Текст книги "Ребята не подведут!"

Автор книги: Ласло Харш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)

Однако ребята ни о чем не забыли и каждое утро спрашивали у Эде, что поделывает его братец. Эде злился и клятвенно уверял, что нет у него брата, что он единственный сын господина Розмайера, но избавиться от ребят он никак не мог, потому что школа переехала в квартиру Розмайеров. Да, да. Дело в том, что у Розмайеров имелся радиоприемник – тот самый, который они купили у Чобанов, – и теперь все дети ходили к ним на радиозанятия.

На первых порах эта радиошкола обещала быть прекрасным развлечением. Во время урока арифметики, например, запросто можно было читать сказки. Если кто-нибудь во время диктанта бездельничал, то его никто не ставил в угол. Во время урока родной речи можно было преспокойно играть в «блошки». Тем, кто не выучил урока, не ставили «кол», и наоборот, те, кто старался учиться хорошо, не получали «пятерок». И никто ничего не записывал в дневник, например, тому кто подкладывал кнопку на стул впереди сидящему.

Габи скоро надоели все эти развлечения, и он принялся внимательно слушать, решив, что радиошкола может его научить грамотно писать. Поэтому он каждый день аккуратно приходил в школу, иначе говоря, в дом к господину Розмайеру.

У Розмайеров была лучшая квартира в доме. В кухню корчмы можно было попасть как раз из той комнаты, где проводились радиозанятия, так что во время уроков в ней всегда витал дразнящий запах жареного мяса, за исключением тех случаев, когда на кухне что-нибудь пригорало, и тогда все забивал едкий запах подгорелого жира. Комната была битком набита мебелью. В ней стояли три стола. Один из них – простой, коричневый, окруженный обычными венскими стульями, второй – с резными ножками, украшенными огромными кошачьими когтями. Третий – круглый, отделанный позолотой. В углу стояла стеклянная горка, сплошь заставленная фарфоровыми пастушками и надувными резиновыми свинками. Рядом с ней большой посудный шкаф. И несмотря ни на что, в комнате всякий день прибавлялась какая-нибудь новая вещь: то передвижной столик на колесиках, то нечто среднее между диваном и креслом, то настенный буфет с музыкой, наигрывавший мелодию «Редкая пшеница, редкий ячмень». Потом появилась другая музыкальная вещица – большие напольные часы, которые каждые четверть часа отбивали время так звонко и переливчато, что даже заглушали голос диктора. Наконец однажды утром дюжие рабочие втащили и поставили в угол рояль. Рояль был короткий, узкий, высокий, и поэтому Шефчик-старший тут же заметил: «Это не рояль, а пианино». Но как выяснилось, это было не пианино, а пианола.

Габи спросил у господина Розмайера, кто на нем умеет играть, и тот указал на Эде. И Эде действительно умел играть. Он что-то повернул позади пианолы, и в тот же миг в комнате зазвучал марш Ракоци. Вот тогда-то многие и решили, что это никакая там пианола, а просто-напросто большая шарманка. Но как бы то ни было господин Розмайер явно гордился своей пианолой, а в особенности музыкальным «дарованием» Эде. Но если уж говорить по-честному, ему нравилось именно то, что при звуках пианолы в корчму набивалась уйма посетителей и что они, уходя, оставляют денежки в кассе.

Как-то раз довольный господин Розмайер снова кивнул Эде:

– Ну-ка, сынок, сыграй еще!

Эде, разумеется, упрашивать не пришлось. Он снова завел «рояль-шарманку», и снова загремел марш Ракоци.

Едва прозвучали первые несколько тактов, как из соседней комнаты донеслись нечленораздельные выкрики. Дверь с треском распахнулась, и, пошатываясь, вошел немецкий солдат. Солдат, видимо, основательно налился холодным, прямо со льда пивом у Розмайера.

– Хайль! – оглушительно гаркнул он и вскинул руку.

