Текст книги "Хаджи"

Автор книги: Леон Юрис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 39 страниц)

Юрис Леон
Хаджи

Leon Uris, The Haj. New York: Bantam, 1985

Перевод с английского: Б.Кантор

љ Кантор Б.З., перевод с английского, 2003

Об авторе этой книги

Леон Юрис (1925 – 2003 гг.) родился в Балтиморе (США) в небогатой семье еврея-эмигранта из России, до переезда в США прожившего некоторое время в Палестине. Пер-вый роман Л. Юриса "Боевой клич" об американских морских пехотинцах был издан в 1953 году и вскоре экранизирован. Через два года появился роман "Злые холмы", а в 1958 году – "Экзодус" ("исход"), принесший Юрису мировую славу. Русскоязычному читателю "Экзодус" стал известен благодаря переводу, сделанному в 1963 г. тайно, в одном из лаге-рей политзаключенным А. Шифриным и вскоре распространенному в СССР "самизда-том". Л. Юрисом написаны также романы "Перевал Митла", "QB VII", "Мила, 18", "Хад-жи", "Троица", "Армагеддон", "Топаз", "Выкуп". Высокую оценку критики получили до-кументальные книги, написанные Л. Юрисом при участии его жены, фотографа Джилл Юрис, – "Ирландия: Красота страха" и "Иерусалим: Песнь Песней".

Большинство книг Леона Юриса посвящено темам еврейства, Израиля и Ближнего Восто-ка. В них четко выражена авторская позиция, которую сам Юрис изложил в интервью га-зете "Джерузалем пост": "Я терпеть не могу еврейских писателей, принижающих еврей-ский народ и причитающих по поводу того, как их еврейство испортило им жизнь. Я люб-лю воюющих евреев и горжусь тем, что мне удалось сделать какой-то полезный вклад в Израиль".

В романе "Хаджи" истоки арабо-израильского антагонизма показаны на фоне реальных исторических событий и как бы "с той стороны". Действие развертывается в среде пале-стинских арабов, центральной фигурой избран арабский лидер, личность сильная, неза-урядная и противоречивая. Со стороны некоторых критиков роман вызвал обвинения в расизме; о справедливости этих обвинений пусть непредвзято судит читатель. Роман про-никнут высоким гуманизмом и горячим сочувствием к трагической судьбе его персона-жей.

(Б. Кантор)

Для того чтобы провести годы в путешествиях и изысканиях и в итоге написать такой роман, как «Хаджи», писатель по необходимости должен стать автором эгоистичным и испытать своих близких на прочность. Замысел романа моя жена Джилл приняла с не меньшим увлечением, чем я сам. Она самозабвенно отдала ему все: сочувствие, верность, любовь. Она заботилась обо мне и оберегала меня, нередко в местах темных и опасных. И что существенно, она внесла очень важный вклад своими проницательными и мудрыми советами при написании романа. Эти страницы едва ли были бы написаны, не будь рядом со мной такого соавтора.

Еще при работе над романом "Троица" я убедился, что моя помощница по изысканиям Диана Игл обладает мистической способностью схватывать, что именно я пытаюсь сказать и что нужно для изложения. Замысел "Хаджи" любому исследователю бросал трудный вызов. Она ответила на этот вызов, напечатав тысячу и одно блестящее со-общение. Всякий день, отправляясь в очередное сражение у пишущей машинки, я находил возле себя факты из этих сообщений, а немедленная помощь ждала лишь намека. Она не только значительно способствовала достоверности романа, она сильно облегчила бремя моего труда. Я благодарен Диане как другу, и я высоко ценю ее неизменно дружеские чув-ства к Джилл и ко мне.

Многие события, описываемые в романе «Хаджи», соответствуют ис-торическим фактам и данным архивов. Многие эпизоды построены во-круг исторических событий, использованных как фон для выдуманной фабулы.

Могут оказаться в живых те люди, кто принимал участие в событи-ях, подобных описываемым в этой книге. Возможно поэтому, что ко-го-то примут за персонаж романа.

Позвольте мне подчеркнуть, что все персонажи "Хаджи" созданы ав-тором, и что это полностью вымышленные лица.

