Текст книги "Под знаком Льва"

Автор книги: Леон де Грейфф

Искрометное
("Под матовой стеклянной крышей...")

 
Под матовой стеклянной крышей —
она почти не пропускает света, —
несчастные, в оранжерее
цветы хиреют.
 
 
Под блеклым небом нашей скучной жизни
оно почти не пропускает света —
под утро сыро, на ночь глядя – серо,
а сердце – сиро.
 

Ветер

 
Гиппопотам
не так тяжел.
Трещит по швам
столетний ствол.
 
 
Дрожит земля,
ревет река —
ни корабля,
ни тростника.
 
 
От этой бури меркнет свет.
Не пожелаю и врагу,
чтоб так вот луч над ним потуск.
 
 
О, чудо! Только наш поэт
один стоит на берегу —
он скиф или этруск?
 

Искрометное
("Это было мимолетно, словно облако...")

 
Это было мимолетно, словно облако.
 
 
Вжик – и ласточка пролетела!
И растаяла в сини, —
разве ее догонишь?
Да и зачем?
Зачем доверился я этому мгновенью?
Чиркнула по глазам утонченной тенью
и растаяла в сини. В том-то и дело.
 
 
Вжик – и ласточка пролетела!
 
 
Это было долговечно, словно облако,
словно облако на крыльях
переменчивого ветра.
 
 
А я почему-то решил, что – судьба!
Ба!
Прощай, прощай!
Счастливого пути!
Я тоже путник,
странник, побродяга
и словно ветер, переменчив… Что ж, лети!
Как облако, как свет – легко и смело…
 
 
Вжик – и ласточка пролетела!
 

Песня ветра

 
Здесь только и слышен взволнованный голос,
здесь только и слышен возвышенный голос
ветра!
 
 
Песня ветра, песня ветра,
песня ветра!
 
 
Голос ветра, поющего
ветра!
 
 
Голос ветра, песня ветра,
ветра, разбивающегося о кварцевые скалы,
ветра, стекающего по граням гранитных утесов,
ветра, повторяющего своим извивом
каждый изгиб ущелья, в котором
струится пена горной реки,
пляшущей на камнях
под пастушью свирель ветра,
который ластится к пальмовым листьям.
 
 
Тут слышен только голос ветра,
голос ветра!
 
 
Только голос ветра, голос ветра
врывается мне в уши —
голос ветра, поющего ветра!
 
 
Песню ветра
ни с чем не спутать.
Плевать ей на бельма вельможных бемолей,
на акульи окуляры,
на лампасы ватерпасов,
на укусы уксусного вкуса,
на маститую мастеровитость,
на все резоны гарнизонных резонансов…
 
 
Песня ветра, песня силы,
песня воли!
 
 
Песню ветра
ни с чем невозможно спутать:
 
 
не оратория в лаборатории,
не гром в гробу громоотвода,
не сень
синюшного синематографа,
не абстрактный сноп,
от которого сноб в ознобе,
не италийско-византийское витийство, а —
 
 
песня ветра,
которую ни с чем не спутаешь:
 
 
она строга,
стройна, степенна,
и мускулиста, и мудра,
задумчива и легкомысленна…
В ней смешались ароматы моря, сельвы,
речной излуки и горного кряжа;
она, как женщина, пророчит
и боль, и счастье,
и вкрадчивую мелодию ласки,
и ураганную музыку страсти.
 
 
Тут слышен только
голос ветра.
 
 
Поющего ветра.
 
 
Голос ветра, поющего ветра!
 
 
Только и слышен здесь
голос ветра,
голос поющего ветра!
 

Песенка для фагота

 
Учу фагот забыть о спеси,
учу его свободной песне.
 
 
Пожалуй, нужная работа.
Но отчего-то
все слушатели прямо как взбесились:
того гляди, начнут пальбу.
Свистят, кричат, как в битве – готы,
что, дескать, Гонгора-и-Арготе[79]79
  Гонгора-и-Арготе Л: де (1561 – 1627) – испанский поэт.


[Закрыть]
от моего фагота
переворачивается в гробу.
 
 
Бу-бу-бу… Неужели?
А вот сами и сладьте с музой-ка!
Поэзия – это вам не сладкая,
а чистая музыка!
 
 
И я учу фагот забыть о спеси.
Учу его свободной песне.
 
