Текст книги "Парма"

Автор книги: Леонид Фомин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)

6

Раньше всех утром проснулась Нина. И тотчас вспомнила ночной разговор с Василием Терентьевичем. Теперь она здесь старшая, все надо решать самой.

Осторожно спустилась с нар, поправила на Вале сбившееся одеяло. Заметила непорядок с обувью и расставила сапоги так, чтобы они лучше сохли. Подняла с пола и повесила на гвоздик чей-то мокрый шарф.

За ночь избушка выстыла, от обилия влаги в ней окно опять сделалось матовым, будто кто заклеил его серебристой бумагой.

Ребята крепко спали, и будить их не хотелось. «Вот подтоплю маленько, тогда и разбужу», – решила Нина и, прислушиваясь – не ревут ли телята? – стала складывать в холодную печурку оставшиеся дрова. Долго искала спички, а когда нашла, дольше того не могла добыть огонь – спички отсырели. Исчеркала напрасно полкоробка, опустила руки… И тут вспомнила, как еще давно, когда они ходили всей школой копать колхозную картошку и их вымочил дождь, Василий Терентьевич учил зажигать подмоченные спички. Он быстро, быстро тер спичку о волосы, чиркал, и она загорала. Нина повторила урок. Получилось! Высушенная трением, спичка вспыхнула, от нее занялась тугая ленточка бересты – загудело в печке!

Железная печурка, или «теплушка», как ласково называли ее ребята, могла в две минуты докрасна нагреваться. Напичканная смольем, накалялась не только печка, но и вся ее длинная труба.

Жаркая, удобная эта «теплушка», недаром ее устанавливают во всех времянках и даже возят с собой!

Нина накинула фуфайку, вышла на улицу!

Рассветало. Крутобокие, белые, будто освещенные изнутри неоновым светом облака плавно сливались на плато Кваркуша с подтаявшими за ночь снегами. Облака на земле! Словно стадо гигантских баранов вольно разбрелось по просторам альпийских лугов. Облака на лугах лежали всю ночь, а теперь, отдохнувшие, отрывались от них и медленно, не спутываясь, не перемешиваясь, спокойной чередой, одно за другим скатывались в прохладную долину Цепёла и уплывали по ней в дальнюю даль. Где-то они полетят привычно высоко, выше птиц, а вот тут отдыхают на самой земле. «Тучки небесные, вечные странники…» – вспомнила Нина, и еще больше поразило ее невиданное зрелище.

Да, не каждому удается наблюдать такое! А может быть, облака рождаются здесь?

Туман исчез, не чувствовалось и зябкой сырости, хотя с крыши избушки звучно капало, и все вокруг набухло, посинело, отяжелело. Где-то стрекотали дрозды, тюрлюкали пуночки, над лугом тянул седокрылый лунь, легко удерживаясь на восходящих воздушных потоках.

Нина подставила ладони под струйку, стекавшую с крыши, плеснула на лицо. Талая вода попахивала дымком, свежей кошениной и еще не поймешь чем – кажется, цветущей вербой. И от этих запахов, от звенящей капели, от доверчиво лежащих на земле облаков просветлело на душе. Нина прикоснулась щекой к выпуклому бревну стены. «Я сейчас ухожу, ты остаешься за старшую», – живо вспомнила наказ Василия Терентьевича. «Это я-то старшая?! Уй, как здорово!» – И тихонечко запела:

 
Мы следопыты, мы идем
Тайгою напрямик,
Палатка – наш походный дом,
А компас – проводник…
 

Она постояла еще немного, прислушиваясь к звукам, а потом собрала под навесом заготовленные дрова и вошла в дом.

Изба уже нагрелась, надо было будить ребят, а Нина все медлила. «Вот попроведаю телят, тогда и разбужу», – оттягивала минутки и уже хотела идти к телятам, но тут во сне несвязно заговорила Валя:

– Не надо, не рубите! Я травы натаскаю… Вон зеленый лужок… Белке принесу. Не рубите…

Нина бережно подняла свисающую Валину руку, подбила под бока одеяло. Валя дышала неровно и часто, бледные ее щеки розовели.

