Под знаком Льва
Текст книги "Под знаком Льва"
Автор книги: Леон де Грейфф
Жанр:
Поэзия
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)
Прозаические напевы
Фрагмент
Под небом, где в разрыве облаков
то синь мелькнет, то лучик позолоты, —
кишенье обездоленных племен:
невольники копаются. Илоты.
Людское море. Дюны голых тел
грызут гранитный грунт осатанело,
и вместо жемчуга сверкает пот
у них на бронзе тела.
Крошится гулкий камень. Тяжко бьют
кирка и лом, прокладывая русло,
где заструится паровозный дым
и две стальных реки пролягут грузно.
Людское море. Дюны голых тел
грызут гранитный грунт осатанело.
С холма топограф смотрит в нивелир,
как в окуляр артиллерийского прицела.
И, в жизнь сойдя с неписаных страниц
свирепого ковбойского устава,
в сомбреро, в джинсах жирный инженер
на них бинокль, как пулемет, наставил.
С ног на голову все перевернув
и опрокинувши пейзаж привычный,
глядит прогресса злое божество
сквозь призму линзы тахеометричной.
Под небом, где в разрывах облаков
то синь мелькнет, то лучик позолоты,
кишит скопленье нынешних рабов.
В гранитный грунт вгрызаются илоты.
Другие напевы
I
Она – не глаза, а пламя,
она – не уста, а пламя.
И в памяти, словно в раме,
останется это имя.
Я душу оставил с ними —
с очами ее, с устами.
Все прочее – так! Случайность.
Куда я плыву? Не знаю.
На розе ветров качаясь,
ладья моя расписная
в банальность, в гиперболичность
мою увлекает личность.
Она – не руки, а длани.
Не длани даже – две лани.
О, Сад моего Желанья,
о, Сад Наслаждений… Длани,
ласковые,
как лани!
Все прочее – прах и ветер.
Все пепел и пустоцветье.
Заветнее нет на свете,
наверное, ничего.
В насмешку я похоронно
спою своему Харону:
мол, знай мое удальство!
Но где же она? Ответьте!
Все прочее – пустоцветье.
Пой песню, моя струна!
А песню подхватит ветер…
На этом, на том ли свете
вернется ко мне она!
II
Чтобы это изречь,
эмоций предостаточно, но мало
оказывается самого главного:
стихотворного пустословия.
Все кристально просто в своей прозрачности:
под силу клавишам клавицимбала,
по зубам белозубому роялю,
где родятся родниковые аккорды
шопеновской баллады
или пьесы Шумана ли, Мусоргского,
Шубертова экспромта, бетховенского анданте
или адажио, или
Баховой фуги, нежной прелюдии
Дебюсси – но только
все это не по зубам рассудочной прозе.
Чтобы это изречь,
эмоций предостаточно, но мало
оказывается самого главного:
стихотворного пустословия.
Чтобы это изречь…
Изречь? Но зачем и какого черта?
Мои глаза прочли эту поэму,
и уши мои услышали эту музыку…
Пусть же останется неизреченным
то, что не по зубам рассудочной прозе!
III
Подите к черту! Я непробиваем.
Ты сердишься, читатель? И пускай!
Меня перевоспитывать не надо.
Не нравлюсь я? Другого почитай.
Я страсть как непривычен? Я не моден?
Но это ли не рай и благодать!
Когда грейффизм войдет однажды в моду,
де Грейфф начнет прозрачнее писать.
Да, я безбожно смутен и нечеток.
Да, я расплывчат, словно светотень.
Но мой туман сродни ночному мраку,
в котором вызревает юный день.
Меня перевоспитывать не надо:
ведь я мудрее змия, почитай.
Но если мудрый гад тебя пугает,
то лучше земноводных почитай.
IV
Нелепое сердце в пучине абсурда,
у бреда во власти,
во власти крылатой возвышенной боли
и низменной страсти.
И радость, и смех – за какими горами
все это осталось?
Насуплены брови, тоска и отрыжка,
изжога, усталость.
