Текст книги "Девочка с красками"

Автор книги: Лазарь Карелин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)

Отец, отец, где ты теперь?.. Вот и ты тоже далеко-далеко. Вот и тебя тоже надо вспоминать, прикрыв ладонью глаза.

Хорошо ли так? Зачем же так?..

– Ты это о чём задумалась? – заглянув в Танины печальные глаза, ворчливо спросил Черепанов. – Идёшь на этюды – поглядывай, а не жмурься. Шире, шире мир глазами хватай и слушай, жадно до всего прислушивайся.

– Я и смотрю, я и слушаю, – печально проговорила Таня.

– Что-то не похоже, – сказал старик. – Грустишь. Какие такие в твои годы могут быть печали?

Таня собралась было ответить, собралась было рассказать старику, что вспомнилось ей, как ходила она в крепость-музей с отцом, а вот теперь он уехал, и нет его и год, и другой, и третий, но Черепанов равнодушно отвернулся от неё и пошёл вперёд ещё быстрее, будто побежал от её слов. Ему не интересно было её слушать. Так всегда: сам говорит, а её не слушает, а если и слушает, то нетерпеливо и вдруг прервёт какой-нибудь фразой вроде этой вот: «Какие такие в твои годы могут быть печали?»

«А вот и могут! – горько подумалось Тане. – Ничего-то ты, дед, не понимаешь!»

Она всерьёз обиделась на него и понурилась, готовая, скажи он ей ещё хоть одно обидное слово, повернуться и пойти прочь.

Но Черепанов такого слова не сказал. Догадался, что и так не на шутку её обидел. И решил мириться. На свой лад, конечно: не стал просить у неё прощения, не протянул ей руку и не улыбнулся даже, а просто заговорил своим глуховато-скрипучим голосом, начав один из своих рассказов, за которые Таня многое ему прощала.

Вот прошли они дом воеводы и идут мимо церкви, и Таня знает, что она очень старая. И даже как её отстраивали после пожара, обложив налогом всех жителей города, и про это знает. А вот то, что в церкви этой во время революции шёл бой, про это она не знала. Да, был бой. Белые засели в алтаре и отстреливались из пулемёта. А красный партизан Чижов, отец её большого друга Саши Чижова – отец его теперь уже умер, – схватил гранату и бросился к алтарю: «Сдавайтесь, гады!» Ну, белые и сдались.

Таня видела фотографию Чижова, Сашиного отца, на стене в музее. Совсем молоденький, только немного постарше Саши. Так вот он какой был, оказывается, Сашин отец. А он бы, Саша, такое мог? Спроси его, так скажет, что мог бы. А на самом деле? Как проверить? Белых теперь нет, в церкви давно, сколько Таня себя помнит, помещается какой-то склад и пимокатная мастерская и ещё фотоателье Как проверить?

Таня думала, что всё знает о церкви – стоит и стоит, старая и старая, и вот ещё валенки в ней катают, и вот ещё снимают на карточки, и всегда, когда идёшь мимо, пахнет от неё солёными огурцами и прелой картошкой. Но Черепанов взял да и рассказал ей то, чего она никогда не слышала. Оказывается, в церкви-то был бой. И Сашин отец, совсем тогда почти такой же, как Саша теперь, кинулся на белых с гранатой: «Сдавайтесь, гады!»

А старик всё продолжал рассказывать. Оказывается, церковь эта сестра-близнец московской, что недавно ещё стояла в Москве у Красных ворот – есть там такая площадь. Ключевские-то градоправители в те поры, когда церковь строилась, не шутя решили потягаться с Первопрестольной. Как там, мол, так и у нас. И церковь такая, как в Москве, и вот летний собор, что стоит на холме, единственный в городе, где ещё молятся, тоже такой, как в столице. Черепанов сам видел в Москве совсем такой же.

Тут старик хитро прищурился и даже приостановился, чтобы подбить итог своему рассказу:

– Да и дешевле оно по готовому-то проекту строить. Отцы города в старину копеечку считать умели. Не то что нынешние...

– А что такое отцы города? – спросила Таня.

– Не знаешь? – усмехнулся старик, снова пускаясь в

путь. – Да вот взять хотя бы твоего собственного папашу. Как же, городской архитектор!

– Бывший, ведь он уехал, – сказала Таня.

