Текст книги "Под знаком Льва"

Автор книги: Леон де Грейфф

Стиховытворения
1925

«Как? Трубка вкупе с бородой – и их союза…»

 
Как? Трубка вкупе с бородой – и их союза
довольно, чтоб я слыл поэтом? Да, но я ж
отнюдь не потому свой байронский вояж
по департаменту (служебная обуза)
 
 
рифмую… Не нужны мне лавры толстопуза,
которому в башку втесалась эта блажь:
потеть, скрипя пером… И вот он входит в раж,
и верещит замученная муза.
 
 
Вот взяты в оборот Бодлер, а с ним – Верлен;
злодей Артюр Рембо, и чувственный Рубен;[5]5
  Рубен Дарио (1867 – 1916), никарагуанский поэт, реформатор испаноязычного стиха.


[Закрыть]
отец Виктор Гюго – и тот в работу пущен…
 
 
Пусть сохнут пашни, исстрадавшись по зерну,
ржавеют поршни и в стране бюджет запущен…
Возвышенней зевать, уставясь на луну!
 

«Зеленый луг и вечер…»

 
Зеленый луг и вечер…
Сумеречное счастье!
 
 
Беспричинная печаль,
неведомая грусть,
легкая, как мимолетность мига.
Странная радость —
безвестная, бесполезная…
Радость…
Отчего ты так безотрадна?
 
 
Не чужая печаль,
не кручина ничья —
именная.
Моя!
 
 
Зеленеющий луг,
на котором резвятся ягнята…
Резвятся, милые,
резвятся…
 

«Я, пришелец из ночи, лишь с ней и в ладу…»

 
Я, пришелец из ночи, лишь с ней и в ладу,
ибо мне она мать и отчизна… Короче,
я тогда лишь и счастлив, когда попаду
в чернокнижную мглу лунатической ночи.
 
 
Я бреду, усмехаясь под стать королю,
я досаду свою до рассвета оставил:
всех и вся в темноте я всем сердцем люблю,
кроме, черт побери, грамматических правил!
 
 
Но прощу я и правила эти потом,
ибо Полночь – Офелия с белым цветком,
ибо Ночь – леди Макбет с кровавым клинком, —
 
 
и спасенье мое, и погибель при этом.
Награди же собою меня поделом,
ночь, которой вовек не смениться рассветом!
 

«И пугач и неясыть…»

 
И пугач и неясыть[6]6
  Пугач и неясыть – птицы из отряда сов.


[Закрыть] —
по душе мне они,
ибо филинов голос
мне с рожденья сродни.
 
 
Голос дьявольской жути,
колдовской аргумент
в пользу древних преданий
и зловещих легенд.
 
 
Мне поведает филин
про великую боль,
про абсурд литании
и про вещий пароль,
без которого тайну
рифмой не озарить,
без которого песня —
не неясыть, а сыть.[7]7
  Сыть – здесь: пища, состояние сытости.


[Закрыть]
 
 
Без которого – сгинуть
в желтом пекле пустынь
и невзвидеть за тучей
поднебесную синь.
Потому-то мне филин
и его ведовство
по душе, ибо тайны
не постичь без него.
 
 
За абстрактной системой
верных формуле сфер
затаился премудрый
филино-люцифер.
 
 
Над трясиною сметы
и бумажных болот
филин, брат мой, хохочет,
то бишь песню поет.
 
 
Вдоволь, всласть над Леоном
каркай днесь, воронье:
завтра филины примут
Грейффа в братство свое!
 

Философизмы
("А завтра мне станет хуже...")

 
А завтра мне станет хуже:
покажется небо уже
от страсти, подобной стуже.
 
 
Покажется жизнь полнее…
Я встречусь с тобой, бледнея,
и сделается больнее.
 
 
Возьмусь за перо… Тем паче
что, бедному, мне иначе
опять захлебнуться в плаче.
 
 
Мне сделается больнее,
но боль утоплю на дне я,
трезвея, а не пьянея.
 
 
Услышав меня, вначале
ты вздрогнешь… Но все печали
утопят стихи в бокале.
 
 
В бокале противоречий,
где вспыхнут букетом свечи
навечно расцветшей встречи.
 
