Текст книги "Девочка с красками"

Автор книги: Лазарь Карелин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)

– Ну, здравствуй, – сказала дружественно Николаю Андреевичу Лиза Чижова и даже постаралась смягчить свой голос. – С приездом, Коля.

Они никуда не пошли, и разговор их начался тут же, прямо в дверях древней башни. Проследив глазами, как расходятся в разные стороны прогнанные ими ребята, сёстры чинно уселись на тюки пакли, приглашая сесть и Николая Андреевича. Двери в башню были распахнуты, солнце светило у входа ярко, повытравив своими лучами затхлый воздух, – лучшего места для серьёзного разговора и не найти. Впрочем, так ли уж был серьёзен этот разговор?

– А помните, девчата, как и мы тут с вами лазили? – улыбаясь и успокаиваясь, спросил Николай Андреевич.

Он сел между сёстрами, обнял их за плечи, и, переглянувшись, они рассмеялись вместе, помолодев как-то сразу лицами, подобрев, отойдя от нынешних своих взрослых-пре-взрослых забот.

– А как же, такое не забыть! – мечтательно проговорила Ольга Чижова, и в голосе её сейчас не было ни ехидцы, ни елея. Просто добрый, тихий голос.

– А на балку на самую верхнюю ты так забраться и не решилась, – напомнила ей сестра.

– Подумаешь, героиня! Залезть-то залезла, а снимал тебя Коля.

– Всё-таки залезла.

– Вот ты теперь и хирург.

– А разве следователю смелость не нужна? – спросил Николай Андреевич. Он совсем успокоился, ему было радостно сидеть вот так со своими школьными подругами, жмуриться на солнце и болтать – вспоминать про что-то далёкое и ласковое, как эти солнечные лучи.

– Следователю прежде всего нужна осторожность, – чуть поучая, сказала Оля. – Кстати, какие качества, позаимствованные из детства, пригодились тебе в твоей архитектурной деятельности?

– Да, Коля, чего ты там понастроил в первопрестольном граде Москве? – подхватила Лиза.

Они сидели, всё так же обнявшись и чуть покачиваясь из стороны в сторону, поглядывая друг на друга ласково-смеющимися глазами.

– Наверное, какой-нибудь дворец, а? – спросила Оля.

– Главный дворец мой ещё впереди, – сказал Николай Андреевич. – Так, участвовал в проектировании нескольких жилых домов. Теперь ведь, девчата, всё больше типовые проекты осуществляют, всё больше группами проектируют. Один – одно, другой – другое.

– Интересно? – спросила Оля.

– Ты-то что там осуществлял? – спросила Лиза.

– Если дома, просто дома, так, может, и не надо было уезжать? – спросила Оля. – Просто дома строятся и у нас.

– Зачем же тогда было семью бросать? – спросила Лиза. – У нас тут целую улицу за эти три года построили. У нас тут такое затевают, что...

Они всё ещё сидели обнявшись, но как-то вдруг неуютно стало Николаю Андреевичу сидеть между сёстрами. И солнце, будто нарочно, стало светить пожестче, стало припекать не по-северному всерьёз. Он поднялся и отошёл на несколько шагов от своих приятельниц, поискав у дверей место, куда заскакивал с реки ветер. Такое место нашлось, но и ветер не помог – амбарная духота вдруг ударила в лицо.

– Вот что, – сказал Николай Андреевич. – Вот что, вы уж лучше спрашивайте обо всём прямо, без подходов. Валяйте.

– А мы уж и спросили, – сказала Оля, и голос её вновь обрёл привычный елей. – Расшифровать тебе наши вопросы?

– Мы спрашиваем тебя, Николай, ради чего бросил ты семью? – перебивая сестру, громогласно заговорила Лиза. Всё стало на свои места – и голоса, и взрослые морщины на лицах, вернувшие этим лицам нынешнюю озабоченность, нынешние тревоги. – Мы спрашиваем тебя, Николай, ещё и о том, зачем ты вдруг спустя три года прискакал сюда? Многое улеглось уже за эти три года, многое определилось. Не жестоко ли всё это вновь ворошить? Ты подумал о жене, подумал о дочери?

– Мы спрашиваем обо всём этом как друзья, и твои и

Машины, – миролюбиво проговорила Оля. – Пойми, три года – это слишком большой срок для эксперимента. Но, может быть, мы чего-то все катастрофически не понимаем в твоей истории?

