Текст книги "Мозг стоимостью в миллиард долларов"

Автор книги: Лен Дейтон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 18 страниц)

– Портвейна? – спросил он.

– Я бы предпочел водку. Она приглушит боль в руке.

– Водки тут не подают, – сказал Сток. – Это культурное респектабельное заведение. – Он сел так, чтобы видеть дверь, и посмотрел на вошедшую молодую пару. На танцплощадке было не протолкнуться. – В молодости мы пели песню «Когда падают слезы, расцветают розы». Вы ее знаете?

– Нет.

Сток заказал два стакана портвейна. Официантка посмотрела на отметины на моей физиономии и перевела взгляд на мундир Стока. На лице ее застыла маска вежливости.

– В таком случае тут море давно должно порозоветь. Вы знаете, каким словом называют неудачников?

– Проигравшие.

– Хорошее слово. Так вот, значит, это земля проигравших. Обреченность висит над ней, как ядовитый газ. Вы не имеете представления, какие ужасы тут творились. Латыши были сущими фашистами, которые в жестокости превосходили даже немцев. В Бикерниекском лесу они убили сорок пять тысяч мирных жителей. В Дрейлини, в пяти километрах к востоку отсюда, – еще тринадцать тысяч. В Румбуле лежит тридцать восемь тысяч человек...

Пока Сток говорил, я увидел, что в дверях появилась знакомая фигура. Верхнюю одежду гость оставил внизу, и на нем был дешевый пиджак латвийского производства с широкими обшлагами брюк по моде Севил Роу. Он устроился в дальнем конце зала, и теперь я лишь мельком видел его меж танцующих, но я не сомневался, что там сидел Ральф Пайк собственной персоной. – ...стариков, беременных и больных, – продолжал говорить Сток. – Они убивали всех без разбору, а многих подвергали длительным мучениям. Немцам так пришлись ко двору эти старательные убийцы, что они избрали Ригу сборным пунктом для всех, кого обрекали на смерть. Сюда шли составы с людьми из Германии, Голландии, Чехословакии, Австрии, Франции словом, со всей Европы, потому что латышские эсэсовцы в умении убивать дали фору всем остальным...

Ральф Пайк внезапно увидел меня. Он не подал виду, но торопливо выпил рюмку одним глотком.

– ...и у нас есть досье на сотни таких латышей. Военные преступники из их среды ныне живут в Канаде, Америке, Новой Зеландии и по всему миру. Вы можете подумать, что люди, виновные в таких ужасных преступлениях, будут сидеть тихо и незаметно, вознося хвалы небу, что избежали справедливого суда, – но нет. Ваш приятель, что сидит тут, относится как раз к таким лицам: военный преступник, на совести которого столько убитых детей, что они даже не беспокоят его совесть. Он думает, что его преступления забыты, но у нас не такая короткая память.

Ральф Пайк застыл в странном оцепенении. Я продолжал наблюдать за ним лишь в промежутки меж танцующими парами. Откинувшись на спинку стула, он, чуть поворачивая голову, присматривался к залу. За два столика слева от него сидел тот самый симпатичный майор, который только что стал отцом. – Вам и в голову не придет, что у него такое прошлое, – сказал Сток. – Он такой респектабельный, просто воплощение буржуазности. – Пайк посмотрел на меня и на спину Стока, обтянутую кителем. – Наверное прикидывает, не покончить ли жизнь самоубийством.

– Неужто? – удивился я.

– Не беспокойтесь, на это не пойдет. Такие люди, как он, стараются не проигрывать. Они умеют выживать, эти профессиональные живчики. Даже с петлей на шее он постарается пустить в вас отравленную стрелу.

Танцующие стали расходиться, и мы с Пайком уставились друг на друга. Он держал бокал с вином, натужно глотая его. Музыка представляла собой переложение мелодии Виктора Герберта «Шепчут деревья под ласковым летним ветром».

– Предупредите его, – предложил Сток. – Предупредите своего приятеля, что он в опасности. У вас должен быть обговоренный сигнал, и я хочу увидеть его в действии.

– Что вы такое несете?

