Текст книги "Хранители порта"
Автор книги: Леонид Могилев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)
Исчезающий эшелон
«Застолий и оркестров не было. Более того – эшелон выставили не у городского вокзала, а на полустанке, в двенадцати километрах. Людей привозили из райвоенкоматов, минуя общий сборный пункт, и грузили скрытно и быстро, насколько позволяли обстоятельства. Начальник эшелона принимал по спискам, ставил галочки, подписывал акты. К двадцати трем часам погрузку закончили и вагон с автоматчиками был прицеплен. Эшелон все же должен был пройти мимо вокзала, чуть сбавив ход, и произойти это должно было ровно в ноль часов ноль минут и с малым опозданием по секундам. Начальник эшелона капитан Стрыгин любое дело отлаживал до совершенства, и если приказано было в ноль часов, то в ноль часов эшелон пройдет мимо перрона, на котором с утра стоят бабы, наблюдают, и тут же слезы, крики, крестные знамения вознесутся, и качнется ночное небо, а начальник станции махнет рукой. Германец уже и вовсе недалеко, оттого и все хлопоты. А эшелон-то не совсем обычный.
Снег пошел в двадцать три пятнадцать, густой, но не мокрый, а какой-то стеклянный, шуршащий, и при полном безветрии огромные, отсвечивающие в огнях фонарей голубым и зеленым снежинки, словно нанизанные на линии силовых полей беды, опускались на землю, холодную и слепую. Вагоны были плацкартными, и всего их насчитывалось двенадцать. Капитан обычно сопровождал людей в купированном, как и положено, но на сей раз такого не нашлось, и в первом вагоне четыре полки плюс две боковых, что в начале, за проводником, велено было не занимать. Там штаб и опорный пункт. И к народу ближе. Народ сейчас пил по маленькой во всех вагонах, разложив пироги, сало и прочую простую снедь. В положенное время, то есть в двадцать три тридцать, капитан встал на подножку и махнул рукой. Дежурный просигналил, и эшелон пошел.
Снегопад же, достигнув какой-то ему одному ведомой силы, монотонно и бесшумно вывешивал свои пред полуночные нити, и сочетание света, луны и бездонных небес, сливаясь со светом фонарей, образовывало некую призму. И все бы ничего, но мир вокруг, состоящий из столбов, из деревьев и строений у насыпи, менялся. И в вагонах почувствовали, что что-то происходит, и перестали играть на гармошках, пить и закусывать. Тем временем приближалась станция. Капитан Стрыгин опять вышел в тамбур, открыл дверь и встал на подножку. Что-то было не так: И колеса постукивали как надо, и снег падал как обычно, и все же что-то происходило. И тут он понял, в чем дело. У снегопада явился свой голос. Ритмичный скрип, повторяющий ритм поезда, соотносимый с ритмом сердцебиений и перемены времен года. Свет же вокруг, естественный свет, стал фиолетовым, и капитан удивился бы, если бы узнал, что частота колебаний совокупного источника этого света в каком-то порядке и каким-то образом совпадает с главным ритмом этих мгновений, и ритм этот суров и жуток. Примерно в полукилометре от станции он увидел смешную и согбенную фигуру станционного инвалида, придурковатого мужика, провожавшего каждый эшелон. Этот блаженный сложил руки крестом, как бы не пуская эшелон дальше, подпрыгивая на ходу и силясь сказать что-то. Человек этот еще долго бежал вслед, будто хотел схватиться за зыбкую нить, за красный отблеск фонаря на последнем вагоне. А над окружающей местностью уже звучала музыка полусфер, и фиолетовые нити снегопада, сталкиваясь, издавали податливый и тусклый чугунный звук. Ровно в полночь первый вагон оказался у станционного здания, на котором висели портрет товарища Сталина и лозунг „Смерть фашизму“. Узкий свет перрона перестроил снежную призму, слегка развернул ее, и капитан заметил лозунг, который сократился и упростился и прочитывался теперь просто „Смерть“. И тогда еще раз повернулась призматическая ось, и капитан не увидел портрета товарища Сталина, а увидел плакат, где мужик в шляпе прикуривает сигарету. „Настоящий мужчина курит сигареты „Техас““, – прочел он. На перроне, одетые в попугайские костюмы, толкались какие-то бабы, молодые и толстые. „Стоять, всем стоять!“ – заорал капитан, отчего-то прыгая на перрон, стреляя из пистолета „ТТ“ в воздух и крича, крича, падая и поднимаясь. Вагоны остановились разом, по-аварийному, а вдоль состава уже бежали автоматчики, на ходу поднимая ППШ…
– …Ты мне мозги не пачкай. Трахнутый страдалец. Что я не знаю, что ты с Танькой едешь?