 
Это важная работа.
И зря озлился дон Болотто,
и зря лишилась донья Дурра
от злости чувств:
своя архитектура
у всех искусств.
 
 
О боги! Не считая слоги,
пишу стихи я. «Стихия! Безобразие!» —
кричат они всей дружной сворой.
 
 
Но такова моя фантазия,
в соответствии с которой
я учу фагот забыть о спеси.
Учу его свободной песне.
 
 
Да, выбрал я науку из наук:
учить самостоятельности звук.
Не потому, что я какой-то мессия,
а потому, что такова моя профессия:
моя поэзия.
Вам она режет слух?
Ритм – крут, стих – сух?
 
 
Плевать. Я рад. Остра, как лезвие,
да будешь ты, моя поэзия.
 
 
Вы, дон Болотто, дон Кретино!
Вы, донья Дурра, донья Тина!
Вы поняли?
Я свой фагот лечу от спеси.
Учу его свободной и строптивой песне!
 

Сюита черной луны

 
I
Волчком
вращается
луна;
она черна,
черным-черна.
Волчком вращается
луна,
которая
черна
как смоль
и повторяет,
как
пароль:
 
 
«Уж эти мне поэты! Что ж!
Поэт! Абстрактно пой и вой,
но мне, пожалуй, хоть на грош
пожалуй Музыки Живой!»
 
 
II
Эй, певец, не забудь
зимний Шубертов путь,[80]80
  Речь идет о песенном цикле Ф. Шуберта «Зимний путь».


[Закрыть]
двойника и у моря
осколки портрета.[81]81
  Имеются в виду песни Ф. Шуберта «Двойник», «У моря», «Ее портрет» на стихи Г. Гейне.


[Закрыть]
Слушай: Шуман бушует
любовью поэта,[82]82
  «Любовь поэта» – вокальный цикл Р. Шумана на стихи Г. Гейне.


[Закрыть]
берет безо всякой абстракции в плен
наши души тишайшим ноктюрном Шопен.
 
 
III
Поклонник романтического и элегического!
Слышишь: Бах вздохнул,
и пронесся гул
по лесам. Он сам
и орган себе,
и господний храм.
 
 
Моцарт, чистый ключ,
Гайдн, Дюпарк и Франк.
Льется в листья луч,
словно миннезанг.[83]83
  Миннезанг – немецкая средневековая рыцарская лирика.


[Закрыть]
 
 
IV
Любители чистого и запредельного,
гиперэстетского и неподдельного!
Вы «Пляски смерти» Мусоргского
слышали?
Его «Без солнца»? А «Бориса Годунова»?
Найдется что-нибудь
страшней ли, глубже, выше ли?
Вам не представить и во сне такого!
 
 
V
Ты, дегустатор квинтэссенций,
придира – боже упаси! —
туман венеций и флоренций
пригубь в аккордах Дебюсси.
Остынь, умывшись, неврастеник,
его игрою светотени.
 
 
VI
Ты любишь цвет и свет? Не надо!
Не слышал ты наверняка
ни «Золотого петушка»,
ни «Китежа» с «Шехеразадой»…
А Римский-Корсаков меж тем
их сочинил на радость всем.
 
 
Придира – боже упаси! —
картин языческой Руси
Стравинского, его Жар-птицу
не видел ты, и не приснится
тебе его Петрушка[84]84
  Имеются в виду балеты И. Ф. Стравинского «Весна священная, картины языческой Руси», «Жар-птица», «Петрушка».


[Закрыть] – нет.
Ахти! Ты любишь цвет и свет!
 
 
VII
Услышь в тоскующем Тристане[85]85
  Речь идет о «Тристане и Изольде» – музыкальной драме Р. Вагнера.


[Закрыть]
рог рока,
рану расстоянья,
проникни в душу скифу, галлу
и к Вагнеру в его Валгаллу.[86]86
  Валгалла (Вальхалла) – в скандинавской мифологии – дворец верховного бога Одина, куда попадают павшие в битве воины.


[Закрыть]
 
 
VIII
На фоне тоски, что хрипит в патефоне,
проникни в певучую бронзу симфоний,
которыми бредил, безгрешен, греховен,
великий Бетховен, оглохший Бетховен.
Звенящий, как сталь, и звучащий стеклянно
то яростый звук, то почти что пуховый…
Торжественность мессы и «Кориолана»
и дух Прометея в обличье Глухого![87]87
  Имеются в виду сочинения Л. ван Бетховена: «Торжественная месса», увертюры «Кориолан» и «Творения Прометея».