– А он-то сам понимает? – окончательно вернув своему голосу этакую врачебно-хирургическую безапелляционность, спросила Лиза.

– Это было бы ужасно, если бы и он сам не понимал, что творит, – до предела использовав своё умение говорить вкрадчиво, заметила Оля.

– Может быть, и ужасно, – отвернувшись от сестёр и тщетно ловя лицом куда-то подевавшийся с реки ветер, глухо сказал Николай Андреевич. – Теперь, когда разбираешься, всё кажется нелепостью, всё кажется вздорным, ничтожным. Но...

– Объясни, объясни – это очень интересно! – оживилась Ольга. – Смотри, Лиза, оказывается, для любого неблаговидного поступка есть своё «но».

– Смотрю! Довольно жалкая картина!

– Но... – упрямо наклонил голову Николай Андреевич. – Это когда начнёшь разбираться. А сперва кажется всё иначе. Мне казалось, что мне надо уехать, обязательно надо уехать из этого крохотного городка. Я архитектор, а не строитель изб. Разве я был не прав, когда пустился в путь – в большой город, к большому делу? Не прав? Мне казалось, что мой отъезд ничего не нарушит. Жена не могла уехать – её выбрали судьёй. Я не мог остаться – мне нечего было тут делать. Разве всё это так уж фантастично, так необъяснимо?

– А что же случилось потом? – спросила Оля. – Почему твой отъезд стал смахивать на побег?

– Не знаю, сам не знаю, как это всё дальше получилось. Может быть, не хотел возвращаться ни с чем.

– Обуяла гордыня? – насмешливо спросила Лиза.

– Не знаю, не знаю, что там меня обуяло. Уехал, вырвался к делу. Ну, а там затянулось всё, запуталось. Да, не хотелось возвращаться ни с чем. Слишком много было обещано, слишком многим было пожертвовано...

– Да, сложный случай. – Насмешливая улыбка так и осталась на властном лице женщины-хирурга. – Как у нас говорят: больной не операбелен.

– Тебе бы всё оперировать, – грустно усмехнулся Николай Андреевич.

– Ну хорошо, а зачем же тогда вернулся? – спросила Оля. – Какова, так сказать, цель твоего нынешнего приезда, если допустить, что ты не дитя и понимаешь, что такая женщина, как Маша...

– Довольно! – вдруг решительно распрямился Николай Андреевич.

Вот же он, вот же он, этот ветер с реки. Он идёт поверху, и надо стоять очень прямо, чтобы дотянуться до него лицом.

– Довольно, разберусь как-нибудь сам!

Николай Андреевич стремительно перешагнул порог древней башни, где столь внезапно учинили ему суд и расправу его школьные друзья, и зашагал к городу, идя на ветер – сперва вниз по тропинке к реке, а потом этой же тропинкой круто в гору и к городу.

Покуда происходил весь этот разговор, столь непременный между друзьями в подобных случаях и столь всегда бесплодный, Таня всё топталась в пыльном палисаднике перед судом, не зная, как добыть ей из него свою маму. Зайти? Страшно. И не велено. Но ничего, что не велено.

Просто страшно туда идти. Ещё страшнее, чем в пахнущую больницей гостиницу. А ведь в гостиницу её провожал Черепанов. Теперь бы она с ним не пошла. Вот и нет у неё этого друга.

Он обманул её, он показался ей хорошим, вовсе не злым, как бы он там ни чудил и ни бранился, чтобы там о нём ни говорили другие. Она ошиблась. Он злой, скверный, жадный старик. Ох, как всё горько, как всё сложно!

Таня пошла вдоль зарешечённых окон суда, заглядывая в их тёмную глубь, нет ли где-нибудь там её мамы. Несколько окон вели в зал, который уже начал пустеть, где мамы её уже не было. Куда же она подевалась? От окна к окну переходила Таня, пугливо оглядываясь на выходящих из суда людей.

Она боялась, что её сейчас станут прогонять отсюда, а ей обязательно надо было ещё хоть раз, хоть через зарешечённое окно поглядеть на мать.