Разумеется, исключение составляют такие общественно признанные фигуры, ассоциирующиеся с описываемым временем, как Давид Бен-Гурион, Иерусалимский муфтий, Абдалла, Игаль Аллон и другие.

При переводе арабские и ивритские слова нередко имеют много разных вариантов написания. Я останавливался на самом простом для читателя, легко узнаваемом написании*.

* В русском переводе географические названия и имена библейских персонажей даны в транскрипции, при-нятой в современной литературе на русском языке: Цфат (вместо Сафед), Яффо (вместо Яффа), Иисус Навин (вместо Йегошуа) и т.д., либо снабжены соответствующими примечаниями – Здесь и далее примечания пере-водчика.

ПРЕЛЮДИЯ. 1922 год

Юный Ибрагим тихо занял свое место у постели отца. Хрипя, старик завершал свое последнее выступление.

Тускнеющими глазами шейх дал понять, что узнает сына, и собрал последние силы. Вытащив из-под подушки украшенный драгоценными камнями кинжал, он дрожащими руками передал его Ибрагиму, выполняя древний обряд передачи власти.

– Это принадлежит Фаруку, – сказал Ибрагим. – Он старше меня.

– Твой брат – беззубая собака, – продребезжал отец. – Чужаки уже замышляют вы-брать нового мухтара. Но власть должна остаться у нас, Сукори, – добавил он и вложил кинжал в руку сына. – Он маленький, как и подобает оружию, но этим оружием мы пра-вим нашими людьми. Они знают, что такое кинжал, и знают отвагу того, кто способен всадить его по самую рукоятку.

Старый шейх умер, и деревня громко оплакивала его, и словно подтверждая его предсмертные думы, четыре других клана избрали нового мухтара Табы, отобрав власть у Сукори, которым она принадлежала целое столетие. Через час после похорон отца Ибра-гим позвал к себе домой восемь глав других кланов. Посреди комнаты стоял грубый дере-вянный стол. Внезапно Ибрагим выхватил восемь ножей, воткнул их один за другим в стол, и, распахнув одежду, открыл усыпанный драгоценностями кинжал.

– Думаю, – произнес он, – пришло время выбрать нового мухтара. Если кто-то не со-гласен, чтобы роль Сукори продолжалась...

Он оставил фразу незаконченной и махнул рукой в сторону выстроенных в ряд но-жей.

Обычно выборам нового мухтара предшествовали тысячи часов торга, прежде чем прийти к тому заключению, которое представил им сейчас Ибрагим. На этот раз выборы заняли лишь одну минуту, и каждый из восьми соперников поочередно вставал перед ним, кланяясь, целуя его руку и заверяя в преданности.

Ибрагиму аль-Сукори было немногим за двадцать, и он был мухтаром Табы, и он знал власть кинжала в жизни арабов.

Часть I. АЯЛОНСКАЯ ДОЛИНА

Глава I.

1944 год

Меня зовут Ишмаель. Родился я в Палестине во время беспорядков 1936 года. По-скольку многое из того, о чем здесь написано, произошло еще до моего рождения, вы спросите: как же мог Ишмаель знать обо всем этом? Например, о случае с моим отцом, Ибрагимом, – как он стал мухтаром Табы. В нашем мире повторение легенд и рассказов – это образ жизни. И каждый в конце концов узнает все события прошлого.

Кое-какие события произошли, пока меня еще не было. – Ага! Как же я мог знать о них? – Не забывай, мой высокочтимый читатель, что арабы необычайно одарены фантази-ей и магией. Не мы ли подарили миру "Тысячу и Одну Ночь"?

Иногда я буду говорить с вами своим собственным голосом. А другие – своими. Наш рассказ идет от миллионов солнц, лун и комет, и все, что я, может быть, и не мог бы знать сам, достигает этих страниц по воле Аллаха и с помощью нашей особой магии.