– Не надо! – простонала Валя и очнулась. Увидела склонившуюся Нину, улыбнулась: – Как хорошо, что ты здесь. Постой маленько, я сейчас встану, будем пойло заводить…

– Лежи, тебе нельзя вставать.

Валя все же приподнялась на локтях, но тут же бессильно опустилась.

Нину это очень встревожило: Валя расхворалась не на шутку. Что, если Василий Терентьевич скоро не вернется? Где эта Пеля? Найдет ли учитель геологов?

Теперь-то Нина понимала, почему ушел Василий Терентьевич, ушел так внезапно, ночью, голодный, уставший. Значит, иначе нельзя было.

Значит, все обстоит гораздо серьезнее, чем Нина предполагает.

Хорошее настроение как рукой сняло. «Распелась! – укорила себя Нина. – Тут надо думать, чем лечить Валю, как лучше накормить телят, если уж за главную осталась, а не природой любоваться…»

Пришлось достать из аптечки несколько пакетиков. Нужны ли они, не нужны – Нина не знала, но хотела как-то помочь Вале и решила дать ей еще одну аспириновую таблетку. Налила в кружку воды.

– Выпей! Здорово помогает.

Валя не ответила.

– Выпей, я тебя очень прошу! – умоляюще сказала Нина. – Ты слышишь меня или нет?

– Ничего мне не надо, – Валя не открывала глаз.

– Тогда… тогда я не знаю, что делать… – призналась Нина. И тут же покаялась: «Разнюнилась!» Уж больно беспомощно прозвучали эти слова, как-то не так надо… И вдруг озлилась на себя: «Тоже мне, старшая! Знал бы Василий Терентьевич, кому доверял! Кто тебя слушать будет?»

– Вот тебе таблетка, вот кружка с водой. Сейчас же проглоти таблетку! – повысила Нина голос.

Валя удивленно посмотрела на подругу и послушно взяла кружку…

В углу под двумя одеялами завозился Петя. Выбрался из-под них, пригладил ладонями светлые, шелковистые, как перестойная метелица, волосы.

– Утро уже?

– Утро, утро! – недовольно ответила Нина, неумело разламывая коряжистое недоколотое полено.

– Ух, кривые руки! – возмутился Петя. – Кто так ломает? Дай-ка сюда!

Петя всегда поучал ребят – терпеть не мог, если видел, что какое-то дело делается не так. А уж если брался за что, обязательно находил работе продолжение.

Вот и сейчас, разломив полено, увидел, что и в печке не так горит – поправил огонь; и дров Нина наложила не тех – пошел на улицу, набрал других и еще нашел бы заделье, да вдруг спохватился:

– А где Василий Терентьевич?

– Ушел искать геологов, – ответила Нина и спохватилась сама: – А тебе кто разрешил вставать? Ты же болеешь!

– К каким геологам? – не слушая, спросил Петя.

– К каким, к каким! Откуда я знаю? На Пелю какую-то ушел. Из-за вас же. Ты заболел, Валя… Ложись давай!

– Не болею я, – растерянно протянул Петя. – Вот только тут малость высыпало, он потрогал губу.

Нина, как и полагается старшей, придирчиво осмотрела обветренное Петино лицо и нашла, что болячка на губе – это еще не болезнь.

– Ладно, – согласилась, – не болеешь. Давай буди ребят, а я схожу к телятам.

Телогрейка показалась Нине лишней, и она побежала к сараю в свитере. Вытянулась на носках, заглянула в щелку ворот. Телята лежали. Совсем близко от ворот расположилась Белка.

– Бе-елочка, иди ко мне, – ласково поманила Нина.

– Му-у, – протяжно и сонно откликнулась Белка.

– Иди сюда, милая, – звала Нина.

Белка неуклюже встала, покачиваясь и выгибая спину, поковыляла меж телят к воротам.

– Подожди здесь, я тебе рябинки наломаю.

Нина подошла к куче облущенных веток, но листьев на них было мало, и она побежала в дальний угол загона. Наклонилась к ветке, и… перехватило дыхание: на желтом снегу отчетливо отпечатался продолговатый когтистый след.

«Медведь!» – опалила догадка. Нина чуть не вскрикнула. Но, как и в первый раз, на вырубе, справилась с собой, медленно обвела взглядом прилегающий к загону ельник. Пересиливая волнение, все же взяла ветку, поднесла к воротам, сунула в щель.