Таня завернула за угол дома. Здесь было лучше: эта сторона здания выходила в тихий и зелёный переулок. Здесь даже акации в палисаднике росли по-настоящему, как перед обычным домом, щедро даря ему тень и нехитрые свои жёлтые цветочки.

Вот и ещё одно окно, жаль, высоко приподнятое над землёй. На окне тоже решётка, но рамы отворены, а на подоконнике виднеются даже горшки с цветами. Таня заспешила к этому окну, очень вдруг понадеявшись на эти цветы в горшках. Мама там. Таня смело ухватилась руками за решётку, подпрыгнула и повисла на ней.

Да, она не ошиблась: совсем рядом с окном сидела, устало склонившись над столом, её мама. Совсем не такая, как там, в зале суда, а такая, как дома, когда ей бывает невесело. Теперь Таня знала: в такие минуты мама думает о своей ссоре с мужем. Значит, вот и сейчас она думает об этом?

– Мама, – шёпотом позвала её Таня. – А я была у папы. А потом мы ходили по городу, а потом... Хочешь, я его позову.

Мать вскинулась, наклонилась к окну.

– Не смей!

Их разделяла решётка, и Таня никак не могла поближе придвинуться к матери, да и висеть всё время на руках было трудно.

– Я сейчас спрыгну, – сказала Таня. – Ещё только гю-

гляжу на тебя немножко и спрыгну.

– Ты ела хоть что-нибудь за целый день?

– Нет, но я не хочу, совсем не хочу. Мама, почему вы не можете помириться?

– Целый день ходишь голодная!– горестно проговорила мать. – Ну что мне с тобой делать? Я же всё тебе оставила – только открывай рот и ешь.

– Мама, почему же вы так? – спросила Таня. Она спешила с самыми главными вопросами, потому что руки отказывали ей и, как она ни напрягалась, пальцы начали уже разжиматься. – Неужели ты не можешь с ним помириться?.

– Это всё не просто, дочь.

– Не хочешь? – Таня держалась теперь только на кончиках пальцев.

– А он?

– Я спрошу его! – обрадовалась Таня и выпустила из рук решётку.

– Не смей! – услышала она громкий, гневный даже голос матери. – Стой там под окном! Сейчас я отведу тебя домой! Слышишь, стой и жди меня!

– Стою и жду, – тихо, печально отозвалась Таня. – Значит, не хочешь?..

20

Николай Андреевич вернулся домой, то бишь в свой неприглядный гостиничный номер. Он подгадал ко времени, когда солнце, идя на закат, заглянуло к нему в номер, так всё тут сразу высветив и выжарив, что, едва переступив порог, Николай Андреевич задохнулся от духоты и ослеп от жестоких лучей. Как пойманный в западню, он заметался от стены к стене, ища здесь хоть какую-нибудь тень. Наконец забился в самый угол за спинку кровати, сев на пол, и затих, упёршись головой в кулаки.

Он не слышал, как к нему постучали, не слышал, как отворилась дверь, и поднял голову лишь тогда, когда на пороге выросла длинная, сутуловатая фигура Дмитрия Ивановича Черепанова.

– Вот пришёл с тобой поговорить, – произнёс он странно, как-то медленно и весомо, будто желая вложить в эти свои слова какое-то особое значение. – Не прогонишь?

Старик тоже притулился за спинкой кровати рядом с Николаем Андреевичем. Они переглянулись, удивились друг другу, нелепым своим позам, но так и остались сидеть на полу, затаившись от изничтожающих солнечных лучей.

– Разговоры-то у меня невесёлые, станешь ли слушать? – снова заговорил старик. И снова медленно как-то, будто торжественно прозвучали его слова.

Николай Андреевич насторожился:

– Про меня, что ли? И вы тоже, Дмитрий Иванович, с осуждениями?

– Нет, Коля, про себя. Ты молодой ещё, успеешь ещё разобраться. А вот я... Скажи-ка мне, дочь ты мою там где-нибудь не встречал?

– Года два назад виделись в Москве. Ехала на курорт, заходила.

– Да ну?! Да ну?! – встрепенулся старик. – Стало быть, видел, разговаривал? – Он поднялся быстро на ноги и, запамятав, широко шагнул навстречу убийственно прямым лучам.