– Какая Танька? Какая, к черту, Танька? Ты видишь, как я ухайдакался? Я из конторы не вылезал месяц. Ты хочешь, чтоб с протянутой рукой, чтоб на фабрику?
– Сам ты фабрика. Фабрика грез. И контора твоя накроется. Вот увидишь. К весне, вернутся большевики, и конец вашим конторам. И акциям. И ликеру „Амаретто“. Будешь опять портвейн жрать. Как раньше. Потому что рожденный ползать летать не может.
– Иди ты… Нашлась еще одна… Пойди в партию вступи. Вон они билеты на митингах раздают. Пойди, сходи на митинг!
– Ладно. Езжай, пидор, куда хочешь.
– Сама ты розовая…
– А вот какая есть.
– Проводить-то придешь?
– Во сколько ваш бордель отправляется?
– Сама ты бордель. Бизнес-круиз.
– Во-во. То самое ласковое слово. Зайду, может.
– Ну ладно, забыли…
– Когда вернешься?
– Мы до Риги и обратно. И там три дня. Короче, неделя.
Предприниматель Дерябин действительно ехал с Танькой и оттого страдал. Страдал он еще оттого, что не был окончательной сволочью. Коммерческая структура, в которой он трудился, представляла собой сплошную сволочную компашку. Мерзавец на мерзавце. Сейчас вот, поймав фарт, нарубив капусты, наварив зеленых, выправив паспорта, они отправились в бывший советский город Ригу. Пивка попить. Рижского, курземского, сенчу, лгуциемского и портерку. Портерок был и свой, но рижский слаще. Баб брали с собой не всех, а по конкурсу. И Таньку, конечно. Дерябин „шинкованием капусты“ давно тяготился, но, во-первых, стыдился признаться в этом перед подельниками, а во-вторых, ничего другого не умел или забыл, что умел, тем более что географический обрубок потихоньку въезжал во времена безработицы, даже для тех, у кого руки золотые, а голова не чета дерябинской. Миска супа и женщина. Дерябин зарекся общаться с кем-то, кроме компашки.
– Валька! – А! А? А!
– Ты чего куражишься?
– А чего мне с тобой этикет соблюдать?
– А что будет с возвращением социальной справедливости?
– Вас всех загонят на общественно-полезные работы. Посадят. Повесят на телеграфных столбах и в специальных камерах. А кое-кого и на Красной площади.
– Дура ты.
Он ушел в ванную, закрылся там, включил приемник, что стоял на стиральной машине. Тот занудил про экономику. Дерябин покрутил колесико, нашел музыку, разделся, лег в ванну и пустил воду. Он всегда так делал. Так можно было напустить воды любой температуры, а если лечь в полную ванну, то очень горячую не вытерпишь. Взял с полочки шампунь, именно тот, который каждый час предлагали купить по ящику, вдруг озлился и забросил флакон куда-то в угол, а мылиться стал советским мылом „Лесное“. Надел банную рукавицу, растерся. В Риге должны были прямехонько в сауну. Дерябин решил не идти. Опять будет свинство. Что касается Вальки, то она куражилась и лгала. Ей нравилась такая жизнь, балык из вырезки и ликеры из ларьков. А про реставрацию социализма она начинала бредить только тогда, когда хотела досадить Дерябину. Газеты ему подбрасывала с толковыми статейками, где как дважды два доказывалась бесславная кончина химер дядюшки Сэма и предсказывалась расплата за глумление над Родиной. Дерябин и сам подозревал, за кем будет победа. Еще Валька знала про Таньку, Выйдя из ванной, он обнаружил, что в квартире он один. Тогда он обрадовался и открыл бар. Водки оставалось граммов сто семьдесят. Он вылил ее всю в фужер, прошел на кухню, открыл холодильник. И там было как-то пустовато. Тогда он очистил луковицу, порезал ее, отмахнул хлебушка от буханки, опять открыл холодильник, достал полбатона сервелата, кетчуп, выпил водку, откусил колбасы, потом лука, набрал воды в кофейник и поставил на газ. До круиза оставалось пять часов, как и до полуночи.
