Текст книги "Хаджи"

Автор книги: Леон Юрис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 39 страниц)

Глава четырнадцатая

Хаджи орал. Целый месяц после дезертирства Ахмеда Таджи он стучал кулаком по столам во всех комитетах. Он требовал ответа на мучившие его вопросы. Он обращался к сочувствующим репортерам и ставил под сомнение честность делегатов. Он прочел лек-цию в университете в переполненной студентами и преподавателями аудитории, разобла-чая намеренное торпедирование конференции арабскими делегациями, и произнес за-претное слово «Израиль». Он в одиночку пошел в Международную арбитражную комис-сию и потребовал позволить ему прямые переговоры о возвращении первых ста тысяч и размораживании их авуаров.

Пока Ибрагим предпринимал свой поход одного человека, арабские делегации объе-динились в яростной контратаке, ставя под сомнение не только его политику, но и личные качества. Не значится ли Ибрагим в сионистских платежных ведомостях? Не балует ли он себя ненормальными сексуальными удовольствиями? Здоров ли он умственно?

Цюрихская осень становилась все холоднее.

Дождь барабанил по косой крыше мансарды. Ибрагим поднялся с молитвенного коврика на полу, взглянул вниз на пустынную блестящую улицу, растянулся на спине на кровати и заворчал. Стук в дверь.

– Да, войдите.

Вошел Чарльз Маан; на маленький квадратный столик он выложил содержимое бу-мажного пакета. Появилась обычная провизия бедняка: салями, хлеб, сыр, несколько сладких кексов, немного дешевого вина.

– Гляди, два апельсина. Яффские апельсины, никак не меньше.

– Ну, мы богачи, – сказал Ибрагим, садясь.

Они очистили кожуру и поели. Ибрагим заметил, что Чарльз в мрачном настроении.

– Ну что, Чарльз?

– Неужели так заметно?

– Продавец верблюдов из тебя получился бы совсем неважный.

– Монсиньор Гренелли вчера вечером вернулся из Рима.

Ибрагим скрыл пронизавшую его волну страха. Он возился с пробкой винной бу-тылки, приказывая себе взять себя в руки.

– Он привез хорошие новости? – спросил Ибрагим.

Чарльз Маан кивнул.

– Меня просят приехать в Ватикан по приглашению папы.

– Папы. Фью! Это впечатляет. И ты знаешь, чего хочет папа?

– Да.

– Ну так расскажи, Чарльз.

– Мне предстоит разработать план удаления всех арабов-христиан из лагерей, их пе-реезда и реабилитации.

– Но это же чудесно! – сказал Ибрагим, быстро занявшись извлечением пробки из бутылки с вином. Она хлопнула. Он разлил, и ему удалось скрыть дрожание рук. – Это и для меня будет хорошо. Я могу предъявить это Международной арбитражной комиссии и потребовать того же от Египта и Сирии. Понимаешь, все, что они сделали, это туманные обещания переместить наших людей. А это заставит их согласиться перед Международ-ной арбитражной комиссией. Вроде договора.

– Ну, ну, Ибрагим, – возразил Чарльз. – Ты же знаешь, что любой договор будет со-блюдаться до тех пор, пока он удобен. Ни одна арабская страна не считает себя по-настоящему связанной договорами.

– Но это же оружие. Это заставит их в первый раз быть откровенными, – ответил Ибрагим.

Чарльз взял Ибрагима за руку и опустил свой стакан.

– Папа поставил условие. Он не станет вмешиваться, если это будет означать откры-тую борьбу с арабским миром. Все должно делаться под столом.

– Твой проклятый Ватикан! Все в тайне!

Чарльз предложил ему сигарету, он отказался.

– Разве для вмешательства не достаточно, что они – гуманитарная организация? Ты же отлично знаешь, что никакой папа не может открыто бросить вызов исламу. Чего ты хочешь, хаджи, еще ста лет войны, как при крестоносцах?

– Нет, конечно. Все это вполне разумно, – сказал Ибрагим, успокаиваясь. – Евреи участвуют в этом деле?

– Они тихо согласились разморозить некоторые авуары.

– И они позволят кому-нибудь из христиан вернуться в Израиль?

– Не без признания и формального договора.

– Понимаю, – сказал Ибрагим. – А какие из арабских стран согласились принять христиан?

– Никакие, – ответил Чарльз Маан.

– Как же тогда все это получится?