Николай Андреевич посмотрел на него – вот такого, до мельчайших подробностей высвеченного солнцем, и внезапно усмотрел в стариковском лице ту роковую примету жизненной недолгости, которая порой проглядывает в старом лице, как бы оповещая о скорой беде. А ещё сегодня утром старик казался совсем иным, по-стариковски подсохшим, пригнутым, но крепким.

Николай Андреевич вскочил и стал усаживать старика на стул, испуганно всё заглядывая в его омертвелое лицо, в это двойное лица выражение, где живое уже зримо начинает вытесняться мёртвым.

– Что с вами, Дмитрий Иванович?

– А что? Со мной ничего! Ты это зачем так смотришь на меня? Не отпевать ли вздумал? Вот что, расскажи-ка лучше о дочке.

– Что же рассказывать? – усаживаясь напротив старика на свою высокую, нелепую, скрипучую и трясущуюся кровать, спросил Николай Андреевич.

Что ни слово, то что-нибудь звякало, сотрясалось в кровати. Сидеть на ней и говорить надо было сторожась.

– Какая она? Ну какая? – Старик вдруг начал сердиться. – Неужели не понимаешь?! Ну какая? – Он вскинул руки с узловатыми нервными пальцами и, словно лепя что-то в воздухе, стал нежно и быстро поводить ими. – Я её плохо стал видеть, – тихо сказал он. – Забывать стал. Только, когда во сне вот приснится... Рассказывай!

– Меня обрадовала в Лене её какая-то оживлённость, радостность, – сказал Николай Андреевич.

– Так-так, так-так!

– Ведь мы много лет не виделись, а она будто и не постарела. Даже что-то иное, наново молодое объявилось в ней.

– А почему? Возможно ли это? Как же? Годы-то идут и для неё?

– Мне думается, разные у человека годы бывают, Дмитрий Иванович. Если человек счастлив, то год-другой его не старит, а даже молодит.

– Счастлив? Стало быть, счастливою её увидел? А про отца она спрашивала?

Николай Андреевич поймал на себе упористый взгляд старика и собрался было покривить душой, сказать, что спрашивала, хотя Лена за те три дня, которые они встречались в Москве, ни словом единым не обмолвилась об отце, но старик не дал солгать ему.

– Молчи, – сказал он. – Знаю: не спрашивала. – Он чему-то вдруг улыбнулся. – Знаю, моя порода. – Старик медленно поднялся со стула, медленно, тяжело согнувшись, побрёл к дверям. Уже с порога, всё так же медленно, трудно переставляя ступни, обернулся. – Ты вот что, Коля, дочерью своей не пренебрегай. Значительная она у тебя, удавшаяся. Ты вот что, Коля, всё только про себя да для себя не думай. Ты о ней подумай. Может, не ты художник-то, а она художник-то. Может, в том и удачливость твоя, что она есть. Ты меня извини, я поучать сроду не любил. Это я не тебя, это я себя по лицу стегаю.

Старик снова двинулся вперёд, медленно, трудно поворачивая своё тело к дверям, ещё более согнувшись, как-то разом, вот прямо на глазах, одряхлев, поникнув.

– Погодите, Дмитрий Иванович, постойте! – кинулся к нему Николай Андреевич. – Вам трудно сейчас идти. Посидите, отдохните немного.

– Нет, пойду. Если что надо, сейчас прямо спрашивай. Не тяни, спрашивай. Ну, спрашивай! – Старику удалось выпрямиться, и он смотрел теперь прямо и в упор на Николая Андреевича.

Николай Андреевич отвёл глаза, смутясь чего-то.

Стоя рядом в дверях, они долго молчали. Николай Андреевич слышал трудное, с присвистами, дыхание старика, слышал вползавшие один за другим в окно звуки города – то машина, то телега мимо проедет, то кто-то громко заговорит, проходя под окном, засмеётся, закашляется, видно слишком сильно затянувшись папиросой. Бедные звуки, самые обычные, а вот Николаю Андреевичу они сейчас рассказывали столь многое, что он едва поспевал глядеть вслед за ними, глядеть тем внутренним взглядом, когда иной звук рождает перед тобой целую картину, напоминает вдруг что-то большое, широкое, наиважнейшее.

О чём думал сейчас старик, трудно дыша, трудно выстаивая своё молчание, этого Николай Андреевич не знал. Но догадывался, что мысли старика где-то рядом и с его мыслями.

