Текст книги "Девочка с красками"

Автор книги: Лазарь Карелин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)

– Взбаламутить души?..

Да! – жёстко отозвался голос.

– Кому, Маша?

– Твоей дочери – этого мало?! Не было и не было—' строишь там чего-то, и ладно! Подросла бы, разобралась бы. А теперь ей надо объяснять, что, как. Ведь всё это не объяснить и себе самой...

– Я думал... – Николай Андреевич замялся, не находя слов, и теперь уже, как за помощью, поглядел на коридорную.

Она энергично закивала ему и даже руками замахала. Дескать, смелей, смелей!

– Я думал, что никому не причиню вреда своим приездом, – чуть погромче проговорил в трубку Николай

Андреевич. – Ведь в конце концов...

– Не вздумай только сейчас говорить мне о своих родительских правах! – громко пресёк его слова голос жены.

– Ты говоришь со мной как судья, – потерянно произнёс Николай Андреевич. – Зачем же так?..

– А я и есть судья!

Мария Сергеевна, сказав эти слова, вдруг как-то сразу понурилась, и снова устало-потерявшимся сделалось её лицо. – Ну скажи, ну что ж это ты там выстроил на наших с тобой развалинах?.. – Она долго дожидалась ответа, но ответа всё не было. – Ну, ты хотя бы доволен жизнью, работой? Стоило так-то вот, стоило?.. —¦ Она снова подождала ответа, но ответа не было.

Отворилась дверь, и в кабинет заглянул пожилой мужчина в форменном прокурорском пиджаке.

– Пора, Мария Сергеевна, пора.

– Заходите, – выпрямляясь, кивнула Мария Сергеевна. – Заходите и зовите заседателей – у меня всё. – Она глянула, отведя, на безмолвствующую по-прежнему трубку и, вновь поднеся её, сказала – сухо, буднично, как говорят на людях, да ещё из служебного кабинета, да ещё если ты народный судья и за дверью в зале судебных засе-

даний вот сейчас начнётся под твоим председательством слушание дела: – Мой вам совет, если вы приехали в наш город не по делу, а так просто, скуки ради, уезжайте.

Она очень спокойно положила на место телефонную трубку и очень спокойно вышла из-за своего столика, ещё более прямая, уже собравшаяся, уже отрешившаяся от всех прочих дел, уже готовая идти в зал судебных заседаний, чтобы быть там судьёй.

В кабинетик, теснясь, вошли прокурор и народные заседатели и тотчас вышли, пропуская вперёд Марию Сергеевну.

– Встать! Суд идёт!

И все в зале сперва смолкли, а потом встали – все, сколько тут не было людей. И те, что пришли сюда послушать просто судебное дело, и те, кто пришёл сюда в страшной тревоге за своих родных, и те, кого привели сюда под конвоем.

Все поднялись навстречу суду и судье.

Она села на своё председательское кресло с высокой спинкой и резным гербом над головой и подняла глаза в зал.

Все в зале сейчас смотрели на неё. И те, что сидели за загородкой на скамье подсудимых – двое мужчин с посерелыми лицами, – тоже смотрели на неё.

«Ты говоришь, как судья...»

«Да, я судья, Николай...»

13

Николай Андреевич молчал, ему было нелегко отвечать на вопросы жены, не потому, что не находились нужные слова, а ещё и потому, что вдруг прямо перед ним, в гостиничных дверях, появилась Таня. А за спиною у неё

медленно одолевал ступеньки недобро известный Николаю Андреевичу городской чудодей Дмитрий Иванович Черепанов. Старик недобрый, приметливый, злой на язык. Некогда они дружили – давным-давно. А потом поссорились, что, впрочем, для Черепанова было обычным исходом всякой его с кем-либо дружбы. И вот в дверях дочь, а за спиной у неё уже вырос этот умница и злюка Черепанов, а в трубку всё ещё продолжают бить жестокие слова жены, и ей ничего не ответишь. Он собирался было ответить, он и сам собирался было перейти в наступление и наговорить жене немало тех горьких слов, которые так легко даются в подобные минуты. Он собирался было спросить её про Григория, о том, что за отношения у неё с ним. От общих друзей, наезжавших в Москву, Николай Андреевич слышал уже какие-то полурассказы, полунамёки. Да, и у него бы нашлось немало горьких и жестоких слов для жены, но в дверях стояла дочь, и Николай Андреевич растерянно смолк. Внезапно в трубке раздался сухой щелчок, и столь тягостный для него разговор кончился. Телефонистка спросила молодо-беспечным, молодо-равнодушным голоском:

– Вас прервали? Вас соединить опять?

