Текст книги "Парма"

Автор книги: Леонид Фомин

За поселком, на огражденной высоким забором поляне, жил двухгодовалый полуручной медведь. Толстая короткая цепь не давала ему воли, и он чаще лежал, лениво полизывая эту цепь, или с тоской поглядывал сквозь щели городьбы на темневший за ней лес. Совсем маленьким, не больше варежки-шубенки, взяли его охотники от убитой на берлоге медведицы и, выкормив, определили для жительства в бывшем загоне.

Медведя держали для притравки собак. Со всей округи съезжались сюда охотники. Они подпускали собак к медведю, и тогда начиналось несусветное: при виде зверя собаки задыхались от лая, рвались с ремней и норовили заесть мишку до смерти.

Бывал здесь и Мусия. Сам «притравливался» втихомолку. Смотрел на лохматое медвежье брюхо, на отросшие в неволе когти и мысленно вступал в единоборство. Вот он взмахивает пустым ружьем над раненым зверем, тот вздымается на дыбы, но в этот миг Мусия смело кидается под него и бьет ножом…

Много раз Мусия встречался с медведем и всегда выходил победителем. И все же чем шайтан не шутит…

Промышлял он тогда в верховьях Тапсуя, что впадает в Северную Сосьву. Леса там глухие, люди бывают редко. Благодатное приволье и белке, и кунице, и всякому другому зверю. Мусия облюбовал этот район и отправился на промысел рано, задолго до снега, чтобы загодя обследовать участок и до морозов срубить зимовье.

До Шаманихиного лога, где охотник предполагает поставить избушку, дней пять дороги. Не так далеко, но идти приходится долинами ручьев и речушек, которые не всегда по пути. А иначе не пройти и не проехать. В урмане с непролазными завалами и болотами за сотню верст не услышишь лая собаки, не увидишь дымка костра.

Упряжка из трех оленей тащит груженые нарты прямо по траве. Едет Мусия больше утрами и вечерами, когда травы покрыты росой или инеем – по мокрому легче, – и где надо помогает оленям.

Впереди весело бежит Янтус – проворная, виды видавшая лайка. Мусия уже забыл, который сезон отправляется на промысел с ней. Всякое случалось на охоте: как-то азартно преследуя верховую куницу, Янтус провалился к медведю в берлогу, но не дался зверю, «расшевелил» его и выскочил. Недаром Янтуса считают в поселке самым отчаянным медвежатником.

И оттого, видно, что верный помощник еще бодр и неутомим, оттого, что олени резво тянут санки и взошедшее солнце рассыпало в травах огнистые зерна, Мусия откидывает на спину колпак суконной малицы, сует за пазуху трубку и поет, о том поет, о чем думает:

 
Это не роса сверкает в траве —
Кедровые орехи. Они сыплются с кедров
Шаманихиного лога.
Там много кедра и много орехов.
Они указывают дорогу удачливому
Охотнику Мусии и белке – тоже.
Со всего урмана торопится белка
В Шаманихин лог – там орехи,
Со всего урмана торопится соболь
В Шаманихин лог – там белка…
 

Третья ночь застала Мусию на берегу неширокой речки, у подножия горы Сип-Курым. Давно, в детстве еще, приходил он сюда с отцом белковать. Да только беда случилась: прыгнул отец неловко с камня и сломал ногу. Много дней Мусия тащил его к родному паулю и с той поры не бывал у худой горы…

Гора высокая, склоны густо покрыты пихтарником да кедрачом, а вершина голая, каменистая. Кто знает, или лес когда выгорел на вершине, или его совсем не было, только ветер успел сдуть оттуда всю землю и оставил одни камни. Камней много – они раскатаны порознь и навалены один на другой, стоят торчмя, как столбы, и лежат плашмя, как поверженные идолы. Если внимательно и долго на них смотреть, разное может показаться – и отдыхающие олени, и медведь на дыбах, и угрюмая старуха со сложенными на груди руками. Мусии и всем, кто здесь бывает, чаще всего мерещится каменная старуха.

