Текст книги "Парма"

Автор книги: Леонид Фомин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)

Мой постоялец

Я поймал в лесу большого паука-крестовика. Посадил его в коробку из-под спичек и принес домой. Дома паук как-то вылез из коробки – и убежал.

Прошло дней десять, я уже забыл о нем, но однажды вечером заметил беглеца на книжной полке. Видать по всему, паук освоился с новой для него обстановкой, быстро перебегал с книги на книгу, что-то приплетал, приклеивал. И ничего, что на столе горела лампа, – свет его не пугал.

Я подошел поближе и догадался: паук строит сеть. Интересно, как он ее будет делать?

Началось с того, что мой пленник, почему-то вылинявший за эти дни, с еле заметным поблекшим крестиком на спине, взобрался на самую верхнюю полку, на ее угол и прикрепил паутинку. Спустился на пол. На полу он не стал привязывать другой конец, а побежал с ним к противоположной стене. Да где там побежал! Паутинку тянуть было нелегко, и пауку то и дело приходилось оборачиваться, изо всех сил упираться, поднимать паутинку, чтобы не цеплялась.

Наконец он добрался до стены, поднялся по ней до уровня полки и туго-натуго натянул перемычку. Натянул и, как на парашюте, опять спустился вниз. Эту вертикальную нить закрепил на полу. И снова побежал к полке. Залез к тому месту, где был привязан первый конец, прошел кверху брюшком по перемычке до середины и, ловко орудуя лапками, начал собирать отвисшую паутинку – она без конца тянулась за ним. Собрал и крепко привязал. Получился треугольник.

Затем крестовик провел еще одну нить, пересекая угол пополам. На середине этой последней нити долго что-то плел. Когда убежал с того места, я рассмотрел маленький комочек из многократно скрученных паутинок. Здесь был основан центр сети. От центра неутомимый мастер шестнадцать раз поднимался к боковым линиям и там через небольшие промежутки привязывал концы паутинок. За шестнадцать раз он обошел весь треугольник и соорудил лучистый каркас полуготовой сети.

Дальше работа шла не столь трудная, сколько длительная и кропотливая. Пауку надо было переплести лучи связками. И не просто переплести, а еще и свить нити по две и по три, словно веревочку. Свивал он их задними лапками, на которых для этой цели приспособлены коготки-захваты. Да ловко так, да быстро так – заглядишься! Хвать паутинку ножкой, вправо двинет, влево, другой ножкой подправит, где приступит, где подтянет. Ну точь-в-точь, как вязальными спицами! Разве что маленькими.

Не сосчитать было, сколько раз паук пересек эти лучи, бегая по спирали от центра к углам, и наоборот, только к середине ночи сеть была готова.

Несколько дней я осторожно ходил по комнате. Боялся, как бы не зацепить сеть да не порвать. Ведь я не все узнал. Насекомые запутывались, трясли тенета, и паук опрометью бежал из потайного угла к жертве. Для надежности он еще запутывал ее и уж потом приступал к расправе. От ядовитых укусов насекомое быстро погибало.

Когда я проявлял излишнее любопытство, паук хватал остатки жертвы и тащил наверх, в свое гнездо.

Долго я высматривал это гнездо. Убрал одну книгу и увидел сплетенный из паутины куколь. Стоило легонько прикоснуться к сети, как паук тотчас выбегал из убежища.

Один раз я все же невзначай оборвал сеть. И думал – все, паук уж больше не построит такой. Но утром увидел совершенно целехонькую и точно так же натянутую новую сеть. А потом я уже нарочно стал обрывать растяжки. Сеть провисала, слипалась, и паук каждую ночь добросовестно восстанавливал ее.

Жил этот паук у меня больше месяца, может быть, жил бы и дольше, да товарищи, заходившие ко мне, стали посмеиваться: дескать, развел «мизгирей», паутиной зарос, и мне не оставалось ничего другого, как переселить постояльца за окно, в садик…

2. СЕВЕРНЫЕ РАССКАЗЫ

1. Последний шаман

Работал я на Северном Урале. Летом – с геологами, а зимой ходил с охотниками. Охотники там не такие, как в городе, охота для них – работа. Бывал я с ними на зимовьях, в местах промыслов.

Я расскажу о манси Мусии Тургеневе, старом суеверном человеке, с которым пришлось немало скоротать дней и ночей.

Охотились мы в верховьях Северной Сосьвы. С первым снегом уезжали на упряжке оленей, с двумя собаками.