Но он, видимо, не рассчитал силы взмаха и, чтобы не потерять равновесие, ухватился за позолоченный столик. Стоявшая на столике фарфоровая статуэтка упала на пол и со звоном разбилась. Но господин Розмайер даже и глазом не повел, а вежливо ответил:

– Хайль!

– Што это за музик? А? – пробасил немец.

– Марш Ракоци, герр фельдфебель, – почтительно объяснил господин Розмайер. – Играет мой сын. Мой сын…

– Достатошно! Фатит! – заорал немец. – Бунт! Играй песню «Хорст Вессель»!

– Он требует какую-то песню «Хорст Вессель», – зашептал отцу Эде.

– К сожалению, этого пианола не играет, – заюлил господин Розмайер.

– Как? Что? – закричал немец, и глаза его налились кровью. – Приказываю играть!

Но напрасно он приказывал: пианола не играла ничего другого, кроме марша Ракоци.

– Не играйт песню «Хорст Вессель»? Тогда капут! – заплетающимся языком пролепетал немецкий фельдфебель и, выхватив пистолет, трижды выстрелил в пианолу. Механизм застонал, в нем что-то заскрежетало, и марш Ракоци оборвался.

– Зо! Так! – изрек красномордый фельдфебель. И торжествующе продолжал: – Но зато мы будем петь!

И он тут же затянул песню о гитлеровской подлости и глупости, призывающую к убийству и истреблению людей. Господин Розмайер и Эде дрожащими голосами подпевали ему, тем более что фельдфебель дирижировал револьвером. Мальчишки же тем временем забились в угол и молча слушали.

– Зо! Так! – произнес «дирижер», когда песня кончилась. Затем он повернулся к перепуганным мальчишкам. – А вам надо тоже научиться. Потому что эта песня станет и вашим гимном.

Он вдруг четко повернулся кругом, шагнул к двери и зычно выкрикнул:

– Хайль Гитлер!

Но когда фельдфебель вскинул вверх руку, он снова потерял равновесие и через открытую дверь вывалился из комнаты.

Наступила тишина. Все, опустив глаза, стыдливо молчали, и только господин Розмайер попытался хихикнуть: видите, мол, какой веселый народ эти немцы. Но потом и он умолк. Действительно, никто не знал, что тут можно сказать или сделать. К счастью, в этот момент в давно молчавшем радиоприемнике послышался треск и мрачный, спокойный голос произнес: «Для районов Байя и Бачка воздушная тревога! Для районов Байя и Бачка воздушная тревога!» Потом тот же голос повторил эту фразу по-немецки – должно быть, специально для господина фельдфебеля, ну а после этого из приемника посыпались какие– то непонятные слова: «Крокодил гросс, крокодил клайн, леванда, леванда, леванда»…

Все облегченно вздохнули: под предлогом воздушной тревоги можно наконец улизнуть из этой комнаты. Ребята заторопились домой, а вскоре и в самом деле заревели сирены. Но чувство горечи и тревоги не покидало ребят даже и тогда, когда они, толкаясь, спускались вниз по лестнице.

В подвале, на краю скамейки, примостился бывший зеленорубашечник. Теперь если его и изводили, то делали это лишь по привычке, ибо яростные вспышки Шлампетера уже не доставляли прежней радости. Конечно, сейчас насолить ему было нетрудно, но как-то не хотелось. Да и в самом деле: это был уже не тот наглый и злобный зеленорубашечник, а жалкий, съежившийся в углу человечек, который вздрагивал при каждом взрыве и всех спрашивал, кто приходил со двора:

– Простите, бомба разорвалась рядом с нами?

Он задавал этот же вопрос и тогда, когда подвал содрогался, скрипел, жалобно стонал, будто парусное судно, попавшее в шторм. Взрывы бомб сотрясали его стены, пол ходил ходуном, а сквозь щели в окнах, заделанных железными щитами, просачивался горьковатый дым.

– Горит нефтеперегонный завод, – заметила тетя Чобан.