– Нет, нет! – испуганно отозвался Николай Андреевич и поспешно встал навстречу дочери, с чувством глубочайшего облегчения выпустив из руки телефонную трубку.

Таня подбежала к отцу и, так как она до всего любила дотрагиваться руками, схватила трубку и водрузила её на место, на рычажок старинного телефонного аппарата, какие впору выставлять в музеях. Она так и сказала:

– Музейный экспонат, а не телефон, правда, папа?

– Правда. – Он глянул на часы. – Прости, я опоздал. – Он наклонился и поцеловал Таню в лоб, вдруг отчего-то страшно себя пожалев, будто посмотрел на себя со стороны и чужими глазами, и вдруг сам себя огорошив вопросом: «Зачем ты приехал?..»

Старик Черепанов, отстранив со своего пути пребывавшую в застылой созерцательности коридорную, перешагнул гостиничный порог.

– Здравствуйте, Николай Андреевич, – на старинный манер приподняв над головой брезентовый картуз, сказал он. – Рад вас приветствовать в родном городе. Всё ж таки нет-нет, а родные камушки покличат? Только вот в гостинице-то этой скука жить. И верно, пахнет щами, окна слепые. – Старик неодобрительно покосился на коридорную, теперь с глубочайшим интересом внимавшую его словам. – Ты бы, Софья, чем подслушивать, стёкла бы хоть протёрла. Ох уж эта ваша порода Савинская! Всё бы вам высматривать, всё бы вам вынюхивать!

– А Дмитрию Ивановичу всё бы язвить да язвить! – смело отпарировала коридорная. – Знаем...

– Марш отсюда! – Старик всерьёз сердито наставил на девицу свои колючие глаза. – Экая пустельга!

Он повернулся к ней спиной и, потихонечку пригасив в глазах вспыхнувшую злость, как умел радушно, улыбнулся Николаю Андреевичу.

– Так зачем, стало быть, к нам? В отпуск просто так или по делу?

Николай Андреевич в замешательстве только руками развёл. Голос жены всё ещё жил, звучал в ушах, и вот словно сошлись, объединились её вопрос «Зачем приехал?» и слова этого старика «Зачем, стало быть, к нам?» И снова у самого себя спросилось: «А зачем, зачем?»

Избегая пристально рассматривающих его глаз старика, Николай Андреевич протянул ему руку:

– Рад вас видеть, Дмитрий Иванович. Гляжу, ничуть не постарели.

– Будто бы? – усмехнулся старик. Он задержал в своей руке руку Николая Андреевича и заставил того поглядеть себе в глаза.

– Нет, не постарели.

– И встрече со мной рад? Ведь мы же вроде поссорились...

– Когда это было! Я уж и забыл даже, из-за чего и поссорились.

– Будто бы? – снова усмехнулся старик. – Ну, беседуйте отец с дочерью, а я пойду солнце ловить.

Старик отпустил руку Николая Андреевича, быстро повернулся и зашагал к дверям, по пути чуть приметно кивнув дружески Тане.

– Где это ты с ним встретилась? – спросил отец, когда Черепанов уже вышел на лестницу. – Не боишься его? Он ведь с причудами старик.

– Нет, его я не боюсь, – сказала Таня. – Я сюда идти боялась. Вот он меня и проводил. А не идти тоже было нельзя. – Таня заглянула отцу в лицо. – Папа, ты что такой невесёлый? Это из-за телефона, да? А с кем ты в него разговаривал? – Она вдруг рассмеялась. – Неужели в него ещё можно разговаривать? И слышно?

– Слышно, – кивнул отец. Он обнял дочь за плечи и предложил: – Пойдём-ка ко мне в номер. Там, кажется, поуютнее.

– Пойдём.

Обнявшись, они двинулись в путь по длинному, тёмному и грязному коридору, и Таня всё поглядывала, закидывая голову, на отца и всякий раз, взглянув на него, ободряюще ему улыбалась.