[Закрыть]
Великий Глухой, как природа, духовен:
огонь Прометея нам дарит Бетховен!
 
 
IX
Волчком вращается
луна —
она
черным-черна. Она
волчком вращается —
луна,
иссиня-черная,
как смоль,
и повторяет,
как пароль:

«Уж эти мне поэты! Что ж!
Поэт! Абстрактно пой и вой,
но мне, пожалуй, хоть на грош
пожалуй Музыки Живой!»
 

Рассказ Гаспара

 
Всей землей опираясь на посох,
мы, былую забывши удалость,
по чужбине писали зигзаги,
в безразличье упрятав усталость;
да, выписывали мы зигзаги,
как святые, хлебнувшие браги.
 
 
По чужбине писали зигзаги
мы, землей опираясь на посох
и бездумно гордясь пустотою
новых песен, безбожно гундосых.
К отчей кровле, пленившись корчмою,
поворачивались мы кормою.
 
 
Да, выписывали мы зигзаги
на чужбине, свою бесшабашность
выдавая за высшую зрячесть
и свою не постигнувши зряшность!
Мы бродили бесцельно по свету,
став глухими и к цвету и к свету.
 
 
Как Верлен и Рембо, виноградник
променяли на грязный мы город;
как Рембо и Верлен, мы поймали
наше горькое счастье за ворот.
Эта страсть просочилась нам в жилы:
в дрожь вогнала и заворожила.
 
 
Как Верлен и Рембо, совместил я
и злокозненность и простодушье,
под загадкой двуликого сфинкса
расписавшись удушливой тушью.
Я и Я. Я – не Я. Парадигма
ядовитей, чем язва и стигма!
 
 
Всей землей опираясь на посох,
мы, как будто ручей по ложбине,
все петляли, писали зигзаги
по чуравшейся чуда чужбине,
где пригрела небесная сфера
не Венеру, а глаз Люцифера.
 

Рассказ Рамона Антигуа о прискорбных нравах, царящих в долине Кауки

 
Фрагменты
 
 
Таверна под Отраминой —
ну, чистая развалюха.
Я встретился там с Мартином,
и был он весьма под мухой.
С ним рядом был Тоньо-Герцог,
и был он весьма под газом.
Сэр Грей же был очень рыжим,
нетрезвым и синеглазым.
 
 
У каждого лоб светился
сивушно-зеленым нимбом:
ведь пили они, как было
завещано нам Олимпом…
Когда же вино кончалось,
они не скребли в затылке,
поскольку у них в корзинах
позвякивали бутылки.
 
 
Чуть-чуть чересчур фривольно
звучали их прибаутки
про девушек непорочных,
забывших о предрассудке.
Слегка чересчур свободно
они распевали песни
про девственниц, позабывших
о грозной для них болезни…
 
 
Когда ж им делалось скучно,
взлезали они на мулов
и ехали прочь тропою
сатиров и вельзевулов.
Но помня о христианах,
рубивших вовсю неверных,
они поднимали кубки
во всех до одной тавернах.
И вот, поднимая рюмки
и прочие все сосуды,
включая пустую тыкву,
вели они пересуды,
которые в грех вводили
соблазном своим досужим
не только что незамужних,
но даже и тех, что с мужем.
 
 
Они на ногах почти что,
родимые, не стояли,
когда обнимали в Ларе
бочонки свои в подвале,
когда пять сирен приблудных
анисом их наливали,
доя кошельки любимых
при этом на сеновале.
Они не могли на речке
никак отыскать парома.
При этом шесть нимф дышало
на бедных парами рома.
 
 
И все же они успешно
управились с переправой,
вломившись в таверну к Нуньо
орущей вовсю оравой:
подайте, мол, ром и бренди,
Добром ведь пока что просим.
И было сирен при этом
Уже и не семь, а восемь…
 
 
Что ж… Нуньо умел спроворить
служанок своих и вина:
уж в Ларе безгрешны нимфы,
а тут и совсем невинны.
Явившимся грубиянам
они наполняли кубки
и явно назло задирам
свои задирали юбки.
Однако при всем при этом
их ласково величали
и даже их бальным танцам
учили потом в подвале,
а чтобы от хмеля бедным
избавиться было проще,
их нимфы потом водили
гулять по соседней роще.
 