– Жизнь проходит, – сказал Николай Андреевич вслух. – А жизнь-то проходит.

– И ты тоже понял? – вздрогнул лицом старик. – Понял, значит? Тоже, значит, думаешь, а верно ли, верно ли?..

– Дмитрий Иванович, можно я вас провожу?

– Ну проводи, проводи...

21

Они вышли на улицу и, спасаясь от закатного зноя, медленно побрели вдоль стен и заборов теневой стороной.

Сперва шли молча, ловя на себе удивлённые взгляды встречных прохожих. Кто узнавал Николая Андреевича и начинал всматриваться в него, проверяя, не ошибся ли. Кто бросал быстрый взгляд на Черепанова и быстро же отворачивался. С Николаем Андреевичем, узнавая его, здоровались. Со стариком, хоть и все его знали, не здоровался никто. Может быть, поэтому он и шёл сейчас, так низко опустив голову. Поотстав, Николай Андреевич глянул на старика со стороны. Подумалось: вот идёт по родному городу человек, проживший чуть ли не всю свою жизнь здесь, а родного, своего, близкого у него и нет ничего. Страшно! Страшна такая старость! И ещё одна мысль подкралась и напугала, будто кто крикнул в самое ухо: берегись! Эту мысль Николай Андреевич не решился даже и додумать до конца, он отмахнулся от неё, головой даже тряхнул что есть силы. Он не хотел, он робел думать сейчас о том, о чём начал было думать. Он поспешно заговорил, ему теперь просто нужно

было говорить, чтобы всякие там грозно-печальные мысли не лезли в голову.

– Говорят, Дмитрий Иванович, городок наш скоро большим станет?

– Говорят, говорят, – шевельнул губами старик.

– Глядишь, и вернётся к нему былое величие?

– Глядишь, глядишь...

Они вступили на Торговую площадь и отдали себя пронизывающим лучам закатного солнца. Снова увидел ярко высвеченное лицо старика Николай Андреевич, снова почудилась ему в лице старика та страшная омертвелость, которая как бы упреждает окружающих о скорой, неотвратимой беде.

– Присядем, – предложил Николай Андреевич старику, когда они вошли в сквер, разбитый посреди Торговой площади.

– Присядем, – покорно согласился старик и тяжело опустился на первую же скамью.

Николай Андреевич сел рядом и привычно откинулся на спинку. Так вот, здесь вот он много раз сиживал раньше. Отсюда далеко и широко было видно. Вспомнилось вдруг, что здесь, на этой самой скамье, чуть ли не в такой же вот закатный час был у него три года назад решительный разговор с женой. Тогда ему казалось, что он прав, во всём прав. Он был убеждён – надо уезжать. Городок засасывает его. Здесь нечего ему делать. Он учился, он много лет шёл к тому, чтобы стать архитектором, ну хотя бы строителем больших жилых домов, а ему здесь предлагают чертить планчики изб. Архитектор по пятистенкам! Он был убеждён, что едва лишь попадёт в большой город, подойдёт к большому делу, как всё и сладится, как всё и начнёт ему удаваться. Да, выходило так, что семья тянула его назад, мешала ему, вязала по рукам. Жена не могла уехать вместе с ним: её выбрали судьёй, у неё был свой путь, она на свой лад всё собиралась ладить. Им трудно, невозможно даже становилось вместе. Тогда казалось, что трудно и невозможно. Тогда ещё казалось, что его отъезд не столь уж и великая беда. Тогда говорилось о годе, который понадобится ему, чтобы найти себя и попытать себя в большой работе.

Прошло три года, а большая работа всё ещё впереди. И какая она, эта большая работа? На что ты замахиваешься? Что ты можешь?

Дома, дома, много домов уже вытянулось вереницей перед твоим внутренним взором. Ты их строил, один из многих, ты тоже участвовал в их рождении. Но то ли это, чего ты хотел? И ещё: а где сейчас твой собственный дом? Где он? Куда подевалось все?

Можно винить во всём не только себя, можно винить во

многом и жену, её неуступчивый, какой-то мужской твёрдости характер. Пусть так. Разве дело в том, кто виноват больше, кто меньше? И разве легче станет тебе на душе, если часть вины за случившееся свалишь ты на другого?