– Поищем еще где-нибудь в мире. Это будет частью моей работы – найти для них новое место. Кое-кого примет Америка. Известно, что в Центральной Америке, в Гонду-расе, требуются лавочники. Кто знает? Я не знаю. Тридцать, сорок тысяч... мы им найдем место.

– Ты начнешь свою работу, когда кончится конференция?

– Конференция кончилась, хаджи. По-настоящему, она и не начиналась. Это всегда было не более чем упражнение, игра.

– Когда ты уезжаешь, Чарльз?

– Когда ты дашь свое благословение.

– Так вот зачем ты сюда приезжал – вытянуть христиан! Так уезжай!

– Ибрагим, мне нужно твое благословение.

– Забери мое благословение и подавись им!

– Ибрагим, мне нужно твое благословение.

Хаджи тяжело опустился в маленькое скрипучее кресло и сжал руки, потом, дрожа, отхлебнул из стакана и попросил сигарету.

– Я в своей жизни похоронил двух сыновей и еще двух дочерей. Теперь Джамиль сидит в иорданской тюрьме, и есть вероятность, что он умрет за то, что сделал я. И я не плакал. Конечно, я рад за тебя, Чарльз.

– Ибрагим, я настоятельно предлагаю тебе настроиться на возвращение. Оставаться дальше в Цюрихе бессмысленно.

– Я останусь. Я не сдамся. Кто-нибудь когда-нибудь выслушает меня.

– Все кончено, возвращайся.

– Куда? В Акбат-Джабар?

– В Израиль, – сказал Чарльз Маан.

– Я думал об этом много ночей, Чарльз. Я молился дать мне силы сделать это. Но так или иначе это невозможно. Каждый день моей оставшейся жизни это будет меня трево-жить. Хаджи Ибрагим – предатель.

– Предатель чего?

– Самого себя.

– Твои арабские братья на всю жизнь заключили тебя в тюрьму. Эти лагери превра-тятся в сумасшедшие дома. Ибрагим, ты знаешь, и я знаю, что с евреями легче иметь дело и они куда честнее, но если ты ждешь, когда они исчезнут из региона из-за того, что мы их оскорбляем или пытаемся унизить, то ты ошибаешься. Деревья будут расти высокими в Израиле, но они никогда не будут расти в Акбат-Джабаре.

– Чарльз, ты просил моего благословения, – сказал Ибрагим нервно. – У тебя оно есть. Я честен с тобой. Я даю тебе позволение уехать. Ты мне был больше чем брат. А те-перь уходи, пожалуйста. Не стой и не смотри, как я плачу.

– Ты отказался повидать Гидеона Аша, – настаивал Маан. – Прошу тебя подумать об этом. Вот имя владельца швейцарской фабрики. Это всего лишь двадцать минут поездом от Цюриха. Он еврей, но почтенный человек. Он устраивал большинство тайных встреч между Ашем и разными арабскими делегациями. – Чарльз нацарапал имя и номер телефо-на и аккуратно положил бумажку под бутылку с вином. Он похлопал Ибрагима по спине и вышел.

Хаджи закрыл лицо руками и заплакал.

Глава пятнадцатая

Гете обедал здесь в «Золотой голове». Это, можно сказать, было и началом, и концом истории Бюлаха. Самое страшное преступление последних месяцев, и преступника пой-мали с поличным: он бросил окурок на тротуар. У Бюлаха, при всей незначительности, с которой описывали его швейцарские путеводители, было одно отличие. Он находился между Цюрихом и аэропортом и служил ориентиром для прибывающих самолетов.

Через двадцать минут гонки по точнейшим швейцарским рельсам мимо аккуратной сельской местности Ибрагим прибыл на вокзал Бюлаха. Он сошел с поезда, огляделся, и его тут же узнали.

– Хаджи Ибрагим?

– Да.

– Герр Шлосберг, – сказал незнакомец, протягивая руку и препровождая Ибрагима в ожидавший неподалеку автомобиль. Шлосберг, один из двух евреев Бюлаха, был владель-цем маленькой, но изысканной фабрики по резке и шлифовке тех чудесных крошечных драгоценностей, что шли на изготовление швейцарских часов.

Он повел машину через безупречно сохранившийся Старый город, круглое образо-вание шесть на шесть, некогда обнесенное стеной, предназначенной сохранить феодаль-ный порядок, через столетия отточившийся в безупречное швейцарское чувство нейтрали-тета.

