Текст книги "Змеиный клубок"

Автор книги: Леонид Влодавец

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 32 страниц)

Не просто так притормозили – машину меняли. Эта была явно больше, потому что заметно было – затаскивали куда-то наверх. И уложили поудобнее, на какие-то тюки. А сверху бросили ту самую плащ-палатку, которая в первой машине была постелена на пол.

Должно быть, вторая машина стояла на более ровной дороге, потому что, когда поехали, ее шатало гораздо меньше. И не подбрасывало почти. Кроме того, похищенных на сей раз уложили далеко друг от друга, в углубления между тюками, так что Леха даже подумал было, будто похитители растащили их по разным автомобилям. И, только услышав какие-то знакомые мычания справа и слева, он сумел убедиться, что это не так и их везут по-прежнему втроем. Похитители тоже залезли в кузов, но Коровину показалось, будто их число уменьшилось. То ли сопели тише, то ли кашляли пореже. Дождь теперь по кузову не брякал, а шлепал. Должно быть, кузов машины был с брезентовым верхом.

На сей раз ехали, как Лехе показалось, очень долго. Не менее часа. За это время их можно было даже за границу области вывезти. Однако свежий загородный воздух скоро сменился городской вонью. Буквально минут через пятнадцать. Это значило, что привезли в облцентр, потому что никаких других поселений с таким духом поблизости от закрытого поселка Кирсановка быть не могло. Но удивляло то, что автомобиль продолжал ехать, никуда не сворачивая. Все же Леха в облцентре не один год проработал и хорошо помнил, что там в городе, особенно в старой части, и ста метров по прямой не проедешь. Где надо на гору взбираться, где объезжать какой-то холм, там мост через овраг обветшал, там улицу перекопали. Опять же не было в городе ни одной такой магистрали, чтоб по ней можно было так долго ехать. Потом только сообразил, что едут они по объезду, специально проложенному для транзитного транспорта по восточной окраине города. К нему вплотную примыкала та самая городская промзона, где находился Лехин родной машиностроительный завод. Поэтому вроде бы оно и за городом пролегало, но воздух был как в городе.

Потом опять стало посвежее. Покатили подальше на север от облцентра. Насколько далеко – понять трудно. Спидометр Лехе не показывали, но ежели по шоссе гнали под девяносто, то могли и за полета километров увезти.

Куда увезли, стало ясно еще минут через десять, после того как грузовик, свернув с шоссе, попер по грунтовке, болтаясь, как катер на волнах. Потом затормозил и стал сдавать задом в какие-то ворота. О том, что это именно ворота, а не туннель, допустим, Леха догадался как-то сам по себе, хотя услышал лишь несколько невнятных звуков, похожих на скрип открываемых створок.

Наконец машина совсем остановилась. Задний борт открыли, откинули с похищенных брезент, кто-то спрыгнул из кузова наземь. После этого Леху подхватили за ноги и за плечи, вытянули из грузовика и перетащили под дождичком в какое-то место, где не капало. Усадили на что-то мягкое вроде дивана.

– Расчехлять? – спросил кто-то, стоявший где-то справа.

– Погоди, – это опять говорил тот, что догадался насчет туалета и переговаривался с охраной у выезда из поселка. Похоже, что он был тут за старшего. Чего они там расчехлять собирались? Скорее всего Леху. Может быть, и остальных тоже. Правда, их присутствия Коровин не ощущал. То ли пока не принесли, то ли вообще не собирались сюда доставлять.

Похитители ходили неподалеку, но разговоров почти не вели. Они вроде бы что-то таскали и ставили на пол. Кряхтели, изредка матерились, но никаких лишних слов, а тем более имен или кличек не произносили. Говорили только что-нибудь такое, типа: «Правее! Ноги побереги! Ставь!» Какие-то тяжелые штуки перетаскивали и, похоже, не те тюки, на которых Леха лежал, пока сюда ехал, а что-то потверже. Вроде ящиков, сколоченных из досок. Именно из досок, а не из фанеры. У тех звук совсем другой, когда на пол ставишь. И лежало в этих ящиках что-то тяжеленькое.

Почему-то Леха сразу вспомнил о немецком оружии, лежавшем в диверсантском бункере. Оно тоже было в деревянных ящиках из крепких досок. Черт его знает почему, но вспомнилось. Хотя, конечно, предположить, будто его завезли туда же, куда и оружие, было немного нелепо.