Отсюда, с этой скамьи, если сидеть вот так, запрокинувшись, хорошо видны Ключевка и лес за ней, а вон там вон, вдали, – белые стены монастыря. Он вспомнил, как дочь говорила ему об этом монастыре. Она удивительно точно говорила. Ведь вот девочка совсем, а как верно всё увидела. Да, издали легки и приветливы будто эти белые стены, а подойдёшь поближе – начинают они давить на тебя, начинают страшить.

– Вы считаете, Дмитрий Иванович, что у Тани есть талант? – спросил Николай Андреевич притихшего, словно задремавшего старика.

– Обещает, – сказал старик. Нет, он не спал и, казалось, даже был готов к этому вопросу. – Многое обещает твоя дочь, Коля. Как знать, кем она там ещё будет – художницей ли, строителем ли, врачом, может быть. Не в этом суть. Она у тебя с хорошей душой, она смышленыш у тебя, она какая-то вся светлая у тебя – вот в чём суть. Да, похоже, похоже, что выработается она и в художницы. Уже и теперь порядочно рисует, пожалуй, получше, чем ты мальчишкой-то рисовал. Но не в этом суть, не в этом суть. – Старик поспешно поднялся со скамьи. – Пойдём, душно тут.

Они снова тронулись в путь, миновали маленький сквер и вот уж и вступили на ту самую улицу, посреди которой друг против друга издавна стоят два дома – черепановский и васильевский. В том, под зелёной крышей с ветвистой берёзой у калитки, Николай Андреевич и родился. Это был родной его дом. И эта улица была родной ему улицей. И этот город был родным ему городом. И всё окрест было родным. А сам он, а сам он был ныне заезжим здесь человеком. Всего три года, а сколько перемен, перемен... И сколько у грат. Но вот старик живёт здесь всю жизнь, а и он здесь чужой, горько чужой. И уже ничего не поправишь, уже поздно ему что-либо поправить. А тебе?!

Их улица горбилась крутым посредине бугром, и дома за ним открывались не сразу – сперва крыши и деревья, потом наличники, окна. Черепановский дом был здесь самым большим, он уже встал перед глазами во весь свой рост, прихмурившись, нежилой будто. А дом напротив открывался медленно, и Николай Андреевич, сам того не замечая, прибавил шагу, заспешил вперёд.

Вот он, вот он и открылся глазам, его родной дом под зелёной крышей, с ветвистой берёзой у калитки. Взойдя на бугор, Николай Андреевич остановился. Он и думать не мог, что так взволнует его вид этого скромного жилья тех лет, когда он был ребёнком, тех лет, когда он был юношей, и многих-многих лет, за вычетом только трёх последних.

Николай Андреевич задержался на бугре ещё и потому, что прямо перед собой увидел Таню и Сашу, которые, ещё не заметив его, о чём-то оживлённо разговаривали, сидя на низенькой скамейке – он сам врыл её – возле калитки. Сейчас Таня поднимет голову, чуть поведёт глазами и увидит его. Что она подумает? Она подбежит к нему, решив, что это он пришёл домой, вернулся домой. Что он ей скажет? Не надо было идти сюда. Как он не подумал о том, что дом старика стоит напротив его дома? А может, подумал? Может, это он хитрит сейчас с собой?

Черепанов нагнал его и тоже остановился на вершине ·бугра, чтобы отдышаться.

– А вон и Таня твоя, – сказал он обрадованно. – Сейчас подбежит и начнёт спрашивать про что-нибудь самое важное. У неё теперь всё – самое важное. Вглядывается в жизнь. Начинает разбираться. А человечек она зоркий, пытливый.

Николай Андреевич слушал Черепанова с тяжким сердцем. Он-то знал, что Таня сейчас не подбежит к старику с ясным лицом, не заговорит с ним звонко-радостным голосом.

– Дмитрий Иванович, – желая предупредить его, осторожно заговорил Николай Андреевич. – Что это там у вас вышло с ребятами? Вы стреляли в них, что ли? Таня очень огорчилась, узнав об этом. Очень. Пожалуй, она...

Николай Андреевич не договорил, испугавшись горестно вскинутого к нему лица старика.