– Ешь, Белка, ничего не бойся, я сейчас тебе пойла принесу!

Взобралась на прясло, с высоты еще раз осмотрела ельник и припустила к домику. Поплотней прихлопнула за собой дверь, поискала глазами топор и только после этого объявила Пете:

– Медведь приходил к телушкам!

Она долго трясла ребят, но никто не вставал. Устали от вчерашней работы, не могли головы поднять. Витя Пенкин отбивался:

– Чо пристала, рано еще!

– Уй ты, рано! Я уж печку истопила, а ты – рано! Вставай давай, Василь Терентьича нет!

Витя сразу же сбросил одеяло.

– Опять один угнал телят?

– Ничего не угнал, – мы сегодня без него пасти будем. Он еще ночью ушел. К геологам, – тараторила Нина. – По радио сообщит, что здесь снег выпал. Меня за старшую оставил… А к телушкам приходил медведь! Я там была, видела.

– Медведя?!

– Да нет, следы видела. Во-от такие! – и Нина показала размер следов сначала в размах рук, потом, прикинув, маленько убавила. – Вот такие!

Это сообщение быстро подняло всех. Ребята в минуту разобрали в углу сапоги и – к скотнику. Только двое остались дома – Наташа и Валя. Наташа должна была прибрать избушку, сварить обед, а заодно присмотреть за Валей.

К сараю подходили с большой осторожностью. Кто знает, где сейчас зверь?

Храбрился, пожалуй, один Миша Калач. Он все порывался забежать вперед и стать рядом с Витей Пенкиным – как же без него! – но Нина всякий раз хватала Мишу за рукав:

– Куда лезешь? Жить надоело?

Почуяв приближение людей, телята призывно замычали.

– Нету его здесь, – прошептал Витя. – Если телята не орут, значит, нету. Где след?

Нина кивнула на провисшие прясла.

Вот они, зловещие вдавыши от лап, четкие, как на глине, страшно похожие на человечьи, будто по снегу бродил босой великан с давно не стриженными ногтями…

7

«SOS! SOS! SOS!» – бойко, с металлическим щелком отстукивает ключ морзянки сигнал бедствия. В палатке над столом с портативным передатчиком склонился радист. Он то и дело нетерпеливо поправляет наушники. Аппарат загадочно подмигивает разноцветными огоньками, шипит, пиликает, присвистывает.

За спиной радиста – небритый худой человек. Одежда на нем мокрая, изорванная. От усталости человек едва стоит, запавшие глаза тревожно поблескивают. Человек торопит радиста, и тот снова и снова посылает в эфир позывные:

«ВСЕМ! ВСЕМ! ВСЕМ! На Кваркуше дети. Колхозное стадо. Немедленно высылайте медикаменты, комбикорма, хлеб. Перехожу на прием…»

Аппарат вспыхнул пучком красных лучиков и тихо заныл. Радист снял наушники, посидел молча, машинально барабаня по столу сухими суставами пальцев, порывисто повернулся:

– Буря! Понимаете, магнитная буря! Ну чего вы на меня так смотрите?!

– А у меня – дети! – как глухому, прямо в лицо радисту крикнул Василий Терентьевич. – Плевал я на вашу бурю! Давайте стучите, да поживей, стучите до тех пор, пока не свяжетесь с Пермью, Красновишерском, Соликамском, с кем угодно, лишь бы приняли сигналы!

Радист болезненно сморщился, отчаянно замотал всклокоченной рыжей головой и попытался встать. Василий Терентьевич властно усадил его на место.

– Пока не передадите радиограмму, никуда отсюда не уйдете. И я от вас не отойду. Продолжайте!

– Да вы что, приказываете?! – радист удивленно и испуганно вперил в учителя немигающие глаза. – Кто вы для меня такой?

– Прошу… – неожиданно тихо сказал Василий Терентьевич и, враз ощутив неодолимую слабость в ногах, опустился на стоящий возле стола ящик с батареями от аппаратуры.

– Вот так штука-а… – растерянно протянул радист, но возражать больше не решился, надел наушники.