– Здесь обедал Гете, – сказал Шлосберг, когда они проезжали мимо отеля и рестора-на "Золотая голова". Ибрагим кивнул. Шлосберг остановился перед своим скромно бога-тым домом в лесистой местности, называемой "Братья Кнолль", повел Ибрагима в биб-лиотеку и закрыл за ним дверь.

За письменным столом Шлосберга сидел Гидеон Аш.

– Проклятый сукин сын, – сказал он сердито. – Почему ты не связался со мной раньше? – Он вскочил со стула, повернулся спиной и стал глядеть на развертывающийся в окне вид.

Ибрагим подошел к нему сзади, и они стали глядеть вместе. В конце концов они по-вернулись друг к другу, крепко и без слов обнялись. На столе появилось виски.

– Только капельку, – предостерег Ибрагим.

– О чем ты, черт возьми, думаешь? – спросил Гидеон. – Три месяца назад я мог бы разработать что-то вроде сделки, что-нибудь такое. Так или иначе, теперь ты остался с но-сом.

– Таков Израиль, – отпарировал Ибрагим.

– Я бы предпочел быть в Тель-Авиве, чем в Акбат-Джабаре.

– Я бы тоже, будь я евреем.

Возраст Гидеона внезапно дал о себе знать, когда он опорожнил свой стакан и тут же налил из бутылки другой.

– Мы, конечно, дураки, – сказал Ибрагим, – но мы очень надеялись, когда приехали в Цюрих. В конце концов, мы же не в Аммане, а в настоящей западной стране, демократи-ческой. Когда здесь на нас смотрит весь мир, наши делегации, конечно, должны были действовать цивилизованным и разумным способом. Наверняка пресса выражала бы сим-патию моему народу. Я был наивным дитятей. Кому все это нужно? Ну, может быть, евре-ям. Ты знаешь, как мы говорим. "Евреи добрые. Пользуйся этим".

– Они также считают, что могут унижать нас до уничтожения, – сказал Гидеон. – Этого не будет. Нас раньше унижали порочные общества.

Ибрагим на мгновение побледнел при этом замечании. Что толку биться с Гидео-ном?

– Если бы я пришел к тебе с самого начала, результат был бы тем же, что и теперь. Гуманность – последнее, что приходит на ум египтянам и сирийцам. А увековечение не-нависти – первое, и в этом они преуспели.

– Да, это так, – согласился Гидеон. – Эту шараду они будут продолжать, пока тысячу раз не исхлестают дохлую лошадь. А потом еще одна конференция, и еще, и еще. Потом война, еще одна. А ты, брат мой, так и будешь в Акбат-Джабаре.

– Что же нам делать, Гидеон?

– Восстать. Правда, никогда еще революции не происходили среди арабского наро-да, одни только заговоры, священные войны, убийства. О Боже, почему так получается, что вы живете под сапогом военных и фанатичного духовенства?

Ибрагим, не обращая внимания на гнев Гидеона, допил свое виски, покраснел, зака-шялся и попросил еще.

– Ты что-нибудь слышал о моем сыне Ишмаеле? – спросил он наконец.

– Нет. Для Нури Мудгиля почти невозможно связаться со мной в Швейцарии. Слиш-ком много связных могут исказить послание и, кроме того, поставить Мудгиля в опасное положение.

– Понимаю.

– Мне кажется, Ишмаель в безопасности. Боюсь, нельзя то же самое сказать о Джа-миле. Есть у меня контакты с полковником Зиядом. Он мечтает свести с тобой счеты.

– Зияда я не боюсь. Я умею с ним обращаться.

– Конечно, пока ты сохраняешь свое положение, иорданцы не стали бы вести вокруг тебя свои игры, но не недооценивай жестокости Фарида Зияда. Он может являть внешне-му миру цивилизованное лицо, английскую выучку и все такое, но не жди от него мило-сердия. Ты уже не будешь таким же сильным лидером, каким был до отъезда. Вот чего он ждет. Я боюсь за Джамиля.

– Я это знал, уезжая из Палестины, – сказал Ибрагим.

– У меня все еще есть кое-что, чего иорданцы от меня хотят, – сказал Гидеон. – Дай мне договориться о тебе и твоей семье. Я подумаю кое о чем.

– Я не опозорю храбрости моего сына.

– Храбрости ради чего, Ибрагим? Чтобы вырасти террористом? А если бы в той тюрьме оказался Ишмаель? Стал бы ты договариваться о нем?