Как реяла в небе веселая песня!
Веселый сарказм накрывал с головою,
и пьяные ягоды губ опьяняли,
и вот под луною по-волчьи я вою.
Нелепое сердце в пучине абсурда,
у бреда во власти,
во власти крылатой возвышенной боли
и низменной страсти.
V
Ne dites pas: la vie etc. etc.
]еап Moreas[61]61
Не говорите: жизнь и так далее. Жан Мореас (фр.). Ж. Мореас (1856—1910) – французский поэт.
[Закрыть]
Пыжась от счастья, восторгом взрываясь,
одни восклицали: «Экая радость!»
Я же испортил им разговор:
все, мол, сплошная ересь и вздор.
Другие искали во мне участья.
Кричали: «Господи! Что за несчастье!»
Но я испортил и им разговор:
все, мол, сплошная глупость и вздор.
Одни живут пустой
Мечтой,
Другие ищут в мелком вздоре
горе.
Я же, как из пагоды
вездесущий Будда, —
и цветы и ягоды
прозреваю всюду.
Вездесущ, как ветер
и как ревизор,
вижу: все на свете
бредни, чушь и вздор.
Сонатина в тональности ля бемоль
Смуглая ночь
Он пел.
Он пел, но никто на свете
не внял его песнопенью.
Сплетались певчие нити,
с полночной сливаясь тенью:
и нити звенящей бронзы,
тоски его смертной нити,
и нити поющей крови,
и нити его наитья,
и шелковые волокна
смятенных его мечтаний,
свивавшиеся в аккорды
в органной его гортани.
Под рыжими волосами
работали струны мозга,
а полночь смыкала створки
своей тишины промозглой,
а полночь угрюмой лапой,
причудливой, как лекало,
его воспаленный череп
голубила и ласкала.
Он пел.
Но никто не слышал
его небывалой песни.
В ней не было ни надрыва,
ни проповеди, ни спеси, —
лишь истинное звучанье,
чистейшее, как молчанье.
Звучанье влюбленной гуслы?[62]62
Гусла (гусле) – смычковый одно– и двухструнный музыкальный инструмент в форме гитары.
[Закрыть]
Гитара в руках цыгана?
Пастушья свирель? Дыханье
восторженного органа?
Не магия ли оркестра,
где каждый мотив на месте
и слышен тебе отдельно
и все же со всеми вместе?
Напев его был подобен
музыке запредельной
или речитативу
судороги смертельной.
Так пыточная пылает
болью во тьме кромешной.
«Любимое – убиваем»[63]63
Здесь содержится реминисценция строки из поэмы О. Уайльда «Баллада Редингской тюрьмы».
[Закрыть], —
промолвил нам Голос Грешный.
Он пел.
Но никто на свете
не внял его песнопенью.
Не вняли ни лес, ни полночь
глухому его хрипенью.
Да разве могли деревья
услышать его и слушать?
У них ведь, как у двуногих,
корой зарастают уши.
Он мог бы пронять их криком,
как делает племя певчих,
он мог бы визгливой нотой
дробиться к ним и допечь их,
но он ведь поет так тихо
и даже порою – молча,
неправильно, непривычно,
чудно и неправомочно,
услышат ли в небе звезды,
безжалостно полночь жаля,
как черная мгла рыдает
во чреве его рояля?
услышит ли ночь, ломаясь
по трещинам мощных молний,
сквозь грохот, и хруст, и скрежет
звучанье его бемолей?
Услышит ли, лунатичной
и пьяной луной облитый,
лоснящийся лес напевы
кромешной его молитвы?
Услышишь ли ты, чьи очи
темны, как полночный ветер?
Ни полночь, ни лес, ни травы,
ни ты – и никто на свете!
Он пел.
Но себя не слышал
и сам себе не ответил.
Сонатина ре минор
Замедленно сеется
дождь по низине.
На летнюю сельву
дождь сеется зимний.
Льняная завеса
вдоль мокрой долины.
Медлительный ливень,
протяжный и длинный.