…Олени легко тянут нарты по свежей неглубокой пороше. Мусия поет по-своему бесконечную песенку. Поет про горы, про лес, про удачную охоту. Мерно покачиваются крупы оленей, болтаются, как у собак, парные языки, мелькают проворные ноги.

Мы сидим на нартах в малицах – одежде из оленьих шкур. Меня она стесняет – везде трет, жмет, руки и ноги будто связаны. Зато Мусия чувствует себя вполне нормально. Привычно погоняет оленей и все поет. Я знаю, чему радуется охотник: ему очень приятно видеть приволье родных лесов.

Вдали виден высокий мыс. Лесистая гора клином вдается в береговую полосу реки. Быстро приближаемся к мысу, и я вижу на двух елях, как на столбах, темный лабаз – чамью. Недалеко от него к дереву приставлена лестница. Если ты голоден, нечем стрелять – лезь в лабаз, возьми, что тебе надо. Но и сам оставь что-нибудь. Таков неписаный лесной закон.

Мусия останавливает оленей, достает из мешка муку, соль, табак, направляется к лабазу. Лезу за ним и я. На стенах висят беличьи шкурки, веревки, ремни для упряжи, пара новых нярок – легкой кожаной обуви. На полке стоит деревянное ведерко с мукой, бутылка с порохом. Мусия дополняет припас для кого-то на черный день и вырезает ножом на притолоке низкой двери знак. Теперь охотники будут знать, что здесь был Мусия и не нарушил лесного закона.

И опять качаются наши нарты. Временами, взметая снег, из прибрежных зарослей выбегают дикие олени. Они мало похожи на своих домашних сородичей – дымчато-сизые, подтянутые, стремительные. Собаки с визгом устремляются за ними.

– Гик! – кричит Мусия, и псы послушно возвращаются. Мяса нам пока не нужно, нарты загружены полностью.

Незаметно темнеет. Долго еще едем в сумерках. У Мусии нет часов, но всегда ровно в шесть он откидывает на спину капюшон малицы, оглядывается и объявляет:

– Пришла!

«Пришла» – значит приехали. Здесь ягельный участок, здесь будем ночевать. Мусия распрягает оленей, надевает на заиндевелые шеи ошейники с бубенцами, отпускает животных на волю. Они неторопливо уходят в стороны, хватая с веток свисающий мох, разбивая копытами снежные подушки.

Разводим большой костер, варим ужин. Потрескивают сучья в огне, свернувшись, прямо на снегу отдыхают собаки. Звезды млеют в туманном небе, мороз крепчает.

– Мусия, – спрашиваю я, – помнишь ли шаманов?

Старик потягивает трубку, задумчиво смотрит на костер.

– Как не помнить, помню. Шибко умный шаман был, с духами говорил… Бага-атый был. Стадо оленей имел, собольих мехов три лабаза…

Мусия выколачивает о толстый коричневый ноготь трубку и снова набивает ее табаком.

– Однако жадный шаман был. Когда умирал, велел все меха в могилу с собой положить, оленей привязать у могилы. Все и сложили, и оленей привязали…

– Как же он разговаривал с духами?

Это я спросил неспроста.

Мусия кладет в карман потухшую трубку, встает. Минуту смотрит на звезды, как бы к чему-то прислушивается. И вдруг кричит:

– Эге-ге-гей! Слышу тебя-а!

Пики огромных елей упираются в небо, тайга безмолвна. Лишь эхо от крика глухими отголосками летит по долине реки, перекликаясь, плутает по горам и замирает. Мусия поднимает руки и сначала медленно, затем быстрее начинает ходить вокруг костра, что-то нашептывая, приговаривая. Шире круг, снег клубами летит из-под ног. Колоколом вздулась малица, разметнулись седые косички. На ходу Мусия выхватывает из-за пазухи еще один ошейник с погремушками. Звон бубна, крики, улюлюканье переносят меня в те далекие времена, когда вот так же бесновались у костров шаманы, заклиная невзгоды, призывая на помощь духов.

Растревоженные собаки вскакивают, снуют с места на место, скулят. Шаман подбегает к рослому псу, ловко хватает за загривок. В руке Мусии блеснул кривой нож!

– Бог жертву просит! Жертву… жертву… жертву…

Ночной лес страшными звуками отдает слова: «кву, кву, кву».

Собака визжит, неистово рвется. Но Мусия силен, вскидывает ее над головой, ударяет ножом.

– Мусия! – в ужасе кричу я. – С ума спятил!