Шлампетер, замирая от страха, сидел молча и неподвижно. Вдруг он испуганно вскрикнул и подпрыгнул вверх. Все тоже вскочили со своих мест, думая, что зеленорубашечник рехнулся, чего многие уже давно ждали. Шлампетер сунул дрожащую руку в карман и двумя пальцами вытащил оттуда живую лягушку. С лягушкой в руке, пошатываясь, он подошел к старшему по дому Тыкве, ухватился за его пальто и с мольбой в голосе выдохнул:

– Хватит… Скажите им, чтоб они оставили меня в покое. Вы – старший по дому, скажите им, что я прошу заключить со мною мир… Я так больше не могу…

Тыква смерил его с головы до ног холодным взглядом.

– Не понимаю, чего вы от меня хотите. Не понимаю, господин, почему я обязан избавлять вас от каких-то неприятностей. Улаживайте свои дела сами.

Шлампетер повернулся, посмотрел на собравшихся в подвале и громко выкрикнул:

– Кто бы ты ни был, давай заключим мир. Прошу мира.

Он выбросил лягушку за дверь, сел на прежнее свое место и глубоко засунул руки в карманы.

После отбоя тревоги, Теофил Шлампетер обнаружил на своей двери большой лист бумаги. На нем крупными, с кулак, буквами было написано: «Мира не будет».

Теофил Шлампетер растерянно окинул взглядом балкон. На горизонте полыхали зарницы пожаров, над землей клубился густой, удушливый дым. На улице нещадно гудели пожарные машины и кареты «скорой помощи», небо обшаривали паучьи лапы прожекторов, по ночному небу с ревом проносились самолеты, помаргивающие своими бортовыми огнями. Словом, все свидетельствовало о том, что мира нет и не будет!…

На следующее утро Габи сел писать донесение о расстреле пианолы и о том, что зеленорубашечник запросил мира. Мама спросила, что это он пишет. Габи ответил, что занимается правописанием, и сказал истинную правду, поскольку благодаря донесениям он куда лучше усваивал орфографию, чем в радиошколе, не говоря уже о том, что репродуктор, в отличие от господина Шербана, не в силах был исправить ошибки. В своем донесении Габи упомянул также, что в подвале все, даже не исключая господина Теребеша, ругали немцев, особенно после того, как начались сильные бомбежки, и он, Габи, только теперь по-настоящему понял, что имел в виду господин Шербан, говоря, что лекарство бывает иногда невкусным, по его все же надо принимать ради собственного выздоровления. В подвале все твердят о том, что ждать осталось недолго, что скоро все кончится и тогда наступят хорошие времена.

Разумеется, доктор Шербан знал об этом: недаром он тоже торчал в подвале и все слышал, но одно дело слышать, а другое – официальное донесение.

С каждым днем боевая деятельность группы уменьшалась: делать было почти нечего. Теперь уже не нужно было следить за зеленорубашечником да и что мог сотворить этот притихший, смертельно напуганный человечишко? Господин Тыква тоже присмирел, да и Эде не доставлял никаких хлопот. Большую часть времени ребята проводили на конспиративной квартире, потому что похолодало, пошли осенние дожди, а в такую ненастную погоду лучше всего сидеть на конспиративной квартире и разрабатывать планы.

– Значит, так, – Габи окинул взглядом внимательно слушавших его членов группы, – подключим ток к железной сетке кровати зеленорубашечника, и когда он уляжется, его ударит током. Он вскочит, осмотрится и, никого не увидев, снова ляжет на кровать. И снова его ударит током… Вот он и пропрыгает всю ночь, а утром обязательно съедет с квартиры, так как решит, что по комнате ходят привидения.

– А как быть с Тыквой? – поинтересовался Денеш.

– Очень просто, – продолжал Габи. – Тыкву мы отстраним от должности старшего по дому, а заменит его или доктор Шербан, или я. Если назначат меня, тогда Шефчик-старший станет заместителем, раз он главный секретарь. Согласны?

Все согласились.

Габи сказал также, что если он станет старшим по дому, то сразу превратит Дуци опять в девочку. Потом построит отдельный вход в конспиративную квартиру прямо с улицы и повесит большую вывеску, но только изнутри, чтоб никто не мог ее прочитать. Ну, а зимой заставит дядю Варьяша сделать во дворе ледяную горку.