 
Но, выпивши стременную
и на посошок глотнувши,
на мулов опять садились
заблудшие эти души.
Заблудшие эти туши
взбирались опять на мулов
и ехали прочь тропою
сатиров и вельзевулов.
Серебряные созвездья,
как свечи, в ночи дрожали,
и трое знакомцев наших
на север свой путь держали.
Петляла в ночи по рощам,
по взгорью тропа, по долу
и вывела их к притону
«У Розы из Боломболо».
Была эта Роза красной,
кривой и слегка хромою,
но гордо качала бюстом,
как будто пустой сумою.
Поэтому трое наших
проехали мимо шагом
и с нервами совладали,
лишь только припавши к флягам.
Поодаль спустились к броду,
где Каука пеной брызжет,
и в мутной воде набрякли
у них сапоги и бриджи.
Свой путь они кавалькадой
продолжили бестолковой,
и он их привел в таверну
под вывескою «Подкова».
 
 
Сей храм из фанеры с жестью
с фасаду, а также сзади
достоин был Шахрияра,
прильнувшего к Шахразаде.
Завидное заведенье:
ни склада в нем нет, ни лада,
но лампою Аладдина
и плаванием Синдбада
оно безупречно служит
от Ансы до Медельина[88]88
  Анса, Медельина – города в Колумбии.


[Закрыть] любому, кто утверждает,
что он до сих пор – мужчина…
 
 
Таверна под Отраминой —
ну, чистая развалюха.
Я встретился там с Мартином,
и был он весьма под мухой.
С ним рядом был Тоньо-Герцог,
и был он весьма под газом.
Сэр Грей же был очень рыжим,
нетрезвым и синеглазым…
 

Рассказ Сергея Степанского

Судьбу искушаю

почти каждый день я,

мне смерть улыбнулась

в минуту рожденья.

Эрик Фьордсон

 
Судьбу искушаю и ставлю на карту.
Нет страсти, по силе
подобной азарту.
 
 
Играю с огнем и, охвачен пожаром,
сдаю себя в ренту, дарю себя даром,
меняю бессмертье на шалую малость,
дразню и рискую… А что мне осталось?
Сажусь с шулерами – какая беспечность! —
и ставлю на ноль или на бесконечность…
 
 
Судьбу искушаю в алькове, в притоне,
на площади, на баррикаде, на лоне
природы – всегда и повсюду… Однако,
поставив с улыбкой на карту и на кон,
не алчу удачи, дрожа и бледнея, —
по мне лишь бы риск проявился яснее.
 
 
Играю на все я: на суть сердцевины,
на периферию, на глубь и вершины,
на то, что за гранью, на то, что подспудно,
рискую и пру на рожон безрассудно,
судьбу искушаю и ставлю на карту…
 
 
Нет страсти, по силе
подобной азарту.
Меняю бессмертье на малую шалость,
налево даря и направо даруя,
размениваюсь на веселье и жалость,
полцарства меняю на три поцелуя.
 
 
Высокое с низким безбожно мешая,
я с виду совсем безразличен, как филин,
но все, что увижу, всосет небольшая
бездонность моих змеевидных извилин.
 
 
Меняю бессмертье на старые лампы:
а вдруг среди них хоть одна – Аладдина?
Себя отдаю я банальности в лапы,
в когтях у греха воспаряю невинно,
меняю полжизни на грудь негритянки,
на серьги мулатки,
на взгляд северянки,
на медную брошку,
на меч Сигизмунда,[89]89
  Вероятно, имеется в виду Сигизмунд I (1368—1437), император Священной Римской империи.


[Закрыть]
на глобус у Карла Великого в длани,
который отдам уже через секунду
я за исполнение глупых желаний.
 
 
Меняю полжизни на битую карту,
на нимб дурачины,
на сломанный столик,
не скальпель, прописанный Карлу Стюарту,[90]90
  Очевидно, имеется в виду Карл I, английский король, казненный в 1649 г.


[Закрыть]
на бритву, которой побрился Людовик,[91]91
  Речь идет о французском короле Людовике XVI, гильотинированном в 1793 г. во время Великой французской революции.