 
А я поутру
умру…
 

Бледные мысли

 
Бледные приметы
мысли… Оха-ха!
Медные монеты
моего стиха…
 
 
Профильтрует лира,
как велит ей бес,
в поисках сапфира
пустоту небес.
Если ухо глухо —
все равно пиши:
великаном духа
станет гном души…
 
 
Сколько ни усердствуй
дудка пастуха,
поглупеет сердце
с возрастом стиха.
В яростях и в прытях
глупостей всерьез
не смешон лишь триптих
трех соленых слез.
В бражной круговерти
всех первооснов
обнимусь со смертью
я в конце концов.
 
 
Не бродячим бардом
в бюргерском раю
замкам и мансардам
я пока пою.
Мне оседлость ваша —
словно острый нож,
и, смешавши в чаше
истину и ложь,
с песней ухожу я
в дальний путь опять,
в стих преобразуя
зло и благодать.
 
 
Радостные слезы,
горемычный смех,
трезвенные лозы,
суетный успех —
бледные приметы
мысленной игры,
медные монеты
золотой поры…
 
 
Все поэмы хлипки,
ежели оне
сфинксовой улыбки
не таят на дне.
Стань, пожар соблазна,
леднику сродни.
Чересчур сарказма?
Ну и что? Нишкни!
 
 
В бражной круговерти
всех первооснов
обнимусь со смертью
я в конце концов!
 

Апрель

 
В разгар апреля, в разгул веселья,
любви и хмеля
тропой весенней
я брел по лугу, по логу, бору,
по косогору и вдоль реки.
Искал я нечто, что было впору
найти в себе же…
Да, было впору – но не с руки.
 
 
* * *
Как же я глух ко всему изящному,
как же я слеп ко всему мелодичному:
не чувствую запаха красок и звуков…
Мне ли сыскать
то, чего не дано мне найти?
Бесплодный поиск сокровенного
в пещерах, провалах, в подспудной глуби.
Ни разу не нашел я
и не отыщу во веки веков
источник чувства
вне себя самого!
 
 
Но книги иное дело:
бессловесные друзья мои,
не подозрительные, не любопытные,
с вами нетрудно
проникнуть в недра фантазии,
наточить нож мысли…
Нетрудно, нетрудно.
Вообще мне с вами легко.
 
 
И вот уже душа готова
стремиться ввысь, отринув страх.
Глаза печальны и суровы —
зато улыбка на устах.
Прощай, тоска! Пришла решимость,
желаньем действий опьяня.
Банальность и непостижимость
сломают когти о меня!
 

Трубка Лео Легриса[8]8
  Лео Легрис, Матиас Альдекоа, равно как и Сергей Степанский, Гаспар фон дер Нахт, Рамон Антигуа и другие – лирические герои Леона де Грейффа, под именами которых он публиковал свои стихи.


[Закрыть]

 
Так вот она, трубка, которую Легрис
прогрыз, измышляя за ересью ересь
своей луноличности.
 
 
Так вот она, трубка, с которой беседу
ведет он, когда захлестнет непоседу
прилив апатичности.
 
 
Когда не хохочет он и не бормочет,
когда не горланит в ночи что есть мочи
он песни таинственной.
 
 
Когда он затоплен мечтой голубою,
когда он уходит в мечту с головою —
о ней, о единственной,
 
 
при виде которой наш Легрис опешил,
смешался и спешился и, безутешен,
забыл о греховности.
 
 
Отныне у бочки не выбьет он днища,
не выпьет ни капли – он кормится пищей
высокой духовности.
 
 
Взнуздала, стреножила, шоры надела —
а он еще глупостей всех не наделал:
так много осталось их…
 
 
Свирепо дымит он, как будто бы память
о ней этим дымом желает обрамить
в минуту усталости.
 
 
Где след балагурства в былом бедокуре?
Не в этой ли трубке, которую курит
всегда одинаково
 
 
наш Легрис, блуждая в мечтах, навигатор,
от полюса к полюсу через экватор
без компаса всякого?
 