На заседаниях присутствовала и Дуци, так как становилось ясным, что превращение ее в девочку вопрос самого ближайшего будущего. К тому же они не боялись больше ни Тыквы, ни зеленорубашечника. Если ее увидят и даже узнают, не велика беда! Но сама Дуци все еще не могла избавиться от страха, вспоминая о встрече с Эде и зеленорубашечником.

Члены группы просто так, чтобы лишний раз напомнить о себе, решили подключить ток к кровати зеленорубашечника. И еще: в открытое окно расстрелять из рогаток электрическую лампочку.

Оба эти мероприятия были проведены в жизнь. Зеленорубашечник теперь уже не кричал, не просил пощады, а еще глубже втянул голову в свои сутулые плечи и молчал.

Кроме того, они еще ходили в радиошколу к Розмайерам, всякий раз рассматривая расстрелянную пианолу, и кое-когда по старой памяти награждали тумаками Эде. Вот и все их развлечения. Скучища!

В будни-то еще туда-сюда, а в воскресенье хоть пропадай. Радиошкола не работала, на конспиративную квартиру из-за опаски тоже не придешь. Оставалось одно – сидеть дома. Словом, воскресенья стали самыми нудными и скучными днями.

Габи вставал поздно и нехотя съедал завтрак, раздумывая, чем бы заняться: почитать или сыграть с самим собой в «блошки». Но жизнь обычно вносила свои поправки. Не успевал он закончить завтрак, как объявляли воздушную тревогу. Теперь уже медлить было нельзя. Он мгновенно натягивал на себя одежду, запихивал в рот целый кусок хлеба с жиром и под хлопки зениток бежал в подвал.

Однажды в подвале к отцу подсел дядя Шефчик и под большим секретом показал какую-то бумагу. Отец взял ее, пробежал глазами, кивая при этом головой. Габи сделал вид, будто играет с Пушком, а на самом деле одним глазком старался заглянуть в бумагу. Но прочитал он только три слова, написанные крупными буквами: «Рабочие! Прекращайте работу!» Отец быстро вернул бумагу дяде Шефчику и пробурчал:

– Вы с этим поосторожнее, сосед.

– Почему это? Потому что в ней сказана правда?

– Не те времена сейчас, чтоб говорить правду, – вздохнул отец. – Если у вас ее обнаружат, не миновать вам беды. Во всяком случае, имейте в виду – вы мне ничего не показывали и я ничего у вас не видел.

– Если бы все так поступали, как вы, Климко, – рассердился дядя Шефчик, – то мы бы всю жизнь сидели здесь, под землей, как кроты. Но, к счастью, есть люди, которые думают и делают иначе.

Габи чуть не вскрикнул, до того понравились ему слова дяди Шефчика. Но отец опять заговорил нерешительно и расплывчато:

– Такие уж мы есть, сосед. Эта жизнь нас сделала такими… Нам трудно что-либо изменить… Вот, может, они… – и он кивнул в сторону Габи, – … может, дети наши построят новую жизнь в обновленном мире…

«Ребята не подведут!» – мысленно откликнулся Габи и, сунув правую руку в карман, согнул указательный палец. Потом еще внимательнее стал прислушиваться к этому странному разговору.

– В обновленном мире! – пробурчал в ответ дядя Шефчик. – Да как он может обновиться, если люди не приложат к этому своих рук? Ответьте мне, сосед!

Тем временем мама достала из кошелки хлеб и жир и сделала скудные бутерброды. Габи уже уписывал четвертый кусок хлеба с жиром, когда снова заревели сирены, возвещая своим протяжным воем об отбое.

Едва они вошли в квартиру, как под окном трижды кто-то свистнул. На балконе стоял Шефчик-старший и махал руками, подзывая к себе. Габи выпрыгнул в окно. Шефчик-старший согнул указательный палец и взволнованно проговорил:

– Иди скорее сюда!

Но торопиться, пожалуй, было некуда, ибо Габи уже стоял перед ним.