Как ребенку мужского пола, мне можно было сосать материнскую грудь, пока сам не откажусь от нее, и до моего пятого дня рождения меня не отнимали от груди. Обычно это означало, что мальчик покидает кухню, но я был маленький, и мне все еще удавалось пря-таться среди женщин. Моя мать Агарь была женщиной крупной, с большими грудями. Они не только были полны молока, но и давали мне приют, где мне было так уютно. И я ухитрился прятаться от мира мужчин аж до 1944 года, когда мне исполнилось восемь лет.

Как-то раз мой отец Ибрагим выгнал мою мать и отправил в ее родную деревню, за много миль к югу. До этого ее редко отпускали из дома, и ее внезапный отъезд стал для меня и травмой, и угрозой. Пока я был маленьким, я жил вместе с женщинами, у них я на-ходил приют, и они были мне защитой. Отчасти воспитывала меня бабушка, потому что у мамы были обязанности по кухне, дому и семье, да она еще и работала в поле и на участке земли возле дома. А прогнали ее всего через несколько дней после смерти бабушки.

Моей единственной работой по дому было приносить воду. Каждый день мы с ма-мой отправлялись к деревенскому колодцу. А теперь ее со мной не было. Меня встречали насмешками. Женщины хихикали и подсмеивались надо мной. Они мне говорили, что отец собирается взять новую жену. Потому он и выгнал ее из деревни – чтобы избавиться от ее гнева и унижения. Вскоре и мои товарищи по играм присоединились к хору насме-шек, а некоторые кидались в меня камнями.

По утрам я видел, как отец отправлялся в кафе, которое принадлежало ему и дяде Фаруку; он проводил там большую часть дня. Я подбегал к нему и, плача, жаловался на то, что происходит. А он резко отстранял меня и продолжал шагать. Я бежал за ним и дергал изо всей силы за одежду, стараясь привлечь его внимание. Когда он оборачивался ко мне, я замахивался на него своим маленьким кулачком и кричал, что ненавижу его.

Тогда он хватал меня за руку и так сильно тряс, что мне казалось, что потеряю соз-нание. Затем он отшвыривал меня как мусор, и я падал в сточную канаву, что проходила от верхушки деревни.

И вот я, одетый как девчонка, кричу что есть силы. Я ощущаю соль своих слез и те-кущие в рот сопли. Я рыдаю в отчаянии, ибо даже в этом возрасте я понимал, что никак не могу изменить своего положения. Ни возмущаться, ни протестовать.

Вновь и вновь вижу я себя маленьким мальчиком, играющим в мусорных кучах под насмешками взрослых, семьи и товарищей. И все взывают к Аллаху, а он ничего не слы-шит.

Наша деревня Таба находилась возле дороги на Иерусалим. Моя семья была из клана Сукори, некогда принадлежавшего к бедуинскому племени Ваххаби. Ваххаби были вели-кие воины, пришедшие с Аравийского полуострова около 250 лет назад, ради торжества ислама очищая это место мечом и огнем.

Но в конце концов могущество Ваххаби было сломлено вторжениями египетской и турецкой армий. Многие члены клана отделились от основного племени и переселились в Палестину. Наша ветвь племени кочевала между Газой и Беэр-Шевой, пересекая пустыни Негева и Синая.

Некоторые кланы, насчитывавшие более ста пятидесяти семей, двинулись на север и осели на земле. Но через браки мы еще сохраняли с Ваххаби тесные связи, поддерживая их праздниками, свадьбами и похоронами, а когда надо было собирать урожай и удобрять землю навозом, они работали у нас погонщиками верблюдов. Отец мой, Ибрагим, был персоной значительной, внушавшей страх и уважение всей округе. Он был мухтаром – старостой деревни, а еще и агентом землевладельцев. Наша семья принадлежала к Саи-дам, прямым потомкам пророка Мухаммеда, и это возвышало нас над другими. Кроме Та-бы, он управлял еще соседними маленькими деревнями бывших бедуинов Ваххаби. Его власть опиралась на правовой, религиозный и полицейский аппарат, он был наделен пра-вом заверять документы о собственности и наследовании имущества. Во всей округе он был единственным, кто совершил хадж – паломничество в Мекку. Об этом славном собы-тии напоминали роспись и дата над дверью нашего дома.