– А не идти мне сюда тоже было нельзя! – оживлённо пустилась она в пояснения. – Ты мне велел приходить в городской сад, а его ведь весь пересадили на горку.

А там, где был сад, скоро потечёт Большая Кама. Я забыла тебе об этом сказать вчера. Что делать, думаю. Надо бежать в гостиницу, а то и не найдём друг друга. Вот Дмитрий Иванович меня и проводил. Я его случайно встретила, он «на натуру» шёл.

– Вот как? – сказал отец. – Значит, сад теперь на горе, там, где раньше один пихтарник рос? И верно, хорошее место для городского сада.

– А как придёт к нам Большая Кама, немного повыше монастыря построят пристань. А сам монастырь, знаешь, папа, говорят, окажется на острове. Красиво, правда? Белые стены, колоколенка в небо, а вокруг будто самое настоящее море.

– Красиво.

– И пристань рядом. Остров, а рядом – пристань. Тоже высокая, с маяком. Как на море. Плыви куда хочешь! Правда, красиво?

– Правда. – Отец распахнул перед дочерью дверь своей комнаты. – Входи.

Таня задержалась на пороге.

– Сюда? – Она глянула в узкий, безрадостный мир отцовского жилья и снова услышала в себе этот быстрый-быстрый бег каких-то мурашек, повсюду, в спине, в кончиках пальцев, за ушами, после чего – она точно знала – вдруг втекают в глаза слёзы, и тогда уж сторожись, чтобы они не пролились из твоих глаз.

– Папа, а окно ты можешь открыть? Оно открывается?

– Оно открыто, дочка.

– Совсем-совсем?

– Да.

– А мне показалось... – Таня переступила порог и вошла в комнату, за окном которой было так же серо, как и в самих стёклах с прикипевшей к ним стародавней пылью.

Вошла и поспешно присела на краешек высокой кровати, сердито прислушиваясь к быстрому в себе бегу этих предательских мурашей, после которых начинаешь глупо реветь.

Отец притворил тихонько дверь и сел на стул – тоже с инвентарной биркой на самом видном месте. Таня приметила эту бирку, как только вошла. И бирку на кровати тоже приметила. Эти жестяные номерки здесь только и посвечивали, где-то пораздобыв для себя крупицы солнечных лучей. Такая же точно бирка на проволочке висела и на шейке графина. Это позабавило Таню.

– Как ожерелье какое-нибудь, – сказала она повеселевшим голосом. – Толстая тётка в гости пошла. Сама большая, а головка маленькая. И что ни шаг – то дёргается. А бусы, и серги, и браслеты звенят, будто велосипед едет.

Отец проследил за её взглядом и усмехнулся.

– Приметливая. – Он пододвинулся вместе со стулом поближе к дочке. – Как это ты сказала: «На натуру»? А что это означает, знаешь?

– Знаю, – кивнула Таня и быстро глянула, распрямив пальцы, на свою ладонь, туда, где ещё недавно прилепилась капелька краски. Нет её! Исчезла! – Это когда пишешь или там рисуешь то, что открылось глазам вот прямо сейчас.

– Пишешь?

– Ну конечно, маслом, например.

– Маслом? Так ты, что же, у Черепанова в ученицах?

– Да, он меня учит на художницу. – Таня решилась и посмотрела на отца, широко распахнув глаза. – Он ведь тебя тоже учил, правда? – И, помолчав и поразглядев как следует отца – какое у него всё-таки незнакомо-грустное лицо! – она тихо, но торжественно, как там, в мастерской

Черепанова, проговорила: – Я буду художницей, папа. Обязательно буду-

– Вот оно что!.. – Николай Андреевич ещё ближе придвинулся к Тане.

Теперь он стал разглядывать её. Он помнил её не такой. Что-то переменилось в ней, переменилось изнутри. Она стала совсем иной, чем та маленькая девочка – родная, близкая, но всё же маленькая и несмышлёныш, какой он её оставил три года назад, какой он её запомнил. С той Таней, с той его дочкой легко было говорить, думая о своём, её вопросы не требовали ответа, её слёзы просто было унять каким-нибудь пустяком, подарком там или сказочкой. А эта, нынешняя его Таня, пожалуй, сказку и не станет слушать. Пожалуй, не поглядит даже и на его подарок. Он вспомнил, ощутив внезапную растерянность, что забыл вчера отдать Тане нарядную, большеголовую куклу, которую привёз ей. И тотчас обрадовался, что забыл. Эта кукла тоже годилась для той Тани, которую он оставил три года назад, а не для этой, что сидит сейчас напротив него и так торжественно, так по-взрослому весомо произносит: «Я буду художницей!» Худенькая, со смешными косицами и с исцарапанными коленками, вся повытянувшая-ся, но ещё совсем ребятёнок – и всё же, всё же незнакомо иная, будто вот-вот уже и взрослая.