Не любит Мусия эту гору за память старую и всякие наваждения, а миновать ее – никак не минуешь. Стоит она на таком месте, что волей-неволей сделаешь остановку: тут половина пути, тут вода, тут когда-то стоял чум отца. А бывшую стоянку в тайге, тем более родителя, проходить вовсе не полагается. К тому же луга по реке сплошь выстланы ягелем. Олени не пойдут отсюда, пока не наедятся.

Мусия стоял впереди упряжки и думал, прищуренно глядя на неприветливые каменные гольцы, идти ли ему дальше или остаться здесь. Попробовал, потянул оленей – не переступят!

Выколотил о ноготь трубку и решил: «Ладно, пускай олешки едят, дорога еще не ближняя, а от каменной старухи бог оборонит…»

Распряг оленей, отпустил на мшаник, а сам пошел берегом посмотреть, не сохранилась ли чамья, построенная отцом в те давние времена. Ноги глубоко продавливают пышную, как медвежий мех, моховину, Мусия шагает осторожно, будто скрадывает зверя. Впереди прыжками бежит, тоже погружаясь по брюхо в мох, Янтус.

Вот и конец угористого берегового лужка, отсюда круто начинается подъем на Сип-Курым. Где-то там, по правую руку от речки, должен быть большой, горбато выперший из земли камень, а за камнем, если пойти на вечернее солнце, выйдешь на чамью. Она стоит на двух спиленных до половины, гладко обтесанных елях.

До звезд проходил Мусия, а чамьи не нашел. «Сгнила, упала» – рассуждал он вслух и посматривал на Янтуса: может, стар Мусия стал, не видит чамью, может, собака увидит? А надо бы найти, крышу бы новую настлал, подладил бы стены и оставил в чамье муку и запасную одежду. Все меньше везти. А зимой, по снегу, взад-вперед за один день поспеешь. И еще Мусия искал бы чамью, да откуда-то накатились тучи, поднялся ветер. Запоскрипывали, завздыхали кедры. В камнях на горе вдруг кто-то протяжно аукнул.

«Однако худое место, к олешкам надо», – забеспокоился Мусия и позвал Янтуса.

Оленей на ягеле не оказалось. Походил Мусия по берегу, покричал, побренчал в темноту ошейниками с колокольчиками да с тем и стал разжигать огонь. Поел сушеной рыбы, попил крепкого чаю. Пока ел и пил чай, все прислушивался. Нет, не фыркают олешки, только ветер гудит в деревьях, да аукает на горе каменная старуха.

«Шибко нехорошее место выбрал, старый дурак!» – обругал себя Мусия и, раскинув у костра оленью шкуру, стал укладываться спать.

Не пришли олени и утром. Вовсе забеспокоился Мусия, обмотал вокруг себя длинный аркан, взял ружье и отправился на поиски. Облазили они с Янтусом все окрестные болотины, все моховики по безлесным плешинам гор – нет оленей!

Уставший и вконец расстроенный, Мусия опустился на поваленную ель и сокрушенно сказал собаке:

– Худо дело, Янтус, худо…

Неосмотренным осталось еще одно болотце за ржавой курьей. По камням они перебрались через речку, обогнули курью и услышали сиплую трескотню соек. Собака привстала, настороженно навострила уши. Остановился и Мусия. Сойки, как и сороки, зря орать не будут. Бессильная злоба подступила к горлу, и Мусия, подняв над головой ружье, устрашающе прошипел:

– У-у, шайтан проклятый, моих олешек клевать хотел! Подавишься моими олешками!

Подозвал собаку и приказал:

– Сиди здесь, не ходи дальше. Дальше одному мне надо ходить. Беда догнала нас, карауль беду!

Сойки всполошно взлетели и, недовольно переругиваясь, расселись по елкам. Мусия пробрался в заросли тальника, раздвинул ветки и… Под кучей мха и травы вздымался выглоданный бок оленя.

Мусия сразу понял: работа медведя. Понял и то, что два остальных оленя, напуганные, убежали в тайгу. Поздно или рано они все равно попадут в лапы зверью. А без олешек – шабаш, на себе не потащишь нарты. Надо возвращаться домой.