– В чем дело? – строго спросил он.

– Говорят, по радио объявили, что война кончилась, – затараторил Шефчик-старший. – Вот это да! Немцы могут убираться отсюда куда глаза глядят! Бомбежек больше не будет, и наступит мир. По радио говорят, что немцы нас обманули и что хватит, мол, проливать кровь. Диктор сказал все это только по-венгерски и не употребил ни одного немецкого слова. Такого еще не бывало… Вот дела! Представляешь?

– Надо было бы послушать, – спокойно сказал Габи, но сердце у него так и заколотилось от радости.

Они постучались к Розмайерам. В квартире было так тихо, словно вся семья Розмайеров вымерла. Но они продолжали стучать до тех пор, пока наконец Эде не открыл окно.

– Чего вам? – испуганно кося глаза, спросил он.

– Включи радио, – попросил Габи.

– Не включу, – огрызнулся Эде и захлопнул окно.

Они снова стали стучать. Громкий стук услышал Денеш, появились и два других Шефчика, приковылял со второго этажа Дюрика, подбежал Пушок. Наконец, лениво потягиваясь, пожаловала Мурза и преспокойно принялась облизывать себе лапы, как бы подтверждая, что все беды кончились. А Габи тем временем все барабанил и барабанил в окно, отзывавшееся жалобным звоном стекол. В конце концов к окну подошел сам господин Розмайер и с недовольным видом оглядел ребят.

– Откройте, пожалуйста, господин Розмайер! – прокричал Габи сквозь закрытое окно.

По виду господина Розмайера не трудно было догадаться, что он намеревается хорошенько отчитать ребят. Но, еще раз окинув взглядом собравшихся, он ничего не сказал, а нехотя открыл окно и поинтересовался, в чем дело. Габи попросил его включить радио. Господин Розмайер ответил, что приемник у них испорчен.

– Давайте я починю! – высунулся вперед Шефчик-старший. – Я хорошо разбираюсь в радиоприемниках.

И, не дожидаясь ответа, он прыгнул в окно, подскочил к приемнику, включил его, и в следующую секунду весь двор огласил зычный голос диктора:

«Немцы хотят навсегда лишить венгерскую нацию величайшего сокровища – свободы и независимости. Поэтому я сообщил здешнему представителю Германской империи, что мы заключим предварительное перемирие с нашими бывшими противниками и прекратим против них какие бы то ни было враждебные действия».

– Ура! Ура! – восторженно завопили ребята.

Господин Розмайер побледнел, рванулся к приемнику, выключил его и, захлопнув окно, выбежал из комнаты.

Габи чувствовал, как рыдания подступают ему к горлу и радостные слезы предательски навертываются на глаза. Если бы кто-нибудь спросил у него, отчего он готов расплакаться, то он не смог бы ответить. Однако он хорошо знал, что если бы его все-таки об этом спросили, он бы обязательно разрыдался и, самое странное, не испытал бы при этом никакого стыда, хотя рыдать – последнее дело. И вместе с этими подступающими к горлу рыданиями, его вдруг обожгло жгучее желание запеть какую-нибудь хорошую и очень торжественную песню. Эти два противоречивых чувства как-то причудливо переплетались в его сознании, оставляя в нем ощущение чего-то целостного, неразделимого. Но он не знал, что именно запеть. Много песен разучивал он в школе, но ни одна из них не подходила к этой минуте.

Наконец его осенило.

– «Да одарит нас мадьяр…» – робко запел он, чувствуя, что вместе с первыми словами из глаз его полились слезы.

Ребята с недоумением глядели на своего плачущего и вместе с тем поющего председателя. Впрочем, недоумение это длилось недолго, и вот уже шесть детских голосов подхватили песню, и она, набирая силу, полилась вольно и широко.

Так, исполняя гимн, они обошли весь двор.

«Уже народ наш в прошлом выстрадал себе будущее», – торжественно гремели заключительные слова.