Стоя у окна с кофейной чашкой, Дерябин смотрел на дома и небо. Начинался снегопад. Снег был сухой, редкий, почти не колышимый ветром, но к ночи обещал усилиться. В Риге сейчас шли финские марки, и Дерябин, допив кофе, решил разобраться со своей валютой. При удачном стечении можно наварить побольше, чем на зеленых. Были у него и немецкие марки. Пересчитал, разделил, кое-что в бумажник, остальные спрятал понадеж-ней. В сумку положил костюм, рубашек пять штук, бритву, чушь там всякую. Бутылку, шоколадку. Оставалось еще время, и он посмотрел фильм по телевизору. До вокзала – двадцать минут ногами. В одиннадцать он вышел из дома.
– Дерябину наше, капиталистическое!
– Тем же концом. А где поезд?
– Поезд будет, Дерябин. Будет поезд, будет и шеф. Ты только посмотри, до чего он веселый человек! – И сослуживец качнул головой. „Привет участникам бизнес-круиза“ – красовался прямо на здании вокзала кумачовый лозунг. Был и другой, на виадуке, – „Маякам капитализма – счастливого пути“. А на том месте, где Должно было быть название станции, шеф водрузил рекламу сигарет „Техас“.
– Видишь, Дерябин, что может сделать компетентность и коммуникабельность? Я представляю, что нас ждет в эшелоне. Ха-ха-ха. Говорят, в вагон-ресторан поваров из „Центрального“ наняли. Там всякое еще. Душ будет.
– Душ-то каким образом?
– Все, Дерябин, в наших силах. Твоя-то где?
– Валька-то? Придет к полуночи. Глаза выцарапывать.
– Не бери в голову.
Танька не показывалась. Как и договорились, она в последний миг нырнет быстренько в вагон. В крайний, в другой. А потом уже к Дерябину.
Шеф был большим затейником и сейчас, выстроив компашку на перроне, готовился появиться из тьмы и снега на подножке первого вагона. Сами же вагоны, стилизованные под агитпоезд достопамятных лет, но наполненные новым внутренним и внешним содержанием, гостеприимно распахнут свои двери и скоро понесутся, застучат, запоют… Это время пришло для побед и свершений. Время – вперед!
Снегопад сгустился, как раствор соли в колбе, а свет, падающий с недоуменного неба, свет от фонарей и окон станции, свет колеблющийся и странный, превратил пространство, обозримое и живое, в кристалл, бесконечный и мертвый…
…Около полуночи бабы замерли. Они стояли под снегом, снег шелестел и засыпал их, но они и двигаться перестали, и наконец дежурный махнул фонарем, и эшелон вкатился на первый путь, украшенный символикой капитализма. Дилер, попирающий красного монстра, брокер, держащий голубя мира, и так далее. Вагоны были подобраны новехонькие, блестели краской, на подножке первого вагона стоял мужик, сытая ряха с кавказским рогом в руке. Время от времени он из рога отпивал. Локомотив необыкновенный и огромный. А потом мужик стал озираться дико и неприятно. На подножках всех вагонов стояли девки-проводницы в кокошниках и сарафанах, и на дверях каждого вагона лозунги „Добро пожаловать в райский эшелон“. Окна вагонов освещены, и звучит громкая музыка.
– Вы что, рехнулись? Что за маскарад-то? Крутокруто, а где Дерябин? – заверещал шеф, но стал замолкать, подниматься по ступенькам. Над затемненным зданием вокзала не было транспарантов, праздничных лоскутков, развешанных час назад за хорошие бабки, не было рекламы сигарет „Техас“, а кровавился лозунг „Смерть фашизму!“, и товарищ Сталин гневно и мудро смотрел на него сквозь призму снега. Еще не веря в то, что это не ответная мистификация подельников, не очередной аттракцион, он глянул на череду ларьков, Поставленных недавно слева от станции. Но ларьков не было, а были водонапорная башня, танк Т-34 с пушкой вдоль путей и медленно, медленно приближающийся мужичок с жезлом, а за ним бойцы, и уже оружие сбрасывается с плеч…
– Трогай! Трогай! Сука! Атас! Полный вперед! Гони, падло!!!
