Текст книги "Мародеры"

Автор книги: Леонид Влодавец

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 27 страниц)

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ

Остаток ночи и все воскресное утро Никита проспал спокойно. Тем не менее, едва Никита проснулся, память развернула перед ним всю невеселую картинку его вчерашних деяний.

Никита ощутил дискомфорт: с одной стороны, эта самая «барыня» Люська, не имея иного способа доехать в безопасное место, воспользовалась его услугами как шофера, может сегодня, отоспавшись, попросту погнать его, чтоб не мешал ей устраивать свою жизнь.

С другой стороны, Никита вспомнил о бумагах, которые Достались ему от гражданина Корнеева Сергея Владимировича.

Пока Никита спал, эти бумаги мирно лежали в рюкзачке, а рюкзачок – под кроватью. Ветров тут же полез туда и убедился, что никому его вещички не понадобились, а он сразу же развернул бумажную трубку и тут же забыл обо всем – ему ли было не узнать почерк капитана Евстратова!

ИЗ ДНЕВНИКА КАПИТАНА ЕВСТРАТОВА

«10 сентября 1919 года.

Трехдневные страдания мои, связанные с отсутствием бумаги и почти полным исчерпанием карандаша, неожиданно прекратились. Хозяин, разбираясь на чердаке, нашел там старую конторскую книгу, исписанную на три четверти всякими там дебетами-кредитами за 1897 год, и презентовал ее мне со словами: «Вот, ваше благородие, она нам, чай, уже не к делу, а вам для писанины гожа. Баре, сказывают, без записи жить не могут. Опишите, как все тут в наших местах было, а коли и приврете малость, так Бог вам судия – без того, говорят, нельзя нынче».

В сущности, мало шансов, что мои записи вообще до кого-либо дойдут, а не сгинут вместе со мной на этом уединенном острове в середине континентальной России. Еще раз повторю, что не ведал, какие забытые Богом места еще сохранились в нашем Отечестве, и не в дальней Сибири, а менее, чем в 400 верстах от Москвы. Впрочем, весьма возможно, что со временем, если война с большевиками продлится еще несколько лет, а тиф и голод не уймутся, то число таких забытых мест сильно приумножится. Народ наш вымрет или сбежится в города, где большевики дают «пайку» тем, кто служит или работает. А там-то уж наверняка вымрет, ибо пахать, сеять и жать будет некому.

Иронизируя над перспективами своих записей и поднимаясь отсюда, из болотной глуши, до анализа положения в губернии или вообще в России, я прекрасно отдаю себе отчет, что, быть может, уже будущей зимой или весной буду потешаться над собственными мрачными пророчествами.

Действительно, сейчас все выходы наших разведчиков за болото для сбора информации в большинстве своем приносят сведения, крайне неутешительные для большевиков и крайне отрадные для нас. Правда, ожидать, что Советская власть рухнет сама собой, довольно трудно, нет особой надежды и на повторение восстания. Большевики, конечно же, верны себе: они, сумев поссорить между собой здешних мужиков, усердно задабривают тех, кто готов им помогать, и самым жестоким образом карают тех, кто противится. По деревням и селам сейчас идет волна создания комитетов бедноты, в массовом порядке вербуются осведомители для Чека, причем указавшему на «контрреволюционера» – то есть хотя бы и на своего соседа-мужика, или даже на родного брата! – выплачивают награды из числа «реквизированного» имущества. Таким образом, чуть ли не каждый, опасаясь, что его признают «контрой», стремится донести на тех, кто участвовал в восстании.

Таким образом, в Чека собираются доносы практически на всех местных жителей, которых можно в любой момент припугнуть арестом и расстрелом, заставив сносить любой произвол и насилие. С другой стороны, при всякой попытке более чем трех мужиков собраться вместе, чтобы обсудить свое житье-бытье, каждый из них боится не то что сказать, а и подумать лишнее. Ибо любой из них может оказаться осведомителем. Поэтому многие, стремясь приобрести заслуги перед властью, заставляют сыновей идти в Красную Армию. Причем не только голытьба, но и вполне справные мужики.