– Очень хорошо, – восхищенно произнес Сток. Теперь Пайк заметил майора Ногина. Сток подозвал официантку: – Повторите портвейн.

– Если вы собираетесь арестовать его, – сказал я, – приступайте к делу. Не надо играть в кошки-мышки. Это садизм.

– Он убил более двухсот человек. Шестеро моих ребят попали в плен в 1945 году, и он лично пытал их. – У Стока окаменело лицо, и теперь он был не похож на самого себя – точно так же, как самая доподлинная восковая фигура не похожа на человека, которого она изображает. – А теперь ответьте на мой вопрос. – Губы Стока свела судорога ненависти, и он с трудом вытолкнул эти слова: – Вы считаете, он должен обрести свободу?

– Кажется, вы забыли, что я сам под арестом?

Он покачал головой.

– Вы ранены, но не арестованы.

– Разбирайтесь сами.

– Я могу подойти к нему и убить его. Очень медленно. – Сток явно терял самообладание. – Очень медленно, как он убивал других.

Майор Ногин выжидающе смотрел на нас, а Ральф Пайк не мог оторвать глаз от майора. Он понимал, что тот только ждет сигнала Стока.

– Вам бы лучше взять себя в руки, – посоветовал я. – Майор Ногин ждет приказа.

Музыка продолжала играть.

Мягко звезды сияют во тьме,

Розы в цвету и густой аромат,

Птицы уснули, и снится им любовь.

Пайк заговорил с официанткой, с силой схватив ее за кисть. Невозможно было не видеть, каким он обуян ужасом. Официантка высвободила руку и отпрянула от него. Ральф Пайк распространял вокруг себя атмосферу обреченности, а в такой стране, как Латвия, она тут же бросается всем в глаза. Я подумал, есть ли у Пайка латинское изречение на такой случай; может быть, bis peccare in bello non licet – на войне не позволено ошибаться дважды.

– Вы с полной серьезностью и искренностью хотите внушить мне, что такого человека следует отпустить? Теперь я жду от вас правды.

– Что такое правда, кроме набора всеобщих заблуждений? – пожал я плечами.

Над столом протянулась огромная лапа Стока и сгребла меня за грудки.

– Пуля в лоб – слишком мало для него!

Музыка выводила «В твоих объятиях все беды отступают».

– У вас есть своя точка зрения, и изложили вы ее убедительно, – отбросил я его руку. – Вы организовали все так, чтобы меня видели рядом с вами в общественном месте, где арестовали этого человека. Теперь вы меня отпустите: в конечном итоге вы хотите создать впечатление, что я купил себе свободу за его счет. Моя организация спишет меня как ненадежного человека. – Я прижал к груди ноющую руку. Она распухла как боксерская перчатка.

– Испугались? – спросил Сток, но на этот раз в его голосе не было злости. Может, он мне даже сочувствовал.

– Я так перепуган, что не отвечаю за свои действия, но в конечном итоге рефлексы несут в себе истину, коль скоро речь идет о слепой ненависти. – И с этими словами я махнул майору Ногину и стал свидетелем ареста Ральфа Пайка.

И незаметно день придет,

Нежно прижмусь к твоей груди,

Целуй меня, целуй меня снова.

Раздел 5
Нью-Йорк

А теперь он гренадер,

Пива он горшок берет.

Где же денежки его?

Все забыл, пьянь пропитой!

Колыбельная

Глава 1 5

Есть города трех видов. Существуют речные города – Лондон и Париж; есть города-набережные, как Чикаго, Бейрут и Гавана, а есть и островные города. Стокгольм и Венеция – островные. Так же, как Хельсинки и Ленинград, как Манхэттен, светящийся в ночи, как влажный палец, облепленный искринками огней. Самолет качнул крыльями, проходя над Бруклином и темными водами залива Джамайка, и плавно притерся к посадочной полосе аэропорта Кеннеди.

Его можно считать замочной скважиной, за которой открывается Америка. Стоит взглянуть в нее, и взгляду открывается сияющее великолепие страны, отполированный металл машин; ее чистота, спокойствие и уверенность. Великая замочная скважина!