– Ну вот и отец, стало быть, бывший.

Тане почудилось, что последние слова старик проговорил как-то не просто, будто прихмыкнул. Она быстро наклонилась и заглянула ему в лицо. Нет, не улыбается, но пот глаза всё же отвёл – что-то вдруг приметил под ногами и упёрся глазами в землю. А потом тихо так, миролюбиво, заговорил дальше:

– А вот его дружок закадычный, уважаемый наш Григорий Петрович, тот и ныне в отцах.

И опять Тане почудилось, что в словах старика прозвучал тихонько смешок. И опять глянула она в его лицо. Нет, старик не улыбался, и в глазах его, которые он теперь не стал прятать, тоже ничего такого подозрительного Таня не приметила.

– Это потому что дядя Гриша секретарь райкома? – спросила Таня. – Потому он и отец?

– Потому, потому.

– Но ведь он – второй секретарь.

– Стало быть, и отец второй.

Тане не захотелось больше заглядывать в стариковское лицо. Всё равно он такой хитрый, этот старик, что его врасплох не застанешь.

– А мама? Кто же тогда моя мама? – спросила она, вдруг почему-то вспомнив, как очень давно, теперь уже очень давно, когда ещё отец жил здесь, а не строил свои дома в Москве, сидели они все трое, мама, отец и милый, весёлый, рыжий дядя Гриша – тогда она его очень любила, – у них в доме за столом и громко, перебивая друг друга, спорили. О чём спорили, Таня уже забыла. Помнилось только, что голоса у них были весёлые и что отец часто

смеялся в тот вечер. По-своему, негромко, больше глазами, чем голосом.

– Да и мама твоя – тоже отец, – услышала Таня теперь уже с явной ехидцей произнесённые Черепановым слова.

Она и забыла про него. Вспомнившееся так живо встало перед глазами, что даже будто ожило в звуках. И вот вдруг скрипучий, усмешливый голос старика:

– Как же, судья! В прежние времена мировой судья в большой силе был. Назначался из самых уважаемых, из самых почтенных. А вот теперь...

Таня быстро повернулась и вот наконец встретилась глазами с глазами старика. Ей показалось, что в глазах у него двигались, плыли куда-то маленькие колючие льдинки.

– Что ж, правду сказать, властная женщина... – услышала она незнакомо отрывистый голос Черепанова.

Это он так говорил про её маму!

– Она справедливая! —сказала Таня, гневно вскинув голову. – Все говорят, она справедливая...

– Знаю, встречались!..

Старик внезапно остановился и стал раскладывать мольберт, далеко ещё не дойдя до леса, куда держал в этот день с Таней путь.

– Попишу-ка я речку, не тянет меня что-то сегодня в лес. Видишь? – И он указал девочке изогнувшуюся вдали и много ниже того места, где они стояли, неширокую ленту реки. – Видишь, как она тут петляет? Коварная, с норовом. То вот такая вот, то вдруг прямиться начнёт. Лет тридцать назад так разлилась, что всю Заречную залила. А помню, был год, чуть вовсе не высохла. Коварная, с норовом, – повторил он.

– Я не согласна! – сказала Таня, сама себе изумившись: так запальчиво прозвучали её слова. – И вовсе она

не коварная! Это вы так на неё смотрите. А она весёлая, вся в ключах. Ведь недаром же её Ключевкой зовут. Вода в ней прозрачная, как в роднике, и дно всё до единого камушка видать. И мою маму вы не смеете бранить – мою маму все любят!

– Вон оно что! – усмехнулся Черепанов. – Обиделась! Да я разве её бранил? Наслышан да и встречались, а бранить не бранил.

– Я по глазам догадалась, – сказала Таня.

– По глазам? Ишь ты! Не рано ли? Ну, хватит болтать – солнце нас с тобой дожидаться не станет.

Долго не заговаривал Черепанов со своей ученицей, вычерчивая углём на холсте речные изгибы. И, только когда кончил набросок и, отойдя, начал, прищурившись, рассматривать сделанное, он вдруг обернулся к Тане и резко проговорил:

– Бери краски, пиши.

– Мне?! – встрепенулась и замерла девочка.

– Тебе, тебе.

Старик достал из ящика с красками самодельную – просто кусок фанеры с дыркой для пальца – палитру и протянул её Тане.

