Текст книги "Ребята не подведут!"

Автор книги: Ласло Харш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)

– Умная собачонка, – признал дядя Шефчик.

Габи поймал Пушка и нащупал привязанный у него на шее пакет, который сегодня был гораздо толще, чем обычное письмо. Габи ничуть этому не удивился и, не распечатывая, передал пакет дяде Шефчику. Дядя Шефчик разделил пакет на две части и еще раз восхищенно покачал головой:

– Ну и умная же собачонка!

За кирпичной стеной показалась высоченная фигура Берната Шимончича. Он хитро подмигнул Габи левым глазом, как бы говоря: «Ты мне нравишься», взял половину пакета у дяди Шефчика, молча сунул в карман и исчез. Дядя Шефчик потрепал Пушка по шее и тоже пошел по своим делам.

Габи и Пушок отправились домой. В воротах они распрощались: Габи пошел направо, а Пушок налево. Уже разойдясь в разные стороны, они вдруг остановились, обернулись и посмотрели друг на друга.

В тот день отец пришел с завода необыкновенно возбужденный. Он взволнованно рассказал о поразительных событиях на заводе. Откуда ни возьмись, как снег на голову, посыпались крохотные листовки. Одну нашли во дворе, другую – в машинном отделении, третью – в доменном цехе, четвертую – еще где-то. Листовки призывали рабочих всеми силами помешать вывозу завода. Немцы, мол, проиграли войну, а бандиты-зеленорубашечники хотят вывезти завод, опустошить и разграбить всю Венгрию.

Отец сказал, что обстановка на заводе страшно накалена. Рабочие собирались группами, читали листовки и всячески одобряли их. А начальник-нилашист орал, что засадит в тюрьму тех, у кого обнаружит листовки. Он распорядился провести расследование и установить, каким путем листовки попали на завод, так как есть приказ обыскивать в проходной всех рабочих поголовно. Утром тоже всех обыскивали, и все же листовки оказались на заводе! Это, конечно, работа коммунистов, не иначе!

Габи очень жалел, что Пушок не слышит папиного рассказа.

Но у Пушка были другие заботы.

На следующий день он снова появился на заводе. Но теперь уже никого не искал, а стрелой бросился за кирпичную стену и покорно стоял, пока дядя Шефчик снимал с его шеи привязанный пакет. Только тогда он убежал с завода, примчался к Габи, вскочил на постель и запачкал простыню своими грязными лапами.

И на третий день повторилось то же самое. Очевидно, Дуци переписывалась уже не только с Габи, но и с дядей Шефчиком. Причем переписывалась очень усердно!

Вечером отец рассказал, что на заводе все до предела накалено. Все рабочие согласны с тем, что говорится в таинственных листовках, и что они не позволят увезти машины и оборудование! Нилашистам не удастся совершить это преступление. И как бы между прочим отец заметил:

– Кстати, Габи… Мне показалось, что сегодня утром я видел около завода Пушка. Во всяком случае, он очень похож на Пушка… Я хотел было привести собачонку домой, да она не далась и убежала.

– Вот и хорошо, – усмехнулась мама. – Шлампетер наверняка бы пристрелил и эту только за то, что она похожа на Пушка.

Словно в ответ на слова матери, во дворе хлопнул выстрел, а после выстрела раздались обычные выкрики зеленорубашечника. Затем наступила тишина, и вдруг раздался второй выстрел, а может, и не выстрел, а взрыв или гром – словом, какой– то непонятный звук. В наступившей напряженной тишине послышался далекий рокот, будто где-то дрожала земля, а в доме задребезжали все стекла. Все обитатели дома невольно содрогнулись: «Что же это такое?»

Габи не терпелось узнать, что там происходит. Он вскочил, выбежал во двор, посмотрел на небо, но ничего не увидел, кроме спокойно плывущих темно-серых облаков. Под облаками что– то с визгом пронеслось, потом донесся свистящий, нарастающий гул, и, наконец, раздался сильный взрыв.

В ворота вбежал Шефчик-старший.

– Видел? Видел? – торжествующе воскликнул он. – Стреляют!

– Кто стреляет? Шлампетер? – с трепетом спросил Габи.

– Какой там Шлампетер! Русские! Из орудий бьют! Угодили в ограду Торичка. В щепки разнесло.

– Зачем им стрелять в ограду Торичка? – недоумевал Габи.

– Ох, какой же ты глупый! – разозлился Шефчик-старший. – Стреляют не туда, только попали в нее. Случайно. Еще выстрел. Слышишь?

Они прислушались. Вдалеке громыхнуло, и опять послышался свистящий звук. Он все приближался, все нарастал. Потом свист прекратился и последовал мощный взрыв.

Шефчик-старший схватил Габи за руку.

– Пошли! – и потащил на улицу.