Сначала его знали как Ибрагима аль-Сукори-аль-Ваххаби, но арабские имена меня-ются с рождением ребенка мужского пола. Увы, у моих родителей сначала появились две девочки, и это была беда. Все, и в том числе женщины у деревенского колодца, шептались за его спиной: он – Абу-Банат, "отец дочерей", – самое страшное оскорбление.

Отец грозился избавиться от моей матери, принесшей ему такое унижение. Она про-сила дать ей последнюю возможность, и волей Аллаха их третьим ребенком стал сын, мой старший брат Камаль. После рождения Камаля отец смог присвоить себе почетное имя Ибрагим абу-Камаль, то есть "Авраам, отец Камаля".

За Камалем последовали еще три сына, и теперь отец грелся в лучах славы. Но, увы, до моего собственного рождения появились еще три дочери. Один из братишек и две се-стренки умерли прежде, чем я их увидел. Брат умер от холеры. Одна сестра умерла от бо-лезни желудка, другая – легких. Они не дожили и до года. Потерять троих или больше де-тей было обычным делом для семьи из десяти человек; отец был счастлив, что в живых осталось трое сыновей.

Двух старших сестер выдали замуж. Они вышли за мужчин из племени Ваххаби, но из дальних деревень. По обычаю, они ушли из дома, чтобы жить у родителей своих му-жей.

Когда отец объявил себя мухтаром – "выбранным", он был совсем молод, лишь не-многим за двадцать. Его отец тоже был мухтаром, и когда он умер, должны были состо-яться новые выборы. Шейхи четырех других кланов договорились, что должность займет старший из них. Но отец пошел против них, и рассказ о его отваге и величии пересказы-вался множество раз.

Ибрагим родился за пять лет до конца столетия. Став мухтаром, он достиг высшего положения в деревне, ведь ему больше не надо было работать. Вскоре у него уже было три сына, оставшаяся в живых дочь и жена – все трудоспособного возраста. Он владел боль-шей частью лучшей земли, собирал арендную плату и управлял шестью деревнями. Он даже не носил рабочую обувь, а только ту, что другие надевали лишь в субботу.

Дядя Фарук был у моего отца вроде раба. Они вместе владели деревенскими кафе и лавкой. Ребенком дядя Фарук много болел, и его оставили в кухне умирать. Но волей Ал-лаха его заметил какой-то христианский миссионер, у которого была колония по соседст-ву; его выходили и научили читать и писать. Он был единственным грамотным в Табе, и это важнейшее качество Фарука отец использовал для собственной пользы.

По пути из дома в кафе Ибрагим каждый день заходил туда-сюда, бормоча что-нибудь из Корана и перебирая четки, и постепенно укреплял свое положение. Большую часть дня он держал суд в кафе, куря кальян, приветствуя односельчан и искренне при-слушиваясь к их сетованиям. Как и другие мужчины, он в основном был занят бесконеч-ным пересказом историй прошлого.

Каждый вечер, когда отец приходил домой, мама и сестра Нада мыли ему ноги, и он усаживался в большое кресло. Перед самой трапезой в комнату входили братья, вставали на колени, целовали ему руку и отчитывались о работе, проделанной за день. Обычно к трапезе приглашали дядю Фарука и кого-нибудь из родственников-мужчин или друзей; ели на полу, беря пищу пальцами из общей тарелки. Остатки мы с мамой и Надой потом доедали в кухне.

У отца была лучшая в деревне лошадь, отдаленное напоминание о нашем бедуин-ском прошлом. Ухаживал за ней мой старший брат Джамиль. Один раз в каждую фазу лу-ны отец уезжал на ней решать дела в окрестных деревнях. Он скакал галопом в развеваю-щейся на ветру одежде, специальной для таких случаев, и это было замечательное зрели-ще.

До того самого дня, когда меня внезапно отняли от матери, жизнь моя была доволь-но приятной. Из близких мне по возрасту детей оставалась в живых только сестра Нада, двумя годами старше. Я ее очень любил. Пока еще нам с ней разрешали играть вместе, по-тому что я был в ведении женщин, но я знал, что скоро настанет день, когда мне запретят дружить с девочкой, даже с моей собственной сестрой. У Нады были большие карие глаза, она любила дразнить и тискать меня. До сих пор я ощущаю, как ее пальцы перебирают мои волосы. Она заботилась обо мне. Все матери работали в поле, и если не было бабуш-ки, чтобы ходить за детьми, они были предоставлены друг другу.