– Скорее я дал бы Ишмаелю умереть, – ответил Ибрагим без колебаний.

Лицо Гидеона внезапно побагровело от гнева. Он ударил кулаком по столу; он не мог говорить.

– Я пришел не для того, чтобы спорить с тобой, Гидеон. Это ты всегда говорил, что араб живет в фантазиях. Ну, а ты разве не пережил самую большую фантазию из всех? Ты веришь, что вы одолеете арабский мир?

Гидеон устал и окаменел от многих месяцев разочарований. Он снова взялся за бу-тылку.

– Я скажу тебе, чего боится ваш Бен-Гурион, – нажимал Ибрагим. – Он боится, что Израиль кончит тем, что превратится в левантийскую страну, живущую так же, как и мы.

– О нет, – огрызнулся Гидеон, – этого не будет, потому что мир для нас – ценность. Ценность для нас – любовь. – Он вскочил со стула и начал ходить туда и обратно, как в клетке. – Я приехал сюда, в Цюрих, веря, что хотя бы на йоту правда, разум проникнут в те запертые склепы, что вы носите в ваших головах. – Он наклонился через стол к лицу Ибрагима. – Что за порочное общество, религия, культура... что за человеческое сущест-во... может производить эту вулканическую ненависть... что знает только ненависть, вос-питывает только ненависть, существует ради ненависти? Что ж, позволь умереть своему сыну. Будь гордым, хаджи Ибрагим.

Они стояли, шатаясь, два гладиатора на краю гибели.

– Давай, – подзадорил Гидеон, – выхватывай свой кинжал. Это все, что ты умеешь.

Ибрагим отвернулся.

– Я не знаю, увидимся ли мы еще раз. Я не хотел, чтобы так получилось. – Он подо-шел к Гидеону и вскинул руки. – Разве ты не видишь – я побежден! – воскликнул он с бо-лью. – Если я пересеку границу Израиля, мое сердце умрет.

– Знаю... знаю, Ибрагим, – прошептал Гидеон.

– Гидеон, брат мой, я побежден. – Он заплакал.

Гидеон крепко обнял его, упал в кресло у стола и закрыл лицо руками.

– Если бы зависело от нас с тобой, Гидеон, разве не добились бы мы мира?

Гидеон отрицательно покачал головой.

– Только если бы вы не держали руку на нашем водяном клапане.

Воцарилась тяжелая тишина.

– Теперь один Аллах может дать мне мир, – пробормотал Ибрагим.

Гидеон слышал, как закрылась дверь библиотеки. Хаджи ушел навсегда.

Глава шестнадцатая

Столики под зонтиками на открытом воздухе, так красиво располагавшиеся по набе-режным вдоль реки Лиммат, с наступлением усиливающихся холодов пришлось убрать. Ибрагим уже не мог позволить себе ежедневной чашки кофе, но оставался в кафе желан-ным гостем. Франц все еще приветствовал его как уважаемого посетителя, находил ему уютный угловой столик и снабжал его кофе, сладостями, а иногда, по случаю, и тарелкой супа, если погода была особенно гадкой.

– Хаджи Ибрагим.

– Да, Франц.

– Вас к телефону в кабинете управляющего.

– Меня?

– Это женщина. Она пожелала говорить со мной и спросила, не я ли тот джентльмен, который каждый день обслуживает арабского джентльмена? Она говорит, что она ваша старая подруга, которую вы встретили в Дамаске.

– Где я могу подойти к телефону?

Франц проводил его в кабинетик и оставил одного.

– Алло?

– Алло. Это хаджи Ибрагим?

– Да.

– Ты знаешь, кто это? – спросил голос Урсулы.

– Это теплый голос в очень холодном месте, – ответил он.

– Извини, что мне пришлось добираться до тебя столь таинственным способом. Уве-рена, ты понимаешь.

– Да.

– Мне надо обсудить с тобой нечто крайне важное. Можешь встретиться со мной?

Ибрагим насторожился.

– Может быть.

– Ты знаешь Банхофштрассе?

– Только глядя в окна магазинов на вещи, которые не могу себе позволить.

– Это и есть та самая улица. Возле отеля "Бор-о-Лак" увидишь магазин мадам Хиль-дегард, торгующий кошельками из гобеленов и вышитыми бисером. Я звоню оттуда. Ты можешь прийти поскорее и так, чтобы за тобой никто не увязался?