«Зачем я приехал?! Повидать её?! Только за этим? Да,

теперь это стало главным. Её надо было повидать. Обязательно! Теперь это становится главным. А раньше, когда потянуло в родной город, когда решился ехать, ты почти не думал о ней – о своей дочери. Ты думал о другом. -О чём же?! Всё оборвано здесь. О чём же ты думал?! Всё враждебно здесь ' тебе. О чём же ты думал? Куда, к кому ехал?!»

– Опять, опять ты задумался?! – Таня порывисто поднялась и прижалась к отцу, дичась ещё его и не умея

сдержать себя. – Папочка, ну зачем у нас всё так? Говори! Ты обещал мне всё-всё объяснить! Говори!

– Прямо сейчас? – тревожно напрягшимся голосом спросил отец.

– Если можешь...

– Хорошо, Таня, давай поговорим. – Он поднялся. – Но только не здесь.

– Пойдём домой? – вскочила Таня.

– Нет, мы походим по городу, ладно?

– Пойдём, – сказала Таня и, взяв отца за руку, первая вышла из узкого, пропылённого, с безглазыми стенами номера.

И побежала, не выпуская отцовой руки, по коридору. И, пока бежала, ни разу не вдохнула воздуха и ни разу не раскрыла прижмуренных глаз. Быстрей, быстрей отсюда!

Ей казалось, что едва они выбегут с отцом на улицу, на воздух, как в-сё сразу станет на свои места и сделается простым, и понятным, и близким, как и все вокруг в родном городе.

14

Дом воеводы первым открылся им, когда они выбежали из гостиничных ворот. Таня хотела было тут же и позвать отца в этот дом, столь памятный ей ещё по тем временам, когда они бывали там вдвоём. Войти бы и услышать те удивительные слова, которые произносил там отец, совсем так же, наверное, и такие же, какие говорились тут много-много лет назад, когда в доме воеводы был не музей, а жил настоящий воевода. Таня тогда не запомнила эти удивительные слова – звонкие, протяжные, нет, певучие. Она не запомнила смысл этих слов, лишь запомнила звук. Мала была, глупа. Теперь бы она запомнила. Но теперь, вот прямо сейчас, нельзя туда. Теперь, вот прямо сейчас, будет у Тани с отцом очень серьёзный разговор, самый серьёзный за всю её жизнь.

Таня, готовясь к этому разговору, вытянулась насторожённо, даже руки вытянула, как солдатик в строю, и неотрывно стала смотреть в глаза отца. Ну, говори же!

Отец будто не замечал её спрашивающего, её требовательного взгляда. Он медленно двинулся вперёд к Торговой площади, медленно, широко оглядывая все кругом. Он улыбался чему-то. Глаза тревожились, а губы улыбались, и морщинки у носа и в углах губ повыравнились, словно выбрались из своих глубин, и лицо от этого разгладилось, помолодело.

Таким, вот таким Тане помнился отец. Ей стало жаль спугивать его радостную минуту, и она решила повреме-

нить со своим разговором. Пусть его пооглядится – ведь он не был здесь целых три года.

Они стали пересекать Торговую площадь, но не там, где шли другие прохожие и где был переход через площадь, а совсем иной дорогой. Эта дорога вела к ограде сквера, попросту никуда не вела – в том месте не было калитки. Но эта дорога шла в гору, выводила на самое высокое место площади, и отсюда всё было видно вокруг далеко и вширь. Помнится, отец всегда пересекал площадь в этом месте и всегда останавливался надолго у ограды сквера, вот тут, на самом высоком месте, подолгу стоял здесь, оглядываясь, раздумывая над чем-то. Вдруг скажет что-нибудь непонятное и опять надолго умолкнет. О чём он тогда говорил, Таня не помнила и это. Как же мало она запомнила об отце! Да, мала была, глупа. Но вот теперь, теперь ей уже тринадцатый год, и она всё теперь понимает и ничего теперь не забудет.