«ВСЕМ! ВСЕМ! ВСЕМ!» – застучал ключ в согнутых, побелевших от напряжения пальцах.

Прошло около часа. Радист не отрывался от передатчика, а учитель снова встал и стоял точно окаменевший – ни один мускул не дрогнул на утомленном землистом лице. Только глаза бешено следили за огоньками в аппарате, да уши улавливали непонятные звуки эфира…

8

За одну ночь заметно поубавилось снегу, местами он совсем стаял, и там, где стаял, уже поднимали от земли помятые головки живучие подснежники. Весна на альпийские луга приходит на месяц позже, поэтому июнь здесь – тот же май: самая пора цветения. И подснежники здесь маленькие, с запахом мяты, с шестью белыми лепестками да такие крепкущие, что, если захочешь сорвать, скорее выдерешь с корнем, чем сломишь стебельки.

И кругом вода. Она хлюпает под сапогами, сочится струйками из-под снега, копится перламутровыми лужицами в ложбинках.

Ребята к этому уже привыкли, а сегодня почему-то даже весело было оттого, что везде вода. Ребята и катают снег, и сгребают его ногами, и разбрасывают палками.

– Надо рыхлить, рыхлить его, он сам стает! – советует Гриша-младший.

Ребята дружно работают, но нет-нет да и посмотрят в сторону ельника, на виднеющийся за ним сарай: про медведя не забывают.

Когда очистили от снега порядочную площадь – выпустили телят. Они уже знают, куда идти. Едва открыли ворота загона – устремились на луг, на расчищенное место.

Завтракать ходили поочередно. Это был и обед. Наташа сварила «комбинированную» кашу: перловую крупу смешала с остатками гречи – каша получилась на славу! На второе подала неизменный чай, заваренный корешками шиповника, вкусный, душистый такой…

Днем вовсе растеплело. С горок потекли ручьи, зашумел, забурлил, эхом отдаваясь по долине, вышедший из берегов Цепёл. Еще вчера белые, угрюмые, казавшиеся пустынными альпийские луга наполнились звучными перекликами птиц, теплыми, как редкие вздохи, дуновениями ветра, шуршанием тающего снега. И все как бы заново праздновало весну – шумело, суетилось, ликовало.

Нина сбросила взмокшую телогрейку, истомленно выпрямилась. Работала все в наклон, в наклон, и приятно было постоять с минуту, дать отдохнуть натруженной пояснице.

Невдалеке над проталинами, над синим снегом запорхало что-то яркое.

– Бабочка летает! – радостно закричала Нина.

Ребята оставили работу и смотрели на бабочку, как на диво. Большая, с темно-пурпурными, обрамленными желтой каймой крыльями, она была дорогим вестником, напоминавшим, что сейчас все-таки не зима, и снег через день, другой стает.

И они проводили взорами бабочку, пока было видно в струйчатой голубизне трепыхание ее цветистых крыльев, и, ободренные, с еще бо́льшим старанием налегли на снежки.

Под вечер заперли телят в сарай, зашли в дом. Хорошо работали, не ленились, но сделали только полдела. Надо еще рубить рябину. Вот малость передохнут, выпьют для «сугрева» чайку – и на Цепёл…

Столкали одеяла к стенкам, рядком расселись по нарам, на две лавки, каждый держит кружку. Скоро вскипит новый чай, из листьев черной смородины. Наташа умело разнообразит «заварку», чередуя натуральный чай с корешками шиповника, шиповник – с молодыми листьями смородины, смородину – со стебельками лабазника. Правда, лабазник любят не все – кипяток от него зеленоватый, а вкусом лабазник, если еще не положен сахар, напоминает слабый огуречный рассол.

Гриша-старший понюхал над ведром «огуречный аромат», скривил губы:

– Сама пей эту зелень, я тебе не теленок… – И, взяв со стола самый большой сухарь, стал жевать всухомятку, пасмурно глядя в угол, мимо ребят.