Поезд рванул по открытой ветке, и высокий одновременный плач рванулся вслед. Но уже повернулся вокруг оси магический кристалл, и поглощаемый временем состав мигнул яркими окнами, и будто бы разбилось застуженное стеклышко, и нет ничего. Пустые рельсы, а еще – небо и снег.
…Капитан Стрыгин находился теперь у здания станции, переменив обойму, пригибаясь слегка, готовый упасть и откатиться в сторону, а потом вскочить и повиснуть на вагонной лесенке и в один бросок – в тамбуре…
– Ты гляди, шеф совсем из ума выжил. Ряженых нанял. Гляди, во всех окнах бритые и с гармошками. Сам-то где?
– Где начальник станции? – проникновенно спросил у Дерябина Стрыгин, поскольку Дерябин оказался в тот миг между ним и зданием.
– А хрен его знает. Чего ему тут делать?
– А почему светомаскировки нет? Кто старший по команде? Что за маскарад?
– Дядя, – сказал в ответ Дерябин, – шеф-то где? Грузиться или нет?
– Документы, – потребовал Стрыгин.
– А, это пожалуйста.
Капитан получил из рук в руки паспорт в кожаной обложке, где еще не утвержденный, но милый сердцу герб с двуглавым орлом, скипетром и державой. Раскрыл, а в паспорт вложена валюта. И немецкие марки сверху. Стрыгин, осторожно закрывая корочки одной рукой, другой будто бы стал вытирать пот со лба, а паспорт, даже ничего в нем не прочитав и не рассмотрев толком, стал 5 класть в карман.
– Отдай-ка, – протянул руку Дерябин, и тут Стрыгин выстрелил ему в живот и, качнувшись влево, вправо, пригнувшись, побежал к подножке своего вагона. Машинист уже тронул состав. Автоматчики, прыгая по вагонам, падали на пол по ходу движения и, ожидая очередей фашистского десанта, который, несомненно, захватил станцию, готовились принять бой, возможно последний. Но уже разворачивался магический кристалл.
Дерябин лежал на спине, пуля уютно устроилась где-то там, внутри, снег прекратился, и ему было тепло и спокойно. Не было Таньки, не было Вальки, не было документа, удостоверяющего личность, и не было смешных бумажек, обещавших так много, но исчезнувших в кармане шинели его палача. Хорошо было Дерябину. Потому что никакого шефа тоже не было, а железнодорожный путь был совершенно пуст, насколько это можно было видеть».
– Рассказ про Ивана написал Дерябин.
– Ну, слава Богу. А вот…
– Больше я ничего не должен был сказать. Я работу сделал.
– Сделали, да поздно. Вы еще денег хотите?
– Уходи, Щапов. Видишь, елочка, паштет, водка. Ты водки выпей, проводи…
– Мне еще дел много надо сделать в этом году. Да и тебе тоже.
– Дерябин. Всё.
– Через месяц после твоего исчезновения Дерябин продал свою квартиру в Либаве, переехал в Пыталово, где занялся коммерцией. Еще через три месяца он был застрелен из пистолета «ТТ» при попытке проникнуть в военный эшелон. Дело военная прокуратура закрыла.
– Какие сейчас «ТТ». А что, нет Дерябушки?
– Где ты был, Ханов? Мы Дерябина высчитали через другой канал, но было поздно. Но самое интересное, что рассказ был написан задолго до смерти Дерябина.
– Что, серьезно? – Ханов расставил все как мог на столе и стал свинчивать колпачок «Смирновской».
– А самое серьезное то, что наш бункер в Айгюль подавлен.
– Я бункера не трогал.
– Где ты был?
– На том свете.
Щапов печально смотрел в предновогоднее окно. Ханов разливал, накладывал закуски на тарелочки, потом зажег гирлянду на елке.