Игрушек у нас не было, кроме тех, что мы сами делали из палочек и ниточек, и пока я не повидал еврейский киббуц, я даже не подозревал о существовании таких вещей, как спортплощадка, комната для игр или библиотека. Нада сделала куклу из палочек и лос-кутков и назвала ее Ишмаелем, как меня, и нянчила ее, как будто кормила из своих кро-шечных сосочков. Я думаю, что эти ее выдумки происходили от того, что ее, девочку, от-няли от груди в раннем возрасте, тогда как у меня оставалась привилегия на мамину грудь

Мама постоянно старалась вытолкнуть меня за порог, чтобы я присоединился к мужчинам, но я не спешил менять тепло и уют женщин на место, казавшееся мне враж-дебным.

Глава вторая

Второй женой отец взял Рамизу, младшую дочь шейха Валид Аззиза, главы бедуин-ского племени палестинских Ваххаби. Великий шейх приходился моему отцу дядей, так что его новая жена была ему еще и двоюродной сестрой. Ей было шестнадцать, а ему поч-ти пятьдесят. После их свадьбы моей матери разрешили вернуться в Табу.

И больше никогда я не видел, чтобы мама улыбалась.

В отцовской спальне стояла единственная в деревне кровать. Прочие спали на под-стилках из козьих шкур или на тонких циновках. Комната, которую обычно пристраивают для второй жены, еще не была готова, и отец взял Рамизу к себе в кровать, а матери велел спать в смежной комнате на полу. Там над дверью между комнатами было отверстие для проветривания, и все, что происходило в спальне, было хорошо слышно в соседней ком-нате.

Я спал вместе с мамой, свернувшись в ее руках и прижавшись головой к ее груди. Пока отец с Рамизой каждую ночь занимались любовью, мама лежала без сна всего в не-скольких футах от них, вынужденная слушать, как они по полночи занимались сексом. Когда отец целовал Рамизу, стонал и говорил ей ласковые слова, большое мамино тело содрогалось от боли. Я чувствовал, как ее пальцы, словно когти, бессознательно царапали меня, слышал ее сдержанные рыдания, и иногда чувствовал ее слезы. А когда я тоже пла-кал, она гладила мне живот, чтобы успокоить меня.

После многих, многих ночей, когда первая страсть отца к Рамизе прошла, он позвал маму вернуться к нему в кровать. Но что-то покинуло мою маму. Она была холодна к не-му, и он уже больше не мог ее возбуждать. Это приводило его в ярость. В гневе он выгнал ее из дома.

Деревня Таба находилась на расстоянии двух-трех часов езды на осле от города Рам-ле и в трех-четырех часах от Лидды. В этих городах было по два рыночных дня в неделю, а у семьи был свой ларек на рыночной площади. Пока отец еще не взял себе вторую жену, в ларьках торговал мой старший брат Омар. Теперь Агарь, мою мать, отправляли четыре дня в неделю в Рамле и Лидду, чтобы продавать излишки нашей продукции. Она отправ-лялась после утренней молитвы с восходом солнца, а возвращалась очень поздно вечером, уже в темноте.

Агарь была в деревне одной из двух лучших дая – повивальных бабок, ее очень ува-жали за знание рецептов трав и лекарств. В те дни, когда она ходила к деревенскому ко-лодцу или общественным печам, вслед за ее спиной раздавались хихиканье и жестокие оскорбления.

Как в любом обществе, где женщины принадлежат мужчинам как имущество, они ищут реванша в своих сыновьях, и мама избрала меня. Четыре дня в неделю я отправлялся вместе с ней в Рамле и Лидду на тележке, запряженной осликом. И там, в ларьке на базаре в Лидде, я впервые увидел человека со счетами – деревянной рамой со скользящими буси-нами, чтобы складывать и вычитать. Человек тот был торговцем кожами, он делал и чи-нил упряжь, и он разрешил мне приходить и играть в его кабинке. Мы подружились и вместе соорудили похожие счеты из четок.