Ибрагим не ответил.

– Знаю, о чем ты должно быть подумал. Могу тебя заверить, будешь в безопасности. У меня здесь годами было множество свиданий. Хильдегард – моя близкая подруга. Мы сделали друг другу немало хорошего... без расспросов.

– Хорошо, я скоро буду, – сказал Ибрагим после еще одной паузы.

– Воспользуйся служебным входом. У Хильдегард есть позади маленькая демонст-рационная комната для особых клиентов. Она будет ждать твоего прихода.

Банхофштрассе, одна из самых дорогих в мире торговых улиц, была облачена в уни-форму подходящих друг к другу, почти совершенных зданий девятнадцатого века. В та-мошних магазинах имелся королевский выбор самых дорогих товаров.

Ибрагим отыскал магазин мадам Хильдегард и после окончательных колебаний на-жал на дверной звонок. Дверь открылась. Он подумал, что стоявшей перед ним женщине наверно лет пятьдесят, но она была надушена, в красивой блузке, элегантно причесана и по всей видимости принадлежала к высшему эшелону.

– Урсула ждет, – сказала она и повела его к двери конфиденциальной смотровой комнаты. Он вошел и огляделся. Маленькая гостиная для элиты. В тени стояла Урсула в шляпе с вуалью.

– Здесь Хильдегард показывает сумочки с застежками из драгоценностей.

– Это ты, Урсула?

– Прости, что не встречаю тебя с большей теплотой. Ты скоро увидишь, что я боле-ла.

Она выступила вперед и села на легкий стул, обтянутый парчой, но все еще была в тени. Ибрагим приблизился и сел на стул против нее. Через вуаль он различал, что лицо ее опухло.

– Я сидела на наркотиках, – сказала она, удивив его своей откровенностью. – Я уже не та Урсула, которую ты знал в Дамаске.

– Но я все еще хотел бы заниматься с тобой любовью, – сказал Ибрагим.

Она издала короткий смешок.

– Ты галантен.

– Это не ложь, – сказал Ибрагим.

– Ну, а теперь можем поговорить?

– Да, расскажи мне, пожалуйста, зачем ты звонила.

– Фавзи Кабир замышляет убить тебя.

– Не могу сказать, что воспринимаю это как новость, но рассказывай дальше.

– Кабир – собственность принца Али Рахмана, Сауда, ты знаешь.

– Это я слышал.

– Когда конференция еще только открылась, они обсуждали возможность убийства всех вас троих. Но Кабир отговорил принца от этого. Здесь, в Швейцарии, это слишком опасно. Но теперь, когда шейх Таджи и Чарльз Маан ушли, они изменили свое мнение. Ты их страшно раздражаешь. И они уверены, что теперь могут с этим покончить.

– Как же они намерены это сделать?

– Они везде следовали за тобой. И у дома, где ты снимаешь комнату, и у твоей под-руги фрау Дорфман, где тебе надо свернуть и идти по узкому переулку. Не раз было заме-чено, что ты покидаешь фрау Дорфман среди ночи. Они замышляют наброситься на тебя в одном из этих переулочков...

– Нож?

– Нет, они боятся наделать шума на улице. Слишком много их денег держат у себя швейцарцы. У Кабира есть специальный телохранитель, который и делает грязную рабо-ту. Он иранец, имя его Султан. Они зовут его Персом. Он бывший борец в тяжелом весе, почти триста фунтов, очень подлый, отлично тренированный. Он прыгнет на тебя, наки-нет удавку, а второй телохранитель оглушит тебя дубинкой. Они отнесут тебя в ожидающую машину, отвезут в навес возле виллы Кабира. Там они тебя прикончат, отвезут на середину озера и утопят. Замышляется как необъяснимое исчезновение.

Ибрагим поворчал, поглаживая усы, и от души рассмеялся.

– Не часто приходится слышать о собственном убийстве с такими живыми подробностями. Я вооружен хорошим пистолетом. Полагаю, шкура Перса не остановит пулю.

– Поверь мне, у Кабира и Рахмана в запасе достаточно, чтобы справиться с тобой. Так или иначе, но они тебя достанут.

– Один из способов, чтобы они меня никогда не достали, это бежать из Цюриха. Я тебе глубоко благодарен, что предупредила. Теперь мне надо подумать.

Урсула протянула из темноты руку и взяла его руку.