 
Обычная трубка… Ну что в ней такого?
Пожалуй, лишь то, что самим Альдекоа
когда-то подарена…
 
 
Но эту обычную трубку прогрызли
великого Легриса зубы и мысли,
вот так-то, сударыня!
 

Вилья-де-ла-Канделариа

 
Что за
пустопроза
повсевечерья пошлого
и нынешнего
и прошлого!
Глупое многоголосье,
курносье и остроносье.
Прогуливаться
не проще ли
не по одной площади?
Бредкостное толстосумье.
Занудоутрени и объедни.
Всеобщинное скудоумье.
Нехитросплетенья сплетни.
Пережеванные перживания
по поводу биржеванья.
Гомо сапиенс,
ты, по слухам,
начал мыслить
набитым брюхом!
 

Фацеция[9]9
  Фацеция – один из эпических жанров, шуточный рассказ, получивший распространение на Западе в Эпоху Возрождения.


[Закрыть]
("Серая сталь...")

 
Серая сталь
реки.
Серо-стальное
взгорье.
Серый москит
тоски.
Небо —
серое море.
 
 
Серая пыль
кругом.
Серо в душе
и сиро.
Жизнь —
монотонный том.
Сиро вокруг
и сыро.
Вот бы вздохнуть
душе
воздухом
мирозданья!
Серая сень
клише —
плахою мне
и данью.
В тайну
(о ней —
молчок!)
серый проник
зрачок.
Только
не дрейфь,
де Грейфф!
Серо пусть все
и сизо,
но голубеет нерв
Легриса —
серогрыза!
 

Железнодорожная фацеция

 
В тропики божьи
инженебог
вводит дорожье
железнодрог.
 
 
Пар подле пальмы?
Переполох!
Слышите, парни?
Взяли врасплох!
 
 
Велено свыше?
Ну, погоди же,
партарантас!
 
 
От наважденья
срельсосхожденье
вылечит вас!
 

Философизмы
("Обычный день. Сонливость солнца. Небо...")

 
Обычный день. Сонливость солнца. Небо
осоловело от лощеной сини.
Дома молчат. В очах у горизонта —
тоска пустыни.
 
 
Обычный день. Вполне обыкновенный.
Печаль, ты не остра, а бесконечна.
Такая жизнь. И сознавать, что это —
навек. Навечно!
 
 
Недвижный горизонт. И тяжесть солнца.
Минута – вроде затяжной болезни.
Такая жизнь. Обычная. Уснуть бы
в бесплотной бездне!
 

Соответствия
("Воскресный день так солнечен и синь...")

 
Воскресный день так солнечен и синь,
а каждый луч – как будто желтый шмель.
Мой тамбурин, под солнцем не остынь,
забудь про лень, певучая свирель!
 
 
Что за колдун, какой, скажите, маг
со звуком цвет смешать умело смог?
Запевший дрозд, и полыхнувший мак,
и лилии звенящий погремок…
 
 
Попробуй-ка так струны сам настрой!
Соцветия стрекоз. Гвоздичный рой.
Цветы поют, а попугая хвост
 
 
цветет, как даже лугу не зацвесть,—
как будто чья-то кисть на летний холст
на радость мне кладет благую весть.
 

Соответствия
("Пьяная песня! Песня угара!..")

 
Пьяная песня! Песня угара!
Песня, в которой стопы и тропы
с выпитой стопкой ярость галопа
приобретают в сумраке бара!
 
 
Пьяная пляска калейдоскопа!
Черные кони, отсвет пожара!
Фавны и нимфы, поступь циклопа,
пьяные слезы, пьяная свара,
пьяная песня! Песня угара!
 
 
Тога величья, маска кошмара,
скорбь интеллекта, смех остолопа,
вещая сладость горького взвара,
лунная роща, топот галопа!
Пьяная пляска калейдоскопа!
 
 
Фавны и нимфы, поступь циклопа!
Черные кони, отсвет пожара!
Скорбь интеллекта, смех остолопа,
тога величья, маска кошмара…
 
 
Пьяная песня! Песня угара!
 

Фацеция
("Я уверен: мужчина благородного роду...")

 
Я уверен: мужчина благородного роду
презирает всех женщин
и не любит природу.
 