Но собака падает в снег невредимой. Шаман снова кружится, снова размахивает руками.

Снег вокруг костра сбит до земли, головешки, разбросанные ногами, шипят и гаснут. Шаман, бросив бубен, в изнеможении валится на хвою. Немного отдышавшись, говорит, будто слышал доброго духа. Много хороших слов он сказал. Хорошую охоту обещал, соболя обещал…

Благодарю Мусию за редкий концерт, говорю, что он как взаправдашний шаман. Охотник согласно кивает головой и неожиданно добавляет:

– Последний шаман…

После ужина ломаем лапник, сооружаем у костра постели. На морозе спит Мусия, как белый медведь на льдине. Деревья стреляют от стужи, а ему хоть бы что! Спина закуржавела, от лица, запрятанного в затянутый капюшон малицы, валит пар.

Я не могу уснуть. Часто греюсь чаем, подкладываю дров в костер. И лишь днем в дороге, когда снова, покачиваясь, мчатся нарты, перерывами смыкаю глаза.

2. На «рассолах»

Мы шли по дальнему таежному маршруту. Через каждые пять-шесть километров останавливались, рыли неглубокие шурфы и брали образцы грунта.

И в этом месте хотели взять пробу, но неожиданно из тальниковых зарослей на середину быстрой горной речки ошалело выбежал огромный лось. Постоял, загнанно раздувая ноздри, и тяжело побрел по реке, то и дело макая морду в воду и громко фыркая. Над ним звенящей тучей кружились оводы и слепни. Лось, отбиваясь от насекомых, взбрыкивал то одной, то другой задней ногой, запрокидывал на спину голову и вдруг, как подстегнутый, снова сорвался в карьер. Он так и не заметил нас, неподвижно стоящих на берегу, доскакал до глубокого бочага и шумно грохнулся в него, оставив на поверхности одну голову с коронистыми развилками рогов.

– Ай, как худо, ай, как тяжело сохатому! – сказал Мусия и так скривил лицо, точно не лося, а его донимал овод. – Пойдем, однако, пусть отдыхает…

Мы углубились в тайгу, обошли стороной измученное животное и опять вышли на берег. Река в этом месте была шире и мельче. Там и тут в русле лежали глыбистые, обкатанные, с баню величиной, валуны.

– Здесь сохатые лечатся, не надо им мешать. Надо быстро ходить отсюда, – опять заторопил Мусия, оглядываясь.

– Как лечатся?

– А так, нос полощут, купаются.

И старый охотник, работавший в летние месяцы у геологов проводником, поведал такую историю.

В жаркую пору лосей немилосердно одолевает овод. Он не только кусает их, а еще, что гораздо страшнее, откладывает в широкие, доступные для насекомых полости ноздрей яички, из которых впоследствии выходят личинки. Эти личинки, мало того что сосут кровь, вырастая, забивают ноздри, и лосю становится трудно дышать.

Конечно, «прополаскивание» ноздрей вот таким путем, как это делал шедший по реке лось, приносит животным какое-то облегчение, но не избавляет от паразитов. А избавляются они так. Есть в тайге какие-то особые застарелые ямы с плесневелой, как бы щелочной водой. Уровень в них поддерживается слабыми родниками, которые, наверное, содержат минеральные соли, убивающие личинок овода. Еще дома, в поселке, Мусия рассказывал, что к этим ямам с целительной водой, к «рассолам», как он их называл, проложены настоящие лосиные дороги, что лоси приходят к ним издалека и что собирается их у ям иногда до полутора десятков и больше.

Я напомнил об этом Мусии и попросил показать один из таких «рассолов».

Он находился в излучине реки. Обыкновенная яма с мутной, белесоватой, будто разбавленной известью, водой. Когда-то, с весны, видно, по берегам ее росла буйная осока, но теперь она была вся вытоптана копытами. И вообще все напоминало так хорошо знакомый водопой для скота: кругом следы, взрытая земля, лежки, обшарпанные деревья.

Вечером мы замаскировались и стали ждать. Вскоре из тайги с противоположного берега вышли один за другим семь лосей. С ними были и вихлястые длинноногие лосята. Животные пересекли реку цепочкой, ступая след в след (так ходить их приучили глубокие снега), поднялись на каменистый берег и по пробитой среди кустовья тропинке направились к яме. Лоси привычно, даже торопливо, зашли в воду и дружно принялись взбалтывать ее ударами передних ног. Эти бухающие удары далеко разносились по вечернему лесу. А потом, когда вода была основательно перемешана с грязью, началось и вовсе смешное: животные по самые глаза запустили свои огромные горбоносые головы в воду, шумно, как насосом, втягивали через нос эту грязь и, вскинув голову и помедлив какое-то время, словно бы раздумывая, куда дальше плюнуть, громогласно чихали… Коричневая вода с ошметками грязи летела из ноздрей в две струи, точно из брандспойтов.