Гриша-старший и раньше говорил ребятам обидные слова, но их как-то не принимали всерьез. Вечно он недоволен. И в работе неумеха. Взять хотя бы «снежки». Много ли ума надо – сбить из сырого снега комок да катить его, пока сил хватает? Так у Гриши и это не получается. Лепит, лепит, мается, мается, а потом упадет на комок, раздавит. И начинает ныть, искать виноватого. Кого-нибудь да обвинит: не ребят, так телят, не телят, так погоду. И с виду он какой-то нескладный: сутуловатый, с толстыми покатыми плечами и короткой неповоротливой шеей. С хрустом откусывает от сухаря, медленно двигает широкими скулами, и от этого приподнимаются и опускаются Гришины оттопыренные уши.

Наташа будто не слышит упрека, как ни в чем не бывало говорит:

– И настоящий чай есть. – Обжигая пальцы, выдвигает из-за ведра котелок. – Пей на здоровье!

Возле печурки жарко. Раскрасневшаяся Наташа прямо теряется, не зная, что делать в первую очередь – то ли подбросить дров, чтоб скорее закипал чай, то ли отложить все и привести в порядок так не ко времени распушившиеся волосы. Выбрав последнее, устраивается на свободном уголке скамейки и начинает взбивать редкой зубатой расческой свои обожаемые кудряшки.

– Ну и воображуля ты, Натка! – не выдерживает Витя Пенкин. – Тебе бы в артистки, а не телят пасти!

– Не всем же в артистки, – невозмутимо отвечает Наташа, не забыв при этом стрельнуть глазами в сторону Пети, который не может сидеть без дела и оттачивает на бруске большой, давно хранящийся в избушке нож. – Не всем в артистки, – повторяет.

Но Витины слова все же задевают Наташу, она кладет расческу в кармашек. Потом говорит совсем как взрослая, совсем как учительница по географии:

– Знаешь, Пенкин, телят должны пасти тоже красивые и культурные люди… И все профессии должны быть красивыми. Я вот очень хочу, чтоб про пастухов рассказывали так же, как про геологов и летчиков. И чтобы они были не просто пастухи, а какие-нибудь инженеры, не пасли бы, а только командовали, управляли… Ну всякими там телевизорами, приемниками… В общем, чтобы не бегали с вицами за скотом, а летали бы на вертолете или ездили на какой машине… Ты не смейся, это обязательно будет!

– Ну, размечталась! Давай снимай чай, – примирительно говорит Витя. – Никто не спорит: будут и вертолеты, и вездеходы, и пастухи-инженеры! Наливай чай, да рябину рубить пойдем. Слышь, голосят?

Пьют ребята чуть прислащенный чаек, мечтают о будущих временах.

– Ну, сила будет! – восхищенно причмокивает красными губами Гриша-младший. – Вот так посиживай в избушке, смотри знай, на экран да нажимай кнопки – правые, левые, куда телят гнать надо. А вечер настал, нажал какую-нибудь зеленую кнопочку – они все в сарай…

Пока Гриша рассуждал, сухари на столе убывали, убывали – и вот остались одни крошки.

Наташа набрала со дна мешка еще один котелок мелких обтертых сухарей, пошла вдоль нар, каждому подавая по горсточке.

– А сахару не просите, в чай высыпано три кружки. И вообще его мало осталось…

Нина сказала:

– Сейчас разделимся на две группы – одна пойдет за рябиной, другая будет убирать в сарае. А то там уже ступить негде. Гриша-старший и Петя…

– Хватит с меня! – мрачно перебил Гриша-старший. – Не пойду никуда!

Хоть и негромко сказал эти слова Гриша, а они больно резанули по ушам. Нина долго удивленно смотрела на Гришу и не могла понять, пошутил он или говорит серьезно.

– Это как – не пойдешь?

– Очень просто: возьму и не пойду.

– Не пойдешь? – повторила Нина.

– Не пойду!

– Ты… ты… – Нина захлебнулась, растерянно посмотрела на ребят, как бы ища поддержки, и вдруг закрыла лицо ладонями.

Ребята подавленно примолкли. Сразу что-то перевернулось, изменилось, будто кто одним безжалостным взмахом черной кисти перечеркнул и загородил от глаз и теплый день, и добрые надежды, и хорошее настроение. Витя Пенкин взял топор и быстро, ни на кого не глядя, вышел. Так же быстро, на ходу одеваясь, пошли из избы Миша Калач, Петя, Гриша-младший – все ребята.