– Перемена, перемена, – проговорил отец вот так же, как и тогда, останавливаясь у ограды сквера. – Так, говоришь, там, за мостом, разольются воды Большой Камы?

– Да, представляешь, прямо тут вот, у рыночной площади. Но, конечно, никакого уже и моста не будет, и даже Ключевка наша утонет в Каме. Представляешь, Кама подойдёт и проглотит нашу Ключевку!

– Представляю. А где, ты говоришь, пристань задумали?

– А вон там! – Таня привстала на цыпочках, протягивая вперёд руку. – Вон там, повыше монастыря. А вокруг монастыря – остров.

Отец вдруг быстро обернулся и тоже вытянул вперёд руку:

– А там, на горе, говоришь, парк?

– Так вот же он, вон деревья!

– Маловат, – сказал отец, всматриваясь в даль из-под руки. – Маловат ещё.

– Понасажаем, – уверенно проговорила Таня. – Только вот козы. Знаешь, сколько у нас в городе козы деревьев погубили? Тысячи! Я всех этих коз собрала бы в кучу да и отправила бы куда-нибудь в пустыню. Ведь пасутся же там овцы. Как думаешь?

– Большая Кама не одних только коз из города повы-селит, доченька. Весь город тронется в путь.

– Как же это? – Таня засмотрелась на отца.

Он опять стал каким-то новым. И странно, Тане не по нять было, радуется ли он сейчас чему-то или же, наоборот, чем-то очень огорчён. Какое-то смутное, взволнованное и притихшее разом было сейчас лицо её отца.

– А так вот, – сказал он. – Большая Кама станет диктовать здесь свои законы. Вот уж и парк из Заречья на гору перенесли. Пожалуй, километра за три отсюда и на самое высокое место в городе. А был парк в низине. Разве это не перемена?

– Перемена, – охотно согласилась Таня.

– Огромное водное зеркало – и крохотный городок где-то сбоку припёка. Не смотрится ведь, а?,

– Не смотрится, – кивнула Таня.

– Стало быть, всякий новый дом потянется в городе вверх, всякая новая улица раздастся вширь. Как думаешь, лучше будет?

– Конечно! – убеждённо сказала Таня, и ей даже на миг удалось увидеть вдруг раздавшийся вширь и выросший вверх её крохотный старинный городок.

Всё заблестело, засверкало перед глазами, так, что Таня даже зажмурилась. А когда вновь открыла глаза, городок по-прежнему низко и узко лежал на своём месте.

– Перемена, перемена, – задумчиво и вроде как печально снова проговорил отец. – Когда-то я мечтал о таком городе, дочь. Но города создаются не архитекторами, а велением времени. Пройдёт мимо города дорога – и город ожил, уйдёт дорога – и город замер. Знаешь ли ты, что когда-то через наш Ключевой проходила единственная до-

рога из Москвы в Сибирь и дальше, дальше? Великий торговый путь. Вот тогда-то Ключевой наш и стал расти, стал из селения городом, да всё крупнее, крупнее. Вот эти церкви да соборы – это всё свидетели его тогдашнего величия. Век прошёл, другой, и люди проложили иную дорогу, более удобную, более короткую, – отыскалась такая в Уральских горах. И стал хиреть наш город, сделался заштатным. А теперь вот не дорога, а целая река к нам подходит... Быть переменам! Теперь вот быть переменам!

– Хорошо бы! – мечтательно сказала Таня. – Ведь наш город когда-то был очень красивым. Просто удивительно каким! Я видела...

– Где же это ты видела? – улыбнулся отец. – Во сне?

Таня задумалась и ответила отцу не сразу.

– Почти как во сне, – сказала она наконец и прикрыла ладонью глаза – так ей легче было вспоминать. – Я видела наш город в доме у Черепанова. Знаешь, папа, какая удивительная у него там есть комната?!

– Ты была у Черепанова дома? – удивился отец,– О, да ты, я вижу, всерьёз с ним дружишь. Пожалуй, и десяти человек не сыскать в городе, которым бы Черепанов позволил проникнуть в свою мастерскую. И тебе было не страшно? Я сам как-то побывал у него раз и, признаюсь, чувствовал себя там неважно.