Она же, выбросив вперёд обе руки, приняла эту испятнанную, бугристую от засохшей краски фанеру, как принимают великий дар – хлеб с солью на рушнике.

– Действуй, – кивнул Черепанов на ящик с краска-ми. – Добывай тут свои прозрачные ключи.

И отошёл, уселся на пенёк, нарочно отвернувшись от Тани и мольберта, закурил, отчего-то злой и пасмурный больше обычного.

Таня, склонившись над ящиком, разгоревшимися глазами разглядывала тюбики с красками – цветастых уродцев, пузатых и тощих, совсем как крошечные человечки.

У иных уже не было сил, они были плоские, выжатые, с уроненными на грудь головками. Иные же полнились живыми соками. А были и такие, что ещё и вовсе не работали, не растратили ни капельки своих сил.

Эти были чистые, сытые, самодовольные. Но Тане больше нравились тюбики со следами жизни. Краска сверкала на них и в них как кровь – синяя, зелёная, красная. И всё это, вся эта цветастая и будто даже гомонливая толпа смешных человечков была сейчас отдана Тане. Владей! Командуй! Бери в руки и выпускай на волю их живую, сверкающую на солнце силу!

Отгороженные от тюбиков с красками, чинно лежали кисточки, кисти, какие-то скребки и лопаточки. Это были Танины солдатики – усатые, бравые, в удивительно пёстрых, красивых мундирах. Один такой солдатик откатился к стенке и сам будто сунулся Тане в пальцы. Таня сжала его, высоко подняла над головой и, как это делал Черепанов, глянула поверх мольберта на реку, туда, где жил мир, который надо было ей перенести на холст.

Работа началась.

До этого дня Таня не писала маслом. Черепанов и близко не подпускал её к краскам.

«Рисуй! Карандашиком, угольком, хоть пальцем, но рисуй. Объём, пропорция, линия – набивай руку. Ясно?»

«Ясно», – кивала Таня и набивала руку с утра до позднего вечера – карандашом на бумаге, углём и мелом на стенах, пальцем на отпотевших оконных стёклах.

Черепанов никогда не хвалил её, хотя Тане иногда казалось, что у неё получается. Зато высмеивал Черепанов её охотно и часто. Вот тогда-то и звучали его: «Девчонка! Бестолочь! Увалень!» Куда уж там думать о работе маслом! И вдруг: «Бери краски, пиши».

Чудной старик!..

Там, внизу, бежала, изгибаясь, неширокая Ключевка. Коварная? Нет! Весёлая – вот это верней. Будто всё ей нипочём. Молодая, вот-вот рассмеётся, брызнув во все стороны бурливыми ключами. Как написать её такую? Какие краски нужны для этого? Таня беспомощно оглянулась на Черепанова. Старик по-прежнему сидел к ней спиной.

«Нарочно! – подумала Таня. – Чтобы потом высмеять!»

Она с надеждой перевела взгляд на ящик с красками. «Миленькие, помогите!» Но что это? Минутой назад все краски казались ей и яркими, и весёлыми, и добрыми, а сейчас они все разом потускнели или нет, не потускнели, а словно даже похолодели, отвернулись от Тани.

Тогда она посмотрела на холст. Река на нём уже была прочерчена твёрдыми – Дмитрий Иванович водил углём твёрдо, кроша его, – угловатыми линиями. Точно ли сделал это Черепанов? Тане показалось, что не точно. Ну конечно же, не точно. У Дмитрия Ивановича получилось совсем похоже и всё-таки не так, как на самом деле. На холсте река ломала свои берега, а там, внизу, где была сама река, берега будто текли за ней следом, плавные в своих изгибах.

Таня положила кисточку и схватила кусок угля.

– Вот так, вот так! – шептали её губы, а рука с углём легонько касалась черепановских линий, мягко их округляя. – Вот так, вот так! И вовсе ты не коварная и не злая. Ты весёлая, ты ловкая, как моя мама...

Таня оглянулась. За спиной стоял Черепанов. Самодельная папироска дымила в плотно сжатых губах, заволакивая дымом колючий взгляд. Если бы Таня не была уверена в своей правоте, она бы испугалась этого взгляда. Но она была уверена и не испугалась.