– Узнала? – шепнул гот. – Я и сам закаился... Узнала?.. Ну как ей объяснить, что это я не подумавши, что это я по привычке, что ли? Пальнул, а уж потом и всё вспомнил, что незачем, что не жаль. Вспомнил, что старый, что помру скоро, что не для кого и беречь. Ну как ей объяснить? – Старик мучился и горевал так, что тяжко было смотреть на него. Неожиданным это было всё в нём, новым.

– Пойдёмте, – решительно сказал Николай Андреевич, беря его под руку. – Как-нибудь помирю вас.

Они начали спускаться с бугра, и тут Таня и Саша увидели их. Таня вскочила и заметалась, не зная, как ей быть. К дому шёл отец, и надо было бежать ему навстречу. Но рядом с ним шёл Черепанов, с которым она не могла сейчас встретиться. Что делать?! А они всё ближе, всё ближе.

Вскочил, заметался и Саша. Рядом с ним, на скамье, прислонённая к изгороди стояла какая-то картина. И вот теперь он принялся лихорадочно укутывать её куском мешковины, обвязывать бечёвкой.

Николай Андреевич и Черепанов подошли к ребятам, и старик устало сел на скамыо.

– Не прогоните? – Он наклонился к Саше, шепнул ему: – Успел, наябедничал? А я как раз собирался разыскать тебя, хотел, ну что ли, извиниться перед вами.

Очень трудно дались старику эти слова, и так неожиданны они были для него, что Саша, не веря себе, пере-спросил:

– Извиниться?

Старик молча кивнул и раз и другой. Он смотрел сейчас на Таню, она тоже слышала его слова и тоже одними губами повторила вслед за ним: «Извиниться?» Старик и ей покивал. Он смотрел на неё и всё кивал, и всё кивал ей, а в глазах его светилась такая мука, что Таня вдруг шагнула к нему и, сразу всё простив ему, уткнулась лицом в его брезентовую, так остро, так сладостно пахнущую красками куртку.

– Ну вот и хорошо! – облегчённо вздохнув, сказал Николай Андреевич.

Услышав голос отца, Таня распрямилась и кинулась к нему.

– Ты пришёл домой, да?! Пойдём, входи же!

Она изо всех сил потянула его за собой, но он, ничего не говоря ей, избегая её взгляда, оставался стоять на месте. И она поняла и выпустила его руку, снова понуро усевшись на скамью.

Старик попытался выручить Николая Андреевича.

– Что это у вас тут? – спросил он, потянувшись к укутанной в мешковину картине, которую Саша прятал за спиной. – Никак, картина?

– Да– вот, принёс ей показать, – ещё дальше задвигая за спину картину, растерянно пробормотал Саша. – Это так, ничего особенного, просто дом нарисован... Нечего и смотреть...

– А ты покажи, покажи. – Старик взял в руки картину и стряхнул с неё тряпку. Потом, ещё не поглядев на картину, он умело наклонил её, прислоня к ограде. И только уж тогда, и лишь отшагнув на несколько шагов, обернулся, чтобы смотреть.

Увиденное нежданно поразило его до оторопи. Затряслась жалко седая голова, судорожно сжались пальцы. Старик подался вперёд, впился глазами в картину, бессвязно что-то забормотал.

Николай Андреевич, Таня, Саша тоже уставились на эту картину, столь поразившую, даже потрясшую старика.

А картина была тихой, мирной, не тревожной вовсе. На ней был изображён небольшой домик в два этажа, но первый этаж был почти полуподвальный, и домик на два этажа так и не вытягивал. Красные кирпичики полуподвала были любовно выписаны, словно художник сам укладывал их один к одному в том, настоящем, доме, который нынче он написал. Синеватые дощатые стены второго этажа были так тщательно и ровно крашены, словно художник был озабочен прежде всего малярной добросовестностью отделки. Дом был так точен в этом старательном письме, что начинал казаться игрушечным. Но вот деревья за домом и рыхлый, осевший уже снег в саду – он только краешком пролёг в картине – это удалось художнику. Это написалось у него легко и в глубину, а не старательно и поверху. Апрель, вероятно, оттепель, тот и солнечный и пасмурный, северный денёк, когда весна лишь в воздухе, но как её много, как её много в этом воздухе! И ещё – и главное – в картине... У ограды, перед домом, легко прислонясь локтем к ограде, стоит девушка. Она смотрит прямо на вас и куда-то вдаль. И там, куда она смотрит, что-то очень значительное открывается её глазам, очень интересное. Иначе бы она так не смотрела, так широко, так отвлечённо, так увлёкшись далёким. Иначе бы не жило её простенькое лицо, обрамлённое смешной, букольками, причёской, такой воистину живой молодостью. Иначе бы это, должно быть, некрасивое, простоватое девичье лицо не казалось бы сейчас на картине изнутри значительным и даже пригожим.