– Если ты желаешь мести, то того же желаю я, – сказала она.

– Скажи мне почему, Урсула.

– О Боже, это долгая история. Конечно же, ты вправе знать. Так вот, Ибрагим... я связалась с Кабиром сознательно, но я была тогда очень молода. Несмотря на свою про-фессию после войны, я была совсем наивна. Я смотрела сквозь пальцы на одни уродства за другими, пока... Я ничего не делала, чтобы это прекратить... Деньги, подарки казались такими легкими. Ну, скажем, достаточно легкими, чтобы шлюха поддалась. Но я знала, что есть черта, которую я не смогу переступить. Есть на свете вещи, внушающие мне от-вращение.

– Хорошо быть способной хранить подобную веру.

– Кабир – дьявол. Грубость его извращений становилась все более мерзкой. Что я могу сказать? Мужские проститутки, женские проститутки, им он платит достаточно, чтобы они позволили унижать себя. Даже что он их заставляет делать с животными, в том числе свиньями, собаками, лошадьми... ну ладно, причуда – это причуда, но... – Она на момент остановилась, не в себе, и начала снова дрожащим голосом. – Когда мы вернулись в Дамаск... Дети! Я видела девственных мальчиков и девочек, девяти-десяти лет, только лишь не разделанных на мясо. Ты хочешь увидеть, что он сделал, так я тебе покажу!

Она подняла вуаль и приблизила лицо к свету. Оно было цвета мела. Глаза ее оста-новились. На щеке багровое пятно.

– Посмотри хорошенько, мой хаджи, это ожог от сигареты. И на теле у меня шрамы. Но настоящие шрамы внутри. Он стал бояться, что я его оставлю. Я ведь устраивала большинство его забав. Я была физически принуждена принимать большие дозы героина. Как ты видишь, я стала наркоманкой.

– Боже мой, не думал, что меня еще можно чем-нибудь поразить, – мягко сказал Иб-рагим.

– У меня есть шанс выздороветь, если я смогу уйти от него. Есть клиники. Я не слишком далеко зашла. Ну так что, Ибрагим? Желаешь ты мстить или нет?

– У тебя есть план, Урсула?

– Есть.

– Тогда у тебя есть и сообщник.

Неуклюжий Перс постучал по фонарям в эллинге и осмотрелся. Все ясно. Он принял от Урсулы хозяина и помог ему встать шатаясь. Кабир с самого утра накачался наркоти-ков. Его положили на императорскую кушетку, а Урсула повозилась с пультом и включи-ла какую-то музыку.

– Когда они придут? – пролепетал Кабир. – Взгляни на эту чертову кушетку. Я за-платил этим швейцарским собакам десять тысяч долларов за ремонт. Смотри, она не хо-дит ни вверх, ни вниз, и не поворачивается.

– Им еще надо что-то там сделать с кабелем, – сказала она.

– Все они воры.

– Не волнуйся, дорогой. Для этого представления кушетка тебе не понадобится.

– Что они будут делать? Ты мне обещала что-то безумно особенное.

– Они скоро будут здесь, и ты все увидишь сам. Это не похоже ни на что из того, что было раньше. Парочка оригинальна неописуемо. – Урсула кивнула Персу, что взяла дело в свои руки, и пусть он займет свой сторожевой пост.

Султан заколебался, и она почувствовала мерзкий приступ страха.

– Ну? – спросила она.

– Есть хочу, – сказал Перс.

Урсула зависела от его аппетита. Он оправдал ожидание, и у нее отлегло от сердца.

– Сегодня вечером будет шоу только из двоих, – сказала она. – Я не назначала пова-ра.

– Но я же голоден, – настаивал Перс.

– И почему я не привязала тебя к тарелке из кухни? Я тебе принесу на пост.

Султан расплылся в широком оскале, обнажив золото во рту. Он двинул свое мас-сивное тело вниз по короткому коридору, туда, где стояли под крышей катер и полдюжи-ны парусных лодок. Комнатка охранника была маленькая, но со всеми новинками охран-ной техники. Во всех комнатах были установлены камеры, изображения передавались на полдюжины экранов. Султану был виден дремлющий хозяин и Урсула на кухне.

Она поставила на поднос четыре тарелки с верхом, чтобы наполнить его бездонное брюхо. Это была сильно наперченная еда, наперченная настолько, чтобы стал совсем не-заметным цианид, которым ей удалось обрызгать еду, загородив ее спиной от камеры. Она поставила поднос перед ним.