Но прежде чем возвращаться, Мусия покарает лиходея. Он притащит его вонючую шкуру каменной старухе и скажет: «Вот тебе медведь. Он убил моего оленя, я убил его. Возьми шкуру и пропусти меня в Шаманихин лог».

Погода к вечеру стала направляться. Ветер стих, на речке заплескал хариус. В пелене низких туч проглянул краешек багрового закатного солнца. Мусия сидел на нартах и обдумывал план нежданной охоты. Хоть и ловок, хоть и удачлив он, а придется сойтись с могучим зверем один на один и ночью. Ни разу еще не плошал Мусия, а оплошаешь – пропадешь…

Но как зверя взять? Лабаз построить – всего надежнее. Нет, нельзя. Нет там подходящих деревьев и много натопчешь. Подождать на краю болотца – опять с какой стороны пойдет?

И собака. Куда собаку девать?

Янтус сидел по ту сторону костра и, казалось, сам думал, как быть. Языки пламени лизали трескучий сушняк, искрящимися крыльями веяли в темноте. Огонь то ярко, то слабо доносил трепетный свет до кромки леса. Совсем тихо стало. Ни ветра, ни ауканья на горе. Только изредка плещет на быстрине хариус, будто кто бросает в воду поленья.

Мусия сунул в карман потухшую трубку, повернулся к Янтусу:

– Сиди один. Не вой, не скули. Тебе нельзя со мной за медведем. Ты не будешь ходить тихо, медведь услышит нас, убежит.

Он подошел к собаке, надел ошейник и привязал к нартам. Первый раз Мусия отказывался от испытанного четвероногого помощника, и, наверно, поэтому, когда привязывал, что-то тяжкое подкатывало к сердцу и слабли руки. Он отвернулся, не смотрел на собаку. И собака не смотрела на хозяина, неожиданно легко смирилась, легла, уткнула морду в лапы.

Все было готово. С ружья снят ремень, по прицельной рейке приклеена белая полоска бумаги, чтобы вернее прицелиться в темноте. Шесть увесистых патронов с пулями положены в открытый карман, острый нож – в ножнах, топор – за поясом.

– Не скули! – строго повторил Мусия и скрылся в ночи.

Перебрался по камням через речку, вышел к курье. Разулся. Холодно босиком, зато бесшумно. Каждую травинку, каждый сучочек голой ступней прощупаешь.

Вот и болотина. Ноги свело ледяной водой. Да и всего знобит, колотит мелкой дрожью. «Неуж Мусия испугался медведя? Нет, он не трус! Пускай медведь дрожит, это за ним идет Мусия!» Прокрался в заросли тальника, огляделся. Вправо и влево кусты разбегаются полукругом, впереди – широкая прогалина. Под ивой, метрах в пятнадцати, – труп оленя.

Над болотцем слабо светится туман, но он только мешает смотреть. Все расплылось в неясных очертаниях. Стынут ноги, зябнет спина. Так бы и встал, убрался с миром восвояси…

«Бурундук трусливый!» – ругает себя шепотом Мусия и крепче сжимает ружье.

Час проходит – нет медведя. Два проходит – полночь. Начали подмывать сомнения: «Унюхал, шайтан, залег».

Но вдруг до слуха донесся отдаленный шорох, бульканье воды. Звуки с каждой секундой приближались, и вот совсем отчетливо стало слышно, как кто-то расталкивает упругие ветки тальника. Он!

Тучи расступились, и между ними пролезла бледная луна. Над мертвенно-освещенными пластами тумана, будто островки, всплыли разлохмаченные верхушки ив. У ближнего куста сугорбо замер медведь.