Оберегая опухшую руку и дожевывая бетель, я покинул лайнер компании «Эйр Индия». Залы аэропорта заполняли торопливые толпы мужчин в стетсонах и джинсовых куртках, женщин, которые несли платья в ярких полиэтиленовых мешках. Я поймал себя на том, что тоже куда-то бегу, пока не понял, что у меня нет конкретной цели; «интересно, – подумал я, – многие ли из окружающих поддались тому же стремлению». На меня налетела женщина, нагруженная сумками и чемоданами; перед собой она толкала коляску с орущим младенцем. Из магазина вылетела другая особа в желтом комбинезоне, которая заорала:

– Это вы покупали «Скреббл»?

– Нет.

– Вы забыли инструкцию, – настаивала она. – Ее могут не вложить.

«Носильщиков просят подойти к информационному центру», – объявил громкоговоритель.

– Вы же уплатили за нее, – убеждала женщина в желтом комбинезоне. – Игра «Скреббл» очень сложна.

– Я не покупал ее, – объяснил я.

Женщина со множеством свертков в упаковке с надписью: «Аэропорт Шеннон, беспошлинные зоны» сообщила, что обожает жареных цыплят и хрустящие картофельные ломтики.

– После Сан-Франциско мне так и не пришлось попробовать настоящей жареной картошки, – посетовала она.

Та, что пыталась вручить правила игры в «Скреббл», продолжала размахивать ими в воздухе.

– Без них, – убежденно заявила она, – набор «Скреббл» – просто куча мусора.

– Да, – согласился я, отходя от нее.

Дама со свертками беспошлинного товара продолжала свою тему.

– Даже в Париже. Даже там нет настоящей жареной картошки.

Человек в форме индийской авиакомпании спросил:

– Вы мистер Демпси? Прибыли рейсом «Эйр Индия»?

Транзистор играл так громко, что ему приходилось едва ли не кричать. Я кивнул. Он глянул в мой паспорт и протянул мне большой конверт. В нем лежали триста долларов в купюрах, на два доллара мелочи в пластиковом мешочке с надписью «Для монет» и толстая пачка литературы политического содержания. В одной из брошюр говорилось, что восемьдесят процентов американских психиатров русские, что они получили образование в СССР и, находясь на содержании у коммунистов, развращают Америку. В качестве первого шага они стараются сексуально развратить своих пациентов женского пола. Другое сочинение сообщало, что программа психического здоровья представляет собой еврейско-коммунистический заговор, который ставит целью оболванить Америку и промыть ей мозги. Еще две брошюры убеждали, что президент США – коммунист и что я должен «...незамедлительно приобрести оружие и вступить в тайный отряд минитменов». Последним вложением была ярко-синяя наклейка на бампер: «Может, ты комми и сам не подозреваешь об этом?» Я засунул всю эту пачку обратно в конверт и по телефону связался с «Мозгом».

Металлический голос ответил:

– Инструкции отсутствуют. Звоните завтра в это же время. Ознакомились ли вы с литературой? Сообщите вашу оценку и отключайтесь.

– Я прочел ее. – Хорошо было Доулишу говорить, что я должен получать приказы от «Мозга», ему-то не приходилось подчиняться им.

Свой багаж я разместил в потрепанном такси и назвал водителю адрес. – Вашингтон-сквер.

– Через туннель или по мосту? – уточнил он. – Я всегда спрашиваю. Так через туннель или по мосту?

– По мосту, – ответил я. – Глянем на Ист-Ривер, пока еще она видна.

– Как прикажете, – согласился шофер. – Шесть баксов.

– Можем ли мы где-нибудь по пути найти врача? – спросил я. – Похоже, что я сломал палец.

– Парень, ты вроде англичанин, и вот чего я тебе скажу. В этом городе одной вещи не купишь ни за какие деньги. Полной тишины. Понял, чего я говорю? Полной тишины.

– Понял, – кивнул я. – Полной тишины.