– Кто написал рассказ про исчезающий эшелон? Это очень важно, пойми. Я тебе еще денег дам. Это же опять кто-то из вашей бывшей компашки. Ты скажи, и все кончится. Я уйду. Ты только правду скажи. Иначе мы тебя, Ханов, убьем. Как пса удушим. На помойке гнить будешь.
– Давай помянем Дерябушку, Щапов.
– Кто убил?
– Не знаю. Я знаю, кто написал…
И Ханов сдал меня Семену Семеновичу, после чего тот ушел мгновенно, оставив пачку денег на столе и несильно хлопнув дверью.
Ханов пить не стал, а лег на диван, выключил радио, укрылся одеялом с головой и горько-горько заплакал, а потом уснул, а гирлянда на елочке все мигала. Красный, синий, желтый. Всю новогоднюю ночь шел дождь, что было противоестественно, как и небывалая жара прошедшим летом.
«Но приближалось время колдовства»
(Часть Третья)
Итак, давайте все сначала и по порядку. Кофе будете? Нет? Ну, как знаете. Меня допрашивал полковник, утро было солнечное, в открытое окно врывался ветер с моря. Кофе хотелось, но я предпочел отказаться.
– Курить?
– Я не курю.
– Ну и чудненько.
Полковник был неопределенного возраста, но, как это там раньше называлось? Особист. Контрразведка. И это мне льстило.
– Итак.
– Итак… В Петербурге, где я тогда ждал…
– Чего ждали?
– Черт его знает. Ждал чего-то. Изменений каких-то. Все как-то было не так.
– А как было нужно? Как раньше?
– Ну, не совсем. Чтобы было как раньше, только без партии.
– Вы что, антикоммунист?
– Нет. Мне все равно как-то. Даже более того. Я им под конец сочувствовал.
– Под конец чего?
– Ну, перед заварушкой.
– Вы имеете в виду восстановление Конституции СССР на всей территории страны?
– Да. Я это имел в виду. Вся эта сволочь надоела. Одолели они. Брокеры, маклеры, дилеры… Менеджеры. Ящик не включи. Рекламой затрахали. И потом все эти предприниматели. Я же знаю многих. Сволочь. Но это мелкая сволочь. А те, кого не знаю, видать, редкостная.
– Другими словами, внутреннюю политику правительства вы не одобряли.
– Не. И внешнюю не одобрял. Расчленение это. Президенты какие-то. Тоже сволочь порядочная.
– Все?
– Все, как один. Впрочем, извиняюсь. Я же не знал тогда, что товарищи были некоторые внедрены. И в коммерцию внедрены, и в президенты. Это теперь они в героях. После заварушки.
– Ладно. А жили-то где и на что?
– Ну, где – это сложный вопрос. То там, то там. То с той, то у этого. Вам фамилии и адреса назвать, так я не помню.
– Ну, ясное дело, не помните. Но главное-то дело у вас какое? Зачем вы жили-то там?
– А! Я роман писал.
– Ну вот. И слава Богу. О чем роман-то? Вы что, писатель?
– Да как вам сказать…
– А если не ошибаюсь, вы в Эстонии жили? Вы там где работали?
– Я астроном. Узкой специализации.
– И что же, есть в Эстонии обсерватория?
– Есть. На островах.
– Так. А 6 чем роман, сказать затрудняетесь?
– Сложно это так. Сразу… Вот меня в Латвии печатали. В журнальчиках всяких. Рассказы. Это-то меня и погубило.
– А почему же погубили вас ваши рассказы?
– А потому погубили, что пьяный я уснул на лавочке, в Летнем саду. И увезли меня.
– В вытрезвитель?
– Если бы. Так бы все и обошлось. Это был военный патруль. А меня приняли за какого-то сержанта. Я тогда стригся коротко, и в военной рубашке был.
– А почему так? Что за маскарад? И патриотизма?
– Нет, какой патриотизм…
– Значит, вы не патриот?
– Нет. Я патриот. Но у меня другой рубашки к тому времени не было. Пообносился.
– Хорошо.
– Чего ж хорошего?
– Ну, увезли вас в комендатуру.
– Нет. Не туда. А в какую-то часть. Там не было офицера, чтоб опознать. Пока я проспался, пока то, пока другое. Документов у меня с собой не было, но журнал с рассказом был. Я недавно гонорар получил и праздновал.