Повозившись так минут двадцать, хозяева закончили свой тяжкий труд. Потянуло сигаретным дымом – перекуривали. Даже по случаю перекура не болтали, как ни странно. Очень молчаливые ребята попались. Леха еще раз подумал, что они не похожи на тех «гладиаторов», с которыми он общался. Там, видимо, считали ненужным особо сдерживать говорильню. А эти – молчуны из молчунов. Может, служивые какие-нибудь? И работу знают, и не болтают.

Леха поприкинул. Само собой, что и Пантюхов, и Воронков, и все другие-прочие, которые были задействованы в деле с дядюшкой из Америки, не очень хотели бы широкой огласки. Такие деньги очень трудно делятся – Леха при всей дремучести и отсталости это хорошо понимал. Придраться к ним, однако, не так уж и легко. А кому-то – может, здесь, в области, а может, и в самой Москве – очень хочется. Хотя бы для того, чтоб заставить поделиться. Вот ради этого можно и Леху с Ольгой утащить.

Похоже, перекур закончился.

– Расчехляй, – послышался голос старшего.

Точно, расчехлять собрались Леху. Сначала шапку сняли. Леха даже зажмурился, хотя в комнате было не очень светло. Пока жмурился – бесцеремонно, не щадя щетины, отлепили пластырь.

Перед ним оказалось трое мужиков, одетых в камуфляжные куртки и штаны, в таких же шапочках, как та, что на Леху надевали, только прорези у них, естественно, были не на затылке, а там, где нужно. К тому же шапочки были вроде бы из менее плотного материала. Наверно, если б такую на Леху надели, то он бы через нее чего-то разглядеть сумел.

Комната была без окон и больше походила на подвал, хотя Леха точно помнил, что вниз его не стаскивали. Стены из голых бетонных панелей с плохо заштукатуренными швами могли быть в каком-нибудь складе, ангаре, в недостройке какой-нибудь. Ящики, которые вроде бы ворочали эти гостеприимные ребятки, в комнате отсутствовали. Ошибся Леха, они их не затаскивали сюда, а выносили отсюда. А ставили где-то за одной из двух дверей, которые в этой комнате имелись. Может, и так было, что через одну дверь вносили, а в другую – уносили.

Ящиков не было, а вот диван был. Старый, с потертой обивкой, но мягкий. Напротив стояло несколько стульев, на них-то и сидели эти, в камуфляже.

– Здорово, – сказал тот, что сидел посередине, судя по голосу, старший, тот, что всеми командовал. – Ну как, ты нормально себя чувствуешь?

– Как сказать, – ответил Леха, – вообще-то не очень.

– Это правильно, – согласился похититель, – чего ж тут нормального, когда хватают ночью и увозят?

– Само собой, – сказал Коровин, удивляясь, до чего нынче террорист пошел самокритичный.

– Интересно, наверно, зачем увезли, да? – участливо спросил старший.

– Хорошо было бы, если б рассказали, – ответил Леха.

– Да уж очень захотелось посмотреть на тебя. Достопримечательность, можно сказать. Вчера еще, то есть позавчера, был никто, а сегодня – председатель правления «Статус-банка». Хоть бы опытом поделился, а?

– А чего делиться-то? – удивился Леха. – Взяли вот так же, как вы, увезли, а потом говорят: «Будешь председателем банка!»

Когда террористы кончили ржать, старший заметил:

– То-то ты и не упирался, когда мы тебя брали. Небось думал, что раз похищают, то не меньше, чем на место Чубайса поставят?!

Леха позволил себе из вежливости улыбнуться:

– Во-первых, вам сопротивляться – себя не уважать. Вы ж вон какие здоровые, опять же помоложе меня будете, с бесшумными пушками, со всяким другим снаряжением. Ну, набили бы морду или еще чего сломали и все равно увезли бы – зачем мне такое счастье? А во-вторых, раз похищают, значит я вам зачем-то живой нужен. Чего ж тут упираться? В покойники я не тороплюсь.

– Нормально! – поощрительно произнес старший. – Ты, оказывается, шибко мудр, Алексей Иваныч. Приятно общаться.