[Закрыть]
на древний романс, на чеканность сонета,
на кошку ангорскую, на мясорубку,
на чертову дюжину, тень минарета,
на ярость куплета, на старую трубку,
 
 
на куклу, которая вроде поэта
умеет заплакать и вымолвить «мама»,
 
 
на битую карту, на ярость куплета,
на струны гитары, поющей упрямо,
на пышный закат,
на рецепт Эскулапа,
на пару пантер с отдаленной Суматры,
на битую карту, на старую лампу,
на жемчуг, ласкавший ладонь Клеопатры,[92]92
  Клеопатра (69—30 гг. до н.э.) – царица Египта.


[Закрыть]
на лестницу – ту, что увидел Иаков,[93]93
  По библейскому преданию, Иаков увидел во сне лестницу, по которой ангелы взбирались на небо и спускались на землю.


[Закрыть]
 
 
но череп де Грейффа, в который
в экстазе
вмещает он уйму изысканных знаков
усталости, страсти
и пьяных фантазий,
судьбу искушая и ставя на карту…
 
 
Нет страсти, по силе
подобной азарту!
 

Груда хлама
1954

Секвенция[94]94
  Секвенция – перемещение одного и того же мотива в одной или нескольких тональностях.


[Закрыть] одиночества

 
Фрагменты
 
 

* * *
Ловлю ускользающий миг,
но при этом не двигаюсь с места.
 
 
Мимолетная греза, скоротечный сон,
забытый мотив, эфемерная радость,
полуистершиеся ароматы…
 
 
Ловлю ускользающий миг,
но при этом не двигаюсь с места.
 
 
Черпаю ледяное вино, пенящееся в Лете,
и пью его лихорадочными глотками,
а река струится, струится, струится…

 
 
* * *
Ты приходишь ко мне из такого далека,
что я уже забыл твое имя.
 
 
Образ твой стерся, и только порою
(и то неотчетливо) вспыхивают, мучая память,
твои глаза, – высверк испуганных жемчужин,
обжигающий злопамятной обидой.
 
 
Из такого далека ты приходишь,
что я уже забыл твое имя.

 
 
* * *
Облака, облака,
растаявшие облака, проплывшие
некогда у меня перед глазами.
 
 
Звезды, звезды,
окропившие некогда мой взгляд
голубыми угольками крылатой росы.
Растаявшие облака, растворившиеся звезды…
 
 
И сколько еще теней и существ
растворилось, оставив терпкий осадок.
 
 
Растворившиеся облака, растаявшие звезды!

 
 
* * *
Желаю ветра я ему
попутного, проворного.
Из сердца вон. Из головы.
На все четыре стороны.
Что ж, с богом! В добрый час! Прощай!
Пусть скатертью дорога
его скорее уведет
от моего порога.
 
 
Желаю торного пути
и гладкого скольженья!
А мой маршрут – сизифов труд
и сладость пораженья…

 
 
* * *
Я уплываю, но куда – не знаю.
По незапамятной лазури,
населенной легендами и кораблями,
чьи трюмы нагружены всем, что когда-нибудь
хоть кому-нибудь примечталось;
по вспененной сини воображенья,
проникнутой смутной тревогой
пристального, напряженного взгляда.
Я уплываю… И не знаю,
куда не плыву.

 
 
* * *
Морская гладь – как синяя арена.
За горизонтом где-то вдалеке
поют сирены.
 
 
Тьфу, что за чушь! Маяк на маяке
и вдруг – сирены?
 
 
Но хоть убей, они таки поют,
они поют, сирены!
 
 
И как чертовски хорошо поют:
как вкрадчиво, как нежно, как смиренно!
 
 
Для каждого, кто не родится глух,
там, за чертою меркнущей вселенной,
они поют и завораживают слух,
они поют – сирены!
 

Еще одна секвенция

 
Фрагменты
 
 
I
Хоть голоса и лишена
и горла ей не заиметь,
но как певуча тишина!
Вдыхай же в дерево и в медь,
игрец, дудец, тугие звуки
и пусть неистовые руки
по шкуре бьют и жмут на кость,
пусть струны рвет благая злость…
 
 
Но слушай: слышишь? Лишь она
поет как должно —
тишина.
 