– Это тебя поддержит на некоторое время.

– Урсула, – доверительно шепнул Перс, – что ты сегодня устраиваешь?

– Ты ничего подобного еще не видел, – заверила она его. – Не отрывайся от экрана.

Он с чавканьем разделался с отбивной из ягненка, потом с еще одной.

– Ты меня без этого не оставляй, – попросил Султан, подмигнув.

– Если эфенди свалится как обычно, включить тебя в забаву не составит проблемы. Предоставь это мне, Султан. Разве я не заботилась о тебе всякий раз?

– Урсула, ты настоящий друг.

Она улыбнулась и вышла, прошла в главную комнату с зеркалами и быстро включи-ла музыку – как раз во время, чтобы заглушить дикий крик со сторожевого поста. Она на-бралась храбрости выглянуть в коридор и увидела Султана с вылезшими на лоб глазами, кровожадным лицом. Он заорал, схватился за горло, опустился на колени, пополз, протя-нул руку... и рухнул на пол. Она опасливо приблизилась. Прошли ужасные полминуты. Он дернулся и остался недвижим.

Урсула тихо закрыла за собой дверь.

– Что это был за шум? – пробормотал Кабир со своей кушетки.

– Я ничего не слышала, дорогой.

– Я подумал, что может быть это наше представление.

– Они скоро придут. Почему бы нам обоим не отведать немножко снадобья. Чего-нибудь такого, что дало бы нам подремать, а когда ты снова откроешь глаза, все уже будет готово.

– Ты так мила со мной, Урсула. Так мила.

Она открыла кожаный футляр с бархатной подкладкой, где хранились "его" и "ее" шприцы. Его был еще раньше наполнен дилаудидом, в достаточном количестве, чтобы продержать его под парами до прихода Ибрагима. Она со знанием дела погрузила иглу в его руку, и сон не замедлил последовать.

Эллинг наполнился звуками похоронного марша из Бетховенской Седьмой симфо-нии. Огни были включены на круговорот бесчисленных искр. Урсула сломала под носом Фавзи Кабира ампулу с нашатырным спиртом. Он со стоном проснулся и зажмурился от яркого света. Попытался закрыть уши от оглушительной музыки, но не смог двинуть ру-ками. Они были в наручниках у него за спиной.

– Урсула! – закричал он.

– Я здесь, – сказала она от изножья кушетки. – Ты совсем проснулся, дорогой?

– У меня руки скованы!

– Это часть нашей игры. Верь мне.

Он попытался ерзать, но без толку, так как ноги его тоже были связаны.

– Мне это не нравится! Освободи меня!

– Но ты же все испортишь. Артисты уже здесь. Их всего трое. Ты один, я другой. Удивлен?

Кабир тяжело задышал, его пронзила внезапная испарина, а звуки и свет продолжали нестись мимо него. Он почувствовал руку на своей голой спине.

– А я – еще один, – сказал голос.

Кабир повернул голову, чтобы увидеть говорящего, но для этого он был слишком тучен.

– Угадай, – сказал голос.

– Мне это не нравится! – воскликнул он.

– Но, дорогой, нам это стоило такого труда, – успокаивала Урсула.

Его перевернули на спину. Над ним стоял человек в дьявольской маске из костю-мерной. Он медленно снял ее. Эфенди выпучил глаза. Его тело заблестело испариной от страха.

– Султан! Султан! – закричал он.

– Ах, но ведь он не может тебя услышать, дорогой мой, – сказала Урсула. – Он со-всем мертв и ждет в твоем катере, когда ты к нему присоединишься.

Она прибавила громкость. Ибрагим пихнул его и с лязгом выхватил кинжал.

– Поговорим! Давай поговорим, – взмолился Кабир.

– Да, говори, пожалуйста, – сказал Ибрагим.

– Деньги. Столько золота, что ты в нем сможешь плавать. Миллионы! Миллионы!

Ибрагим присел на край кушетки, приложил острие кинжала к его шее и чуть-чуть надавил.

– Сколько же миллионов ты имеешь в виду? – спросил Ибрагим.

– Миллионы, миллионы. Пять, десять... больше...

– Но если я возьму деньги, то за мной придет полиция.

– Нет, нет, нет. Я дам тебе деньги. Наличными. Позвоню, и их сейчас же принесут.