– Общайтесь, – разрешил Леха, – я не против. Ежели вы, допустим, какие документики попросите подписать, например, продать вам этот самый гребаный банк за рупь двадцать – с удовольствием. А уж если на бутылку не поскупитесь, то вовсе благодарен по гроб жизни буду.

– Ну, клоун! – покатились похитители. – Куда только шоумены смотрят!

– Клоун-то он клоун, – посерьезнел старший, – только три трупа этот юморист уже организовал. Тоже небось шутки ради. А с Бароном ты тоже смеяться будешь или как?

– Или как, – ответил Коровин. – Только на фига он вам сдался, Барон этот? Он вам кто, родственник?

– Родственник или нет, это не твое дело. А вот если ты дурака будешь валять или мозги пудрить, то как раз к нему и попадешь, уловил?

– Уловил. Только если вы меня не на концерт сюда привезли, так объясняйте по-быстрому, чего надо делать. Письмо, что ли, дядюшке написать, чтоб выкуп прислал? Давайте напишу, диктуйте…

Старший поглядел на Леху очень сурово и пристально.

– Ты, Алексей Иваныч, случайно не перепутал? Это ведь мы тебя захватили, а не ты нас.

– Правильно. Только похоже, что вы меня упереть-то уперли, а что делать – не знаете. Вот я и подсказываю вам помаленьку, какую пользу можно на моей персоне заполучить.

– Спасибо за заботу. Я бы ни в жисть сам не догадался. А тебе, дядя Леша, очень даже советую профессию сменить. Бандит из тебя классный получиться может. Уж наверняка лучше, чем банкир.

– Поздно. Образование у меня незаконченное,

а возраст уже не тот. С другой стороны, что банкир, что бандит – одна фигня на букву «бэ».

– Ладно, треп, конечно, дело хорошее, – вздохнул старший, – но пора и к делу приступать. Значит, должен я вам сообщить, Алексей Иваныч, что вообще-то похищали мы вас со строго определенной целью. Все ваши догадочки насчет всяких там выкупов-прикупов – оставьте при себе. Они к реальности пока не относятся. Ничего писать, подписывать и подмахивать от вас не требуется. Вам надо будет сидеть и не рыпаться, выполнять все, что положено, и то, что прикажем. Спрашивать ничего не надо, все равно не скажем. А сейчас надо будет сняться на видео…

– И что, взаправду по телику покажут? – спросил Леха.

– Постараемся, чтоб показали. Правда, не сразу. Для начала мы постараемся, чтоб это ваше выступление увидели товарищи Пантюхов и Воронков. Конечно, говорить будете то, что положено, и приветы тете Нюре с дядей Васей, как на «Поле чудес» у Якубовича, передавать не позволим. Все лишние слова, кхеки-меки – вырежем. Только наш текст, но с выражением.

– Интересненько, – сказал Коровин, – никогда на видак не записывался.

– Вот и запишешься, – старший вновь перешел на «ты», – только постарайся посерьезнее. И вообще ты не думай, что мы с тобой шутки шутить будем. Мы бы уже сейчас могли тебе настроение подпортить заодно с физиономией, если б не съемка. Неудобно твою рожу с фингалами показывать. Подумают, что мы к тебе пытки применяем.

– Нет, пытки не надо, – забеспокоился Леха, – это ж больно, наверно. И потом, разве я говорил, что буду чего-нибудь не то говорить? Нет. Я ж не партизан какой-нибудь… На фига мне приключения искать?

– Ладно, ладно, покладистый ты наш, – с явным недоверием произнес похититель, – не думай, что мы в твою дурь поверим. Мы ведь не Котел с Мослом. Нам лапшу на уши не повесишь. А тебе, между прочим, за них еще отвечать придется. Ну, как настроение? Не ухудшилось?