Но его плохо видно. Угадать бы в бок, под лопатку… Промелькнули в памяти полуручной зверь в загоне, его грязное брюхо, вершковые когти…

Белая планка легла на цель. Оглушительно грохнул дуплет. Медведь подорванно рявкнул и рухнул в куст. Мусия спешно открыл дымящееся ружье. Но что это? Шарнир как припаянный! Старый латунный патрон разорвало, стволы заклинились. А зверь с неожиданной легкостью вскакивает и, потрясая ночь злобным ревом, мчится на охотника…

Обламывая ногти, Мусия лихорадочно рвет засевший патрон! Поздно! Раненый хищник в пяти шагах. Прядает всей тушей, пытаясь схватить брошенное над ним ружье. С вытянутым вперед ножом Мусия стремительно кидается под ноги зверю. И тут же его придавливает, втискивает меж кочек многопудовая тяжесть…

…Когда Мусия очнулся, не сразу сообразил, что происходит. Медведь как привязанный, сидел и беспорядочно махал лапами. Вокруг него метелицей кружился другой какой-то зверь. Да ведь это же Янтус! С храпом отплевывается шерстью, нападая то с боков, то сзади. И вот повисает на загривке зверя. Медведь трясет лобастой башкой, валится. Но поединок еще не окончен, тяжелый зверь вот-вот придавит забывшуюся в ярости собаку, сомнет, разорвет, как тряпку.

И только тут Мусия окончательно пришел в себя, схватил лежащий под ним топор…

Луна будто только для того и появлялась, чтоб поглядеть ночной поединок. Опять скрылась в тучах, и опять на тайгу нахлобучилась выморочная тьма. Мусия сел на мягкую теплую тушу, подобрал под себя онемевшие ноги. Но озноба уже не чувствовал. И страха тоже. Подозвал Янтуса. Прощупал всего, отвязал с ошейника обрывок веревки. И вдруг прижал собаку к груди, принялся торопливо и неумело целовать в лоб, в глаза, в мокрую мочку носа.

– Эко, старый дурак, не поверил Янтусу! Разве можно тебе не верить! – горячо шептал Мусия, тиская собаку в объятиях.

Он еще посидел немного, всем телом ощущая тепло туши, а затем резко встал, приложил ко рту ладони и прокричал в сторону горы:

– Слушай, каменная старуха! Я, сын урмана, убил твоего медведя. Я брошу к твоим ногам его шкуру!

– У-у-у… – откликнулось далекое эхо.

3. МАЛЕНЬКИЕ РАССКАЗЫ

Мы проснулись от грохота. Где-то в преисподней зародился и, нарастая, покатился по небу гул. Он тяжелел, ширился и вдруг грянул над самым лесом оглушительно и многоголосо! Тотчас по скатам палатки забарабанил отвесный дождь.

– Что это? – испуганно спросила Галина.

– Гроза, – сказал я. – Хорошая гроза!

По упруго натянувшемуся полотнищу бесновато метались желтые отсветы молний, напряженно гудел под проливным дождем лес. В глубоком логу за палаткой журчал-пел оживший ручей.

Я с детства люблю грозу. Люблю неукротимое буйство ливней, ветвистые вспышки молний, громовые раскаты, сотрясающие землю.

Помню, однажды во время грозы молния рубанула по старому тополю у дороги, напрочь снесла верхушку и надвое расщепила ствол. Вот это удар был! Стекла повылетели из окон ближайших домов, а тополь, ставший мишенью небесного громовержца, покрылся черным дымом и, несмотря на сильный дождь, сгорел. Много лет потом стоял у дороги обуглившийся ствол дерева, и суеверные старухи, крестясь, обходили его стороной.

– Да не бойся ты, послушай, как хлещет! – сказал я Галине.

– Правда, здорово льет, – согласилась она и выбралась из спального мешка.

Гроза кончилась так же внезапно, как и началась. Дождь прекратился разом, словно захлебнулся. И стало так тихо, что мы услышали, как в костре шипят и тонюсенько ноют головешки.

– Давай выйдем, – предложила Галина. – Посмотрим, что там осталось от костра.

Кеды сразу же промокли. С трав и кустов при малейшем прикосновении прохладным душем сыпались брызги. Где-то вдали изредка похохатывал уходящий гром, вспыхивали зарницы, но небо уже очистилось от туч и робко взблескивало проклюнувшимися звездами.