Они уже были за ельником и ложбиной спускались к Цепёлу, когда Гриша-младший остановился. Как-то странно, скривив шею, глянул на ребят одним, блестевшим от слез глазом; другой закрывал полуоторванный, свисший набок козырек большой, не по голове шапки; пожевал губу, придумывая, что сказать, и, ничего не сказав, побежал обратно, плача, роняя на ходу:

– Стойте! Я сейчас! Я ему дам…

Гриша бежал изо всех сил, полы его длинного ватника оплетали, захлестывали ноги, Гриша спотыкался, падал. От слез все плясало перед глазами, удушливый комок, подступивший к горлу, спирал дыхание. Подбежав к домику, Гриша никак не мог найти скобу, а когда наконец нашел, обеими руками хватил на себя дверь и крикнул с порога с презрением и обидой:

– Изменник!

9

…За брезентовой стенкой послышались шаги, резко, с хлопком распахнулся полог, и в палатку радиостанции ввалился, задевая шапкой провисший тент, здоровенный чернобородый парняга. На нем были закатанные болотные сапоги, расстегнутый плащ, плечи по-военному, крест-накрест, облегали ремни, на которых висели с одного боку – полевая сумка, с другого – потертая кобура с торчащей из нее деревянной рукоятью револьвера.

– Здравствуйте! – громким басом поздоровался бородач и с любопытством оглядел учителя. – Гости у нас, оказывается?

Василий Терентьевич мельком глянул на дюжего пришельца, кивнул на приветствие и снова замер, вслушиваясь в гудки аппарата.

– Извольте знакомиться, – дружелюбно пробасил чернобородый, – начальник здешней геологической партии, Семен Новосельцев. А вы кто? Извините, но это я должен знать по долгу службы.

Василий Терентьевич словно проснулся, вскинул голову.

– Вот мне вас и надо!

Пока Василий Терентьевич торопливо объяснял, кто он, откуда и зачем явился, начальник не спускал с него глаз, продолжая с нескрываемым интересом разглядывать и разбитые сапоги, и порванные на коленках брюки, и туго перехваченную ремнем телогрейку с пустым, заправленным под него рукавом.

– Ясно. То-то я смотрю, чьи-то следы по берегу к нашему лагерю…

Увлеченный работой, радист только сейчас услышал голос начальника, сбросил наушники, встал. И тут Василий Терентьевич разглядел его как следует: высокий, узкоплечий, с редкой, не знающей бритвы бороденкой, длинней кадыкастой шеей. Совсем парнишка, наверно, только-только окончил школу, выучился в каком-нибудь «досаафе» на радиста – и сюда, за романтикой.

– Вот, Семен Николаевич, – запальчиво говорил радист, – пришел да еще и порядки свои наводит. Что я сделаю, раз буря…

Семен Николаевич поднял обе руки, дескать, все в норме, не волнуйся, и уже без иронии, звучавшей в первых словах, обратился к Василию Терентьевичу:

– Давайте-ка ко мне в палатку. Там и потолкуем. А ты, Малышок, продолжай. Через бурю…

Палатка начальника партии стояла в лощине, метрах в ста пятидесяти от радиостанции, в ряд с другими палатками, в которых жили рабочие и геологи. Валко ступая впереди, шурша полами плаща, Семен Николаевич охотно рассказывал:

– Молодые у нас ребята. Взять хотя бы этого же Малышка. На первой еще работе. Окончил десять классов, учился на радиста. Получил специальность и с месяц обивал пороги нашего управления, просился в «самую трудную» партию. Не брали: молод. А настойчивый, чертяка! Добился все-таки, взяли. И, знаете, не ошиблись. По всем правилам парень. На такого смело можно положиться…

Вошли в крайнюю палатку, для тепла подбитую изнутри розовой байкой, с железной разборной печкой посредине. Начальник отстегнул ремни, снял и положил на стол сумку и наган. Потянул с плеч мокрый плащ.

Василий Терентьевич присел на топчан, ждал, когда Новосельцев разденется. Не внушал доверия этот словоохотливый парень, хотя и борода у него как у деда, и начальник, и наган носит. Тоже больно уж молод, лет, поди, двадцать пять, не больше. Поймет ли такой положение, поможет ли чем?