– Что ж, пусть так, – не вынимая папироски, процедил Черепанов. – Ну, а краски?

– А краски... – Таня с сожалением взглянула на ящик. Дивное дело – краски снова обрели свою яркость, потеплели. – А с красками мне ещё не управиться, – сказала Таня. – Я их ещё не знаю...

– То-то, – удовлетворённо кивнул Черепанов. – А берёшься судить.

Он не спеша сложил мольберт, закрыл ящик, кряхтя закинул мольберт на плечо, а ящик отдал Тане:

– Пошли.

Молча двинулись они назад, к городу. Но теперь уже другой дорогой, которая повела их сначала в сторону от реки, а потом круто покатилась вниз, к самому берегу. И что ни шаг – река менялась. Теперь Таня на память зна ла норовистый ход её берегов от той вон колокольни до синеющего вдали леса: она сама прочертила на холсте каждую речную извилину. И всё же что ни шаг – река открывалась ей совсем по-новому. А когда спустились к берегу, Таня не узнала ни мостков для полоскания белья, ни пологого песчаного пляжа, ни давным-давно валявшихся здесь старых лодок. Всё не так, всё по-новому представилось глазам девочки. Наверное, оттого, что никогда прежде не думала она о реке, как о чём-то живом, как подумала, когда рисовала её берега. Весёлая? Молодая? Разве можно так думать о реке – ведь это всего-навсего вода, холодная, прозрачная, обыкновенная? Оказывается, можно. И, хотя только малая часть реки была видна Тане, она

сумела сейчас заглянуть и туда, в глубь далёкого синего леса, и туда, где разлилась широкая Кама, в которую несла свои прозрачные воды Клю-чевка. А дальше была Волга, а ещё дальше начиналось море – Танина Волга и Танино море, сказочно прекрасные края, какие только могла она вообразить. Вот почему совсем по-новому смотрела Таня на свой маленький здешний мир. Он был лишь частицей огромного мира, который вдруг открылся ей. Многоцветный, пронизанный солнцем мир. Увидеть его собственными глазами,

побывать всюду вот с этим ящиком, который несла Таня, научиться владеть всеми его сокровищами – красками, – как вдруг захватила девочку эта мысль!

Смешными, крошечными показались ей её недавние мечты, недавние радости.

Возле лодок Таня увидела своих школьных друзей. Кто смолил и конопатил старые днища, кто просто прыгал с лодки на лодку, раскачивал их, воображая, должно быть, морскую бурю. В воде никого – холодно. В бурлящей ключами речке можно было купаться только в очень жаркие дни. Сегодня же часто налетал ветер, заволакивая солнце тучами. И всё же Танины друзья и сегодня были здесь. На реке хорошо в любую погоду. С Камы сюда залетают чайки. А Саша Чижов говорит, что прилетают они с самого Каспийского моря. Раньше Таня считала, что он выдумывает. Кто знает, может быть, и не выдумывает. Саша тоже был сейчас здесь. Вон стоит: белая рубаха, как парус, и руками размахивает – Вот-вот улетит. Кому он машет? Издали донёсся звонкий и озорной, будто подхваченный ветром голос:

– Эй, художница, покрась байдарку!

Таня остановилась, готовая броситься на зов, но её удержал осуждающий взгляд Черепанова.

– Ящик давай, – отрывисто сказал он, протянув руку. – А то, чего доброго, начнёшь этими красками байдарку малевать. Художница!

Таня поспешно наклонилась и поставила у ног старика ящик.

– Завтра-то отправимся? – спросил Черепанов.

Таня молчала, не зная, что ответить. Уж очень ей было с ним трудно. А там, где были ребята, где её ждали, там ей всегда было легко и радостно. И потом, Черепанов не смел подшучивать над ней, обзывать её всякими обидными словами. И он не смел плохо думать о её маме!

Налетел, закружив песок, ветер и донёс до Тани сочившийся из ящика с красками живой, маслянистый запах. На миг ящик словно открылся, сверкнув всеми своими красками, и они вновь властно поманили Таню: «Владей нами, девочка!» И вновь увиделись Тане далёкий синий лес, и далёкое море, и ярко сверкающее над ним солнце «Владей нами, девочка!»

– Отправимся, – ti:xo проговорила она и бегом бросилась к ребятам.