Я наконец очутился внутри бесконечного трехмерного кинематографического действа, именующегося Манхэттеном, обилие света на улицах которого наводило на мысль, что тут стоит вечная ночь и ее необходимо рассеивать сиянием. Я предпочитал прибывать в Нью-Йорк по ночам, дабы постепенно входить в его среду – так окунаешься в горячую ванну. Наше ржавое такси, громыхая, неслось по городу, и водитель рассказывал мне, что на Кубе плохи дела, а мимо нас тянулись молчаливые небоскребы, кошерные пиццерии, стеклянные фасады банков, булочные и бейгельные, спортивный зал с вывеской на польском у входа, предлагавшей в аренду тренажеры для снижения веса, аптеки, продававшие любовные зелья и аэрозоли против тараканов, и витрины круглосуточного супермаркета, в котором хрупкий молодой человек покупал консервы из копченого змеиного мяса. Нью-Йорк, Нью-Йорк; даже если у тебя ничего нет, остается свобода выбора...

Из моей гостиницы в начале Пятой авеню я позволил себе совершать короткие набеги в неоновое сияние; остальное время я посвящал уходу за порезами, подсчету ссадин и попыткам отоспаться. На третий вечер в Нью-Йорке я сел смотреть одну из телепрограмм, в которой непринужденная раскованная болтовня наводила на мысль о долгих часах репетиций. Слыша, как дождь барабанит по площадкам пожарной лестницы и стучит в окно, я поплотнее закрыл его створки и включил отопление.

Похоже, что большую часть жизни я провел в гостиничных номерах, где обслуга требует деньги вперед, а полотенца хранятся под замком. Теперь я удостоился чести оказаться в окружении бирмингемских ковров и гравюр Дюфи, но прикидывал, чем и как мне придется за это расплачиваться. Приятелей я имел немного и избегал общения с людьми, которые считали, что я занимаюсь тупой бесперспективной работой на государственной службе, а также с теми, кто уверовал в мою неприспособленность к настоящей работе. Я налил себе выпить.

На телеэкране человек в машине с откинутым верхом убеждал: «Тут, во Флориде, жарко и солнечно. Почему бы уже сегодня вечером не прилететь сюда? Оплата в рассрочку на двадцать четыре месяца».

Сломанный палец продолжал доставлять мне чертовские мучения. Я то и дело совал его под горячую воду, продолжая накачиваться виски. И когда зазвонил телефон, уровень жидкости в бутылке опустился значительно ниже наклейки.

– Магазин деликатесов, – пророкотал голос в трубке. – Восемь, три, четыре, семь. Немедленно. Безопасность. Вы ждете, чтобы войти?

Я попытался представить, что произойдет, если я проигнорирую звонок или сделаю вид, что я – это не я, но у меня возникло стойкое ощущение, что на том конце прекрасно знают, кто снял трубку. Оно дополнялось мыслью, что, затеряйся я даже где-то в толпе в Мэдисон-Сквер-Гарден, их металлический голос и там найдет меня. Так что мне осталось лишь сунуть голову под холодную воду и облачиться в плащ; швейцар у дверей подозвал такси. Дешевые магазинчики пестрели ярко освещенными объявлениями о распродажах и изображениями улыбающихся младенцев; рядом с ними прогуливались мрачные копы, застегнутые на все пуговицы. Возле магазина стоял человек в синем поплиновом дождевике, размахивая пачкой газет. Он не обратил внимания на пароль, с которым я к нему обратился.

– О'кей, бродяга, – сказал он при моем появлении. – Пошли.

– С места не сдвинусь, – заявил я, – пока не получу сандвич с горячей сосиской.

Мы врезались в толпу, как центровые футбольной команды. Когда оба приобрели по сандвичу, человек в синем дождевике, вцепившись в него зубами, пробормотал:

– Нам бы лучше поторопиться.

Нас ждал черный «форд-фалькон» с ДПЛ (дипломатическим) номером. Едва только мы сели, негр-водитель, не произнеся ни слова, тут же снялся с места. Он миновал Колумбус-серкл. Синий дождевик, жуя зубочистку, углубился в статью о новостях шоу-бизнеса.

Радио в машине информировало об обстановке на дорогах: «...По направлению к Нью-Джерси движение средней интенсивности, на подъезде к Линкольн-туннелю пробки. Двадцать второе шоссе – умеренное, Холланд-туннель – то же. Ребята, в это время года как раз пора подумать о покупке новой машины...» Водитель переключился на другую станцию.