– И у нас ЧП, – сообщил Семен Николаевич. – Поднялась Пеля – да что там говорить, сами видели! – затопила в низовьях рабочие участки, выжила с берега людей. Ниже по реке работают наши группы. Только от них. Всю ночь авралили.

– Есть у вас врач? – спросил Василий Терентьевич.

– Нет, к сожалению. Народ у нас в общем-то закаленный, пока обходимся.

– Тогда чем вы нам сможете помочь?

Семен Николаевич сел рядом с учителем, тяжелый, широкий, в толстом влажном свитере, закинул ногу на ногу, обхватил колено сплетенными пальцами.

– Думать давайте. Пожалуй, сейчас только мы и сможем помочь. Если Малышок и свяжется с «Большой землей», вертолет не прилетит, пока не будет погоды. А этой, так называемой летной, погоды может не быть еще две недели… Здесь – горы.

От последних слов Василия Терентьевича передернуло, он в упор взглянул на геолога.

– Это я перестраховываю. Надо быть готовым ко всему. В какой помощи вы нуждаетесь?

– В первую очередь надо врача. Потом – обувь, рабочих. Да и продукты на исходе.

– А для чего рабочие?

– Катать снежные комья.

Семен Николаевич удивленно поднял брови.

– Так мы освобождаем из-под снега траву и кормим телят.

– Вот оно что… Подсобим. А с продуктами так постановим. Для начала дадим вам два мешка сухарей и столько же овса – для скота. Выпросим у завхоза муки, консервов. Есть несколько пар запасных резиновых сапог. Тоже с завхозом надо потолковать.

– Спасибо, – поблагодарил учитель. – Только надо все-таки как можно скорее сообщить в область… или с кем вы там связь держите. Простудились, измучились ребята. Девочка у нас одна больна, другие могут заболеть.

– Постараемся…

Семен Николаевич наклонился, вытащил из-под топчана за лямку чехла термос.

– Вид у вас неважнецкий, – откровенно сказал Василию Терентьевичу. – Давно не спали?

– Это не беда.

– Выпейте кофе со сгущенным молоком.

Василий Терентьевич разом выпил стакан горячего кофе, попросил еще. Так же опрокинул второй стакан. Приятное тепло потекло по всему телу, кровь, пульсируя в жилах, опускалась куда-то вниз, в ноги, веки тяжелели. «По всем правилам парень», – почему-то вспомнились слова начальника партии, адресованные радисту. Эти слова повторялись в уставшем сознании снова и снова, путали, сбивали ход мыслей, заставляли перебирать в памяти все сначала.

– Вы бы прилегли на часок. Вот спальный мешок, тулуп, – как сквозь подушку, услышал Василий Терентьевич голос геолога, и этот басовитый сочувственный голос показался сейчас учителю близким, давно знакомым. «По всем правилам парень, – думал он и уже думал не о радисте, а о Новосельцеве. – Зря я о нем… На такого смело можно положиться… Как там они? Валя как?..»

– Спасибо! – сказал Василий Терентьевич и, очнувшись, потряс отяжелевшей головой. – Я, кажется, задремал. Извините.

– Вы бы прилегли на часок, – повторил Семен Николаевич.

– Нет, спать некогда.

В палатку влетел сияющий Малышок.

– Радиограмма! – и протянул бегло исписанный листок учителю.

«SOS» принят. В первый летный день высылаем вертолет. Уточните координаты».

Василий Терентьевич несколько раз пробежал глазами по размашистым строчкам, глянул на оборотную сторону листка.

– Добре, парень! – улыбнулся и похлопал Малышка по плечу, уважительно добавил: – Ты уж на меня не сердись! Мало ли у нас, у мужчин, бывает!.. Передал координаты?

– Так точно, вашу поляну передал! – бойко ответил радист, поощренный подчеркнуто-равным обращением. – Это квадрат 230.

Василий Терентьевич повернулся к Новосельцеву.

– Теперь я пойду. Когда ждать помощников?

– Завтра. А вы все-таки отдохните, – в третий раз предложил Семен Николаевич. – Супу горячего похлебаем. Не близко ведь до ваших полян, двадцать с лишним километров!

– Нет, – твердо сказал учитель. – Ждем вас.

И, простившись, вышел из палатки.