Вокруг ямы росли старые осины. Их стволы и нижние ветви были сплошь заляпаны уже засохшей и свежей грязью. «Прополаскивая» ноздри, лоси чихали и друг на дружку, от чего, видимо, получали еще большее удовольствие. Когда какой-нибудь возбужденный сохатый с плеском выбрасывал из воды голову, другие не сторонились, а наоборот, старались придвинуться ближе.

Эти лечебные процедуры продолжались больше часа. Затем лоси один за другим вышли из ямы и разбрелись кормиться по прибрежной лужайке.

3. Подземная река

– Вставай! Скоро Вапарам, там отдыхать будем. Долго отдыхать будем! – сказал Мусия, приспосабливая на плечи и на спину под рюкзак в несколько раз сложенный плащ.

Я достал блокнот, перечитал названия предстоящих остановок, записанных в поселке. Они мне ни о чем не говорили: Таракча, Мунья, Кизья, Вапарам, Вапетам, Бурнима, Ветца… Попробуй разберись, что это. Да и само название реки, по которой мы идем вот уже третий день, непонятно и загадочно, как фигурная зарубка на дереве, оставленная охотником манси, – Молмыс.

– А что такое Вапарам?

– Увидишь, – коротко ответил Мусия. – Однако пошли.

И мы пошли дальше. Снова, как вчера и позавчера, потянулись удивительно похожие одна на другую береговые лужайки с травой выше человеческого роста, отлогие мокрые запески на поворотах, изузоренные, будто вышитые куличьими следами, наклонные к реке, длинные и ровные, как добротно вымощенные мостовые, участки сплошной каменной плитки. Они, эти природные мостовые, без единой колдобины, кустика, радовали и поражали: ну кто же, в какие времена создал такие дороги? Идти по ним было одно удовольствие – знай переставляй ноги! Для полноты воображения не хватало лишь стародавнего экипажа, громыхающего по булыжнику железными ободами колес.

Но «мостовые» по берегу не бесконечны, их сменяли подступающие к самой воде ветровалы, сквозь которые без топора не пролезть. Мы поднимали на сапогах ботфорты, спускались в реку и брели по ней, покуда было возможно.

В одном месте, срезав речную петлю, неожиданно вышли на чистый песчаный берег. Впереди мрачной громадой вздымалась отвесная известковая скала. Под нее широким разливом подтекал Молмыс.

– Вапарам, – сказал Мусия и сел на песок. – Теперь смотри, долго смотри, все увидишь…

Я снял рюкзак и направился к скале. Она оказалась на другом берегу. Под ней с глухим урчанием кружилась вспененная вода. Я бросил палку, она тоже закружилась, сначала тихо и широко, затем круги стали меньше, обороты быстрее. И тут я заметил в центре водоворота похожую на кратер воронку, в которую с бешеной скоростью уходила вода. Вблизи этой дьявольской горловины палка, будто намагниченная, стала подниматься торчмя и, наконец, завертелась вертикально, как веретено, медленно утопая. Минута – и палки нет!

Вот оно что – река уходит под землю, вероятно, в карстовые образования. «Вапарам» означает на мансийском языке «исчезла вода», а «вапетам», наоборот, – «появилась вода».

Я прошел по низкому берегу и заметил, что часть воды минует омут, скапливается в небольшой ложбинке. А выхода воды не вижу. Прислушался – что-то шуршит. Подошел ближе и увидел, как струйки воды, перебирая мелкую гальку, просачиваются в грунт. Они и шуршат.

Я наклонился и начал разгребать камешки рукой. И вдруг они все пришли в движение, зашевелились, как живые, и медленно потекли в образовавшуюся крохотную воронку. Я на всякий случай отступил, но в этот момент подо мной что-то тяжело вздохнуло, песок под ногами грузно просел, и меня повлекло вместе с ним в разом разверзшуюся полуметрового диаметра воронку.

Я плохо запомнил, как удирал от этой гибельной дыры, но очутился далеко на берегу и даже вскочил на валун.

После этого случая у меня не было особого желания обследовать подобные достопримечательности Молмыса…

Вечером Мусия отругал меня за излишнюю любознательность и в назидание рассказал такой случай.