 
II
Не верь извилинам одним:
пройдись напильником по ним
и стань готов убить, украсть,
растратив кровь свою и страсть,
взорви рассудок, изнутри
зажгись и факелом сгори,
под солнце взмой, сотлей в норе,
ныряй в моря, пылай в костре,
исследуй жизнь, проникни в смерть,
вгрызайся в грот, вминайся в смерч,
нащупай высь, достигни дна —
но и при этом тишина
окажется звучнее все ж
всех нот, что ты изобретешь.
 
 
Так случай, хоть он и слепой,
мудрее мудрости любой.
 
 
III
Что ж! По поверхности скользя,
не поскользнуться ведь нельзя.
Ты мертвой ржавчиной набит,
хоть буржуа живой на вид.
Свобода воли? Подопрет
случайный ветер – и вперед!
Ты буйно глуп, ты тупо трезв,
ты крупно мелок, трупно резв…
Ну что же! Мудрствуй и лукавь,
давай смешай и рай и явь,
криви душой, играй, икай,
смекай, смакуй, ликуй, лакай!
 
 
Рулетка крутится, как вошь
на гребешке, – и не поймешь,
где полуистина, где – ложь.
 
 
IV
Ударь по струнам!
Треск в аккордах
нагонит страх на свиномордых.
Наддай, нажми! Твой звучный жмых
Уж если не разбудит мертвых,
то оглушит зато живых.
 
 
Ищи гармонию в тромбоне,
в трубе, пропевшей в Иерихоне!
 
 
А ветер – дует или стих —
давно гармонию постиг.
 
 
V
Ударь по струнам и ударься
в исканья нового пути.
Впередсмотрящим встав на марсе,
петляй, пытай, плати, плети
и проповедуй чувство долга
(или пошли к чертям его):
Искусство существует долго,
а Время – краткий миг всего.
(Пожалуй, так, но может статься,
что вовсе и наоборот.)
Провидцем стань. Устами старца
вверни латинский оборот:
«Искусство вечное увечно
и неопределимо,
а время слишком скоротечно,
к тому ж – необратимо».
 
 
Играй и думай при игре:
«Кто знает: вдруг (хотя едва ли)
меня услышат в декабре,
коль в январе не услыхали…»
 
 
Погромче пой,
труби и бей:
пусть и глухой
сбежит скорей.
 
 
VI
Ах, как певуча тишина,
хоть голоса и лишена,
хоть горла ей не заиметь…
Вдыхай же в дерево и в медь,
дудец, игрец, тугие звуки,
и пусть проворливые руки,
на барабан изливши злость,
колотят в шкуру, жмут на кость,
глодая клавиши рояля,
пока его не отобрали.
Покуда публика в себе,
играй, напыжась, на трубе:
коль ты как надобно надут,
глядишь – и стены упадут…
Труби прилюдно и в сторонке:
хоть не обрушишь стены – все ж
 
 
по крайней мере перепонки
нам барабанные порвешь!
 

Сонатина
("В зеркале я увидел...)

 
В зеркале я увидел море, глухое море,
немое море.
Над ним качались черные тучи, чреватые громом,
лицо его сминалось морщинами кипящего гнева:
казалось, в нем кишели сонмы трупов,
плывущих по воле волн…
 
 
Метались крылья пепельной печали,
грозя сорваться с орбиты
алмазными гроздьями.
 
 
Море вело в поводу грохот шторма,
готовый взорваться апокалипсическим громом,
и – молчало.
 
 
Воронки вихрей были его глазами,
в которых уже никогда не зажгутся звезды,
лунные блики, синее пламя штиля.
 
 
В зеркале я увидел море, глухое море,
немое море.
Оно расплывалось, как на экране памяти,
оно перехватывало горло,
словно несбывшаяся мечта.
 
 
Я видел его и в полдень и в полночь,
а главное – в сумерках:
блеклые звезды, намеки мелодий,
невнятные запахи грядущей сонаты страсти.
 
 
Марсовый матрос, рыщущий жадным взором
по руну безразличных волн,
я заставал его и в полдень,
я настигал его и в полночь,
затаившись в засаде и карауля
потусторонние голоса и голоса ближних,
которые ласкали его слух,
которые отзывались в его душе
пронзительной болью.
 