Часть вторая. ОСТРИЕМ ПРОТИВ ОСТРИЯ

«ЕСЛИ ДРУГ ОКАЗАЛСЯ ВДРУГ…»

Девятины по Кускову Ивану Петровичу справляли у Севки Буркина. Помер старый учитель в ЦРБ, инфаркт вернее, чем бандитская пуля, ударил. Дня не промучился. Кое-кому от этого факта очень большое облегчение вышло. Например, участковому Пономареву и всему райотделу милиции. Косте-Костоправу и господину Абрамяну тоже. Потому что если нет человека, то нет и проблемы. Некоторые беспокоились, что за побоище, которое упрямый дед учинил городскому бандформированию, на деревню будет наезд, может, даже на бронетехнике. Слишком уж громкая плюха досталась «гладиаторам». Но все устроилось очень хорошо и просто. Дед Кусков помер, Галину Митрохину отправили в дурдом. Вообще-то у нее просто нервное расстройство было, но где нервное, там и психическое, тем более что на учете в психдиспансере она еще состояла. Единственная дееспособная свидетельница, которая находилась непосредственно на месте событий – Ирка Буркина, – под руководством Пономарева дала такие показания, которые устроили всех.

Получалось, будто собрались они в доме у Коровина с целью совместного распития. При этом, дескать, Коровин показал им найденный в лесу немецкий автомат и патроны, а сам пошел за новой бутылкой. В это время к дому подъехала какая-то иномарка и вышли люди, которые спрашивали Коровина. Старик Кусков, будучи в нетрезвом состоянии, открыл по ним огонь из немецкого автомата. К нему присоединилась гражданка Митрохина, которая произвела один выстрел из пистолета «ИМ», принадлежавшего ее покойному мужу на основании разрешения номер такой-то (это, как ни странно, была чистая правда, потому что пистолет, который она забрала у убитого Лехой Мосла, действительно раньше принадлежал Митрохину). В результате перестрелки трое граждан, приехавших на иномарке, были убиты, а трое тяжело ранены и задержаны органами милиции.

С этих троих были тоже взятки гладки – все они, по жутко неудачному стечению обстоятельств, скончались. Самое занятное, что в категорию тяжелораненых угодил и тот бандит, которого мужики отходили колами. Хоть и лупили его здорово, по-серьезному, но все-таки не так, чтоб на убой. Если бы спросить каждого, кто молотил, били ли по голове, то ни один не припомнил бы. Тем не менее согласно экспертизе тот гражданин отдал Богу душу (если Богу, конечно) от кровоизлияния в мозг. Вообще-то до милицейской машины он сам дошел, и кровоподтеки у него были в основном на спине и заднице. Но тех, кто его дубасил, персонально определить не удалось. У всех было крутое алиби: кто водку пил с тремя друзьями, кто свинарник ремонтировал в темноте, опять же с друзьями, кто с танцев к моменту побоища еще не вернулся. Кого ни опрашивал участковый – все принимали участие только в тушении пожара. И прокуратура чего-то не очень упиралась. Наверно, Король Лир тоже какие-то шестерни подмазал, чтоб никаких лишних копошений в этом селе не происходило. Так что громкое дело не состоялось, и всех это устроило. Даже Барона. Он-то и позаботился, чтоб те трое, которые угодили в больницу, переселились в морг. Все равно такие кадры, которые не смогли вшестером старого деда одолеть, ему не годились, а в качестве подследственных были совершенно не нужны. Иномарка «Ниссан» принадлежала не «Гладиатору», а одному из трупов, оружие граждане использовали не служебное, а незаконно хранимое. Соответственно доказать, что скромный гражданин Антонов имел какое-то отношение к тем нехорошим мальчикам, которые в свободное от работы время катались по области с пистолетами и автоматами, не сумел бы никто. Тем более что откуда у них оружие взялось, было неясно. Дома у них, в облцентре, ничего не нашли. В «Гладиаторе», где прокуратура навела небольшой шмон, кроме гладкоствольных помповых ружей и служебных «Макаровых» с облегченным патроном, числившихся по вполне законной ведомости, тоже лишку не обнаружили. Может, они вообще эти самые пистолеты-автоматы где-нибудь на дороге нашли и везли сдавать в милицию, а бухой дедуля-ветеран, забыв, что война полета лет как кончилась, взял и расстрелял этих мальчиков ввиду своей общей ненависти к демократическим преобразованиям?

Придумывать можно было что хочешь – Кусков в морге ЦРБ лежал. В крови у него алкоголь присутствовал – пропустил за ужином пару стопочек. Легкая степень опьянения. А может, и средняя, если постараться. Вот и записали «лыко в строку». Насчет того, что первой прозвучала очередь из немецкого автомата – все слышали. В общем, выходило как по писаному – старик-учитель от большой тоски по Советской власти терроризмом занялся. Слава Богу, что помер, а то загремел бы по 102-й. А так – на нет и суда нет.