– Из-за петуха? – спросила Таня.

– Нет, пожалуй, из-за самого хозяина, – рассмеялся Николай Андреевич. – В тот вечер, помнится, мы с ним и поссорились.

– А из-за чего? – спросила Таня. – Почему?

– Давняя история, стоит ли вспоминать. – Николай Андреевич снова принялся обводить глазами по широкому кругу свой родной город. – А, вот уже и новые кварталы пошли! Ну-ну, как же вы их решили? Ширина верная, и

место будто правильное, а вот сами домики могли бы быть и иными. Должны бы были быть иными. – Он глянул на дочь, энергичным движением руки как бы призвав её в свидетели.– Смотри, новое строительство, новая планировка улиц, а всё те же срубы избяные об один либо об два этажа. Рядом лес – вот и рубят избы. А надо бы нынче иначе тут всё строить. Стекла нужно больше, воздуха, лёгких конструкций. Гляньте, за бугром ведь Кама! Эх вы, избяных дел мастера! Ты согласна со мной, дочка?

– Согласна, – думая о чем-то своём, неуверенно кивнула Таня. – Но ведь Камы ещё нет.

– Будет. Сама же сказала, что будет.

– Обязательно, – кивнула Таня. – Папа, а потом ты так с Дмитрием Ивановичем и не помирился?

– Нет, так и не помирился.

– А давно это было? Это ещё когда ты учился рисовать у него?

– Да, это ещё когда учился рисовать. Давным-давно, Танюша, всё это было – позабылось уж.

– И правда ты позабыл, почему вы поссорились? Вспомни, пожалуйста, почему?

– Тебе это так важно знать?

– Важно! Я тоже, папа, с ним всё время ссорюсь. – Таня смущённо развела руками и виновато улыбнулась: мол, сам знаешь, как трудно ладить с этим стариком. – Но потом я опять с ним мирюсь. – Таня снова развела руками и виновато улыбнулась.

– Ну, тогда слушай. – Николай Андреевич, припоминая, задумался, остановив взгляд на одной какой-то точке вдали.

Таня поглядела – отец отыскал глазами их улицу и смотрел сейчас туда, где сквозь ветви тополей проглядывали крыши – бурая черепановского дома и зелёная – их

собственного. Вдруг ни о чём не захотелось больше Тане говорить с отцом, ни о чём не захотелось больше его спрашивать, а вот бы схватить его за руку и снова пуститься бежать. Через площадь, под гору, потом в гору, выбежать на главную улицу, свернуть по ней налево, а потом сразу вот и их дом. Калитку настежь – и бегом к двери. И дверь тоже настежь. «Смотри, мама, кого я привела!» А потом, потом...

– В те годы со стариком жили его сын и дочь, – заговорил отец негромко, голосом глуховатым, припоминающим. – Костя Черепанов был большим моим другом тогда. Большим моим другом была и дочь старика Лена. И вот Черепанов выгнал их из дома. Сперва сына, а потом и дочь.

– За что? – изумилась Таня.

– За непокорность. Он уже и тогда очень чудил, этот наш Дмитрий Иванович. Чуть что не по нему – и он взрывался и гневался, как какой-нибудь злой царь-государь из сказки. «Прогоню, не дам ни копейки, лишу, наследства!» – вот как он тогда покрикивал на своих детей. И прогнал, лишил наследства. Сперва сына, а потом и дочь.

– Что значит «лишить наследства»? – спросила Таня. – За что их он всё-таки выгнал? Они были плохими, может быть?

– Нет, они были хорошими, – опять глуховато, припоминающим голосом отозвался отец. – Особенно Лена. Добрая, мечтательная. Она хотела стать врачом, и она стала им, и, говорят, хорошим врачом. Понимаешь ли, угадала своё призвание. А отец не хотел никуда её отпускать от себя, запретил и думать о врачебной карьере. Сиди вот с ним дома да и стереги отцовы богатства! А когда она ослушалась, тайком уехала в Пермь сдавать экзамены в институт, он написал ей, чтобы не возвращалась. И ещё

написал: в завещании своём, мол, тебя не упомяну. – Николай Андреевич засмеялся. – Он это своё завещание, Танюша, что ни год, то переписывает. То на дочь перепишет, совсем порвав с сыном, то на сына, совсем порвав с дочерью, а вог теперь, я слышал, какого-то самого дальнего родственничка специально отыскал, чтобы ему всё и оставить, назло своим непокорным детям. Костю он выгнал из дома за то, что тот против его воли осмелился жениться на какой-то проезжей, «без роду и племени», женщине. Да, крутой старик и несправедливый. Вот я ему тогда это всё и высказал. А он распахнул дверь и только и сказал: «Убирайся!»