И тут, откуда-то с высоты, зазвучал новый голос – мужской, скрипучий. Они подняли вверх головы и увидели, как на втором этаже, облокотись на железные перила балкона, стоял дядя Шефчик и во весь голос пел.

Члены группы знали эту песню, но еще никогда ее не пели. Это была прекрасная, мужественная, зовущая к победе песня. Мальчишки слушали как зачарованные, потом стали притопывать ногами в такт песне, а когда дядя Шефчик повторил заключительные слова, тут же подхватили их. Концовка песни, казалось, обрела крылья и усиленная звонкими голосами, взмыла над задымленными, покрытыми копотью крышами андялфельдских домов.

«Став на горло угнетателям народа, завоюем для себя свободу».

К тому времени во двор высыпал уже весь дом. Одни кричали «ура!», другие хлопали в ладоши, третьи обнимались.

– Значит, скоро вернется мой Андраш, а? – спрашивала тетя Чобан, вытирая глаза.

– Вот и дожили до светлого дня! – всхлипывала мама.

– Теперь уже не будем прятаться под землю, как крысы! – ликовала тетя Шефчик.

– Похозяйничали у нас гитлеровцы, и хватит! – похохатывал дядя Шефчик.

– Может, и моего Лайошку отпустят… – вздыхала тетя Варьяш.

– И Пинтер тоже вернется, – радовалась тетя Пинтер, всегда называвшая мужа по фамилии.

Одним словом, дом бурлил, гудел, бушевал, и только двое из всех не принимали участия в этом всеобщем ликовании.

Во-первых, в окне Розмайеров никто не появлялся.

Во-вторых, дверь Шлампетера так и оставалась запертой. Или его не было дома, а может, его и не радовало, что война кончилась и кровавая бойня прекратилась.

«Но почему среди ликующих людей нет доктора Шербана? – недоумевал Габи. – Ведь он так ненавидит войну и всех тех, кто затеял ее – немцев и их венгерских прихвостней. И вот теперь он почему-то не радуется со всеми вместе. Почему?..» Габи задумался. Все-таки странно… Тем более, что доктор Шербан был дома – это-то Габи точно знал, потому что они вместе поднимались из подвала. Странно… Габи уставился на дверь доктора Шербана и стал ждать. Ждать ему пришлось довольно долго. Но вот дверь наконец тихонько приоткрылась, и доктор Шербан, стараясь остаться незамеченным, направился к лестнице. Когда Габи подбежал к лестничной клетке, доктор Шербан уже вышел за ворота. Габи бросился за ним. Он заметил, что советник торопливо зашагал в сторону Сегедского шоссе.

– Господин Шербан! Господин Шербан! – крикнул он и припустился во весь дух.

Доктор Шербан остановился. Габи, не успев отдышаться, спросил его:

– Скажите, доктор Шербан, неужели вы не рады, что наступил мир?

– Мир еще не наступил, – грустно ответил доктор Шербан.

– Нет, наступил, – упрямо повторил Габи. – Об этом объявили по радио.

Доктор Шербан молчал.

По мостовой то и дело громыхали немецкие танки, направляясь в сторону Уйпешта. Туда же с бешеной скоростью мчались и немецкие грузовики. На грузовиках громоздились кое– как наваленные вещи, а на них сидели мужчины и женщины, злобно поглядывая на прохожих.

Доктор Шербан по-прежнему молчал. Наконец он взял Габи за руку.

– Я как-то рассказывал тебе… – задумчиво произнес он.

– Помню, о кровяных тельцах… – кивнул Габи.

– Верно. О кровяных тельцах. И о микробах. Возможно, ты не забыл и о том, что больной выздоравливает лишь тогда, когда кровяные тельца с помощью врача уничтожат вредоносные микробы…

– Конечно, не забыл! – с гордостью подтвердил Габи.