Главная надежда, таким образом, на наступление наших войск. Увы, слухи, порой сулящие весьма радужные перспективы, чаще всего не оправдываются. Судя по всему, красные действительно отступают на главном направлении, но наступление наших идет весьма узким клином, нацеленным на Москву, и противник, находящийся перед ними, скорее отбрасывается с дороги, чем уничтожается. Действия наших войск напоминают мне поведение небольшой группы решительно настроенных людей, проталкивающихся через многочисленную, но более робкую толпу. Неоднократно наблюдал подобное на вокзалах, когда солдаты из разных эшелонов одновременно пытались протолкаться за кипятком. Множество пехотинцев с котелками и чайниками, вяло переругиваясь и мешая друг другу, окружали заветный кипятильник, пытаясь установить какое-либо подобие очереди, а в это время откуда-нибудь появлялось десятка два рослых, здоровенных и сердитых казаков, к тому же, должно быть, взятых в службу из одной станицы. Лихо действуя локтями и плечами, а при нужде кулаками или даже нагайками, станичники быстро распихивали «серую скотинку», оттирали ее от кипятка и, наполнив им свою посуду, столь же решительно выбирались из толпы.) Москва в какой-то мере выполняет роль эдакого «кипятильника», вокруг которого сгрудились многочисленные толпы красных, а наши уподобились тем казакам, которые лезут к нему без очереди. Кстати сказать, видел я и печальный исход подобного прорыва не та в Батайске, не то в Иловайской. Кто-то из пехотинцев, которому казак отвесил зуботычину, отмахнул его кулаком и заорал: «Бей лампасников!» Навалившись с разных сторон, эти мужики в серых шинелях принялись дубасить казаков изо всех сил. Лишь вмешательство офицеров не дало этой драке окончиться смертоубийством.

Боюсь, не закончилось бы чем-либо подобным и наше наступление на Москву.

Наступление с одной стратегической целью, не обращая внимание на открытые фланги, – чревато многими опасностями. Задумываясь над действиями Верховного

– хотя мне ли о них судить, сидючи здесь и слушая очень неточные сведения на сей счет! – я тем не менее полагаю, что Антон Иванович подчинил военные цели политическим и, вероятно, надеется со взятием Москвы на более интенсивную союзную помощь. Есть слухи о взятии Петрограда Юденичем, но ничем серьезным они не подтверждаются. Вообще для меня и сейчас остается загадкой, координируется ли борьба с большевиками на разных фронтах или идет своим чередом.

Впрочем, еще раз повторю, что моя голова занимается тем, чем ей ни по чину, ни по современному состоянию заниматься не положено. Такова, видимо, национальная особенность русского человека: размышлять о чем-либо стратегическом, всероссийском или всемирном (не имея ровным счетом никакой возможности повлиять на эти события), когда стоило бы подумать о чем-то насущном и близком. Например, о том, стоит ли дожидаться здесь зимних холодов и метелей или же попытаться проскочить через красные тылы навстречу своим?

Кстати, зимой, я в этом не сомневаюсь, наше нынешнее убежище перестанет быть столь надежным, как сейчас. Болота замерзнут, и нам, возможно, придется прекратить свои вылазки, ибо найти наше расположение по следам на снегу будет значительно проще. Конечно, если войска Юга России сумеют наконец-то продвинуться на нашем участке, то ожидание может быть не напрасным. Если же наше наступление выдохнется, то перспектива перезимовать здесь мне не представляется оптимистической. Запасы весьма ограничены, и если до февраля-марта их хватит несомненно, то дотянуть до нового урожая вероятность очень малая.

Хозяин, надо сказать, уже не раз намекал, что «семейство у нас ныне великовато стало». Природная деликатность и гостеприимство, должно быть, не позволяют ему сказать напрямую: «Господа, вы составляете для меня неприятную проблему и своим присутствием угрожаете моей безопасности!», как сказал бы на его месте, я думаю, представитель образованного класса.