– Выгнал?! – ужаснулась Таня. – И тебя?!

– И меня, – улыбнулся отец. – Ну, тронемся дальше?

– Туда? – кивнула в сторону их дома Таня. И даже шаг сделала в том направлении. И даже потянула за рукав отца.

– Нет, доченька, не туда, – мягко сказал отец и шагнул. совсем в противоположную сторону. – Пойдём спустимся к Ключевке, поглядим на неё, покуда её ещё не проглотила твоя Большая Кама.

Таня повернулась и покорно пошла следом за отцом в противоположную сторону от их дома.

15

Вот она и река. Коварная?.. С норовом?.. Нет, совсем не такая. Её берега – как застывшие на бегу волны. Кажется, реке давно уже тесно в этих берегах. Она их и размывала, и ширила в половодье, и пробивала в них новые себе тропы. Но сходила вода, и берега снова сжимали реку в узкую, извилистую полоску. Непокорная – вот она

какая. И ещё весёлая, вся в ключах. И теперь уж скоро, совсем теперь скоро раздадутся вширь её берега. Так широко, что и не видно будет с одного берега другой. Нет, их Ключевку не проглотит Большая Кама, нет, не так это всё будет. Просто они сольются, обе реки. Одна отдаст много-много своей воды, а другая свою прозрачность, быстрое течение, свои ключи.

Когда это случится – и вот здесь, от этого берега, уйдёт вдаль и вширь новая река, Таня обязательно отыщет в ней прозрачный с завертями след родной Ключевки.

Этот след будет виден всегда. Река не может исчезнуть. Даже в море, наверное, река не исчезает. Надо только зорче смотреть.

Отец, спускаясь к реке, невольно ускорил шаг, и Таня на узкой тропинке отстала от него. Она посмотрела ему в спину, она и не знала, что он так сутулится. Вдруг увиделась седина в его волосах, и худой и слабой показалась его шея. Это было горчайшим открытием для Тани. Она привыкла помнить отца громадным, могучим. Она запомнила себя рядом с ним крошечной. И вот он не такой уж и высокий, и седой, и сутулится. Прошло три года, что-то случилось очень нехорошее за эти три года у отца с матерью, и вот сколько во всём перемен. «Перемена... Перемена...» – вспомнилось Тане это печально произнесённое им слово. Да, перемена!

Спеша, спотыкаясь, она нагнала отца, забежала вперёд него, чтобы снова увидеть его лицо. Её обрадовало, что оно не такое уж грустное. В глазах отца ей почудилась даже радость. Она догадалась: он рад всему этому, что видит вокруг, он здоровается со всем этим, здоровается со своим родным городом. И это не только печальная минута, но и радостная.

– Мальчишкой я переплывал Ключевку по три раза

без передышки, – приостанавливаясь, сказал отец. – А ты плаваешь? Когда я уезжал, помнится, ты ещё не умела.

– Научилась! – радостно сказала Таня. – В прошлом году. Правда, не очень ещё хорошо, но всё же плыву. Мен л Саша научил. Он говорит, если бы у нас вода была не такая холодная, я бы ещё лучше научилась.

– Хороший парень, – сказал отец.

Они снова тронулись в путь, стараясь теперь идти рядом по узкой тропинке.

– Да, он очень хороший, – кивнула Таня. – Он мой самый большой друг. Он такой же, наверное, друг, как и у тебя был... – Она внезапно умолкла, поспешно отведя глаза от глянувшего на неё вопросительно отца.

Долго шли молча; тропинка вывела их к самой воде, теперь они шли вдоль берега.

– Папа, – сказала Таня, останавливаясь. – А я видела дочь Черепанова, когда она была ещё совсем молодой, когда вы с ней дружили. Ведь вы же с ней дружили по-настоящему?.