– Ну вот и прекрасно. Но бывает и так, причем довольно часто, когда выздоровление наступает вроде бы сразу и больной чувствует себя совершенно здоровым. У него появляется аппетит, ему уже не лежится в постели, и он готов даже петь, потому что чувствует себя куда лучше, чем до болезни. В таких случаях все радуются, полагая, что больной выздоровел. И только врач знает, что все это обманчиво. Больше того, подобная внезапная перемена подтверждает, что состояние больного очень тяжелое. Только врач знает, что пройдет несколько часов, а может, и минут, как температура опять подскочит, больной начнет бредить и вместо выздоровления наступит крайне опасное состояние, именуемое обычно кризисом.

– А отчего так бывает? – спросил Габи.

– Пожалуй, оттого, – объяснил доктор Шербан, – что болезнь, которая не смогла окончательно сломить организм, делает как бы передышку, чтобы собраться с силами, а затем с яростью обрушивается на больного. Понял?

– Вроде бы понял… немного… – ответил Габи. – Но вы все– таки объясните попонятнее.

– Попытаюсь, – усмехнулся доктор Шербан. – Как тебе известно, я врач и поэтому лучше всего смогу пояснить на примере болезней. Вообрази, что страна – это человек. И вот я делаю осмотр: выслушиваю легкие, сердце, проверяю пульс и убеждаюсь, что до выздоровления пока далеко, ибо в организме больного есть еще микробы.

– Немцы! – воскликнул Габи.

– Вот именно. Но не только они, а и те, кто им помогает…

– Шлампетер? – перебил Габи.

Доктор Шербан кивнул.

– Верно. Шлампетер. И другие шлампетеры. И те, кто руководит шлампетерами, вплоть до того человека, который объявил по радио, что он просит мира. Это по их милости к нам припожаловали и танки, и грузовики, и солдаты в черной форме, и немецкие полевые жандармы… Припожаловали для того, чтобы грабить и убивать… А теперь эти шлампетеры и ему подобные поняли, что просчитались, что им тоже грозит гибель. Вот поэтому-то они и запросили мира. Но поздно, они уже поражены смертельной болезнью, и никакие лекарства, никакие врачи им не помогут. Болезнь красивыми словами не проймешь.

– Значит, те, кто сейчас просит мира, и затеяли всю эту войну? – спросил Габи.

– Да, – ответил доктор Шербан. – Но их слова – обман, пустая красивая болтовня. Вот почему я не верю, что мир наступил. Мира нет. Ну, а теперь мне пора идти.

Он распрощался и торопливо зашагал дальше.

А Габи, задумавшись, постоял еще немного на улице, поглядывая на мчавшиеся танки и грузовики со свастикой, и вернулся домой. Дома царило приподнятое настроение. Отец, веселый и улыбающийся, ел суп, а мама весь обед что-то напевала. Только Габи сидел угрюмый, задумчивый, как человек, который знает о приближении конца, но никому об этом не говорит: зачем, мол, лишать последней радости других?

Под вечер явился Шефчик-старший и позвал Габи на конспиративную квартиру. Он загадочно улыбался, давая понять, что у него есть какая-то важная новость. Они спустились в подвал, и Габи открыл заседание. Шефчик-старший поднял палец: прошу, дескать, слова.

Смысл его взволнованной речи сводился к тому, что он предлагал немедленно преобразовать боевую группу в дружину мира, потому что война кончилась. Все ребята восторженно поддержали его.

Шефчик скромно сел на свое место и по-прежнему продолжал загадочно улыбаться: у меня, мол, еще кое-что есть.

Один только Габи не согласился с Шефчиком и сказал, что преобразоваться они еще успеют. К тому же сегодня воскресенье, а по воскресным дням никаких преобразований не делают.

Шефчик-старший по-прежнему загадочно улыбался, а когда сверху донеслись голоса, просто просиял и тут же предложил посмотреть, что там делается.

– Хорошо, – согласился Габи. – Идемте посмотрим.

Он первый, как председатель, поднялся по лестнице и на последней ступеньке чуть не столкнулся с Денешем, стоявшим под лестницей вместе с Дуци. Вид у нее был странный: она опять надела свое девчачье платье, но вот волосы так и остались короткими. Потому-то она и выглядела сейчас мальчишкой в девчачьем платье.