Вообще, надо сказать, что Трофим являет собой весьма любопытный тип православного русского мужика-фаталиста. Глядя на него, ни за что не подумаешь, что он способен к весьма глубокому философскому анализу. Казалось бы, его удел – земля и скот. Но он с удовольствием «мозгует» о проблемах всей Руси великой.

Разумеется, его суждения до крайности наивны, невежество потрясающе, но чего еще требовать от человека, который грамоте обучился на японской войне, а в период от японской до германской нажил совместно с братом капитал в десять тысяч рублей! Все мое имущество оценивалось не больше, чем в 2500, несмотря на то, что наживали его пять поколений дворянских предков, среди которых было несколько генералов и статских советников. А Федор с Трофимом были голы, как соколы. Отец завещал им избу, и 100 рублей не стоившую. Но сумели разжиться: мельницу поставили, маслобойку, завели лавки в городе. И в торговых делах преуспели. На них работали десятки людей, а они все еще числились крестьянами С-кого уезда!

Большевиков, разумеется, Трофим, как и покойный Федор, ненавидит. Но природа этой ненависти мне прежде представлялась несколько упрощенно. Уверен, что, если бы не продразверстка и мобилизации, он смог бы с ними столковаться.

«Большевики – сволочи», но в принципе кое-что они сделали «по уму» – вот его кредо. И если б все остальное тоже делали «по уму», то есть отменили бы продразверстку и разрешили ему торговать по свободной цене, тогда как цены на промышленную продукцию установили постоянные – он и пальцем бы не пошевелил против большевиков.

Или вот еще одно его мнение:

«Мужик всегда работал на себя, а от помещика и власти – бегал. А подворачивался смутьян – он и бунтовал. Про Стеньку Разина слыхали? У нас сам-то Степан Тимофеевич не бывал, не дошел. А вот есаул его, Федька Бузун, тут, в этом самом месте, стоял. И говорят, казну грабленую держал. Сорок возов злата-серебра, как бабки в сказках говорят. Потом, конечно, его царское войско где-то захватило. Не то расстреляли его, не то повесили или голову отрубили. А казну – не нашли. Почему? Да потому, что спрятали ее крепко. И сколь ни пытали разбойников – ничего не добились. Я бы, если б при власти был, то сказал бы им:

«Ребяты, на тот свет с собой вы эту казну не заберете, но ежели скажете, где она лежит, – получите четверть от всего, к примеру, десять возов из сорока».

Что, не отдали бы? Отдали бы за милую душу и век за меня Бога молили. Я бы им всем пачпорта выписал, удостоверения, что они за разбой свой в казну уплатили – и все, молодцы, живите честно, деньги в дело управляйте, стройте дома, заводите скот, фабрики или всякие там мастерские. Польза была бы? Была бы. Уж эти-то мужики больше б не грабили!»

Кстати, о кладе. Я в эту легенду ни в грош не верю. По Руси издревле подобных фантазий бродит множество. И в них, мне думается, отражена подспудная мечта русского мужичка – каждого или нет, судить воздержусь – о быстром и легком обогащении. В сущности, эта самая мечта лежит в основе нынешней гражданской войны, как лежала она в основе Смутного времени, разинщины, пугачевщины и прочих, более мелких мятежей. Только в прежние времена никто не придумывал никаких учений, вроде марксизма, и не говорил мудреных иностранных слов, вроде «экспроприация экспроприаторов». Еще одна, между прочим, исконно российская черта: заменять иностранным и красиво звучащим термином свое, хорошо понятное и всем известное. Если скажешь по-русски: «грабеж» – не понравится, а если по-иностранному – «экспроприация», то оно уже вроде бы и не то же самое.

Ну, на сегодня, пожалуй, хватит.

11 сентября 1919 года.

Еще один день минул, дождливый, скучный и прожитый впустую. Самое время скоротать вечерок за писаниной.

Пожалуй, все-таки надо отвлечься от бесплодных размышлений на философские и общественно-политические темы, перестать судить свой народ, ибо переделать его мне все равно не удастся. Даже Великий государь Петр I, преобразовав российское дворянство, не смог изменить природу русского мужика. И большевики, бесспорно, тоже потерпят тут фиаско. Но хватит, хватит об этом.