– Слышишь, Урсула? Он хочет дать мне денег.

– Он врет. У него с банкиром кодовые слова.

– Я не лгу! Я не хитрю! Я честный!

Ибрагим сильно ударил его по лицу тыльной стороной ладони, схватил его за корот-кие завитушки волос на затылке, дернул лицом кверху и взглянул в его полные ужаса гла-за. Кабир плакал и неразборчиво что-то лепетал. Подобие улыбки проскользнуло по губам Ибрагима. Ему ужасно хотелось продлить агонию эфенди. Что делать? Высечь его кнутом? Ибрагим почувствовал дрожь от внезапного приступа дурных чувств. Гремела музы-ка, и огни отбрасывали дикие отблески. О Аллах, я же этим наслаждаюсь, подумал Ибра-гим.

Он показал ей знаком, чтобы уменьшила звук.

– Хорошо. Вот сейчас мы сможем услышать самые последние удары его сердца.

Наступила тяжелая тишина. Ни звука, лишь усиленное дыхание всех троих и по вре-менам хныканье Кабира.

– Когда я жил среди бедуинов, я видел, как мой дядя, великий шейх Валид Аззиз, отомстил парню, который соблазнил одну из его любимых дочерей. Если сделать как на-до, он просто захлебнется собственной кровью, и мы в самом деле услышим, как воздух выходит из его тела.

– Партнер... ты полный партнер во всем... возьми это все... Мне ничего не надо... ни-чего... миллионы...

Острие кинжала скользнуло ниже кадыка к тому месту на шее, где сходятся ключи-цы и слегка выпячивается дыхательное горло. Движением вниз Ибрагим вонзил острие в горло Кабира.

– Сознаюсь во всем... пощади...

– Но каждый раз, как ты открываешь рот, лезвие входит чуть глубже, вот так.

Наружу выступил кружок крови. Ибрагим подержал кинжал в этом положении, на-слаждаясь агонией Кабира. Урсула, подойдя ближе, плюнула на него. Лезвие погрузилось чуть глубже...

– Ты слишком этим наслаждаешься, Ибрагим.

– Да, верно.

– Я не желаю быть зверем вроде него. Кончай его.

– Скоро... скоро...

Послышался тихий свист – это воздух выходил из его проткнутого горла, смешива-ясь с растущей лужей крови и переходя в бульканье. Ибрагим еще раз нажал на лезвие и подержал его без движения. Теперь кровь била струями.

– Ты начинаешь делать из этого бардак, – сказала она. – Прекрати.

– Лишь чуть дольше. Видишь, жизнь начинает покидать его.

Кабир попытался говорить, но кровь хлынула у него из горла.

– Это черт знает что!

– Ааа! Ааа! Ааа! – заорал Ибрагим, вытащил нож и воткнул его в сердце эфенди по самую рукоятку. – Ааа! Ааа! Ааа!

Он вытащил кинжал и стоял, тяжело дыша в ликовании. Урсула склонилась к нему и закрыла глаза.

– Теперь займемся любовью, Урсула!

– Ты с ума сошел!

– Да, я сошел с ума! Сбрось свою одежду, и займемся любовью!

Он пинком сбросил тело Кабира с кушетки, и оно покатилось по ступенькам. Он швырнул ее на кушетку и прыгнул на нее. Это было как тысяча безумств боли и счастья в тысяче раев и адов. Было это, была она, и она была совершенно чудесна.

Ибрагим завернул Кабира в листы пластика, а Урсула смыла следы. Они вытащили тело из дока и без церемоний швырнули его в катер с отравленным Персом. Пока он при-вязывал якорь к ногам Кабира, она сунула тарелки Султана в мешок, чтобы утопить их вместе с уликами. Через минуту они поспешили к середине озера.

И Урсула, и Ибрагим оставались в Цюрихе, как будто ничего не произошло. Про Ка-бир-эфенди стало известно, что он без всякого объяснения исчез, и прошло уже несколько дней, даже недель. Две недели его никто не видел, и все подумали, что он смотался в Сау-довскую Аравию. Когда стало ясно, что он пропал, разобраться в темном деле было уже невозможно. Не было ни тела, ни свидетелей, ни явного преступления. Произвели обыч-ные для такого случая расследования, и в окончательном полицейском отчете было сказано, что эфенди и его телохранитель исчезли без правдоподобного тому объяснения. Для швейцарцев этого было достаточно, чтобы закрыть дело.