– Ну и как, показали журнал офицеру, там фамилия ваша…
– Да, там фамилия. Он посмотрел, говорит, мало того, что я пьянь, так еще шпион латышский. Я ему говорю, ты рассказ-то прочти…
– Прочел?
– Да. Прочел. Весь журнал прочел. Не повезло мне. То есть не к тому офицеру попал. Этот был заинтересованное лицо. Короче, отпустили меня. Адрес записали.
– Вы тогда были где-нибудь прописаны?
– Нет, не был. Но пришлось за паспортом ехать с милицией. Опознавать.
– Зачем?
– И я вот думал, зачем? А потом меня отыскали и призвали на сборы.
– А где вы тогда были прописаны?
– В Эстонии. Только там уже никаких военкоматов не было, в советском понимании, а были уже в другом. И там меня хотели призвать в какую-то гвардию.
– Так. А это откуда вы знаете?
– Так повестки же лежали. Я позванивал.
– А в Ленинграде?
– В Питере? Призвали, и все. Дело-то шло к заварушке.
– Так, призвали и куда отправили?
– А отправили в какой-то лагерь в пригороде. И там все или жили в Латвии, или в командировке там сидели годами, или еще как. Короче, земляки. Все тут были. И понтонеры, и ракетчики, и строители, и просто стрелки. Вначале мы толком не понимали, а потом, что к чему, разобрались.
– И что?
– И стали работать. С планом города.
– Какого?
– Рига, Елгава, Даугавпилс. Я работал по Риге.
– А вы не думали, почему вы, а не спецназ какой?
– «Альфа» там или что? Ну, у них свои задачи были, а может, они были не за нас.
– А за кого?
– Ну, за правительство. За реформаторов.
– Так вы, значит, против реформ?
– Я, конечно, против таких вот, какие сволочи де лают. Народ же не скоты, чего вы меня, товарищ полковник, все про патриотизм спрашиваете? Я патриот. Но страну нечего было расчленять. За это от пуза и короткими очередями.
– И как? Какие были потом очереди? Стреляли сами-то?
– Стрелял, естественно. Иначе бы с вами не сидел. В нас-то стреляли метко. А почему не «альфа», так у них разведка уже была. Парламентское лобби в Москве. Деньги большие ходили. А мы кто такие и откуда? Вы на меня посмотрите. Какой я «альфа»? Я – бомж, или спекулянт, или там литератор…
– Так, а как ехали в Ригу?
– Просто. На поезде. С паспортами, а в них – визы. Паспорта, естественно, чужие. Чистая работа. Потом разошлись по адресам. В назначенное время взяли из тайников оружие и, когда получили сигнал…
– А как получили?
– Да просто все. По московскому радио сказали фразу. Какую, начальники знали. И началась заварушка.
– Какая у вас была задача?
– Мы с группой брали под контроль Матвеевскую, потом Даугавпилсскую и около.
– Так.
– Это не центр. Но я эти улицы знал. Я жил тут Долго. Несколько месяцев.
– И как все было?
– Ну, это русский район. Потому и Матэйса – Матвеевская. Когда из центра стали бежать полицейские, ополченцы, их оттеснили частью к нам, и мы их остановили. Там у них паника началась. А здесь уже десантники откуда-то, появились, как из-под земли. И все. Рига была наша. А что там в других районах, не знаю.
– А что у вас была за история с экспроприацией?
– А! Это мне деньги задолжали. За книжку.
– За какую книжку?
– Я тут в кооперативе, давно, книжку выпустил, а гонорар не отдали. Сказали, потом как-нибудь. Я и забрал его. С учетом инфляции и в пересчете на латы. А то нам дали на первое время. Даже на пиво не хватало.
– Так, пиво. Про пиво позже. А книжка про что была?
– Да буклет. В один печатный лист. Звездолет летит, мужик в нем пьет. У них там трезвость, а он самогон синтезирует и пьет втихую. На него орут все. А он китайские стихи читает. Вот и все.
– Гонорар брали – стреляли?
– В воздух и по офису. Это же недалеко. На Даугавпилсской.
– Без жертв?
– А на что нам лишние жертвы?