– Кто это? – тихо спросил Николай Андреевич. – Кто-то очень знакомый... Давным-давно, правда...

– Откуда у тебя эта картина? – Черепанов быстро подошёл к Саше, положил обе свои тяжёлые руки к нему на плечи. – Как она попала к тебе?

– Мне Клавдия Николаевна подарила, – сказал мальчик срывающимся от волнения голосом. – Наша учительница географии, которая теперь на пенсии.

– Вот оно что! – обрадовавшись, что памяти его пришли на помощь, воскликнул Николай Андреевич. – Ну конечно, это она – наша Клавдия Николаевна, но только в пору своей юности. Чья же это картина?

– Моя, – странно хрипло, ослабевшим вдруг голосом сказал Дмитрий Иванович. – Подарила? Как же она могла подарить её тебе? – Он так и не снял руки с плеч мальчика.

– Она сказала, что ей её не жалко, – шёпотом ответил Саша. – Я не хотел брать, а она сказала, что ей не жалко.

– Не жалко?.. И ей тоже не жалко... – Старик сбросил руки с Сашиных плеч и снова вернулся к картине.

Весна, оттепель, молоденькая девушка, изумлённо куда-то глядящая мимо вас, может быть, туда, где видится ей вся её жизнь впереди. И вот жизнь прожита, пришла старость.

– Не жалко... – повторил старик. – Зачем тебе эта картина? – Он повёл трясущейся головой в сторону Саши. – Отдай её мне, а? Отдай, а?

– Берите! – Саша кинулся к картине, схватил её и протянул старику.

Но тот не взял.

– Забыл, забыл, не нужна она мне, не для чего! – принялся он отталкивать от себя картину. – Забыл, забыл, не для чего, не для кого!

Старик повернулся и шатко побрёл к своему дому. Не раздумывая, Таня бросилась за ним, подхватила его руку, помогая ему идти.

– Вы не думайте, Саша эту картину сбережёт! Вы только не думайте, что она пропадёт, испортится. Я понимаю, это ваша удача – эта картина. Я понимаю...

– Удача?.. – Старик пошатнулся, тяжело надавив рукой на плечо девочки.

Она едва удержала его и в отчаянье оглянулась на отца, прося о помощи. Николай Андреевич подбежал к ним, подхватил старика под руки.

– Я сам, сам, – бормотал старик.

Но куда там сам. Ноги у него подгибались, и он почти повис на руках Николая Андреевича.

Подбежал и Саша, чтобы помочь. Втроём они подвели старика к дверям его дома. Потом Николай Андреевич помог старику отомкнуть дверь. На пороге их встретил воинственно ощетинившийся, звероподобный пернатый сожитель старика. Он будто понял всё, будто догадался о надвигающейся беде. Он разом сложил крылья, поник головой, странно поменьшал, стушевался, жалобно, не по-петушиному, а по-куриному как-то заклокотав горлом. Тане стало жаль его, и она, не страшась, погладила его по поникшему гребешку.

Поддерживая старика, все вошли в дом и медленно стали подниматься по скриплым ступенькам. «Кто тут? Что надо? Зачем пришли?» – тревожно принялись спрашивать ступеньки.

22

И вот она, чудо-комната старика. Его убежище от людей, его хранилище сокровищ. Вся жизнь его, весь жизненный его итог.

Был ещё день, и не кончился ещё закатный ток солнечных лучей. Они врывались в комнату, прямым светом осветив ту самую стену, на которой у старика висели картины, как бы слагавшие древнюю улицу его родного города. Это прямое, яркое и глубокое закатное свечение подарило картинам живые краски, добавило им глубины. Стена ожила, раздалась, встала перед глазами и вправду древней улицей, на которую попал ты каким-то чудом. Вот здесь ты живёшь, по этим мостовым ходишь, вот в этой лавке приценяешься к нужной тебе вещи.