4

C-ашу Чижова хорошо было бы нарисовать цветными карандашами. Волосы у него русые и чуть-чуть медные там, где не выцвели, а глаза голубые или даже зелёные. Когда смеётся – голубые, когда злится – зелёные. Сейчас Саша и сам не знал, как ему быть с Таней: злиться на неё или встретить миром. Он глядел хмуро, но глаза всё-таки высветились голубизной. И оттого всё Сашино задиристое лицо сделалось добрым и мягким, как в те редкие минуты,

когда он утихал, о чём-то задумавшись. Об этих минутах Таня говорила: «Саша новую игру изобретает».

Верно, задумавшись, он изобретал, что бы ещё такое сотворить, чтобы уж совсем интересно стало жить на белом свете.

У него было любимое слово: «Айдате!»

– Айдате, ребята, на Каму, угоним лодку, доплывём до Перми, а потом...

Но далеко уплыть ему не удавалось. У Саши были две старших сестры – вечная помеха его смелым замыслам. Эти сёстры всегда обо всём узнавали, и глядь – они уже на берегу, уже ухватились за цепь и держат лодку.

Айдате! Стало быть, двинем-ка, ребята, куда-нибудь в неведомые края, где живёт всё самое удивительное. Сашины голубые ли, зелёные ли глаза всегда смотрели на мир с таким жадным любопытством и такой готовностью к изумлению, что, глядя на него, и другим ребятам хотелось изумиться. Чему? Их маленькому городку, их улице, их дому? Да, всему этому привычному и самому обыкновенному. Саша любил искать, открывать, хоть старую залежь железного лома – лишь бы открыть эту залежь в каком-нибудь всеми забытом углу.

Он встретил Таню сурово:

– Что, в носильщики к старику подрядилась?

– Я учусь рисовать, – сказала Таня, оглядываясь, всматриваясь в лица своих школьных приятелей.

С ними ей было хорошо, привычно. И вокруг – на реке, по берегам – всё будто выровнялось, встав на свои места, знакомые глазу.

– Странно, – проговорила Таня. – Опять всё, как прежде.

– Что странно? – заинтересовался Саша.

Таня не ответила. Она 'отошла от него и остановилась

возле двух маленьких девочек, копошившихся в песке. Она присела подле них на корточки:

– Хотите, я вам помогу построить ваш домик?

– Это не домик, – сказала одна из девочек. – Это целый город.

– Верно, город, – согласилась Таня.

– Нет, это не город, – сказала другая девочка. – Это городской парк с качелями, а вот это забор, через который нельзя лазить. – И девочка смахнула пальцем ползшего по песку муравья. – Не смей лазить через забор!

– Верно, – согласилась Таня, – это не город, а парк.

Обе девочки были правы. Таня вдруг поняла это: обе

девочки были правы, увидев каждая в том, что лепили из песка, свой собственный мир.

Видеть по-своему и всё время по-новому, то ясно, то словно в тумане, то широко, от горизонта до горизонта, то остановившись глазами на каком-нибудь крошечном предмете, – видеть так было совсем внове Тане, но она уже догадалась, что видеть всё так – замечательно интересно.

И вдруг на девочкин город или парк наступили два огромных башмака.

Девочки сразу заплакали, а Таня гневно вскинула голову и поднялась. Перед ней стоял Саша, хмурый, задумчивый.

– Зачем ты это сделал? – гневно спросила Таня.

– Что? – не понял Чижов.

– Зачем ты наступил на их город?

– Это город? – пошевелил в песке башмаками Саша.

– Ну, парк!

– Парк? – усмехнулся парень. – А ну, марш отсюда! – прикрикнул он на девочек. – Тоже мне, раскричались из-за кучки песка.

– Чудак, для них это не кучка песка, а целая карти-

на, – сказала Таня. – Ничего-то ты не понимаешь, как я погляжу.

– Зато ты понимаешь, – обиделся Саша. – Выучилась уже! Художница!

– Чтобы быть художницей, Саша, надо учиться мно-го-много лет, – насмешливо заметила Таня.

– Много-много лет? – повторил Саша. – А терпения хватит?

– Не знаю.

– Не знаешь? А я вот про себя всё знаю.

– Что же это?

– Ну, кем буду, какую буду работу работать.