– Куда мы направляемся? – спросил я.

– Ты подчиняешься своим приказам, приятель, – ответил синий плащ, – а я своим, понял?

Водитель молчал, но мы были в районе пересечения Бродвея с семидесятыми улицами и продолжали двигаться на север. Внезапно водитель повернул налево и подрулил к одному из тех миниатюрных средневековых замков на Вест-Сайд, владельцы которых презирают небоскребы. Машина остановилась, и шофер взял мобильный телефон.

– Пошли, приятель, – махнул рукой синий плащ. Засунув в карман бумажный сверток, он скорчил гримасу, словно бы испытывая боль от упражнений с зубочисткой. – Сегодня вечером старик в таком настроении, как тротил с детонатором, – предупредил он.

Представшая перед нами часть дворца представляла собой скопление башенок, балкончиков и металлических решеток, а верхняя его половина напоминала жилище фламандского купца. Мой спутник не стал звонить в колокольчик, так что нам оставалось лишь стоять у массивных дверей.

– Чего мы ждем? – спросил я. – Они не собираются опускать мост?

Синий плащ посмотрел на меня так, словно примеривался к моей сонной артерии. Раздалось звяканье цепочек, и двери с легким жужжанием приоткрылись. Синий плащ показал мне на дверной проем и вернулся в машину. Шофер и синий плащ подождали, пока я не вошел, после чего, развернувшись, поехали в южную часть города. Может, они отправились за еще одним сандвичем с сосиской.

Дом был старым, и обстановка внутри его, включая и мебель, тоже носила на себе следы времени. Если ее и сделали в Америке, то сразу же после высадки пилигримов. Дабы устранить всякие сомнения по этом поводу, эту старину дополняли горящие канделябры.

Дверь открывалась при помощи электрического реле, но на пороге меня встретили два негра-швейцара, облаченные в серый шелк – вплоть до чулок, – которые в унисон сказали:

– Добрый вечер, сэр.

Навстречу мне в холл вышел высокий человек в красном камзоле с разрезом до колен; длинные желтые обшлага переходили в отложной воротник. Белый напудренный парик кончался сзади косицей, перехваченной небольшим черным шелковым бантом. Он был облачен в форму солдат восемнадцатого столетия. Я последовал за ним по выложенному мрамором холлу. Через приоткрытую дверь справа от себя увидел двух солдат, которые вскрывали штыками ящик с шампанским. Меня привели в комнату с высоким потолком и стенами, обшитыми дубовыми панелями. Тут стоял длинный узкий стол, вокруг которого сидели семеро молодых людей с длинными напудренными волосами, все в таких же красных камзолах. Они пили из высоких оловянных кружек. Рядом с ним сидела девушка в длинном, до пят, платье, украшенном ленточками, и в переднике. Вся эта сцена напоминала картинку на коробке шоколадных конфет. Человек, который привел меня, вынул из резного буфета оловянную кружку и наполнил ее шампанским. Протянув ее мне, он сказал:

– Я на минуту покину вас.

– Как вам угодно, – ответил я.

В дальнем конце комнаты открылась дверь, и показалась девушка в таком же платье служанки, но на сей раз из шелка, ее передник украшала богатая вышивка; в руках она держала небольшую картонную коробку. Через приоткрытую дверь донеслись звуки мелодии Моцарта. Девушка с коробкой спросила:

– Он уже сломал себе руку?

– Пока еще нет, – ответила первая служанка, а вторая хихикнула.

Один из солдат ткнул через плечо большим пальцем, указывая на меня.

– Новый парень. Прибыл для разговора с генералом, – сказал он так, словно мне предстояло занять место в ожидании Судного дня.

Девушка с коробкой сказала:

– Добро пожаловать в дом Революционной Войны.

Пара солдат ухмыльнулась. Я опрокинул в рот полпинты шампанского, словно лимонный сок.

– Откуда вы? – спросила девушка.

– Из Общества анонимных поклонников научной фантастики, – ответил я. – Продаю индульгенции на двадцатое столетие.