От костра действительно ничего не осталось: размытое пепелище чадно парило, и пахло остывшей баней. Да только ли от костра! Старая, прогнившая в сердцевине осина еще ниже склонилась над ручьем, уныло, по-старушечьи свесила узловатые ветви. С ее морщинистых листьев стекали прозрачные дождины. Казалось, грянь еще гром, взбунтуйся такой же ливень – и осина, опоенная и оглушенная, рухнет в ручей.

Зато как посвежели молодые березки! Даже в ночи, при слабом мерцании звезд, выглядели они стройными и будто бы подросшими. И травы, и цветы, и вон те, еще совсем юные лиственницы на поляне – все, что молодо и жизнелюбиво, воспрянуло, окрепло и было готово к новым грозам.

Мы с Галиной бродили по сырому, струйчато парящему, полному неизъяснимых запахов ночному лесу и, вероятно, думали об одном: до чего же велика очистительная сила летней грозы! Она рушит старое, омертвелое и дает жизнь молодому, новому.

Ночь выдалась теплая и влажная. В росных травах свистели погоныши. С отпотевших ветвей черемух редко и звучно падали в речку крупные капли.

В закрытой палатке было душно, и мы выбрались к остывающему костру. Головешки дремотно чадили жидким кисейным дымком. На закоптелом тагане висел щербатый котелок, в кружке лежали слипшиеся конфеты.

– Чайку бы… – сказала Галина, доставая из кружки тягучую конфету.

Я попытался разжечь костер, но отсыревшие дрова не горели. Взял топорик и отправился по берегу поискать сухостою. На свет фонарика откуда-то налетели ночные бабочки. Рябенькие, кремово-желтые или совсем белые, они срывались с высоких стеблей кипрея, с колокольчиков, густых соцветий таволги и мельтешили передо мной веселым праздничным фейерверком.

Еще больше их появилось, когда ярко вспыхнул костер. Но тут уж было нечто иное. Со всех сторон бабочки спешили к огню и, не задерживаясь, падали в него.

Ах, как заманчив для них был этот огонь! Не знающие света, они одержимо летели на него и гибли, едва коснувшись пламени. Сгорали легко и беззаботно, словно только в этом и заключался смысл их недолгого существования – радостно погибнуть, познав огонь, его пленительную неизвестность.

Мы пытались отгонять маленьких смертниц, но они упрямо поворачивали к огню снова и снова. Иные, опалив крылья, падали обочь костра, но тут же торопливо ползли в него.

– Странные эти бабочки, – сказала Галина, опустив руки. – Добровольно лезут в пламя. А ведь, наверно, иначе не могут. Их ослепляет невиданная яркость огня.

Галина помолчала и добавила:

– Вот слизняки, жуки всякие – те прочь ползут…

День стоял тихий и солнечный. В застоявшемся воздухе пахло водорослями, ароматом цветущих трав. Даже на реке было жарко, и я то и дело наклонялся за борт лодки, чтобы смочить напеченную солнцем голову.

Но что это сегодня на воде? Там и тут плавали продолговатые прозрачные шкурки каких-то насекомых. Временами их наносило на лодку так много, что вода как бы покрывалась пеной.

– Поденка вылетела, – сказала сидевшая на корме Галина.

– Правда, поденка! – запоздало догадался я.

Весь низкий, заросший ивняком берег, куда мы причалили, тоже был усыпан шкурками личинок поденки. А где же они сами?

Галина осталась в лодке, а я побрел по берегу в надежде найти живых насекомых. И нашел.

Маленькие, нежные, с молочно-белыми, широко расставленными крылышками, они облепили мокрые камни, прятались под листьями кустарника, в осоке. Поденкам, должно быть, тоже было жарко, и потому они до поры укрывались в холодке, в тени или сырости.

А вечером мы наблюдали настоящий праздник поденок. Как только спала жара, тысячи насекомых белым бураном закружились над рекой. Они словно танцевали в воздухе: быстро-быстро взлетали кверху, а затем, расправив крылья, плавно скользили вниз, к самой воде. Потом снова взлетали и снова скользили. И так без конца.