Растрепан тростник
водянистой трепальней,
растрепаны листья
взлохмаченной пальмы,
и в горле у речек —
разбухшие комли.
Рыдают о чем ли,
тоскуют о ком ли,
дымясь над землею,
туманы печали?
Чьи пальцы нажали
на нервы рояля?
На мягкие клавиши
вкрадчивой грусти?
Адажио ленто
дождем в захолустье
скользнуло, как лента,
на листья и гравий, —
адажио ленто,
нон танто, пьюграве,[64]64
Нон танто – не слишком; пью граве – более торжественно (ит.).
[Закрыть]
соната бог весть
из чьего реквизита,
в ключе си бемоль,
ну, а кто композитор?
Чьи пальцы нажали
на нервы рояля?
Адажио ленто,
как память печали,
налево – дожди
и туманы – направо.
Адажио ленто,
адажио граве!
Замедленно сеется
дождь по низине.
На жаркую зелень
дождь сеется зимний,
на заросли вереска,
на луговину…
Труба водостока
хрипит горловиной,
и стонет стекло
от его перестука,
и скука скулит,
как побитая сука-
Льняная завеса
вдоль мокрой долины.
Медлительный ливень,
протяжный и длинный.
Корявые корни
У паводка в горле.
Сотлели мечты,
и желанья прогоркли.
И ржавчиной рыжей
проникнула влага
в железо амбиций
и в бицепс зигзага.
Соната бог весть
из чьего реквизита;
в ключе си бемоль,
ну, а кто композитор?
Чьи пальцы нажали
на нервы рояля?
Мелодия ливня,
подобная дыму,
твердит, что я снова
увижусь с любимой.
Чьи пальцы нажали
на нервы печали?
Льняная завеса
вдоль мокрой долины.
Медлительный ливень,
протяжный и длинный.
Фантазия квази уна соната[65]65
Фантазия квази уна соната – фантазия, похожая на сонату (ит.).
[Закрыть] до мажор
Allegro agitato[67]67
Быстро, взволнованно (ит.).
[Закрыть]
О чем поет ветер?
Ливень аккомпанирует ему на рояле.
А впрочем, поет ли ветер?
Пожалуй, он просто
бормочет
обморочные слова
речитативом,
но слова эти сродни преданьям Шахразады
или сказанью об Одиссее…
Дневник ветра?
Скорее – ночник веры
в легенды, мифы, россказни и сказки,
фантазии, выдумки, преданья,
сказанья, саги и былины,
в баллады и романсы, в приключенья
Ланселота и Джиневры,[68]68
Ланселот (Лансарот) и Джиневра (Гениевра) – герои английской рыцарской литературы.
[Закрыть]
в грядущие событья и в былые происшествия —
в нечто, имевшее место тысячелетья тому назад
в юных странах, не ведавших еще усталости,
преисполненных жизненными соками и отвагой,
или на руинах дряхлых империй.
Ночник веры в случившееся недавно
и бог весть когда,
в растворившееся в чреве веков
и в зачатое в чреве грядущей зари,
в устоявшееся, в хаотичное.
Поет ли ветер?
Пожалуй, он просто
бормочет
обморочные слова
речитативом —
но слова эти сродни преданьям Шахразады,
повествованью Марко Поло,
сказанью об Одиссее.
Дневник Ветра?
Скорее – ночник веры
в Тысячу и Одну Ночь Тоски,
ибо Шахрияр нагоняет на меня тоску,
Аладдин и Синдбад переполняют меня печалью.
Дуньязада и Шахразада —
два крыла одного чуда,
одной фантазии и тайны.
Тысяча и Одна Ночь Тоски —
юной тоски и в то же время древней,
вечный мотив, приводящий
не к вагнеровской «Гибели богов»,[69]69
«Гибель богов» – последняя часть оперной тетралогии Р. Вагнера «Кольцо нибелунга».
[Закрыть]
которая в свою очередь
сводится к траурному маршу Зигфрида,[70]70
Имеется в виду третья часть тетралогии «Кольцо нибелунга».