Хоронить Ивана Петровича никто не приехал.

Сын у него совсем молодым в Чехословакии погиб. Дочка, которая по стопам отца пошла и на преподавательницу иностранного выучилась, за какого-то иностранца замуж вышла и давным-давно где-то за границей жила. Братья и сестра поумирали раньше. Так что вопрос с погребением организовывали сами, общественным способом. Ванька Ерохин на своем грузовике съездил в ЦРБ под руководством участкового Пономарева. Гроб соорудил за две бутылки самогона старичок-столяр, ровесник Кускова. Земля на кладбище пока еще ничего не стоила, а выкопать могилку за бесплатно смогли Ванька с Севкой. Был бы Леха в наличии, и ему бы дело нашлось.

Про Леху в деревне все это время почти не вспоминали. Участковый утверждал, будто его в облцентре засадили в СИЗО, и он под следствием находится по делу об убийстве. Ирка Буркина, которой Леха обмолвился сгоряча насчет того, что «троих порешил», в это дело верила, Севка – нет.

Севка вернулся в деревню буквально на следующее утро после побоища. Вернулся сам не свой и о том, где был и что делал, молчал как рыба. Даже Ирке всего не рассказывал. Стыдился и боялся.

Стыдно ему было оттого, что он тогда, с похмелья, очертя голову понесся в город на мотоцикле. Ни Леху не подождав, ни подумав как следует, хотя накануне они много поразмышляли насчет тех опасностей, которые могут в этом деле встретиться. Сдурел Всеволод Петрович, денег захотелось. Нет, конечно, до такого, чтоб самому всю награду, обещанную за сведения о Митрохине, получить и с Лехой не поделиться, Севка еще не дошел. Он даже убеждал себя, правда, уже после дела, что хотел все поровну. Наверно, если б он об этом Лехе рассказал, тот бы поверил. Но самому себе не соврешь. Тогда, когда он гнал своего «ижика» по шоссе к городу, ему казалось вполне справедливым, ежели он поделится с Лехой по принципу один к двум. Дадут, скажем, полтора «лимона», значит, себе – «лимон», а Лехе половину. В конце концов он ездил, горючее жег, рисковал – справедливо? А Леха отоспался, ничего такого, дома посидел – и пол-«лимона» ему хватит.

Тогда в городе Севка притормозил у первого киоска, наменял жетонов для телефона-автомата, нашел работающую будку и набрал 34-56-70. Порадовало, что ответил немного сонный женский голосок.

– Алло!

– Это по поводу Митрохина, – волнуясь, заговорил Севка. – Тут по телевизору объявляли… Я его паспорт нашел.

– Подождите, – сказала женщина. Через минуту подошел мужик и спросил так вежливо и культурно:

– Простите, как ваше имя-отчество?

– Всеволод Петрович.

– Всеволод Петрович, вы, как я понял, из автомата звоните?

– Да, – подтвердил Севка.

– Скажите, вам удобнее к нам подъехать или, наоборот, нас подождать?

Севка стоял на хорошей, большой прохожей и проезжей улице, сохранившей имя Кирова, в тридцати шагах от него милицейский «жигуль» располагался и пара сержантов с автоматами приглядывала:

Не пройдет ли какой-нибудь мужик, на кавказца похожий? Само собой, что лучше уж тут разговаривать, чем ехать куда-то.

В общем, он сказал:

– Я тут, на улице Кирова, около дома номер семь.

– Как вас узнать?

– Серая куртка, желтый шлем. Я с мотоциклом.

– Все ясно, минут через двадцать подъеду.

Точно, через двадцать минут к Севке, курившему около урны рядом с мотоциклом, подкатил «Ниссан». Тот самый, наверно, что потом сгорел перед Лехиным домом. Из него вышел молодой человек в очках, в зеленом плаще нараспашку и красном пиджаке при черных брюках. Типичный такой «новорусский», но явно не костолом.

– Это не вы насчет паспорта Митрохина? – тут же определив Севку, улыбнулся этот приехавший.

– Я, – ответил тот.