– Вот этими «танцами» и заполнена вся их жизнь, – сказала Галина. – Порезвятся, порадуются теплому вечеру – и с духом расстались. Одно слово – поденки…

А я подумал о другом. О том, что за один-единственный день эти крохотные создания успевают сделать столько же, сколько ворон за триста лет. Нет, не только «танцами» заполнена жизнь поденок. Надо родиться, окрепнуть, отложить яички для продолжения рода. Наделенным таким ничтожно-мизерным веком, им некогда даже поесть. И в этом смысле скоротечная жизнь поденок неизмеримо богаче, чем жизнь ворона.

Днем на поляну прилетел сорокопут, уселся на самый торчок молодой елки и принялся вызванивать: «тррень, тррень, тррень…» Вокруг тут же закрутились синицы.

– Красивая птичка, – улыбнулась Галина. – Грудка светлая, будто пеплом присыпанная, крылья пестрые, как у щегла, а уж голос какой – мелодичный да звонкий! Только совсем ни к чему эти черные пятна на щеках. Словно маска на глаза надета…

Маска… Как же я раньше не замечал ее? Ведь этой маски, пожалуй, и не хватает до полной характеристики сорокопута-жулана – маленького, хитрого хищника, которого вся певчая братия принимает за безобидную птичку.

Не раз я наблюдал за ним. Присядет вот так же на боярышник, растренькается, вроде бы ни до чего и дела нет, а сам зорко поглядывает по сторонам – куда кто летит, кто где сидит. Ага, вон там, в смородиновом кусте, гнездо славок. Хлопотливые птички-родители то и дело выпархивают на поляну, ловят насекомых.

Разбойник перестает кричать, хищно сложив крылья, ныряет в куст. И тут уж добра не жди. Всех птенцов он, конечно, не съест, сам невелик, но все равно загубит, заклюет весь выводок.

Я рассказал об этом Галине, и она искренне огорочилась. Пошла и спугнула хищника. Вернувшись, сказала:

– Жаль, что птицы не замечают подлинной натуры сорокопута. Иначе не очень бы доверялись. Но ведь любую маску не так-то просто разглядеть.

Утром неизвестно откуда к нашей палатке пришла лошадь. Ни пут, ни уздечки на ней не было. Она домовито обнюхала котелки, подобрала мягкими губами оставшийся на газете кусочек хлеба и, убедившись, что люди на месте, стоя уснула.

Лошадь не сдвинулась и тогда, когда мы вышли и загремели посудой. Худая, со спутанной гривой, лишь изредка открывала доверчивые глаза, старчески всхрапывала и переступала с ноги на ногу. По всему чувствовалось – долго была в лесу одна и вот, наскучавшись, пришла к людям.

Другое дело, был бы рядом табун. Тогда бы, наверно, она прибилась к нему. Но теперь табунов мало. Теперь вообще лошадей не лишку. Их заменили машины. И, вероятно, со временем заменят совсем. Но ведь лошадь останется лошадью. Что же ей делать? Невозможно представить безработной эту испытанную веками трудягу.

Глядя на дремлющую старую лошадь, пришедшую к людям как бы за советом, я вспомнил другой случай.

В шуме городской улицы под шелест проносившихся по асфальту «Волг», «Москвичей», «Запорожцев» раздалось четкое цоканье копыт. Среди автомобилей мягко катилась телега на резиновых шинах. На ящиках с фруктами восседал возница в берете.

Прохожие разом обернулись. Они удивились появлению в центре большого города лошади. Оказывается, это уже небуднично, непривычно.

И только один немолодой человек с бугристым шрамом через всю щеку смотрел на лошадь без праздного любопытства. Кто-кто, а он-то, пожалуй, помнил, сколько их, безропотных, полегло от пуль вместе с лихими седоками на полях сражений, сколько миллионов тонн перевезли они на стройках молодой Страны Советов, сколько вспахали необозримых российских земель. Они всегда были рядом, бесконечно преданные, и этому раньше никто не удивлялся.