[Закрыть]
а мотив угасанья, в котором – ни грана
божественного и эпического.
О ветер, вечный мотив
на струнах квартета,
угнездившегося у меня в мозгу.
Бормочет обморочный ветер
речитативом
кровоточащие слова,
которые сродни преданьям Шахразады
или сказанью об Одиссее.
Откуда возник он, ветер,
парящий в кроне кедра и дуба?
Спустился с гор? Прилетел
с восторженного Востока,
пресытясь ароматами бальзамов и алоэ?
Явился бог весть откуда,
просмоленный ароматом солончаковой гари?
Бродячий бард, взвихренный ветер,
медной гортанью
трубящий суровые гимны!
Кто он? Пиратствующий викинг?
Корсар, настигающий галеоны[71]71
Галеон – старинное судно, служившее для перевозки золота из испанских колоний в Америке.
[Закрыть]
с грузом серебра, и алмазов,
и наложниц, которые ослепительней солнца?
Крылатый смерч,
избороздивший в печальном полете
ширь и размах Древнего Океана
от Южного Креста до Волопаса?
Тоска моя, печаль моя, ветер,
стремительный Фаэтон[72]72
Фаэтон – в греческой мифологии – сын бога солнца Гелиоса.
[Закрыть]
на колеснице Луны и Солнца!
Порывистый ветер спускается с гор,
пропахнув кедром и дубом,
прилетает с восторженного Востока,
пресытясь ароматами сандала и алоэ,
просмоленный солеными запахами йода,
ветер, друг мой многоголосый,
всегда возникающий бог весть откуда.
Поет ли ветер?
Ветер, ветреный скиталец!
Пожалуй, он просто
бормочет
обморочные слова
речитативом,—
но слова эти сродни преданьям Шахразады,
повествованью Марко Поло,
сказанью об Одиссее.
В этом ветре Тысяча и Одна Ночь
моей усталости!
Едва родившись, он стал мудрее старца.
Он и грудной младенец, и старик.
О чем поет он, ветер?
Яростно перебирает он струны
растрепанных пальм и бамбуковых зарослей.
Какая гармония мятежной мощи,
какая свобода блуждающих ритмов!
Скитанье мелодий, вскипающих смерчем,
ломающих тонкий настил тишины —
словно в бетховенском «Кориолане».[73]73
«Кориолан» – увертюра Л. ван Бетховена к трагедии немецкого драматурга Г.И. Коллина (1772-1811).
[Закрыть]
Быть может, он лишь увертюра
к затевающемуся урагану
и громоздящемуся на горизонте грому?
Глашатай грозы,
герольд назревающих
молний?
Пой, брат мой, пой,
отважно и яростно
перебирай
вековые струны стволов,
куй чистые аккорды
бетховенского вдохновенья
на наковальне светящейся клавиатуры,
на наковальне угрюмой ночи!
О чем поет ветер? Какие гимны
бетховенской мощи
вырываются из его медного горла?
О чем поет ветер?
Ливень аккомпанирует ему на рояле.
О чем поет ветер? О Ночи…
Ночь развернула надо мной
крылья черной мантии.
Нынче Ночь в трауре: умерли звезды.
Госпожа Ночь, ниспошли мне Сон.
Пусть уснет моя Тоска надолго.
И я – вместе с нею. О Ночь! Мы уснем навеки.
Не буди нас Завтра, не буди Никогда!
Фантазия соль мажор
Фрагмент
Интермеццо
Что за диво:
в угоду прихоти локомотива
холмы и утесы,
торчавшие криво и косо,
послушно легли под рельсы
в ожидании рейса
плывущего по насыпи паровоза.
В поэзию гор втесалась гладкая проза
мостов и туннелей.
В эпоху параллелей и плавной спирали
долой вертикали!
Да здравствуют горизонтали!
Уклон не должен превышать
ноль, ноль ноль пять!
Во имя грядущего
скоростного века
плевать на не едущего, а идущего
человека!
Инженерский кураж
нарушил пейзаж.