 
Или их обожает.
 
 
Изощренность пороков
объявив благородством,
красотой он гордится,
а тем паче – уродством.
 
 
Или же не гордится.
 
 
Как вампиров, сосущих
кровь его озарений,
избегает он всяких
толп и столпотворений.
 
 
Или не избегает.
 
 
Бесноватой мечтою
мозг его изобилен.
Лишь единственный идол
у него – это филин.
 
 
Или вовсе не филин.
 
 
Он, которого душит
наше многоголосье,
должен жить одиноко,
как сосна на утесе.
 
 
Или как-то иначе.
 
 
А чтоб мысли питались
духом пищи здоровой,
пусть наденет венок он
непременно лавровый.
 
 
Или, скажем, терновый.
 
 
Пусть он в ночь устремляет
взор, исполненный веры,
в темноте прозревая
нарожденье химеры.
Пусть незримое людям
этот взор обоймет…
Все.
Аминь.
Так и будет.
 
 
Или, наоборот.
 

Леда, Лебедь и Пьеро

 
I
Трепетно липок
тополя лист.
Шелковых скрипок
шепот и свист.
 
 
Раннее лето.
Лунная стынь.
Лебедь и Леда
любят латынь.
 
 
Лапы аббатовы,
сколь виноваты вы!
И оттого
 
 
Хлое тревожно… Но
все ж невозможного
нет ничего.
 
 
II
Трепетно липок
тополя лист.
Шелковых скрипок
шепот и свист.
 
 
В парке роняет
ворон перо
и обнимает
Леду Пьеро.
 
 
Руки Пьеровы
столь бестолковы
просто беда.
 
 
Леде тревожно…
Все невозможно
и – навсегда.
 

Баллада о статичных сычах

Фрагмент

 
Посылка
 
 
Подобно слову золотому,
которое дороже злата,
сычи, для вас, мои собратья,
сия ужасная баллада.
 
 
* * *
Едва луна открылась взорам,
как филины вскричали хором.
Осоловелая луна
была бела, была полна,
плывя над нашим глупым садом.
 
 
И филины, усевшись рядом,
заговорили про одно,
и ведьмы заорали «Н-но!..»,
верхом на помело взобравшись,
и началось…
 
 
А сад был глуп, упрям и прям:
прямоугольны были клумбы,
прямы стволы, квадратны тумбы,
прямы аллеи. По краям,
как древних римлян легионы,
прямолинейные колонны.
 
 
Все было точно, безупречно,
равнотупо, равноконечно,
ригористично, риторично,
кругло, квадратно и конично,
геометрично равнолико,
безлично и равновелико:
одни и те же ароматы,
одни и те же тени.
Стандартны были, как солдаты,
и камни и растенья…
 
 
Все идентично и статично,
ригористично, риторично,
геометрично и безлично —
ну, ни одной извилины,
а в довершение сего
дурного шабаша всего —
одни и те же филины.
 
 
О, где мой сад видений экзотических,
извилин хаотически-панических,
нигилистических и невротических?
 
 
О, где мой сад? Не здесь, не тут,
где лишь сычей стандартный гуд
и одноморфные аллеи,
 
 
где только ведьмы, сатанея,
ветлу качают и в пылу
фантазии убогой
кричат, усевшись на метлу:
«Н-но! Трогай!..»
 

Насмешливая мини-баллада о жабах, поющих в лужах

 
Зазвучала в лужах
песня жаб досужих -
всем они поют.
Но кого захочет,
тех и обхохочет
жабий самосуд.
 
 
И прудам гниющим,
и морям ревущим —
всем они поют.
Но карает люто
и хлыща и пшюта
жабий самосуд.
 
 
Луно-Дездемоне,
что на небосклоне,—
плачут, но поют.
А зато мещанам
стал кипящим чаном
жабий самосуд.
 
 
Хоть поет и скверно
пьяная таверна —
жабы подпоют.
Но накажет вонью
скупость гарпагонью[10]10
  Гарпагон – главный персонаж пьесы Мольера «Скупой».


[Закрыть]
жабий самосуд.
 