– Еще раз здравствуйте, Всеволод Петрович. Меня зовут Коля. Паспорт при вас?

– Вы, Николай, не знаю, как по отчеству, – набрался наглости Севка, – насчет вознаграждения по телевизору объявляли. Как, надеяться можно?

– Какая сумма вас устроит? – попросту спросил Коля.

Отчего-то Севка не ожидал, что ему предложат свою цену назначить. Даже язык присох на пару секунд. Но все-таки сумел собраться и выпалил:

– Три. Три миллиона.

– Паспорт покажите, – попросил Коля. Севка показал то, что у него было, то есть паспорт без корочек, вкладыша «Россия» и страничек с 11 – й по 14-ю. Коля поглядел и сказал совершенно спокойно:

– У меня деньги в машине. Сумма большая, так что лучше будет, если я ее вам там передам. Согласны?

И Севка следом за Колей подошел к «Ниссану». Тот залез в джип, где сидели шофер и еще один паренек. Сперва Севка остановился у открытой двери автомобиля и решил подождать. Но потом, когда увидел, что Коля взял лежащую на сиденье сумочку-визитку, открыл «молнию» и вытащил от гуда пухлую пачку стотысячных купюр, осторожность от него ушла. И когда Коля, ловко отсчитав тридцать бумажек, подал их Севе на вытянутой руке, сказав: «Получите!», Севка, нагнувшись, всунулся в салон. Тут-то он и получил. Только не деньги, а хороший, накрепко вырубающий удар по шее. Сцапали за руку, резко вдернули в машину и оглоушили. Вот и весь расчет.

Очухался Севка только тогда, когда его уже выволокли из «Ниссана» под руки в подземном гараже. Как туда попал – черт его знает, не запомнил.

Бросили на цементный пол, встали с разных сторон вчетвером. Того, интеллигентного, в очках, среди них не было. Были тяжелые, крупные, в увесистых ботинках и с крепкими кулаками.

– Привет, – сказал один из них, которого Севка еще ни разу не видел, а потому замешкался с ответом. Был бы с Севкой Леха, он бы сразу узнал в этом детине Котла, которого уже видел в лесу, у оврага. Котел еще не знал, что жить ему осталось всего ничего и около двух ночи он умрет от потери крови. Леха к этому времени только-только продирал глаза в родной деревне и ни сном ни духом не чуял, что ночью он зарежет живого человека…

– Ты чего, чухан? – спросил другой. – С тобой здороваются!

Этого звали Стас. Через сутки с лишним пуля, наугад пущенная Галиной Митрохиной, разбила в его руке бутылку с бензином и превратила Стаса в бегающий и дико вопящий факел… Но сейчас он был твердо убежден, что рожден царем природы, раз она отпустила ему девяносто килограммов живого веса, а потому имеет право дать небольшого пинка Севке, который и до семидесяти кило не дотягивал.

Севка не знал, что этот пинок небольшой и даже легкий. Ему было больно и очень стыдно. Стыдно, потому что ему сразу стало ясно, что эти парни, которые моложе, здоровее и сильнее его, могут, в принципе, сделать с ним все, что захотят. И не ему с ними драться. Он даже дотянуться до них не сможет. Просто будут безнаказанно бить и смеяться, если он попробует отмахиваться. А ежели паче чаяния все-таки сумеет задеть кого-нибудь из них, то они из него

котлету сделают. В прямом или в переносном смысле – будет зависеть от того, насколько разозлятся.

– Здрассте… – голос Севкин получился такой дрожащий и испуганный, что ему самому стало противно. Ведь он был мужиком, женатым, семейным, и сына растил. Плюху вот отвесил парню ни за что, когда гайка пропала от мотоцикла. А когда тот заревел с обиды и Ирка облаяла за это Севку, Буркин еще и рявкнул: «Ни хрена, пусть мужиком растет!» Видел бы сейчас Санька, как его папаня трясется со страху! Может быть, и этих парней, которые сейчас на Севку как на шавку смотрят, когда-то папаши по мордам били и говорили: «Мужиками растите!» Вот они и поняли, что мужик – это тот, кому не стыдно бить тех, кто слабей. И когда стали такими, как сейчас – отыгрывались за те отцовские плюхи.

– Стало быть, ты, козел, решил на халявку три «лимона» срубить? – поинтересовался Котел. – Не жирно тебе будет?