Впрочем, я не гожусь в арбитры,
ибо на всякие там мольберты и палитры
мне наплевать с высокой башни.
И все-таки: где он, пейзаж вчерашний?
Черт побери! Странная штука:
чем новее техника, тем свирепей скука.
Выходит, инженерское честолюбие,
поскольку оно острозубее,
обходится дороже тщеславия
горе-поэта.
Или не вправе я
обнародовать это?
Ноктюрн №3 фа мажор
Аdagietto cantabile [74]74
Медленно, певуче (ит.).
[Закрыть]
По милости, по приговору ночи
мой дух почил в покое, в мире, в бозе.
Не просит ничего он и не хочет,
дивясь и сам такой метаморфозе.
По милости, по приговору ночи,
надевшей непроглядные одежды,
уже не разрывает душу в клочья
орел надежды.
И, повинуясь прихоти инерций,
закону притяженья одиночеств,
среди веков и звезд блуждает сердце
по бездне ночи.
В холодной мгле, как в раскаленной лаве,
расплавилось тщедушное тщеславье,
но сердце, слава богу, все же радо
тому, что ничего ему не надо.
Послушный лишь капризам бури, в бозе
почил мой дух… И это было, словно
мои стихи (и даже те, что – в прозе)
истреблены на плахе поголовно.
Прощай, тропа карабканья, и срывов,
и сопереживаний, и участья,
прощай, пора порывов и приливов,
ведущих или в бездну, или к счастью.
Усну-ка в бозе. В склеп, ослепнув, слягу.
Ведь над почившим никогда не каплет.
Я – сам себе наливший яду Яго.
Я – сам себя загнавший в угол Гамлет.
Токката.
Смуглая ночь
Смуглянка, повтори, что говорила.
Открой глаза – ведь я же ночь, смуглянка.
Смуглянка, спи: взошло мое светило.
Смуглянка, дай вдохнуть мне дым напева
твоей тоски. Люблю тебя. Иначе
ты стала бы моей невестой, Дева!
Спой снова мне. Напева нет чудесней.
Ведь я тебе не верю. Если б верил,
напев волшебный стал бы просто песней.
Даруй, смуглянка, мне сухое пламя
влюбленных губ. Когда бы не любила,
ты б целовала влажными устами.
Смуглянка, поделись своею болью.
Я ухожу: ведь я в тебя влюбился —
иначе я остался бы с тобою.
Смуглянка, спой мне снова… Нет причины,
чтоб ты молчала. Я ведь Гаутама.[75]75
Гаутама – в буддийской мифологии – имя одного из Будд.
[Закрыть]
Харун Рашид[76]76
Харун Рашид – персонаж сказок «Тысяча и одна ночь».
[Закрыть] я. Значит, мы едины.
О Шахразада тьмы, с тобой горюем
мы оба… Спой же, Дуньязада мрака,
оледенив уста мне поцелуем.
Целуй меня, смуглянка. Почему бы
тебе не спеть еще? Проснись! Я – полночь.
Но нет, я – день. Так подари мне губы.
Открой глаза, чтоб ночь узреть воочью.
Ведь ты меня не любишь. Если ж любишь,
открой глаза, чтоб восхититься… ночью!
Танцуй, смуглянка! Я в твоем капкане.
Танцуй же, извиваясь под покровом
семи слоев твоей воздушной ткани.
Танцуй, смуглянка! Обнаженной буду
тебя я видеть, если ты – чужая.
Но если ты моя – танцуй нагая.
Я – Гаутама. Я – великий Будда.
Сонатина соль минор для флейты и фортепьяно
Игрец на флейте и свирели,
переживая безразличность
немой полночной акварели,
презрев окольность, околичность,
изверг на тишину бесплодья
дешевый шелк своих мелодий:
его мелодия
мерцала,
как будто лунное
зерцало,
и ноты влажно трепетали,
как будто блики на металле,
но соловей, слепой и гордый,
молчал за недоступной гранью
и соловьиного гортанью
не брал кристальные аккорды.