 
И аллеям вешним,
и садам нездешним —
всем они поют,
но грозит пижонам
и пижоньим женам
жабий самосуд.
 
 
Ешьте каталоги,
горе-педагоги:
жабы вам споют.
Бойтесь, эпигоны
и толстухи бонны:
ждет вас жабий суд.
 
 
Не трясись, лунатик,
выпей, алкоголик:
жабы вам споют.
Жребий же грамматик
и удел риторик —
жабий самосуд.
 
 
Зазвучала в лужах
песня жаб досужих
всем они поют.
Но кого захочет,
тех и обхохочет
жабий самосуд!
 

Не более, чем баллада боли

 
В сей балладе из тетради
все как в тризне
нашей жизни:
любим, спорим,
спим, ишачим,
счастье – с горем,
радость – с плачем.
 
 
Пантомима бьющей мимо
иллюзорности задорной
и затворность
спеси вздорной…
 
 
Вроде-рифы
ради рифмы,
радий славы
ради лавы
вулканической машины
иронической морщины…
Тщанье! Ишь ты и куда ты?!
Стекла слишком розоваты.
 
 
Тень мгновенья,
лень забвенья:
все как в тризне
нашей жизни
в сей балладе
из тетради…
 

Бессмертная баллада во славу Альдекоа, Лео и Гаспара

 
Справа– Троя.
Слева —
Занзибар.
Альдекоа, Лео
и Гаспар,
ваша вечно вещая
строка —
слово человечье
на века.
 
 
Вы не укрощаете
стихий.
Вы им посвящаете
стихи.
Стих морям и взгорьям
посвятив,
вы святите горем
свой мотив
и, круша в полете
сонм помех,
нам преподаете
сон и смех.
Вы тирана ямбом
ткнете ниц,
славя дифирамбом
всех юниц.
 
 
Трое, вечносущие
везде,
поклоняясь Трое,
как звезде,
вы, морям внимая
и мечам,
на смех поднимаете
мещан.
 
 
Византия, Вавилон
и Рим —
словно три колонны
вам троим.
То смешливы губы,
то грустны.
Никому вы
не подчинены.
 
 
Балагуря в облике
рубак,
белокурый курите
табак,
кофий почитаете вы,
но
все ж предпочитаете
вино.
 
 
Лео, Альдекоа
и Гаспар!
Движет вас подкова,
а не пар,
потому вы славите
не зря
жженье жизни, женщин
и моря.
Жизнь сложить —
не оду намарать.
Учите вы жить
и умирать.
 

Тривиальная баллада о «Тринадцати Панидах»[11]11
  «Тринадцать Панид» – литературная группа, в которую входил Леон де Грейфф. Паниды – в древнегреческой мифологии – последователи Пана, бога лесов и покровителя стад.


[Закрыть]

 
I
Певцы, танцоры, беллетристы
и все как на подбор поэты,
горнисты, карикатуристы,
и эрудиты, и эстеты,
романтики, и классицисты,
и декаденты (бог простит!)
все сумасбродны и басисты —
тринадцать было нас Панид!
 
 
II
Гривасты, лысы, разодеты
и в рубищах, как анархисты,
блондины, схимники, брюнеты,
и химики-каламбуристы,
и босяки, и баронеты,
и баловни, и те, кто бит,—
но ровным счетом в это лето
тринадцать было нас Панид.
 
 
III
Бледнели наши фаталисты,
как будто бы уже отпеты,
лоснились наши финансисты,
пророчествовали аскеты,
сатирики и юмористы
ехидничали (бог простит!),
и все мы пили, кофеисты,
в кафе тринадцати Панид.
 
 
IV
Ремарок наших пируэты
остры бывали и когтисты,
и посвящали нас в секреты
сентенций праведных софисты,
и на невинные памфлеты,
от коих мышьяком разит,
не наложил ни разу вето
никто из паинек Панид.
 
 
V
Оркестровали вагнеристы,
цвели сонаты и сонеты,
бетховенили моцартисты,
симфонили (но аллегретто!)
солисты-виолончелисты
в салоне том, что был открыт,
как пожелали все артисты
в лице тринадцати Панид.
 