Мне не было еще и девяти, когда я научился считать до бесконечности и в сложении и вычитании стал проворнее торговца.

– Учись считать, – частенько говорила мне мама.

Сначала я не понимал, что она имеет в виду, но она заставляла меня еще и учиться читать и писать. Торговец кожами был немного грамотен и очень мне помогал, но вскоре я его и в этом превзошел. Через некоторое время я мог прочитать все ярлыки на всех ящи-ках на всем базаре. И тогда я стал учить слова из газет, которыми мы пользовались для обертки.

Когда у меня бывало свободное время, Агарь заставляла сосчитать все дома в Табе, все сады, и узнать, кто какое поле возделывает. После этого она отправляла меня по со-седним деревням, где отец собирал арендную плату, чтобы и там сосчитать дома и участ-ки. Семья могла быть собственником или издольщиком до десяти – пятнадцати отдельных участков, разбросанных по всей деревенской земле. Люди женились, отдавали землю в приданое невестам, старики умирали, землю делили между несколькими сыновьями, и было очень трудно в точности знать, кто что возделывает. Поскольку большая часть земли принадлежала издольщикам, крестьяне всегда старались обработать лишний неучтенный участок или другим способом пытались обмануть в части своей платы и налогов.

Сам-то отец, почти неграмотный, был не в состоянии спорить со всеми официаль-ными документами, украшенными штампами и печатями, в которых говорилось о наших границах, правах на воду, о наследовании и налогах. Дядя Фарук, партнер отца по дере-венскому магазину – хану – и кафе, гораздо лучше справлялся с тайнами этих документов. Фарук был еще и деревенским имамом – священником и вел официальные записи для моего отца. Отец не вполне ему доверял и из предосторожности послал моего старшего брата Камаля в школу в Рамле.

Собранную арендную плату отец отдавал крупному землевладельцу Фавзи Кабир-эфенди, который жил в Дамаске, а в Палестину приезжал раз в год за деньгами.

Мама всегда подозревала, что Камаль и дядя Фарук сговорились обманывать отца, получавшего процент от эфенди в качестве его агента.

Когда я закончил свои тайные подсчеты, мама вытолкнула меня из кухни и велела пристать к отцу как тень. Сначала я боялся. Всякий раз, как я увязывался с ним, он с про-клятиями гнал меня прочь, а иногда хватал за руку и тряс или бил. Не то чтобы Ибрагим меня ненавидел или обращался со мной хуже, чем с моими братьями. Арабы могут очень любить своих сынишек, пока они маленькие, одеты как девочки и живут с женщинами. Но как только они переступают порог мира мужчин, отцы перестают обращать на них внима-ние. С этих пор отношения основываются на покорности, полной, абсолютной покорно-сти без всяких вопросов. Это отцовская привилегия. За это он разрешает сыновьям зараба-тывать на его полях на собственную жизнь, а когда они берут невесту, то приводят ее в дом отца.

Отец еще должен следить, как бы сыновья его не надули, и таким образом традиция отцовского безразличия входит в образ жизни. Чтобы дать выход недовольству, детям мужского пола позволено командовать над всеми женщинами, даже над собственной ма-терью, и шлепать младших братьев. К четырем годам я уже научился командовать бабуш-кой, а бывало, и распространял свои мужские права на Наду или даже на маму.

Чем больше отец меня гнал меня прочь, тем больше мать выталкивала меня обратно. Я так часто таскался за отцом, что через некоторое время он просто устал от моей навяз-чивости и смирился с моим присутствием.

В один прекрасный день я набрался храбрости посмотреть ему в лицо. Я ему сказал, что немного научился считать, читать и писать и хочу ходить в школу в Рамле. Как млад-ший сын, я должен был вскоре начать пасти коз – низшая должность в семье. Мысль мою отец встретил с презрением.

– Читать и писать умеет твой брат Камаль. Так что тебе нет в этом нужды. На сле-дующий год ты будешь ухаживать за козьим стадом, и твоя будущая жизнь уже определе-на. Когда возьмешь себе жену, останешься в моем доме, и у тебя будет своя комната.