 
Так что же: море – всего лишь символ?
А океан – легенда?
Эмблема сельвы, поросшей ускользающими
тенями, восхитительный хаос, мифический лес,
по которому бродят
неприкаянные нимфы, недоступные дриады?[95]95
  Дриады – в греческой мифологии – нимфы, покровительницы деревьев.


[Закрыть]
 
 
Море – всего лишь миф? Море в зеркале,
отраженное жадным зрачком,
выпитое глазами, осушенное слухом,
проглоченное единым вздохом,
в который вместился весь запах соли и йода,
море, обитель сирен-колдуний,
море Калипсо[96]96
  Калипсо – согласно гомеровской «Одиссее», нимфа, принявшая потерпевшего кораблекрушение Одиссея и удерживавшая его подле себя семь лет.


[Закрыть] и море Цирцеи,[97]97
  Цирцея – волшебница, превратившая в свиней спутников Одиссея, который пристал к ее острову.


[Закрыть]
безотчетное очарованье моря —
все это миф? Легенда? Просто символ?
 
 
В зеркале я увидел море, глухое море,
немое море.
Я видел его в полночь
(и в полдень) и в сумерках:
гладенькое море картинок, виньеток,
фуга на струнах мачт
с убранными парусами,
на беспомощно застывших кораблях,
похожих на скелеты пирамид,
посреди голубой пустыни штиля.
 

Сонет

 
Да, я поэт, коль быть поэтом :– это
уйти в себя. Спуститься в гулкий грот.
Впитать глазами блеск глубинных вод,
мелодию корундового света.
 
 
Душа нальется тяжестью обета,
свинец тоски ударит сердце влет,
и боль морозной сталью полоснет
по кадыку влюбленного поэта.
 
 
Да, я поэт, коль следовать приметам:
взор отрешен, но вездесущ при этом,
а мой напев настоян на беде.
 
 
Молчит струна… Я гневно брови хмурю.
Со мной в погоне за певучей бурей
лишь призрак слова на моей ладье!
 

Песенка
("Меланхоличный ливень мой личный...")

 
Меланхоличный ливень мой личный
льется за окнами, если не в сердце.
Ливень Рамона? Дождик Верлена?[98]98
  Имеются в виду стихотворения «Осенний ливень» испанского поэта Х.-Р. Хименеса (1881 – 1958) и «Хандра» П. Верлена.


[Закрыть]
Где моя песня? В солнечном скерцо!
 
 
Льется за окнами меланхолично
влага по крышам и по долинам.
Льет символично и поэтично
прозой дождливой, ливневым сплином.
 
 
Век бы не видеть ливневый профиль!
(Где вы, твои белокурые струи?)
Фи! Атрофия всех философий!
Ливень. Но где вы, твои поцелуи?
 
 
Дождь барабанит, в сердце бушуя, —
зря оградили сердце мне стекла!
Я закурю. И стихи напишу я.
Рама продрогла. Сердце промокло.
 
 
Катится капля по крашеной раме.
Сердце не камень: каплет слезами.
Где моя песня? В солнечном скерцо.
Ливень разлуки – гимном разладу.
Ветрено скерцо. Взбалмошно сердце.
В песне ни складу нету, ни ладу.
 

Песенка
("Повымерли давно сирены…")

 
Повымерли давно сирены…
Или
они и вовсе, может быть, не жили?
Их голоса, звучащие из пены,
на музыку труверы положили.
Вы не были, сирены,
или были?
 
 
То ветер ли трепещет над песками?
Волна ли это плещется о камень?
 
 
Мерещится мне плач печали трубной…
 
 
Ах, трубадур, тебе ведь так нетрудно
заставить вещей силой сладкогласца
то в пение, то в пену окунаться
хоть дюжину сирен…
Или тринадцать.
Достаточно тринадцать?
 

Песенка
("Нырну, как в омут, в тишину...")

 
Нырну, как в омут, в тишину:
ведь вынырнуть из тишины —
 
 
как будто бы пойти ко дну,
пытаясь всплыть из глубины.
Скорей в убежище своем
все сокровенное замкну,
 
 
не сделав слово соловьем,
а превративши в тишину.
Неизреченное! Высок
твой воспаривший в небо вес,
 
 
ну, а весомость всех словес —
струящийся в часах песок.
Вернусь, ушедший в глубину,
поскольку и на самом дне
себя в безмолвие замкну,
 
 
чтобы воскреснуть в тишине.