Дуци бросилась обнимать Габи и принялась упрашивать его сейчас же отправиться на поиски ее мамы.

– Немедленно отправляйся домой! – строго приказал ей Габи и, осмотревшись, сердито спросил: – Кто это придумал?

– Я! – горделиво откликнулся Шефчик-старший. – А тебе разве не нравится?

– Нет. Ни капельки, – резко ответил Габи. – Для чего так спешить?

Дуци расплакалась. Шефчик негодовал. Никто не понимал Габи, настойчиво выпроваживавшего Дуци из их дома.

В этот момент у Розмайеров заревело радио, о котором ребята совсем забыли.

«Самолеты-перехватчики, заградительный огонь!» – гремело оно по-венгерски и по-немецки так громко, что стены старого дома, казалось, дрожали.

– Слышите? – осведомился у ребят Габи.

Те непонимающе смотрели на него.

– Радио опять говорит по-немецки, – пояснил им Габи.

– Подумаешь, какая беда! – заносчиво бросил Шефчик– старший. – Это еще ничего не значит.

– Не знаю точно, – признался Габи, – но все это неспроста. Утром-то оно говорило только по-венгерски, а не по-немецки. Подождите, я сейчас.

В репродукторе гремела медь военного оркестра. Играли немецкий военный марш. Марш сменила песня, которую пел пьяный фельдфебель, расстрелявший пианолу.

Габи выбежал во двор.

В широко распахнутом окне появился Эде. Завидев Габи, он осклабился и поманил его к себе пальцем. Рядом с ним выросла фундаментальная фигура Розмайера. Скрестив руки, он застыл в окне с таким победоносным видом, будто считал себя по меньшей мере неким великим полководцем.

На балконе, весь сияя, появился старший по дому Тыква. Он что-то сказал возвращавшемуся домой господину Теребешу, и тот внимательно посмотрел во двор.

Габи казалось, будто все они таращат на него глаза, довольные и торжествующие. Тогда он гордо вскинул голову, повернулся и поспешил под лестницу.

Он строго-настрого приказал Дуци сию же секунду бежать домой, пока ее не заметили. А не то, пожалуй, будет поздно, потому что стряслась беда. Какая именно, он еще и сам точно не знает, но раз господин Розмайер, Эде, Тыква и его превосходительство Теребеш радуются, значит, так и есть.

Дуци убежала, а ребята молча и угрюмо разошлись по домам.

Рев радиоприемника стал глуше, так как Розмайеры закрыли окно. Весь дом как бы застыл в тревожном, тоскливом ожидании. Вечерело. На октябрьском небе зажигались первые молчаливые звезды, темные окна безмолвно уставились во двор. В комнатах тоже царила гнетущая тишина. Только громко тикали часы да прерывисто и приглушенно звучал кое-когда чей– то голос, еще резче подчеркивая тишину.

Так, в этом грозном, гнетущем молчании проходили дни, нескончаемо длинные дни. Габи даже хотелось, чтоб снова завыла сирена, снова заухали зенитки, засвистели бомбы, лишь бы кончилось это удручающее безмолвие. Иногда ему мерещилось, будто где-то звучат голоса, и тогда он вскидывал голову и смотрел на родителей: слышат ли они? Но нет, они ничего не слышали, – наверно, у него просто звенело в ушах от напряжения. Так он ошибался несколько раз… Но вот однажды встрепенулась и мать. Подняв глаза от шитья, она спросила:

– Что это может быть?

Со двора доносились едва различимые человеческие голоса.

– Я сбегаю посмотрю! – воскликнул Габи и опрометью выскочил из комнаты.

Голоса доносились со второго этажа. Глаза у Габи не сразу освоились с темнотой. Но потом он заметил, как на балконе мечется чья-то уродливая тень и что-то выкрикивает. Приглядевшись попристальнее, Габи разглядел Теофила Шлампетера, зеленорубашечника, в своих подкованных сапогах и в черных галифе. На плече у него висел автомат. Изогнувшись, он во всю глотку торжествующе вопил:

– Мира нет! Нет мира! Ми-ра не-ет!