 
VI
Парнасские авторитеты
и площадные куплетисты,
писавшие для оперетты,
альтисты, скрипачи, арфисты
слетались, ромом разогреты,
на шабаш – просто срам и стыд,
и все кофейни и буфеты
тринадцать помнили Панид.
 
 
VII
Юристы и авантюристы,
акварелисты-баталисты,
бомбисты-рационалисты,
печальники и оптимисты,
апологеты, скандалисты —
и все неистовы на вид,
все голосисты и речисты:
тринадцать пламенных Панид.
 
 
VIII
Посылка
.
Эй, критики-анахореты,
плетущие свои наветы,
срывающие пустоцветы
и сеющие трафареты!
Подите к черту! (Бог простит!)
А нас когда-то – юность, где ты?
тринадцать было нас Панид!
 

Баллада о ненавистном

Оратория-диатриба[12]12
  Диатриба – здесь: обвинительная речь, памфлет.


[Закрыть] праведных проклятий

 
Я приветствую вас, мещане,
вас, дворяне и торгаши!
Я вам сытой дороги торной
пожелаю от всей души.
Но и вы уж к нам снизойдите
и дозвольте нам, коли так,
пролагать себе путь, упорно
добывая свой свет и мрак.
 
 
Разомлевшие ротозеи,
верноподданные тщеты!
Вы, набившие снедью спеси
раздобревшие животы,
вы, базарные арлекины,
стадным движимые чутьем,
пересуды и предрассудки
пожирающие живьем,
лицемерные лицедеи,
смехохульники и ханжи,
гарнизонные резонеры
и заложники ржавой лжи!
 
 
Вы дозволите нам, бедолагам,
безалаберной голытьбе,
не принявши мудрости вашей,
быть по-прежнему не в себе.
Мы не молимся о прибытке,
не боимся мы нищеты,
а наивно в химеры верим
и в несбыточные мечты.
Нам, плевавшим на козни биржи,
наивысшая благодать —
нерасчетливо предприятья
обреченные начинать.
Не чураемся мы порока
и хозяина вечной тьмы:
что нам дьявол, когда сонеты
не по правилам пишем мы?
 
 
Утварь пользы утилитарной
вызывающе сдав в утиль,
откровенно мы презираем
вашей святости водевиль,
вашу праведную банальность,
ваше правильное житье,
штукатурную добродетель,
и продуманное питье,
и безрадостные объятья,
и расчета холодный душ,
и предписанную степенность,
вялость мыслей и чахлость душ.
Обветшалая злободневность
вечных истин в устах у вас
осыпается, выставляя
сытобрюшие напоказ.
В академии ли, на рынке,
я узнаю вас и во тьме,
ибо все вы одно таите
за душою и на уме.
 
 
Ограниченные порядком,
до чего же вы хороши,
о владетельные мещане
и сановные торгаши!
Вы чураетесь всех извилин
(не случился бы перегиб!),
ибо мутная мозговитость
признает лишь стереотип.
Монополией «совершенства»
завладели вы. Ладно. Но
только то для вас и красиво,
что шаблоном освящено.
 
 
Посылка
 
 
Процветайте себе, мещане,
и дворяне, и торгаши!
Я желаю дороги торной
вам, ей-богу, от всей души.
Но и нас оставьте в покое,
не мешайте болезным нам
бесполезно к вершине света
вновь карабкаться по камням.
Мы бредем в несусветный город
по извивам крутой тропы,
и плевали мы на насмешки
улюлюкающей толпы!
 

Баллада о странствующем трувере

 
С моей гитарой, как дозорный,
брожу я полночью дремучей
и рассыпаю, словно зерна,
в ночи певучие созвучья.
 
 
С моей гитарой утром рано
бреду окольною дорогой,
когда не дремлет лишь охрана
наймитов Критики убогой.
 
 
Бреду себе в тени акаций
я, сумасбродный и бедовый,
минуя заросли абстракций
и метафизики бредовой.
 
 
Играю людям, травам, ивам,
пою не избранным, а многим,
играю скорбным и счастливым,
пернатым и четвероногим.
 
 
Бреду, оставив за спиною
сады, угодья и подворья,
туда, где стынет под луною
гранит пустынного нагорья.
 