– Какую же? – спросила Таня, хотя ей хорошо было известно, кем собирается стать её друг Саша Чижов: совсем недавно, ещё когда Таня не проводила' целые дни с Черепановым, Саша охотно делился с ней своими планами.

«Решил: буду военным, – объявил он ей с месяц назад. – Это окончательно. Как отец».

Правда, месяцем раньше Саша говорил, что будет учиться на шахтёра, шахта – это ведь целый город под землёй; а ещё раньше, что хочет стать капитаном дальнего плавания.

«Когда вырасту, конечно, – рассудительно добавлял он. – И подучиться ещё надо, с семилеткой к теперешней технике не подступишься».

Таня соглашалась: не подступишься, но про себя-то думала, что семилетка – это очень много. В пятом классе седьмой кажется далёкой вершиной, а ведь Саша был уже на этой вершине. И всё же ему этого мало. Таня всегда очень терпеливо и уважительно выслушивала планы своего друга. Наверное, потому-то он так и любил делиться с ней, хотя она на целых два года была его младше. И Таня

никогда не спорила с ним, чего Саша и не потерпел бы. Капитан так капитан, шахтёр так шахтёр, военный так военный. Решительность, с какой говорил он о своём будущем, подкупала девочку. Она так не могла бы. Она вот совсем ещё ничего про себя не знает. Она какая-то робкая. Может быть, она ещё маленькая? С этим трудно было согласиться. Конечно, Саша почти уже взрослый, но ведь и она не малыш. Смешно, когда настоящие взрослые считают её маленькой. Она всё понимает. Они думают, что она не понимает, а она понимает. Но тут уж ничего не поделаешь: взрослые очень самонадеянный народ. Неужели и она будет такой, когда окончательно вырастет?

– Ты меня не слушаешь? – недовольно спросил Саша

Он привык к тому, что Таня слушала его чуть ли не затаив дыхание.

– Слушаю, – сказала Таня. – Только я ведь знаю: ты решил стать военным.

– Передумал.

– Правда?

– Я буду учёным. Не сразу, конечно, но буду. Я решил изучить наш край. Буду производить раскопки, находить старинную утварь, оружие, старинные книги или даже рукописи – я тебе объясню потом, что это такое, – обрабатывать всякие народные сказания и легенды. А ещё я буду геологом. Буду искать полезные ископаемые. Представляешь, как всё это интересно?!

– Представляю, – внимательно поглядела на одушевившегося паренька Таня. – А как же быть с твоим окончательным решением стать военным?

– Чудная, ну, передумал...

– Опять?

– Что ж тут такого? Человек вообще не может сразу всё про себя решить. Дел очень много, а ты один. Тебе, конечно, не понять ещё, но запомни: главное – это найти в жизни своё призвание.

– Призвание, – повторила Таня. – Нет, я понимаю. Призвание – это когда человек находит для себя дело, без которого не может жить. Ни денёчка!

– Ну, приблизительно так.

– Ни даже часа одного! И всё про это, всё про это...

– Что – всё про это?

– Думаешь, – тихо проговорила Таня.

Ей и самой странным показался её взволнованный голос, и она смущённо опустила голову, но Саша ничего не заметил.

– Разбираешься, – одобрительно сказал он. – Не со-

всем, конечно, но всё-таки молодец. Призвание – это когда что-то тебя так зовёт, что нельзя не пойти. Вот такое и со мной. Но только меня разные голоса зовут. То туда, то сюда. Это хорошо, как думаешь?

– Не знаю. Меня ведь ещё никто не позвал. Разве вот только... – Таня умолкла и посмотрела на крошечную капельку краски, приставшую к её ладони.

Она давно заметила эту синюю точку и про себя решила не стирать её и даже как-нибудь так мыть руки, чтобы капелька не смывалась. Долго-долго. Поймёт ли её Саша, если она расскажет ему, как вдруг дорог стал ей этот цветной, яркий мир, из которого прилетела к ней синяя капелька?

Но Саша не мог слушать сейчас Таню. Ему надо было выговориться самому.

– Я думаю, что хорошо, – сам же ответил он на свой вопрос. – Пускай будет много этих голосов. Не страшно. Сестра Лиза говорит, что это многогранность. Понимаешь?

– Нет, – грустно призналась Таня.