Было это еще до войны. Пастухи-манси загнали оленей на ягельную гору, а сами спустились в долину к избушке. Ночью они слышали какой-то грохот, но ничего не поняли. А утром глянули и ахнули: горы как не бывало! На ее месте, словно после сокрушительного землетрясения, громоздились камни, обломанные древесные, стволы.

Недосчитались пастухи и нескольких оленей…

Больше семи километров течет Молмыс под землей. Но весной во время паводка система подземных протоков не вмещает всю массу воды и часть ее идет поверху. Только река тут становится уже, мельче, течение ослабевает. Летом, когда спадает большая вода, временное русло пересыхает – оно очень заметное, все усыпанное галечником, – и его называют «Сухим плесом». На каком-то участке Сухого плеса я лег на каменную плиту, приник к ней ухом, и до слуха донесся отдаленный рокот пробивающейся в подземелье воды.

– Теперь узнал, что такое Вапарам? – спросил Мусия и хитро прищурился. – Узнаешь и Вапетам. Еще немного идти осталось.

4. Самый красивый таймень

Шли мы уже пятые сутки. Продукты наши кончились. На одном из привалов мы поняли, что до конца пути их не хватит. И не потому, что мы просчитались, просто невозможно было унести на себе так много. Мы несли еще и тяжелый рабочий инструмент.

– Ладно, – сказал Мусия, сосчитав разложенные на траве последние брикеты крупяных концентратов. – Каши нет – рыба есть. Много рыбы! Давай делать мышь.

Мы связали мягкой медной проволокой две легкие бутылочные пробки, затем аккуратно обтянули их шкуркой от старого воротника, пришили хвостик. В петельки, оставленные на проволоке, вдели два крепких крючка-тройника. Получилась очень похожая на настоящую мышь приманка для тайменей. Ее мы и подцепили вместо блесны к спиннинговой леске.

– А почему обязательно мышь на приманку, а не рыбку какую? – спросил я.

– Можно и рыбку, только мышь лучше. Мышь ночью туда-сида по речке гуляет, паршук ее ловит.

Паршуком Мусия называл тайменя, об этом я знал. А вот почему мыши «туда-сида по реке гуляют» – не имел представления.

– Да какие же могут быть мыши в воде? – удивился я.

– Голова у тебя есть? Пошто не думает? – рассердился Мусия. – Ма-аленькие, вот такие мышки! Плавают они ночью у берега, комариков разных собирают.

Не в тот вечер, а позднее я убедился в этом. Я стоял в русле на плоском надводном камне и удил под перекатом мелких хариусов. Было уже темно. В черной, как бы маслянистой, воде отшлифованная поверхность камня казалась белой. Вдруг возле самых моих ног кто-то бойко прошмыгнул – и бульк в воду! Я присел на корточки и увидел в тихой заводи, на мелководье, плавающих между камнями мышек. Я очень удивился и подумал, что это какие-то особые мышки. Но когда поймал одну, узнал в ней самую обыкновенную землеройку, с голыми розовыми лапками и длинным усатым хоботком.

Позднее же в желудках почти каждого пойманного нами тайменя мы находили остатки этих землероек.

«Мышь» наша была готова. Оставалось попрактиковаться с нею и дождаться вечера.

Не простое дело – приспособиться к легкой, по сравнению с блесной, а потому непривычной для руки «мыши». А бросать придется и ночью, ориентируясь только по звуку, на удар тайменя. Таймень, в отличие от других хищных рыб, прежде чем заглотить добычу, глушит ее хвостом. Вот когда он шлепнет по воде, тут в самый раз подпускать приманку.

Долго у меня не получались забросы, «мышь» летела куда угодно, только не на цель, и Мусия от досады изводился на берегу:

– Ай, не умеешь, ай, нехорошо! Так всех паршуков разгонишь.

Но вот мало-помалу я приловчился. А когда пробки намокли, стали тяжелее, вовсе на лад пошло дело.

– Ладно, – сказал Мусия. – Теперь я айда на борозду.

«Бороздой» по-местному называется продольное углубление в русле. В ней обычно и держатся таймени. Одну такую «борозду» мы заприметили еще днем и сейчас направлялись к ней. Речка в этом месте делает плавный поворот. Вода подточила противоположный крутой берег, образовав длинную, метров в двадцать, промоину.

Было еще рановато, мы присели на камни. Солнце склонилось к горизонту и, запутавшись в верхушках деревьев, высветило реку поперек розовыми полосами. Тихо стало. Только ныли надоедливые комары.