– По-настоящему, – кивнул отец. – Нет, Танюша, ты не могла её видеть. Она давно уехала из нашего города, ты тогда была ещё маленькой.

– Я её видела, – сказала Таня. – Я её видела у Дмитрия Ивановича на картине. Он нарисовал картину – сирень в саду. Ночь и сирень. Мне сначала даже показалось, что у него там в доме нет стены, а вместо стены сирень. Но я знала, что у нас нет в городе такого сада с такой сиренью. И тогда я поняла: это картина. И девушки такой у нас в городе нет, какую он нарисовал в этой сирени. Я не встречала такую. Я спросила его, кто она, а он ответил: «Дочь». Вот видишь, я с ней и познакомилась. А потом даже вспомнила её, какой знала, когда была маленькой. Она правда очень хорошая, ласковая, задумчивая?

Нет, всё придумала, я помню дочь Черепанова, кох^да она была сутулой, старенькой и всё молчком, молчком. Неужели та, что на картине, это тоже она?

– Я не знаю этой картины, – сказал Николай Андреевич. – Но ты права, Лена была очень хорошей, и ласковой, и, верно, часто задумчивой. Всё мечтала о чём-то. А потом жизнь погнула её, Таня. Конечно, она и тогда ещё была не старенькой, та, которую ты запомнила. Она совсем молодой была, но правда твоя: уже притихла, уже согнулась. Отец помог... Вот тебе, девчушке, она и показалась старенькой. – Он вдруг встрепенулся. – А я каков на твой взгляд? Ну-ка, отвечай!

Он распрямился перед дочерью, расправил плечи, делая всё это с подчёркнутой шутливостью. Он и улыбался сейчас весело-превесело. Вот только глаза не улыбались, пристально ожидающе глядя на Таню.

А она только эти глаза и видела.

– Не знаю, ещё не знаю, – сказала она, мучительно-трудно выговаривая слова. – Папа...

Она увидела, как тревожно вздрогнули его зрачки. Она поняла: это он испугался, что она снова сейчас попросит его начать с ней разговор о самом главном. Тот разговор, который он ей обещал вчера, когда они прощались: «Завтра я всё-всё тебе объясню...» Вот и пришло это завтра, и он ничего ей не объясняет, и всякий раз вздрагивают его глаза, едва лишь она заговаривает с ним об этом.

– Папа... – Таня лихорадочно стала искать, какой бы задать сейчас отцу вопрос, чтобы не мучить его больше. – Папа, а что такое завещание? Вот ты говорил, что Черепанов переписывает всё время завещание то на одного, то на другого. А почему? Что это такое?

Отец понял и благодарно улыбнулся дочери:.

– Сейчас, сейчас тебе всё объясню...

Солнце заслепило воду у противоположного берега и на стрежне, и туда нельзя было смотреть. А их берега солнце ещё не коснулось, здесь было ещё прохладно и порывисто дул ветер, неся в себе горьковатый запах камышей. Так пахли камыши возле Камы. Значит, оттуда, с Камы, и ветер. Ему ничего не стоит пролететь мигом три километра и даже сберечь в себе этот влажно-горький, будто даже зеленоватый на цвет запах камышиных зарослей. Саша говорит, что так пахнет и на море. Он был раз с сёстрами на Чёрном море. Он уже во многих местах побывал – её друг Саша. Он и в Москве два дня жил. Проездом. А вот Таня так туда и не выбралась, хотя ей-то проще простого было поехать в Москву – там жил её отец, там строил он свои громадные и белые дома, похожие на океанские корабли. Нет, видно, совсем не проще простого было для Тани попасть туда, где жил её отец. Совсем не проще простого...

– Завещание, Танюша, – заговорил отец, – это такое распоряжение на бумаге, заверенное свидетелями, по которому человек оставляет после себя своё имущество кому-нибудь из родных или друзей. Поняла?

Таня кивнула.

– А у старика есть что завещать, – продолжал отец.– Вот ты видела его картины. Ведь это целое собрание. Там есть и ценные. Помнится, два этюда Кустодиева, рисунки Сергея Коровина, а одна из картин Ключевского кремля писана, кажется, Константином Фёдоровичем Юоном. Ему замечательно удавалась наша северная старина. Тут он бывал художником превосходным, по-настоящему самобытным. Помнишь, монастырская стена и звонница? Ты запомнила эту картину?