Гораздо насущнее вопрос о том, как выбраться отсюда. Трофим сказал, что если нам желательно уйти отсюда, то надобно это сделать не позднее начала октября. В октябре-ноябре отсюда, по его словам, вовсе не выйти, так как дожди прибавят воду в болоте и гать, если ее «разбередить», может «сплыть». Тогда надо будет ждать холодов и мороза, но тогда увеличатся шансы привести сюда по следам ермолаевских карателей. По-моему, это очередной намек нашего гостеприимного хозяина на необходимость уходить отсюда.

Бесспорно, сидючи здесь, ничего не высидишь. Ясно, что восстание подавлено окончательно и мужики не всколыхнутся ранее следующей весны, если большевики до того времени не начнут отбирать семенное зерно. Приход наших войск покамест гадателей, и о приближении их ничего не слышно. Поэтому надо подумать о том, как в ближайшие несколько дней предпринять попытку прорыва к своим. Но я еще не имею полного представления о том, кто соберется со мной идти. Конечно, агенты Краевского, господа П. и В., которые уже не раз проводили рекогносцировки и хорошо знают местность, а также имеют надежных знакомых среди крестьян, должны идти обязательно. И с их стороны, кажется, возражений не будет. Правда, В. несколько раз говорил о том, что желательно дождаться наступления наших войск, ибо в этом случае проскочить будет существенно проще. Но Н. несомненно легко убедит его в том, что в любом случае им надо как можно быстрее перейти фронт, чтобы доставить информацию о положении в тылу красных, ибо в противном случае она может существенно устареть и не принести пользы нашим штабам. Следующим, четвертым участником нашего предприятия может стать тот самый Корнила, которому я в немалой степени обязан своим освобождением из большевицкого плена. Он, среди всех бывших федоровцев, собравшихся на здешнем хуторе, тяготится бездействием и жаждет мщения как красным, как и переметнувшимся к ним Орлу и другим кудринцам. Если бы не авторитет Трофима, мужика рассудительного и осторожного, Корнила непременно уже предпринял бы какие-нибудь опрометчивые действия, могущие навредить не столько краснюкам, сколько нам, грешным.

12 сентября 1919 года.

Сегодня, после ночи, проведенной в бессонных размышлениях решил доложить Трофиму и всем присным о своем намерении уходить за фронт. Доклад мой был выслушан с надлежащим вниманием и вызвал – особенно у хозяина! – полное одобрение. Наибольшую радость, если меня не обманула наблюдательность, у Трофима можно было заметить по поводу намеченного мною ухода Корнилы. Правда, никаких слов, явно подтверждающих это, Трофим не промолвил, но по косвенным признакам, проявившимся у него на физиономии, я это заметил и убежден, что не ошибся. И П., и В., разумеется, по поводу перехода фронта возражений не высказали, но вот особой радости по поводу включения в состав нашего отряда Корнилы я у них не заметил. Позже, приватно побеседовав с Н., я понял причины его обеспокоенности. Несдержанность Корнилы и его склонность к авантюрам были лишь частью таковых. При надлежаще поставленном руководстве, по мнению Н., Корнила не будет их проявлять. Но куда большие опасения у Н. вызывала известность Корнилы, как весьма жестокого и беспощадного человека. Его деятельность в отряде Федора, где даже многие соратники считали его записным палачом и душегубом, разумеется, не прошла не замеченной для местных жителей.