– Ужасно, – фыркнула она.

Тут вернулся первый солдат и сообщил:

– Генерал сейчас примет вас.

Он не скрывал почтения, с которым произнес его титул. Взяв с комода треуголку, он аккуратно водрузил ее на голову.

– Не кажется ли вам, – сказал я, – что мне стоит привести в порядок мои туфли из крокодиловой кожи? – Но он безмолвно провел меня через холл и вверх по лестнице.

Звуки музыки стали громче. Это был второй концерт Моцарта ля мажор. Солдат шел впереди меня, придерживая левой рукой шпагу, чтобы она не клацала о ступеньки. Наверху перед нами открылся длинный коридор с красным ковром, освещенный старинными масляными лампами. Миновав три двери, солдат открыл очередную и пропустил меня в кабинет. В нем стоял стол, инкрустированный серебром, изображение которого так и просилось на обложку журнала «Дом и сад». На одной из стен, в скромных элегантных рамках, висели древние документы – некоторые из них представляли собой только подписи; все остальные стены не были чем-то отмечены. Если так можно выразиться о стенах, обтянутых чистым шелком. В углу комнаты другая дверь вела в остальные помещения, откуда сейчас доносился третий концерт Моцарта, точнее, минорная часть с восточными интонациями, которую я всегда считал недостойной великолепного начала; но я вообще всю жизнь находил повод для осуждений.

Музыка кончилась, раздались аплодисменты, и дверь открылась. На пороге вырос очередной из этих оловянных солдатиков, провозгласив: «Генерал Мидуинтер!» – после чего все красные камзолы застыли по стойке «смирно». Аплодисменты продолжались.

Возникнув в дверном проеме, Мидуинтер повернулся спиной ко мне и вежливо похлопал ладонями в белых перчатках. Он заговорил с кем-то, а за ним я увидел зал, ярко освещенный множеством канделябров, и женщин в белых платьях. Поскольку я находился в темном кабинете, мне показалось, словно через распахнутое окно хлынул солнечный свет.

– Вот сюда, – указал генерал.

Он не вышел ростом, но выглядел щеголевато и подтянуто, как и большинство малорослых людей; шитый золотом мундир английского генерала восемнадцатого столетия с эполетами и аксельбантами дополняли ботфорты. Взмахнув генеральским жезлом, он повторил тихим и спокойным голосом, в котором, однако, слышались жесткие металлические нотки, как у автомата «Проверьте свой вес».

– Вот сюда, будьте любезны.

Сунув жезл под мышку, генерал вежливыми аплодисментами проводил маленький оркестр, прошествовавший через его кабинет. Когда последние скрипка и виолончель покинули его пределы, он включил настольную лампу и расположился за своим изящным письменным столом. Передвинув пару серебряных пресс-папье, пригладил длинные белые волосы. В темный угол комнаты упал лучик света, отраженный от его большого изумрудного кольца. Показав мне на кресло, он произнес:

– Расскажи мне о себе, мальчик мой.

– А не можем ли мы предварительно покончить с массовкой? – попросил я, и он тут же согласился.

– Конечно. Пошли вон, вы двое. – Двое часовых, отдав честь, незамедлительно оставили помещение. – Какой у тебя номер телефона?

– Я на Пятой авеню, так что мой номер 7-7000.

– Пять миллионов девятьсот двадцать девять тысяч, – отчеканил Мидуинтер, – квадрат этого числа. А квадратный корень из него составляет двести семьдесят семь, запятая, сорок девять. Такие операции могу производить с любым числом, назови что-нибудь. Думаю, что это дар, и он достался мне от отца.

– Поэтому вас и произвели в генералы? – спросил я.

– В генералы меня произвели потому, что я стар. Понимаешь ли, старость – неизлечимая болезнь. И люди считают – надо что-то сделать для вас. Вот меня и сделали генералом. Устраивает? – Он подмигнул мне и ухмыльнулся, как бы давая понять, что ценит себя гораздо выше.

– Меня-то вполне устраивает.

– Вот и хорошо. – В его словах скользнула какая-то угрожающая интонация.