Тогда презрел хозяин флейты
кичливость соловья и вредность,
и ледяную бездну Леты,
и полночи индифферентность,
и он безмолвие свирелью
пронзил до самой сердцевины,
где под оливкового трелью
напев таился соловьиный.
Его мелодия
мерцала,
как будто лунное
зерцало,
ноты влажно трепетали,
как блики света на металле,
и соловей,
слепой и гордый,
вдруг взял
хрустальные аккорды.
Игрец на флейте и свирели
на время отобрал у ночи
спиралью свернутые трели
и обморочность одиночеств
и этой певчей тишиною
вдруг в область ветра,
молний,
странствий
проник, сроднившись с вышиною
и растворяя боль в пространстве.
И боль кристаллами аккорда
сверкнула в недрах клавикорда.
Игрец на флейте и свирели,
заметив, что.прозрачней стало
дно полуночного кристалла,
что побледнели акварели
кромешной темноты заветной
там, где пробился луч рассветный,
вернул индифферентной ночи
и обморочность одиночеств,
и взятые взаймы аккорды,
которые звучали гордо,
рискуя спорить с тишиною,
пока была ему женою
глухая ночь, во тьме которой
его мелодия мерцала,
как будто лунное
зерцало,
и ноты влажно трепетали,
как будто блики на металле…
Вернул мелодию молчанью.
Пришла заря, пора рычанья,
и блеяния,
и мычанья.
Ноктюрн № 5 в тональности ми бемоль
Я, пращник, бросил в небо камень
и погасил предутренние звезды.
Рапсод[77]77
Рапсод – древнегреческий декламатор, исполнявший на праздниках и пирах эпические поэмы.
[Закрыть], метнул я в звезды песню,
и звезды онемели – эхо не вернулось,
Я, размахнувшись, мрачен и задумчив,
забросил злость свою и всю свою тоску
на высоту небесных сфер. И сферы
не выдержали и заголосили:
«Эй ты, пародия на Сфинкса!»
«Забудь ты эти гадкие загадки!» —
они вскричали на пещерном и ущербном языке.
Тогда я зарядил пращу презрительным безмолвьем
и запустил снаряд надменного молчанья
по контуру параболы всесилья,
и проломил безмолвьем барабаны,
и перепонки тоже проломил, и это было
почище, чем фанфары и литавры, —
меня услышали.
Я, пращник, бросил в небо камень.
Метнул свою тяжелую досаду:
не романтическую грусть, а тусклую тоску,
не стон и всхлипы, а тотальную усталость,
не показную злость – отточенную ярость,
накипевшую, процеженную, настоявшуюся,
доведенную до нужной концентрации
алхимическими ухищрениями;
метнул смерзшееся в моем одиночестве омерзение,
швырнул медные монеты отвращенья
прямо в жадные толпы нищих духом,
бросил в небесные сферы —
без всякой злобы, заметьте —
накипевший во мне гнев, который
настолько ко мне прикипел, что уже и не кипел,
зашвырнул побрякушки сладкогласья,
содрал с себя наряды сладкопевца
и остался – голый и гордый и одинокий,
в прозрачном кафтане ночной тишины,
голый и гордый, как некий Пришелец.
Ноктюрн № 6 до мажор
Ищу тайник в ночи золототканой,
чтоб спрятать в нем сокровище мое.
Я погружаю взгляд в упругий сумрак,
как погружает золотоискатель
ладони в плоть сыпучего песка.
Но в глубине золототканой ночи
я вижу тьму сверкающих сокровищ.
И сокровенный клад мой не умею
я спрятать от блистательных даров.
Ищу тайник в ночи я черноокой,
чтоб спрятать в нем таинственный осколок.
И погружаю взгляд в угрюмый сумрак,
дрожа всем телом,
как заблудившийся в ночи ребенок.
Но в трепетной трясине темноты
я вижу только пышный траур ночи.
Ищу тайник в ночи, смятенной вихрем,
чтоб в этот смерч вдохнуть свое дыханье.
Пристанище мечтам и сновиденьям
ищу в твоем я омуте, о ночь!