 
Там слепнут скрипки и валторны,
но слышен глас гитары зрячей,
и месяц пляшет так задорно,
ни дать ни взять – хуглар[13]13
  Хуглар – испанский средневековый поэт-певец.


[Закрыть] бродячий.
 
 
Пусть ты освистана толпою,
не спорь, мелодия, с глухими:
ты рождена моей судьбою,
а не премудростью алхимий.
 
 
Плевать нам, песня, в самом деле
на то, кому кладут поклоны
горбатые Полишинели
и толстобрюхи Панталоне.
 
 
До этого нам нету дела:
пой, лира, под рукой Орфея,
свивай рулады, Филомела,
порхай, воздушная Психея,
а я, играя на гитаре,
бреду, ни перед кем не горбясь,
покуда пляшет мир в угаре
и вертится безумный глобус!
 

Баллада о хугларе, трувере и менестреле

 
Хуглар бродячий, менестрель
с душой как певчая свирель!
Ты на раскрестьях
всех дорог
оставил след…
Ты зяб и мок,
но все же брел ты, наг и нищ,
минуя сытость
городищ.
 
 
Дорог владетельный сеньор,
веселый пахарь тишины!
Твой горизонт
и кругозор
привязанностей лишены.
Пэр пустоши,
пустыни гранд, —
когда придешь ты в Самарканд,
когда копытами
коней —
Мазепа! – истолчешь
судьбу
и на галере, Галилей,
возденешь в небеса трубу,
как будто новую свирель,
хуглар бродячий, менестрель!
 
 
Трувер, бродяга, трубадур,
смотри двора не обрети!
Не зря тебя нарек авгур[14]14
  Авгур – в Древнем Риме – жрец, толкователь воли богов.


[Закрыть] скитальцем
Млечного Пути.
Сменив оседлость
на седло,
в Офир[15]15
  Офир – мифическая страна, богатая золотом и серебром.


[Закрыть] загадочный
скачи
и погружай свое весло
в лучи Антареса[16]16
  Антарес – звезда в созвездии Скорпиона.


[Закрыть] в ночи.
Узри в абсурде
глубину,
гони благоразумье прочь,
в погоне настигая ночь
длиною
в тысяча одну.
 
 
Хуглар бродячий, менестрель
с душой как певчая свирель…
Шагай пешком, не чуя ног,
и знай: в грядущем, озорник,
твой след, пролегший поперек
всех троп, тропинок и дорог,
поставит критику в тупик.
Твоя судьба – не конфитюр,
но и характер – не желе.
Так вверься ветру авантюр,
доверься небу и скале,
над пропастью
давай и впредь —
канатоходь, бреди и бредь!
Броди, бродящий сок! В азарт
войди, войди, бродячий бард!
Познай себя в своей судьбе,
и завтра скажут о тебе:
 
 
«Хуглар, трувер и менестрель
с душой как певчая свирель, —
он на раскрестьях
всех дорог
оставил след…
Он зяб и мок,
но все же брел он, наг и нищ,
минуя сытость
городищ…»
 

Грустная баллада-псалмодия в духе покаяния

 
После буйства алкоголя,
после изобилья хмеля
всякий раз
скорбь, над ухом колоколя,
вместо прежнего веселья,
входит в нас.
 
 
Дух забулькавшей бутыли
говорил мне: «Остров Туле[17]17
  Туле – согласно античным географам, остров у Полярного круга, северный предел известного в то время мира.


[Закрыть]
будет ваш!»
С Туле вновь меня надули!
Мне, бутыли, опостылел
ваш витраж!
 
 
Я, поверя в парус хмеля,
не заботился о киле,
ну и вот,
киль мой напрочь съели мели
и, от цели в целой миле,
я – банкрот!
 
 
Уж не эти паруса ли
вдохновение сулили
во хмелю?
д подсунули сусали
вместо золота мне… Или
я юлю?
 
 
Мне сирены хмеля пели:
«Чтоб создать шедевр на деле,
нужен ром.
Гениален ты, доколе
ценишь дружбу алкоголя
ты с пером».
 