Мидуинтер наклонился вперед, и на его лицо легла полоса яркого света, подчеркнув возраст. Съехавшая набок маска обнажала влажные розовые веки, а желтоватую кожу испещряли коричневые пятна, как старые клавиши слоновой кости пианино из бара.

Его кисти в белых перчатках безвольно лежали на крышке стола, подобно дохлым опоссумам, но тут одна из них, ожив, подползла к жезлу и, схватив его, с грохотом ударила по столешнице.

– Мне сообщили, что ты личность неуправляемая, – начал Мидуинтер. – А я ответил, что меня это не волнует, потому что я и сам слегка неуправляемый.

– Похоже, что никому из нас до конца жизни так и не избавиться от этого порока.

– Что касается тебя, я бы не был так уверен. – Он постучал жезлом по столу и с треском отбросил его. – Когда ты познакомишься с нашей организацией, увидишь, что имеется в нашем распоряжении, – не только здесь, но и по всему миру – ты так и так присоединишься к нам. – Хрупкая белая ручка, напоминающая уснувшего зверька, снова схватила жезл. – Ты вступаешь в ряды стажеров. А это – символ того доверия, которое мы питаем к тебе. – Он подкатил по столу ко мне такой же коричневый блестящий шар размером с мячик для гольфа, что я видел у Пайка. Взяв его, я присмотрелся к нему. – Внутри его – часть американской земли. Земли свободы. Я надеюсь, что ты будешь беречь ее как сокровище и хранить ей верность; это простой символ веры в свободных людей на свободной земле. – Он постучал по столу, словно на нем лежала диаграмма, к которой он хотел привлечь мое внимание. – Когда ты вернешься с подготовки, мы проверим тебя, лишь после чего тебе будет оказано полное доверие.

– А предположим, вы решите, что я его недостоин?

– В таком случае возвращения тебе не дождаться, – выдохнул Мидуинтер.

– В таком случае скорее мне не стоит доверять вам, – сказал я.

– Нет-нет-нет, – покровительственно бросил Мидуинтер. – Ты мне нравишься. И ты сам убедишься, что я единственный человек, которому ты можешь полностью довериться. Приходи ко мне и выкладывай все, как на исповеди. Я тот самый человек, с которым можно быть совершенно искренним. Всегда доверяй финансисту, ибо он вкладывает деньги в то, что предварительно измерит и сосчитает. Если ты покупаешь работу художника, какие у тебя основания быть уверенным, что через пару лет он станет знаменитостью? Ты доверяешь себя рукам врача; а кто знает, сколько своих пациентов он отправил на кладбище? Эта тема касается только его и профессиональной гильдии. Взять архитектора: не исключено, что в прошлом он в самом деле был толковым учеником у мастера; но в результате его трудов ты получишь всего лишь уродливую груду бетона. А вот финансист – совсем другое дело: рассчитываясь, он выкладывает портреты уважаемых президентов США, которые принимают к оплате в любом месте земного шара. Так что не стоит обвинять финансиста в недооценке кого-то или чего-то; он единственный, кому это под силу. – Одно из белых животных улеглось спать на столе, а другое подобралось к нему через стол и стало обнюхивать. – Понял меня? – спросил Мидуинтер.

– Я вас понял.

Мидуинтер кивнул и, переведя дыхание, разразился визгливым смехом.

– И вот что еще я скажу тебе, сынок, – продолжил он. – Просто делать деньги – довольно скучно. Когда ты становишься богат, то выясняешь, что богачи – люди недалекие и глупые, любимая тема их разговоров – как бы подобрать подходящую партию для дочери. Твои старые приятели – я имею в виду настоящих друзей – не хотят больше с тобой знаться. Бедняки избегают общения с миллионерами потому, что их присутствие напоминает им о собственных неудачах. Так что на долю богатых и старых выпадает лишь одиночество. Одно одиночество. – Зверек, на одной из лап которого сверкало изумрудное кольцо, дернул за витой шнур на мундире Мидуинтера и, подкравшись к жезлу, стал играть с ним.

– Бедный старый богач, – усмехнулся я, – довольно избитый штамп, не так ли?