– А сестра Оля с ней не согласна. «Это, говорит, просто поиски. Талант, говорит, всегда ищет, прежде чем найти себя». Понимаешь?

– Нет, – ещё печальнее ответила Таня. – Капелька, капелька, – тихонько пошевелила она губами, поднеся ладошку к лицу. – Отчего я такая непонятливая?

Побросав свои лодки, к ним подошли ребята – все закадычные Сашины друзья: Егор Кузнецов, Вася Ларионов и Мишка Котов.

Егор Кузнецов был самым рослым и самым сильным из всего седьмого класса. Только Саша и мог с ним сладить. Конечно, не просто так, а приёмами борьбы самбо или в боксёрских перчатках. Он умел и это. Вася Ларионов был одноклассником Тани. Это был тихий, застенчивый маль-

чик. Таня его любила. Он был надёжным товарищем. Никогда за все школьные годы – а ведь они уже шестиклассники! – он ни на кого не пожаловался, хотя ему часто доставалось. Он был не очень-то сильный. «Безответный», – называла его Таня. Но в трудные минуты он всегда выручал. Их и не запомнишь – столько их было, этих трудных минут. И не счесть, сколько раз Вася помогал Тане то в одном, то в другом. Он даже подсказывал ей, хотя делал это всегда хуже всех в классе. А один раз подрался из-за неё с восьмиклассником, который мимоходом толкнул её в коридоре. И восьмиклассник отступил. Вот какой Вася, если его рассердить.

Мишку Котова Таня не любила. Этот всегда только и делал что смеялся. Но не потому, что был весёлый, а просто так, чтобы вышутить других. Он был старше даже Саши. Длинный, нескладный, глаза какие-то разные – один побольше и карий, а другой всегда прищуренный, и не поймёшь, какого цвета. Бурый?

Впрочем, Таня довольно миролюбиво сносила насмешки Котова – ведь он же был другом Саши. Она, правда, не понимала, что хорошего нашёл в нём Саша, как не понимала и того, почему тихий и «безответный» Вася тоже прилепился к этой шумной компании. Из девочек с ними дружила она одна. Другие девочки считали Сашу зазнайкой, Егора – увальнем, а Мишку – грубияном. О Васе же, всерьёз никто и говорить не хотел.

Конечно, если смотреть поверхностно, то всё правильно: Саша – зазнайка. Но Таня-то знала, что это не так. Он был добрый, он был великодушный – вот каким он был, её друг Саша Чижов.

– Об чём разговор? – спросил Мишка Котов, привычно ухмыляясь. – Привет, художнице! Слышь, сделай с меня портрет. А?

– Здравствуй, Мишенька, – ласково проговорила Таня. Так повелось: на все Мишкины шуточки Таня отвечала кротким голосом и тоже шутя, покуда хватало у неё на это терпения. Часто терпения не хватало. – Погоди лет десять, обязательно нарисую.

– Не могу. Через десять лет и художников-то не будет. Зачем? Изобретут такую машину, сунул в окошко голову – и пожалуйста.

– Что – пожалуйста?

– Твой портрет.

– Нет, – серьёзно сказала Таня. – Всякие ещё машины будут через десять лет, но такой, чтобы вместо художника, – такой не будет.

– А я говорю, будет! Как думаешь, Саша?

Таня с надеждой взглянула на своего друга. Но он не захотел поддержать её. То ли потому, что не придал значения её спору с Мишкой, то ли оттого, что был сердит на неё. Ведь она и с ним вдруг начала спорить, отбилась от компании.

– Цветная фотография и теперь есть, – равнодушно произнёс он.

– Разве это одно и то же – картина и фотография? Разве одно и то же?

– Смотря какая картина.

– Я и говорю! – подхватил Мишка. – Смотря какая! Взять, к примеру, твоего Черепанова! Шлёп – и лесок, шлёп – и цветок. На фотографии хоть похоже выходит, а у него...

– Молчи, если не понимаешь! – быстро проговорила Таня. Она гневно сжала руку в кулак. – Вот как стукну по башке!

– И испортишь мой портрет! – миролюбиво рассмеялся Мишка. – Эх, художница! Вот ты отбилась от нас, та-

скаешься по целым дням за своим стариком, а мы тут знаешь какое дело начали?! Сашка, сказать?

– Да стоит ли? – повёл плечами Саша. – Ей теперь не интересно будет.