 
Свет сошелся клином, что ли,
на коварном алкоголе?
Ну, едва ль.
убираю парус хмеля,
ибо этот пустомеля
лгун и враль.
Струны на моей виоле!
Алкогольной канифоли
вам не знать!
Не по воле алкоголя
выхожу один я в поле
воевать.
 
 
Во хмелю я так едва ли
вам сыграю
на свирели.
Будьте трезвыми, рояли,
рифмы, мысли,
акварели
У меня!
Хватит хмеля вам
в бемоле,
в птичьей трели
и в глаголе,
в баркароле
в роще, в поле,
в свете дня!
 
 
Мораль
 
 
В ореоле алкоголя
кажется изящней, что ли,
всякая строка.
Но по истеченье хмеля
в ней видны сучки и щели,
и берет тоска.
Что ж, тоска надежней хмеля:
раз тоскуешь, значит, к цели
близок ты вполне,
ибо – вот вам суть морали —
больше истины в печали,
нежели в вине.
 

Баллада о море, которого я никогда не видел, написанная разноразмерными строками

 
Не видели еще ни разу моря
мои глаза —
два марсовых, буравящих пространство,
два светляка, блуждающих в ночи,
в излучинах космических пучин,
стальные очи викинга:
в их взгляде
клубится ужас обморочной пади, —
мои глаза,
питомцы вечных странствий
в пространстве звезд,
в лазоревом просторе,
не видели еще ни разу моря.
 
 
Его лучистая, излучистая зыбь
мою мечту ни разу не качала.
Призывный плач сирен не слышал я…
Вся в ртутных высверках,
морская чешуя
мои глаза
не жгла слепящим жалом.
Меня еще ни разу не глушили
набат штормов
и штилей тишина:
крутая циклопическая ярость,
а вслед за ней – безмолвная усталость,
когда внезапно, утомясь от бурь,
оно лощит серебряные блики,
кропя луной сапфирную лазурь…
 
 
Я пил взахлеб
медвяный аромат
любимых локонов и лебединой шеи,
я столько раз вдыхал весенний сад
грудей, белее лепестков лилеи,
я жег в курильницах таинственный сандал,
нирвану обещающий…
Я часто
такими благовоньями дышал,
что и не снились магам Зороастра![18]18
  Зороастр (Заратушта; между X и VI вв. до н. э.) – пророк и реформатор древнеиранской религии.


[Закрыть]
 
 
Но я не знаю запаха восхода,
набухшего соленой влагой йода.
 
 
Мои запекшиеся губы
не холодило пенное вино
морской волны…
Мои запекшиеся губы,
спаленные желаньем звука трубы,
сожженные пустыней жажды губы
не пенящейся брагою волны —
вином любимых губ опьянены!
 
 
Я брат бродячим белым облакам.
Брат облакам,
поющим парусами
летучего голландца…
Все это вместе сплавили во взоре
мои глаза,
не видевшие моря,
не видевшие моря
никогда.
Чудакам,
гонимым зачарованно ветрами,
мятущимся, задумчивым умам,
плывущим в одиночестве над нами.
Я странник полночи,
я старый мореход,[19]19
  Эта строка перекликается с названием произведения английского поэта С.-Т. Колриджа (1772—1834) «Поэма о старом моряке».


[Закрыть]
бортом судьбы
о рифы ночи тертый.
Саргассовы моря ее
и фьорды
пронзил до дна
светящийся мой лот.
А вы, мои сомнамбулические сны!
Вы – корабли, разбитые о скалы,
запутанные карты и корсары,
хмельная прихоть зреющей волны!
 
 
Мои глаза —
скитальцы во вселенной,
извечные паломники ночей, —
тишайших, бальзамических ночей,
трагических,
тоскою рвущих вены…
На дне моих мифических очей —
осколки затонувших сновидений:
виденья
наслаждения и пени,
смертельной боли
скрюченные тени,
и призрак мщенья, жаждущий прощенья,
и – в пропасти – высокая звезда,
и свет любви, замешенной на горе…
 
 
Все это вместе сплавили во взоре
мои глаза,
не видевшие моря,
не видевшие моря
никогда.