– Насчет жертв. Вы чего из Латвии-то уехали? У вас что, родственники в Таллине?
– Какие родственники? Взял да уехал. Наше дело писательское. Взял да поехал. Ночь, день. Разницы никакой. Строение души.
– Говорите, на что жертвы, а в пивнушке…
– Ах там… Так там нам пива не давали. Требовали по-латышски говорить.
– А вы что, не знаете, как по-латышски пиво?
– Да я много чего знаю. Но там в задней комнате автомат был. ППШ и диски. Пришлось перестрелять их всех. Иначе бы они нас.
– А потом?
– Всем пива расхотелось, мы и ушли. А потом меня в другую группу перевели, и мы двинулись на Либаву. Там их правительство было. Эвакуировались, а уже голубые каски высадились. А на базе наши лодки, моряки наши заблокированные, а на рейде уже НАТО. И в Салдусе они. Неувязка какая-то вышла. А я вообще-то оттуда, из города. И мы через линию фронта пошли в город под липами. Пятеро было, и добрались. Чудеса. Опять же на конспиративные квартиры и – ждать сигнала. Вот тут-то все и произошло…
– Где вы жили в городе?
– Ну, в Северо-Востоке меня каждая собака опознает. И в Юго-Западе. И вообще везде. Поэтому я прямо в центре жил. На Суворова. Как там теперь называется, мне неинтересно. И из квартиры высовываться не думал.
– Какой был условный сигнал?
– У нас уже рации с собой были. Должны были сказать в определенный час условную фразу.
– И сказали?
– А вот здесь и начинается настоящая история. Потому что я услышал сладкоголосую песню своей юности. Никогда не возвращайтесь туда. В юность. Даже если прикажут.
Город был счастлив многим, но более всего тем, что два канала несли свои воды сквозь него. В канал, что в центре, входили мелкие посудины и оставались там для разнообразных и обычных дел. Канал этот сообщался как с морем, так и с обширным озером. Соленые волны временами проникали в озерное чрево, берега которого сплошь поросли осокой, и только там, где пристани принимали лодки и яхты, можно было различить отчетливо ту грань, что отделяла землю от воды. Но зачем озеро, если есть великое и чудесное? А ведь бывают населенные пункты, куда воду вообще возят Цистернами. Или того хуже. Здесь воды имелось в достатке. Находясь в постоянном круговращении, она проникала везде и всюду, настигала необъяснимыми дождями, появившимися ниоткуда и уходившими в ничто. И временами снега сосуществовали с дождями и туманами, а последние, вырвавшись на волю из нездешних сосудов, проникали в узкие переулки, в дома, под одежды – и в плоть и в души, и тогда действовала мгновенная и безнадежная в своей заданности связь: Человек бытовой – Воды вечные. И бездонные.
Второй канал был севернее. Он отделял город от острова. Острова, по сути, никакого не было, но когда-то во времена военных игр прошлого века отцы-командиры порешили прорыть этот второй канал, дабы можно было вести круговую оборону, если нагрянет супостат. Город от острова отделялся поворотным мостом, что-служило изрядной помехой во времена вечерних скитаний жителей города, имевших тем большую склонность к передвижению, чем глубже погружалось в воды светило. По вековой традиции мост по вечерам разводился.
На острове окопалась небольшая фабричка, несколько учреждений и там всякое, магазины… Главная достопримечательность – развалины крепости, казематы и равелины. Многочисленные семьи ловцов трески, скумбрии и счастья живут также на острове и по вечерам смотрят на бортовые и кормовые огни, плывущие по каналу. По центральному каналу пропускают всякую мелочь. По северному – большие и заслуженные суда.
Возможно, и сейчас, как многие вечера ранее и далее, мой бывший друг Сема вдохновенно сидит в старом недовзорванном форте – а взрывать его было мудрено, основательно строили когда-то, – и смотрит за линию горизонта, если к тому располагает погода.
Я же в этот вечер сижу в конспиративной квартире, из окон которой тем не менее виден центральный канал, полный, в нарушение правил и габаритов, странниками морей, и на ближайшем различаю надпись «Крылов». Когда рушатся ширмы и занавес падает, становится тем более неоспоримой связь культур, народов, обстоятельств и трофеев. На борт великого басенника грузятся граждане свободной Латвии и, несмотря на военное время, на кораблях горят огни, а большая часть экипажей разбрелась по городу в поисках счастливой и нетрудной доли. Бог им в помощь.