– Нет, мне интересно, – сказала Таня.

– Было бы интересно, была бы с нами.

– Но я же учусь.

– Это у Черепанова-то? – усмехнулся Саша. – Чему он тебя может научить? Злобный старик. С ним никто из взрослых и не здоровается. А уж про картины его и говорить нечего.

– Он не злобный, – упавшим голосом проговорила Таня. Ведь верно же, верно: Черепанов был совсем не добрым стариком, а может быть, даже и злобным. – А как он пишет, об этом ты судить не можешь.

– Пишет? – спросил Мишка. – Чего это он ехце там пишет?

– Ну вот, вы не понимаете. Пишет – это когда рисует картины маслом.

– Уморила! Маслом! – захохотал Мишка.

– Да, маслом, масляными красками. Это такое специальное выражение. А смеёшься ты, Миша, зря. Только своё невежество показываешь.

– – Вот у тебя и характер хуже стал, – как бы невзначай заметил Саша. – Всех ты ругаешь, все у тебя ничего не понимают.

– Это неправда! – Таня быстро сожмурилась, почувствовав, как откуда-то издалека, оттуда, кажется, где было сердце, устремились к её глазам слёзы.

Нельзя было, чтобы Саша их увидел. Таня порывисто отвернулась и пошла прочь от своих друзей, с которыми совсем ещё недавно было ей так легко и радостно. Что же случилось? Отчего все вдруг стало сложным? С Черепано-

вым тяжко, с Сашей, и ребятами тоже. И сама себе порой кажешься незнакомой. Чужая девочка в незнакомом городе...

Таню нагнал Вася и молча пошёл рядом, стараясь идти с ней в ногу. Но Таня то делала широкий шаг, то коротенький, то приостанавливалась – так ей было легче думать. Вася терпел, хотя всё время сбивался с ноги и спотыкался.

– Рассказывай, что это вы такое надумали? – наконец заметила его Таня.

– Ничего особенного, – встрепенулся мальчик. – Скажи, ты не можешь идти поровнее?

– Не могу. Саша придумал?

– Саша.

– Интересное что-нибудь?

– Вообхце-то интересное, но...

– Не тяни, рассказывай.

– Так ведь это же пока тайна.

– И от меня?

– Раз Саша не стал тебе говорить...

– Эх, Вася, Вася, а ещё моим другом считаешься!

– Так ведь и Саша твой друг. Понимаешь, мы все дали слово, что будем молчать. А уж потом, когда всё наладим, – вот тогда и смотрите.

– Что – смотрите?

– Не могу, – понурился Вася. – Ну пойми же – слово дал!

– И не нужно! – вконец обиделась Таня. – Обойдусь без ваших глупых секретов. А сейчас, пожалуйста, уходи. Ты мне мешаешь сосредоточиться.

– Что? – не понял Вася, но всё же остановился.

Тут как раз начиналась улица, и Таня тоже остановилась, чтобы оглянуться с бугра на реку. Она увидела

Сашу. Снова парусом пузырилась его белая рубаха, и он снова возбуждённо размахивал руками, точно вот-вот готовый куда-то полететь.

5

Чужая девочка в незнакомом городе...

Таня медленно брела по круто уходившей вверх улице и всё оглядывалась по сторонам, наперёд зная, что увидится ей знакомый дом, или знакомая излучина реки с далёкой кромкой леса, или просто дерево, которому куда больше лет, чем Тане. Но виделось всё незнакомое. Дом будто бы новый – так высветило его на закат подавшееся солнце, излучина реки – от солнца же – слепит глаза, и кажется, что на реке начался пожар, а дерево так молодо позеленело глянцевыми листочками, что даже не верится, оно ли ехце недавно стояло здесь, стуча на ветру своими голыми, покривленными ветвями.

И так всё кругом. Всё незнакомо. Даже не по себе как-то делается. И думается тоже по-незнакомому. На душе смутно и обидно. Нешуточная обида пришла да и забралась во все твои мысли. Как быть с Черепановым, с этим противным, злым стариком? И что теперь будет у неё с Сашей? Вот они и поссорились.

И снова Таня оглядывается на ещё недавно такой привычный ей мир в надежде, что он всё тот же самый. И снова всё кажется ей вокруг незнакомым.