– Да не надо мне ничего… – пробормотал Севка. Не унималась дрожь – ни в руках, ни в голосе. Стыдился этого Буркин, но сделать ничего не мог. Мозг понимал, что так трусить плохо, а организм сам по себе боялся.

– Где паспорт нашел? – спросил Котел, ухватывая Севку за ворот и одним рывком поднимая его на ноги. – Быстро!

– В лесу… – выдавил Буркин, чуя, что стоит детине чуток посильнее сжать пальцы, и он дыхнуть не сможет.

– Ты отвечай, падла, отвечай! – Стас еще раз пнул Севку сзади.

– Да там в лесу, у нашей деревни, какая разница?! – Севка инстинктивно уцепился за запястья Котла.

– Клешни убери, вшивота колхозная! – Котел легко сбросил Севкины руки и больно хлестнул его по лицу тыльной стороной ладони. – Говори точно, где нашел и когда.

– Позавчера, в овраге, – у Севки щека горела, а в голосе уже аж слезы звучали, от боли, стыда, бессильной злобы и страха.

– Чего там делал?

– По грибы ходили. С другом.

– Как друга зовут? Быстро! – и Севку еще раз хлобыстнули по щеке.

– Леха его зовут.

– Фамилия? – и опять: хлысь-хлысь! – по обеим щекам.

– Коровин его фамилия, – сказал Буркин, уже в открытую плача.

– Врешь! – рявкнул Котел и коротко двинул Буркина под дых. Не очень сильно. Но Севка согнулся и рот открыл – дыхалку перехватило.

– Добавить, – распорядился Котел с ленцой в голосе, – но культурно. Не по морде и без переломов.

И трое остальных стали Севку культурно бить. Пинать и долбить кулаками с разных сторон. Почти что играючи, заметно сдерживая удары, но тем не менее легко сшибли Севку с ног. Минуты две катали его ногами по полу.

– Стоп! – остановил Котел. – Прервались. Как, говоришь, друга зовут?

– Коровин Алексей, – выстонал Севка.

– Отчество?

– Иванович.

Котел достал паспорт и потряс перед носом Севки.

– Где остальное?

– Чего остальное?

– Корочки, бумажки разные. Ты нас кинуть хотел, поганка? Кинуть?! Котел одной оплеухой отшвырнул Севку на пару метров назад, к Стасу. Тот ладонью хлестнул его по правому уху, Севка отлетел

влево на тогда еще вполне живого Лопату. «Стажер», кажется, больше других был озабочен, чтоб показаться крутым перед более опытными братанами. Так мазнул, что Севка слетел с копыт и заполучил пинок в копчик от Мосла.

Котел вновь поставил Севку на ноги и выдернул из-под куртки пистолет. Приставил дуло прямо к середине лба:

– Где остальное? У Лехи?

– Да! У Лехи-и… – взвыл Севка.

– Точно? Мозги вышибу, если соврал!

Холодная сталь была совсем не сильно придавлена к голове. Так, чуток касалась, не больше. Но оттуда вот-вот, даже совершенно случайно, могла мгновенно вылететь СМЕРТЬ. Расколоть Севкину голову, разбросать его кровь и мозги с кусками черепушки по полу, начисто прекратить то, что, несмотря на всю свою паршивость и незадачливость, Севке еще не надоело – ЖИЗНЬ. Жизнь, в которой было много глупого, скучного, зряшного, но было и немало доброго. Ирка, например, с которой Севка хоть и ругался, но жил, потому что знал – ни одна другая стерва его так любить не сможет. Санька еще был – хоть и туповатый, все больше огрызающийся пацан, но все-таки – сын. Связь какая-никакая с будущим. Надежда, что, может, у этого каким-то чудом все по-людски получится… Ну и, конечно, Леха в этой жизни был – друг-портянка, корешок закадычный. Сколько выпито с ним, сколько переговорено, грибов собрано, рыбы выужено! Еще много всего было, хорошего-плохого-разного – и все это было Севкой Буркиным. А теперь могильно холодит лоб вороненая сталь, и будет ли в этой самой жизни завтрашний день или она закончится через секунду, зависит только от того, нажмет ли палец этого жлоба на спусковой крючок или нет. Страх уже сверлил Севке голову, хотя пуле из патрона, досланного в пистолетный ствол, была суждена другая судьба.