– Ничего не имею против штампов, сынок. – Мидуинтер откинулся в кресле. – Никто еще не придумал более быстрого способа общения, как только с их помощью. Но я понимаю тебя. Ты думаешь, что я одинокий старик, озабоченный лишь тем, чтобы оставить по себе достойный памятник в виде упоминания в учебнике истории. Но все куда проще. Я люблю. Я люблю свою страну. Понимаешь меня? – Зверек, вооруженный жезлом, постукивал по брюшку спящего животного в унисон скороговорке Мидуинтера. В соседней комнате я слышал трели кларнета и гудение тромбона. – Понимаешь меня? – повторил Мидуинтер.

– Да, – тихо согласился я.

– Нет, – возразил Мидуинтер. Теперь он говорил полным голосом, но в нем не чувствовалось враждебности. Навалившись на стол, он посмотрел на жезл, на свои руки и перевел взгляд на меня, после чего подмигнул. Когда он заговорил снова, интонации были мягкие и убедительные. – Ты не понимаешь, какую любовь я испытываю к этой великой стране, в которой мы живем. Такой любви, которая свойственна мне – именно мне, – больше не существует. В наши дни любовь обрела характер брака, в котором тебе или везет, или ты получаешь алименты. Или же любовь выражалась мужеством под вражеским огнем, а в награду ты получал медаль и славу. Любовь – это служение обществу или вклад в политику с компенсацией в виде пенсии или посольской должности. Сегодня такая любовь – это некая дама, которую ты оставляешь в Сент-Луисе или торопливо затаскиваешь на заднее сиденье автомобиля. – Одно из белых животных вцепилось оратору в жилет. – Но моя любовь не имеет ничего общего с этим. Моя любовь олицетворяется в создании армии отважных молодых людей, которые горды тем, что крепят мощь страны. Я люблю свою землю и думаю лишь о том, чтобы предмет моей любви стал еще сильнее. Ты понял меня? Понял? – Он пришел в возбуждение.

– Да, сэр! – громко отрапортовал я. Жезл взметнулся в воздух.

– Еще сильнее! – выкрикнул Мидуинтер, и зверек, вцепившийся лапками в жезл, с силой обрушил его на брюшко того, который спал. Раздался треск ломающегося дерева. Одна лапа конвульсивно дернулась, и спящее животное скончалось, выкинув по сторонам все четыре скрюченные конечности. – Я так и знал, что ты меня поймешь, – орал Мидуинтер. – Я так и знал. – Он приподнял свой несчастный изуродованный протез и стянул с него белую перчатку. Деревянные пальцы его искусственной левой кисти были переломаны. Он неторопливо поднес их к свету. Я смотрел на него, и мне показалось, что моя опухшая рука стала ныть еще сильнее.

Кто-то коротко постучал в двери, они открылись, и появилась молодая женщина с картонной коробкой в руках. Оркестр стал играть танцевальную мелодию «В твоих глазах стоит туман». Мидуинтер продолжал рассматривать изувеченную руку. Девушка наклонилась и поцеловала генерала в щеку.

– Вы же обещали, – укоризненно сказала она.

Откуда-то из города донеслось одинокое завывание полицейской сирены.

– Они никак не могут сделать их прочными, – огорчился Мидуинтер. Напряжение покинуло его, и он впал в уныние, которое приходит после совокупления с женщиной.

Она снова поцеловала его и заметила:

– Вам не стоит слишком возбуждаться. – Потом повернулись ко мне и объяснила: – Он так легко поддается возбуждению. – Закатав рукав генеральского мундира, она обнажила то место, где протез соединяется с рукой.

Мидуинтер махнул мне жезлом.

– Ты мне нравишься, – подытожил он. – Иди повеселись на нашем маскараде. Завтра еще поговорим. Мы можем подобрать тебе костюм, если ты себя неловко чувствуешь в этой одежде. – Он снова подмигнул, давая понять, что таким образом он расстается с посетителями.

– Нет, спасибо, – отказался я. – От мундиров у меня сыпь по телу.

Этот дом был одним из немногих мест, где мне хотелось хоть чем-то отличаться от всех прочих.