Мост через центральный канал является ключом к городу. Если встать по ходу движения лицом к католическому храму – а все движется по мосту сейчас туда, – то справа оказываются странники, слева замысловатое здание ВОИР, где уже не изобретатели и шарлатаны, а военные люди, и там что-то кладут в ящики и коробки.
Перила моста над каналом основательны и тяжелы. На мосту час истины. Но и в безмятежное время моей юности этот час был для моста главным. Жители возвращались с северо-востока на юго-запад, входили в жилища, включали свет и вели вечерние велеречивые беседы. Из центра, после последних сеансов в четырех киношках, после распределения по потокам во всех шести ресторанах и во всех трех гостиницах, после закрытия всех малых и больших забегаловок. По одну сторону моста веселье еще бурлило, а по другую, ближе к заводам, уже затихало, так как какой бы ты ни был, а утром влазь в брюки и иди.
Только вот военных тогда в городе не было. Ну совершенно ни одного рода войск, за исключением транзитно перемещающихся служащих, связанных Словом. Элитарной и главной частью жителей во все времена были рыбаки. Это был их город. Большинство жителей возвращалось по домам в желтых длинных «Икарусах» с шипящими дверьми и прыгающим салоном, а как не прыгать, когда едешь по булыжникам и осколкам времен. Рыбаки же на запредельных скоростях путешествовали в таксомоторах. Они платили за все. Я не любил таксомоторы. Я любил местный узкоколейный трамвайчик. Когда-то он бегал по мосту до самого острова, но потом рельсы сняли, исчезли провода опоры, шпалы и прочее и далее. И я тогда и не жил еще здесь. А вот теперь вновь живу, а по мосту грузовики и разнообразные легковые автомобили, коими заполнили дороги страны наши враги, вывозя к себе в логово медные чушки и строевой лес. Но теперь корабли уходят, а авто придется оставлять здесь, на берегу, который с часу на час вновь станет советским. Экая незадача. Но вот прошел и «Икарус», только он не рейсовый, автопарк уже не работает, а человек тридцать с автоматами выходят и поспешают к порту. В этот час и на этом месте я мог увидеть многих своих прежних товарищей, ведь город был таков, что и срочная эвакуация и наступление красных не могли разрушить вековой уклад и помешать не участвующим в побеге пропустить рюмочку здесь или там.
Я мог бы узнать Ижицу безошибочно, несмотря на почти что десятилетие, по подрагивающим плечикам и одеждам, где бесспорное стилевое единство, будь то зима, лето или эвакуация. Я не знал, доведется ли мне сегодня провести ночь в этой комнате, или неумолимая контрольная фраза из приемника, который я включу ровно без пяти минут до условленного времени, бросит меня в дело. Дело-то опять пустяковое. Нам лишь начать да поддержать, а уж морская пехота, а уж спецназ, а уж грозные хозяева дюн и земли… Лишь бы только взрывали в моем городе поменьше. А я прибыл сюда совсем ненадолго, повинуясь приказу, и навязчивые сновидения оборвут наконец свое круговращение, и эти мостовые и этот канал, увиденные вновь, более не придут ко мне ночами. Вот только я не смог бы никого остановить на мосту и окликнуть, но, может быть, потом у меня будет немного времени. По всем приметам, приближалось время колдовства. По бывшей улице Суворова шла Ижица с тем человеком, которого я и жителем-то назвать не могу, до того он мне невероятен, быстрым легким шагом. И я смог увидеть их лишь потому, что положил бинокль на подоконник и раздвинул пошире шторы.
И тогда я поступил вовсе опрометчиво, я высунулся из окна, и, видимо каким-то верхним зрением, Ижица увидела меня и узнала тотчас. На мое счастье, Невероятный человек смотрел себе под ноги и не поднял глаз. Ижица смотрела на меня во все свои виноватые глаза. Я сделал шаг в сторону, как при игре в пляжный футбол, и отстранился от окна, в тоненький просвет увидел, как она тянет Невероятного за руку и что-то ему вдохновенно глаголет.