Этой самой пулей на квартире у Митрохиной Леха застрелил Мосла. Стоял себе Мосел, скалился, глядя на то, как трясется от страха Севка, а того не знал, что в этом стволе его завтрашняя смерть сидит. У Мосла своя жизнь была. Тоже, наверно, с чем-то хорошим и плохим, поганым и приятным, но так или иначе ему лично нужным.

Ясно, что Буркин об этом не знал. Ведь это тогда еще было будущим. А у него тогда, как ему, Севке, казалось, будущего не имелось. То есть он не верил в то, что ему его оставят.

И от отчаяния, от ужаса, что вот-вот – и все, Севка заорал, забормотал, заговорил… Тогда ни стыда, ни совести не чуял. Паника обуяла. Но потом, то есть сейчас вспоминать не хотелось. Позорище одно.

Валил все на Леху. И будто паспорт Митрохина Леха не случайно нашел, и будто Коровин специально подсматривал за тем, как Котел, Мосел и Лопата паспорт искали, и даже в город его, Севку, этот самый злодей насильно послал…

– Вот это нормально! – похвалил Севку Котел. – В гости пригласишь? Очень хотел бы с твоим корешком поговорить…

Но тут из темноты подземного гаража вышел еще один человек. Крупный, поматерей других, хотя ростом, может, и не выше. Густой, сочный и рокочущий бас Барона – в миру господина Аркадия Антонова – Севка услышал на полсуток раньше, чем Леха. Причем если Леха познакомился только с голосом, сидя в печке, замаскированной стенным шкафом, то Севка Барона сподобился и увидеть. С одним только «но». О том, что этот матерый и есть Барон, он не узнал. Ни один из парней, допрашивавших Севку, такой клички не произносил.

– Так, – сказал Барон, появившись на месте допроса, – этого чудака пока заприте. А насчет того, чтоб в эту деревеньку съездить и с его друганом познакомиться – погодите. Сперва надо посоветоваться кое с кем.

Севку взяли под руки и утащили в какой-то пустой подвал, где он и провел целых полтора суток. Кормежкой не баловали. Пару раз дали какую-то пшенку на воде, без масла, с несколькими ломтями хлеба да кружку чуть-чуть желтоватого чая с тремя кусочками растворимого сахара. Ни о чем больше не спрашивали и не били. Сидел покорно, ни разу в дверь не постучался. Для нужды парашу поставили – ведерко, на воздух не выводили. Спал на стружках, для тепла дали какую-то рваную телогрейку, промасленную, типа тех, какими когда-то шофера в морозы капоты утепляли.

А потом вдруг вытащили, запихнули в закрытый фургончик, посадили на пол, приставив к затылку пистолет и приказав глядеть себе в коленки. Откуда увозили, как везли – так и не усек. Высадили на пустынном шоссе в шестом часу утра, вернули мотоцикл и даже шлем. Встряхнули как следует и сказали, чтоб валил побыстрее в родное село и запомнил, что надо на всю жизнь позабыть о том, как весело проводил время в городе.

После того, что Севка узнал, появившись дома, то есть о наезде, угрозах Ирке, о втором наезде с перестрелкой и прочих веселых делах, то ему и вовсе захотелось язык откусить, чтоб, упаси Господь, не проболтаться невзначай. Даже пить, на радость Ирке, почти прекратил. И с Санькой обращался так, будто сын у него круглым отличником стал.

Только сейчас, на девятины Ивана Петровича, Севка, что называется, разговелся. Выпил немало, но пьяным не был.

В России поминки можно отличить от свадьбы только в течение первых двух-трех часов. Особенно если поминают не чьего-то конкретного родственника, а просто общего знакомого и хорошего человека. Если поначалу все идет по-чинному, с серьезными лицами, поминальными речами и выпивкой без чоканья, то после того, как несколько рюмок подряд уже пропущено, настроение постепенно меняется. Поскольку на похоронах только что вернувшаяся с кладбища публика еще хранит в памяти мрачноватую и напоминающую о собственной бренности церемонию, то начинает веселеть заметно позже, чем на девятинах. И уж совсем поздно по сравнению с сороковинами.