Не только для тех, кто сочувствовал коммунистам, но и для тех, кто был сторонником Орла или вообще нейтральным. Его появление на людях могло нам дорого стоить. Вместе с тем оставлять его с Трофимом тоже было опасно. По словам Н., Корнила вполне способен, оказавшись наедине с хозяином, оспорить его права на главенство. Поскольку среди 12 федоровцев, оказавшихся на хуторе, большинство – приятели Корнилы, то этот конфликт может вылиться в раскол и даже в междоусобицу. Неприятности, которые эта междоусобица могла повлечь за собой, предсказать было нетрудно. Ибо Корнила, несомненно, не ограничился захватом хутора, а забрал бы весь конский состав и отправился бы «гулять» по уезду и губернии. Шансов на то, что он сумел бы разжечь новое антибольшевистское восстание, не было ровным счетом никаких, а вот привлечь в усмиренные уезды новые карательные экспедиции ему удалось бы несомненно. Если бы это, паче чаяния, произошло бы еще до того, как мы перешли фронт или хотя бы достаточно удалились от здешних мест, то наша задача стала бы втрое сложнее и вообще оказалась бы под угрозой полного провала.

14 сентября 1919 года.

Итак, все решено. Сегодня в ночь мы выступаем. План нашего похода представляется мне хотя и рискованным, но достаточно продуманным. Состоит он в следующем (не боюсь доверять его бумаге, ибо надеюсь, что на сей раз записи мои к неприятелю не попадут – снаряд не попадает в одно место дважды).

С наступлением темноты я, Н., В. и Корнила на четырех лошадях выберемся за болото через гать и далее двинемся лесными тропами в направлении деревни П., расположенной на берегу реки, которую мне столь неудачно пришлось преодолевать.

Там мы укроем лошадей у одного из верных людей Н. Впоследствии Трофим вышлет за лошадьми кого-нибудь из федоровцев, и они к нему вернутся. Что же касается нас, то следующей ночью мы преодолеем реку на лодке, верстах в десяти ниже злополучного моста. Далее нам предстоит дневка в лесу, на другом берегу реки.

Днем через лес двигаться опасно, ибо через него проходит дорога, по которой довольно часто проходят красные обозы, конвоируемые кавалеристами. На третью ночь нам предстоит пройти еще не менее двадцати верст до железнодорожной станции М. Телеграфистом на этой станции работает бывший односельчанин Трофима и Корнилы, который, как уверяют они оба, может помочь доехать до последней станции, контролируемой красными, а уж дальнейшее будет зависеть лишь от воли Божьей да нашего везения. Ну, да сперва надо еще отсюда выбраться. Не знаю, когда еще смогу обратиться к дневнику, но надеюсь, что эта запись не последняя.

Ставя точку после предыдущей фразы, я полагал, что расстаюсь со своим бессловесным исповедником как минимум на несколько дней. Однако появилась острая необходимость внести в него еще несколько строк. Пока, так сказать, не остыли впечатления.

Сказать по справедливости, случай анекдотический, и ежели мне приведется еще когда-либо побывать в приличном обществе, где будут присутствовать благовоспитанные дамы, рассказывать его я поостерегусь. Но бумага, как принято считать, все стерпит.

Сейчас все происшедшее час назад кажется мне неким сном. Я уже сомневаюсь, не пригрезилось ли мне все это? Неужели все-таки правда?

А началось все – смешно и стыдно сказать, с прогулки за малой нуждой.

Здесь, на хуторе, отхожее место находится поблизости от коровника. В сумерках, хотя еще совсем не стемнело, я поскользнулся и упал, инстинктивно выбросив руки вперед. Благодаря этому я ничуть не ушибся, но зато – вот жуткое омерзение! – угодил обеими руками в свежую коровью лепешку.

Я помнил, что в стороне от хутора, примерно в тридцати саженях от изгороди, протекает небольшой ручеек болотного происхождения, слишком мутный, чтобы пить из него воду, но достаточно чистый, чтобы отмыть руки.

До ручейка я добрался без приключений, и, наклонившись над ним, погрузил кисти рук в слабо журчащую воду. Чтобы получше оттереть их от грязи, я решил зачерпнуть со дна ручья – воды в ручье было всего дюймов на десять – немного песка, нанесенного водой поверх торфянистой почвы.

И тут, зачерпывая песок, я ощутил под пальцами некий продолговатый металлический предмет. Вынув его из воды, я обна-ружил, что держу в руках небольшую ложку из желтого металла, украшенную не то гравировкой, не то сканью.

