Текст книги "Сейсмический пояс"

Автор книги: Лазарь Карелин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 5 страниц)

– Узнаю! Докажу!

– А ты, Андрей, если можешь, просто так помогай девочке,– сказала Айкануш.– Вот видишь, какой ты. Тебе сперва надо узнать, что это родная кровь тебе, а уж тогда...

– Нет! Все не так! Но должен же я знать правду! Если я отец...

– Хватился!—усмехнулась Кира.– Пока ты собирался к нам сюда, давно отыскался Танин отец.

– Кто?!

– А вот я, Айкануш, Петя. Еще с десяток имен могу назвать. Все мы единый ее отец. А она нам дочь. Она нам души наши лечит своей добротой. Она нужна нам больше, чем мы ей. Ты пойми, умный-разум– ный, что она для нас значит. И Нина такой же была. Беды не озлобили ее, не оттолкнули от людей, а отворили душу. Все для других – вот она какой была. Это редкость нынче – такие люди. Я бы хуже была, еще хуже была б – признаюсь! – если бы не Нина, не Таня. И Петя бы наш давно спился, если б не Нина, не Таня. Можешь ты это понять?

– А он ее в чемодан – ив Москву! – совсем разволновался Рогов, в забывчивости наливая себе в пиалу вина. Хлебнул, яростно покривился, поник.—А он ее в чемодан... Крадут же картины, скульптуры, иконы... Из церквей крадут... Им что!

– Понял,– сказал Лосев.– Велите уехать мне?

– Не понял,– сказала Айкануш.– Раз позвонила, ты нужен девочке. Ты не о себе сейчас думай, о ней. Вот этот Чары, режиссер этот молодой, твой коллега, он почему к нашей Тане потянулся? Потому что любит или потому, что тебя уважает?

– Как же, Лосев подсобит, протолкнет! – Рогов зло затряс головой.– Покровительство нынче в ходу!

– Петя, замолчи! – прикрикнула Кира.– Пей уж лучше!

– Мне показалось, он искренен с ней,– сказал Лосев.

– И мне так кажется,– сказала Кира.– Но вы артисты, вам прикинуться ничего не стоит. Таня не красотка у нас и не такая уж молоденькая. Что – вдруг?

– Он учился у тебя в Москве,– сказала Айкануш.– Скажи, каким был?

– Прямой. Взрывной. Но и скрытный. Часто уходил в себя.

– Вот! – насторожилась Кира – Скрытный! Нина была права.

– Она колебалась,– сказала Айкануш.– То он ей нравился, то нет.

– И что ни говори, туркмен,– сказал Рогов.– Я подмечаю, он своим обычаям очень предан. У них как – в Москве он за столом, а дома на ковре, в Москве женщинам ручки целует, а дома у него женщина на кухне содержится.

– Туркмены – хорошие мужья,– сказала Айкануш.– Это на людях они иногда чудят, а дома, в семье, не они командиры. Уж я-то знаю, нагляделась.

– Я не про то, что мы лучше, а про то, что каждому свое.

– Мой жених был мне женихом, дорогим человеком, я о его национальности не думала,– сказала Айкануш.– Не стало его, не стало никого – ни армян, ни туркмен, ни русских.

– Так как же, как же нам быть? – спросила Кира.– Благословляешь их, Андрей?

Благословляешь! Каким словом она его одарила! Признала? Призналась? Он – отец?!

Не успел вдуматься, обрадоваться. Надо было отвечать. Надо было на себя брать ответственность, ибо, благословляя, отпускаешь близкого человека, рискуешь им. Ну решайся, Лосев!

– Он честный парень,– сказал Лосев.– Я верю ему.– Помолчал, поискал еще слова в том гуле, какой возник в нем, путая мысли, не нашел.– Я, пожалуй, пойду,– сказал он.– Устал смертельно. Завтра поговорим, послезавтра поговорим. Я понял вас.

Он пошел к двери, Макс Четвертый, ласково, как кошка, вился вокруг его ног. И скулил.

11

Близко светились звезды, когда Лосев вышел на улицу. Небо было все тем же самым над этим новым городом. Душно было. Ночь не принесла прохлады, ветер шумел где-то поверху.

Возле маленькой двери, врезанной в дувал, увиделась Лосеву скамейка. Он сел на нее, чтобы переждать рвавшийся в нем гул. Белый дувал на противоположной стороне переулка и белые стены одноэтажных домов показались ему экранами. Любой белый прямоугольник всегда казался ему экраном. И всегда хотелось населить это пространство, оживить пустоту. Сейчас множество экранов встало перед глазами. Ну как в монтажной, где в ряд выстроились несколько мувиол. Или как на пульте в телевизионной студии. Белое пространство между двумя домами – один экран, дома сами по себе – тоже экраны, а дальше опять дувал-экран и опять дом-экран.

Лосев всмотрелся в эти прямоугольники. Он попытался населить их чем-то памятным для себя, удачами своими, теми вот кадрами, которые жили в фотографиях на стене в Нининой комнате. Но стены Нининой комнаты не пришли сюда, на эти дувалы.

А пришла, подобралась к ногам, вжалась в его тень у скамьи та ночь, их последняя с Ниной ночь на такой же улочке, у такой же скамьи. Лосев поднялся, его тень легла поперек дороги, вошла в прямоугольник на той стороне.– А вторую тень, Нинину, не увидел, но вспомнил. Вот так они стояли тогда, истончившиеся, колеблющиеся. Нет, ее тень была недвижна. Это его тень все переминалась с ноги на ногу. Ломкая, кренящаяся, зыбкая. Прямая тень Нины была строга, и серьезны были слова Нины. О чем она тогда говорила? Лосев вгляделся, напрягся, мучительно вспоминая. Он вспомнил лицо Нины, губы, готовые сказать что-то важное. Он вспомнил свою тень, откачнувшуюся от этого разговора, засуетившуюся. Он повторил себя тогдашнего в белом прямоугольнике дувала. Он тогдашний куда-то спешил, звал куда-то, не хотелось ему стоять на месте, вслушиваться в слова. О чем слова? Что испугало его в начатом Ниной разговоре? Не вспоминались слова. Они и не были еще произнесены, к ним только подступ был сделан. Но и этого было довольно, чтобы он испугался. Чего, чего же? От какой грозной вести пытался он тогда по-мальчишески удрать?

Белые прямоугольники, эти пустые экраны, терзали его память. Он вспомнил. Нет, не слова, слов еще не было. Он вспомнил свой испуг тогда. Что-то произошло, что-то такое, что могло посягнуть на его свободу. Господи, какую свободу?! Нина сказала, поняв его смятение: «Беги. Завтра поговорим...»

У этого лишь начавшегося разговора была дата: он случился в ночь с 5 на 6 октября 1948 года, за час до землетрясения.

Завтра пришло сегодня, через тридцать лет. Она ждала ребенка. Вот о чем она хотела ему сказать. Дочь! Таня его дочь! Уразумел!

Он снова опустился на скамью, и вдруг скамья качнулась под ним, странно обезножев. И взорвалась непереносимая боль в груди, куда добрался гул. Терта сознание, погружаясь в неболь, Лосев успел подумать: «Неужели землетрясение?..» И не испугался.