И обнимаю мглу я жадным взглядом,
и смуглыми руками эта полночь
меня и сны мои, дрожа, объемлет.
В ночи мои желанья растворились!
В ночи ,черноволосой, златотканой,
в ночи, смятенной вихрем, смятой смерчем
Но в ней, в ночи,
но в ней, в невнятной ночи
я скрыл молекулу моей печали.
Я спрятал клад в ночи золототканой.
Вариации на тему пустоты
1936
Искрометное
("Такая тишь...")
Такая тишь,
что слышно мышь,
а тьма свинцова и бездонна,
и монотонно
лягушки, квакая в пруду,
несут свою белиберду.
И все. И кроме ариозо
квакушек в илистом пруду
поэзии я не найду:
вокруг – сплошная проза.
Но что же сталось с вами, а,
былые сны? С моею всею
мечтой,
подобно
Одиссею
или Ясону,[78]78
Ясон – в греческой мифологии – предводитель аргонавтов, отправившихся в Колхиду за золотым руном.
[Закрыть] амплуа
принять скитальцев кругосветных?
Где саги, шпаги и клинки,
замысленные в несусветных
ночах на берегу тоски?
«Не дрейфь!
Ты в дрейфе, Грейфф!
Впотьмах.
Ты в штиле. Мели не избег ты.
Ты встал на якорь. Ты в гостях
У Друга», – мне промолвил Некто.
Искрометное
("Зачем ушли вы и в края какие...")
Зачем ушли вы и в края какие,
лесные гномы, феи, домовые?
Как вы плясали некогда!
И аргонавт себе представить мог ли,
чтоб вы, сирены нежные, умолкли?
Ах, как вы пели в древности!
Что делать ночью в море, в поле, если
растаяли и навсегда исчезли
вы в синих сумерках?
Сатиры, фавны, нимфы и ундины,
где ваши голоса и тамбурины?
Вы к нам вернетесь ли?
Ушли, сбежали, сгинули, пропали…
Не потому ли в наши дни в опале
звезда вечерняя?
Ариетта
("Гостеприимной полночи шелест...")
Гостеприимной полночи шелест
в летнем узоре листьев басонных —
мой сотоварищ по беспробудью
бдений бессонных!
Шорох и шелест в шелковых кронах:
в полночь впадает ветер вечерний.
Листья мерцают в свете созвездий,
в лунном свеченье.
Листья – как скрипки жадной надежды,
как упованья жаркое скерцо,
как отпеванье жизни никчемной…
Льется мне в сердце,
льется мне в сердце шелест и шорох
шелковых листьев, листьев басонных…
Ветер, собрат мой по беспробудью
бдений бессонных!
Ариетта
("Отдаются ветру...")
Отдаются ветру
светлые слова.
Их берет на веру
добрая молва.
Верно, в целом свете
не найдется сил
помешать, чтоб ветер
песню разносил.
И внимают люди,
словно детвора,
старым струнам лютни,
песне гусляра.
Лечит нас от спеси
ветер-балагур.
Дарит, дарит песню
ветру трубадур.
Искрометное
("И правда бывает похожа на ложь...")
И правда бывает похожа на ложь;
беглого сердца взъерошенный еж
вдруг заявил мне:
«Душу не горбь.
В радость рекою
впадает скорбь».
И тишь проклевывает порой
навстречу шуму свою скорлупу.
И одиночество иногда
предпочитает впасть в толпу.
И правда бывает похожа на ложь.
Беглого сердца взъерошенный еж
вдруг заявил мне:
«Душу не горбь.
В радость рекою
впадает скорбь!»
Искрометное
("Давным-давно звучит во мне мотив…")
Давным-давно звучит во мне мотив…
О, если бы однажды
я спел его, губами повторив!
Давным-давно звучит во мне мотив…
Такая песенка простая:
играет флейта, вышивая
на шелке трав и спелых нив
давно знакомый мне мотив, —
как будто с помощью лучей
вплетает на лугу ручей
в один извив другой извив…
Мой незапамятный мотив!