Казалось, это конец. Я вздохнул глубоко, как только мог.

– Отец, я кое-что знаю, – выпалил я.

– Что именно ты знаешь, Ишмаель?

– Кое-что, что и тебе надо знать. То, из-за чего мне надо ходить в школу в Рамле.

– Не смей загадывать мне загадки!

– В Табе девятьсот шестьдесят два отдельных участка земли, – выпалил я, чуть не задохнувшись от страха. – В других деревнях восемьсот двадцать участков. Это не считая общей земли, которую возделывают сообща.

Лицо Ибрагима помрачнело – знак, что он схватывает суть моего сообщения. Я сов-ладал с дрожью...

– В счетных книгах, которые ведет Камаль, только девятьсот десять в Табе и восемь-сот в других деревнях.

Я крепился, глядя, как его лицо наливается кровью.

– Ты уверен, Ишмаель?

– Да будет Аллах мне судьей.

Ибрагим ворчал и раскачивался взад и вперед в своем большом кресле. Пальцем он поманил меня ближе. От страха я чуть не прокусил губу.

– И что же от всего этого получается? – спросил он.

– Плату за семьдесят два участка Камаль с дядей Фаруком берут себе.

Ибрагим снова поворчал, протянул руку и потрепал меня по щеке. Я этого никогда не забуду, ведь он это сделал в первый раз за все время. Он погладил меня по тому месту, которое раньше столько раз шлепал.

– Ты позволишь мне ходить в школу?

– Да, Ишмаель. Иди в школу и учись. Но ни одной живой душе никогда не говори об этом, а то я отрублю тебе пальцы и сварю их. Понял?

– Да, отец.

Все произошло так быстро, что я не успел объяснить или даже убежать. Камаль, ко-торому было девятнадцать, схватил меня за коровником, сбил с ног, прыгнул на меня и стал душить и бить головой о землю.

– Собака! – кричал он. – Убью!

Я лягнул его ногой изо всех сил, еще раз, ... пять раз. Он заревел от боли, отпустил меня и упал на колени. Я вскочил на ноги и схватил вилы. Камаль пополз, все еще со-гнувшись, и ринулся на меня. Я ударил его, он снова вскрикнул и, шатаясь, побрел по ко-ровнику. Он нашел другие вилы и угрожающие двинулся на меня.

– Собака! – прошипел он.

– Камаль! – Он повернулся к вошедшей матери. – Не трогай Ишмаеля!

– Что ты знаешь, сумасшедшая старуха! Свинья! Ибрагим даже не спит с тобой!

– Сегодня он позвал меня к себе в постель, – спокойно сказала она. – И у меня есть кое-что интересное, чтобы рассказать ему.

Среди равных себе по возрасту и росту Камаль никогда не слыл бойцом. Он мог за-щититься только потому, что был сыном мухтара и умел читать и писать. Он мгновение подумал и опустил вилы.

– Никогда больше не трогай Ишмаеля, – повторила мама. Она взяла вилы из моих рук и поглядела на нас, одного и другого. – Никогда, – повторила она и вышла.

– День придет, – сказал Камаль.

– Зачем нам быть врагами, – сказал я. – Есть еще тридцать участков, о которых я от-цу не сказал. Если мы договоримся, мне надо половину.

– Тебе рано играть в такие игры, Ишмаель, – сказал он.

– Я хочу половину. И мою половину ты будешь отдавать маме.

– А дядя Фарук?

– Ему – из твоей половины. Дяде Фаруку лучше бы быть поосторожнее, отец готов выгнать его из деревни. Ну как, согласен или нет?

Кипя от злости, он кивнул в знак согласия и вышел.

Когда мы с мамой через несколько дней снова спали вместе, она погладила меня по голове и сто раз поцеловала, плакала и говорила, как она мной гордится.

Вот так, не достигнув еще и девятилетнего возраста, я уже знал главный закон араб-ской жизни. Я против своего брата; я и мой брат против нашего отца; моя семья против родственников и клана; клан против племени; а племя – против всего мира. И все мы – против неверных.