То, что ложка эта скорее всего сделана из золота и изготовлена в старину, пришло мне в голову почти мгновенно…»

Никита услышал звук шагов в коридоре и быстро убрал все бумаги в рюкзачок, поспешно затолкав его под кровать.

Успев быстро закрыться одеялом, он вытянулся на постели, сделав вид, будто еще не проснулся.

Дверь открылась, и в комнату вошла Люська.

ПОЛЕЗНЫЙ РАЗГОВОР

– Спишь? – громко спросила Люська с порога, дав понять, что следует просыпаться.

– Проснулся уже, – ответил Никита.

– Ну и хорошо. Нам поговорить надо, как ты думаешь?

– Думаю, что надо.

– Мне нужно про тебя все четко, как на духу, знать. Потому что ты мне вчера очень сильно помог. И есть шанс, что тебе в твоей истории смогут помочь.

Если, конечно, мы про тебя будем знать много.

– Кто это «мы»? – насторожился Никита. – Покамест я только тебя одну вижу.

– Есть и еще люди. Толковые, сильные, с влиянием. Конечно, мне проще всего сейчас выпустить тебя за ворота на этой самой Юриковой «Волге», а заодно выдать все, что ты у него вытряхнул. Повезет так повезет – не повезет так не повезет.

Может, доедешь куда-нибудь, а может быть, тебя первые же гаишники словят, если эту «Волгу» уже в розыск заявили. Потому что этот Юрик, несмотря на всю свою простоту, – ой какой непростой! И ты с этим своим выстрелом можешь запросто кому-то поперек дороги встать. Причем фиг кто поверит, будто ты нечаянно пулял.

Да и я-то не верю, понимаешь?

– По правде сказать, – невесело улыбнулся Никита, – мне по фигу, веришь ты мне или не веришь. Просто вчера все получилось по-дурацки. Я одну глупость за другой делал, понимаешь? Вроде в тот момент, когда глупил, казалось, будто правильно делаю, а потом через пять минут понимал, что еще в худший переплет влетел. И так – весь вечер.

– Это точно, так бывает, – кивнула Люська. – Но все-таки, если ты сам не расскажешь, хуже получится.

– Почему это? – прищурился Никита.

– Потому что если позвоню тем ребятам, про которых говорила, они тебя сперва изувечат, а потом спрашивать начнут.

– Сперва я пару штук на тот свет отправлю, – произнес Никита, выдернув пистолет из-под одеяла. – А может, и больше, если успею. Впрочем, – добавил он, – мне, если на то пошло, скрывать нечего. Я никаких преступлений не совершал, по крайней мере, по злому умыслу. Говорю же: все случайно получилось. Я не вор, не бандит, не киллер. Просто студент.

И Никита, довольно честно и откровенно, рассказал Люське о целях своего приезда в город, а также и о том, что предшествовало его появлению на свалочной дороге. Правда, постеснялся рассказать о том, как помог бизнесменше Фоминой от киллера отделаться, да и о драке с качками умолчал. Из скромности и осторожности.

– Да уж… – пробормотала Люська. – Ты точно все, как есть, рассказал?

– Ну, еще одного не сказал, – поморщился Никита, – тот парень, который на меня с чердака прыгал, – сын директора школы, Сергей Корнеев… Только здесь паспорт его посмотрел. Теперь нет-нет да и покажется, что он вовсе не грабить приходил, а по поручению деда Ермолаева. Ключ-то от дома у него был. Допустим, надо было для старика одежду прихватить… Ведь бомжи с Ермолаева все сняли, до трусов и майки. Ну, вот отец и велел сыну сбегать туда…

– Да-а… – сказала Люська. – Ладно. Пошла я звонить. Не знаю, чего из этого выйдет, может, еще хуже, хотя, если на то пошло – хуже уже некуда…

Люська вышла из комнаты, а Никита, убедившись, что она ушла достаточно далеко, снова вытащил из-под дивана рюкзачок и взялся дочитывать дневник Евстратова.