И вдруг – бух! Гулкое эхо покатилось по извилистому коридору реки. Мусия повелительно простер руку в сторону расходившихся кругов.

Я взмахнул удилищем – и, конечно же, промахнулся! «Мышь», описав пологую дугу, шлепнулась на прибрежный галечник.

– Ай, нехорошо! – укоризненно сказал Мусия. – Зачем учился?!

Мы опять сели. И в ту же секунду в самом конце «борозды» снова раздался удар, подобный выстрелу. Меня аж подбросило! Мусия строго глянул: сиди, мол!

Вскоре еще раз стукнуло на реке, и опять Мусия посмотрел на меня строго.

«Ждет, когда ударит поближе, чтобы бросить наверняка». Едва я об этом подумал, как у самого берега с потрясающим плеском, с брызгами вылетела на поверхность огромная красноперая рыбина, изогнулась в воздухе да так треснула по воде своим оранжевым, в четыре ладони, хвостищем, будто рядом обрушился пятипудовый камень!

Я плохо владел собой от великого волнения и потому, наверно, опять позорнейше промахнулся. Но еще до того, как «мышь» коснулась воды, что-то подсказало, что не надо торопиться, надо медленно и спокойно выводить приманку к берегу. Ведь не один же таймень в этой «борозде».

«Мышь», острым углом разрезая воду, пересекая солнечные полоски, приближалась ко мне. И тут я увидел или даже скорее почувствовал, как что-то большое, стремительное, взвинчивая бурунами воду, ринулось за приманкой. Миг – и над «мышью», в каскаде сверкающих брызг, радужным призраком расцвел все тот же оранжевый хвост!

Удар был настолько силен, что я еле удержал спиннинг. Как и следовало, спустил после этого леску. «Мышь» свободно понесло течением, будто оглушенную. Снова вздыбилась вода, на поверхности показалась тупорылая, матово-сизая приплюснутая башка, похожая на головешку, и тотчас последовал мощный рывок, едва не сваливший меня с ног! Таймень взял приманку.

Наколовшись крючками, хищник попробовал выплюнуть «мышь». Не получилось! Поволок куда-то в сторону, но, почувствовав сопротивление, дал такую «свечку», что вылетел из воды на добрых полтора метра. И пошел таскать! Притормаживая стремительно раскручивающуюся катушку и как бы подчиняясь той дьявольской силе, какая рвала из рук удилище и стаскивала в реку, я забежал в воду. Предельно натянутая леска звенела, как стальная. Самое главное теперь – не дать разбушевавшемуся тайменю выбрать всю леску, иначе запутает за камни, оборвет!

В ушах словно вата – плохо слышу за спиной возбужденный голос Мусии:

– Ай, попался, паршук, ай, попался! Ослабь, ослабь, пусть пляшет!

Я еще, сколько позволяла длина, отпустил леску, но вовсе не от того, что слушал Мусию, – не мог удержать тайменя. А он и вправду «заплясал». Несколько раз метровая белобрюхая рыбина с горящими алыми плавниками выбрасывалась из воды, сверкая чешуей, перевертывалась и с грохотом падала назад. Пытаясь освободиться от крючков, кидалась и вправо, и влево, ходила кругами или вдруг останавливалась и стояла мертво, точно привязанная. Много раз я подводил к берегу непокорного великана и каждый раз вынужден был стравлять леску, как только он поворачивал обратно.

Но всему бывает конец. Устал и таймень. Тяжелого, обессилевшего, я завел его, наконец, между камней, и Мусия подхватил его под жабры…

А потом мы долго сидели возле него и не могли насмотреться. Темно-бурая, почти черная окраска спины плавно переходила в зелено-оливковый тон на боках. По всему телу от головы до хвоста вспыхивали и гасли, как звездочки, разноцветные крапинки.

На воздухе таймень скоро уснул, и яркость его померкла. Теперь он стал просто рыбой. Отгорел, как мак, во всю силу своей живой красоты, и потух. Я повернул его – и поразился еще больше: бок, на котором таймень лежал, поблек, выцвел до белизны, и на нем отпечатались черным следы от травинок. И только под могучим, по-прежнему прекрасным огненно-розовым плавником, в самой «пазухе», все еще жила, мерцая, последняя золотистая звездочка.

– Уснул, – сказал я.

– Уснул, – задумчиво подтвердил Мусия. – Самый красивый таймень уснул, – сказал он, почему-то назвав его правильно.