующие в городах грачи, галки и вороны – это не кожа, перо да кости. Это упитанные, жирные птицы, в каждой из которых мяса больше, чем сможет съесть за один присест самая большая и самая голодная куница.