Они осмотрелись. Где-то на следующей улице ввысь взмыли клубы пыли и дыма.

– Туда угодило, – показал Шефчик-старший.

– Не стойте здесь, это вам не детская забава.

Они посмотрели вверх. Возле них стоял доктор Шербан. Очевидно, он только что пришел домой. Его зимнее пальто все перепачкано землей и грязью.

– Что с вами, доктор Шербан? – спросил Габи. – Вы упали?

– Почти, – усмехнулся доктор Шербан. – Видишь ли, мне пришлось идти пешком, так как трамваи уже не ходят ни по Вацскому шоссе, ни по проспекту Арена. Рядом что-то ударило, наверно снаряд. Пришлось срочно искать укрытие.

– Ой, как интересно! – позавидовал Шефчик-старший.

– Интересно? Не думаю. Впрочем, со временем и ты узнаешь, – предсказал доктор Шербан и прогнал председателя и главного секретаря во двор.

На лестничной площадке доктор им сообщил, что листовки сыграли очень важную роль. Движение Сопротивления перешло к активным действиям. Пушка завтра на завод не надо посылать. Остальное они сделают без его помощи. Габи упрямился, уверял, что члены группы не хотят стоять в стороне и без их помощи все равно не обойтись. Но доктор Шербан заверил, что обойдутся и без них, что завод не увезут ни немцы, ни нилашисты – это уже точно. Напоследок доктор сказал, что это приказ движения и нарушать его они не имеют права.

Ну, раз это приказ движения Сопротивления, значит, они ничего не будут делать. Значит, так нужно. К тому же их целиком захватило новое волнующее событие, о котором только и толковали: русские орудия обстреливают Андялфельд! Даже во время воздушной тревоги все разговоры в подвале велись лишь на эту тему. Тетя Чобан сказала, что русские уже в Уйпеште: она встретила человека, который пришел оттуда, и разговаривала с ним. Тыква обозвал тетю Чобан лгуньей и заявил, что это снаряды дальнобойных орудий, а бьют они по меньшей мере на сто километров, так что русские еще очень далеко.

– И не подойдут ближе, – заверил зеленорубашечник. – Я сегодня был на фронте… ездил на трамвае…

Он сделал паузу в надежде, что посмеются над его шуткой, но только Тыква, Розмайер и Эде тихо, одобрительно хихикнули. Остальные молчали.

– Вот именно, на фронте, – продолжал зеленорубашечник таким тоном, будто никто не поверил ему, – и могу сказать вам, что к рождеству во всей Венгрии не останется ни одного врага.

– Конечно, не останется, если вы уберетесь вон, – произнес дядя Шефчик.

– Да, не будет, хоть кое-кому это и нежелательно, – подтвердил еще раз зеленорубашечник и покосился на доктора Шербана и дядю Шефчика.

На этот раз отбоя воздушной тревоги не было долго и весь дом почти не спал. Утром Габи с трудом открыл глаза. Но что делать, если приходится вставать? Как ни приятно поваляться в теплой постели, как ни холодно в комнате, как ни сладок утренний сон, а все-таки надо было вылезать из-под одеяла, умываться ледяной водой, идти к воротам и подкарауливать Пушка, а то еще, чего доброго, он и сегодня на завод побежит.

Подойдя к воротам, Габи то наблюдал за улицей, то настороженно поглядывал на дом. Видел, как появился в дверях зеленорубашечник, прошел по балкону и, грохая сапогами, спустился по лестнице. Габи не заметил, но чувствовал, что зеленорубашечник остановился позади него, с силой хлопнул ладонью по спине и прогремел:

– Не хочешь пойти со мной, малец?

– Нет… не могу, дядя… – пролепетал Габи.

– Не зови меня дядей, малец, – улыбнулся зеленорубашечник. – Называй меня просто: брат Шлампетер. Если будешь так называть, тоже получишь автоматик, детский конечно, и пойдешь со мной развлекаться. Ну, как?

– У меня нет брата, – смело ответил Габи.

– Ну-ка, повтори, да поживее, «брат Шлампетер», а то убью, гаденыш! – заорал зеленорубашечник.

Габи, побледнев, стоял и молчал, глядя в прищуренные глаза зеленорубашечника. Казалось, нет такой силы, которая заставила бы его назвать братом этого негодяя.

– Так! Значит, молчишь?! – взвизгнул зеленорубашечник и с размаху ударил Габи по щеке.

Габи закрыл глаза, но стоял прямо, не шелохнувшись, и только ждал, что будет дальше. Но ничего не последовало. Топот кованых сапог удалялся, и, когда Габи открыл глаза, рядом никого не было. Он чувствовал, как горит его лицо, как полыхают уши, но не от боли, нет, и не от стыда, а от злости. О, зеленорубашечник еще пожалеет об этом! Ведь Габи же ничего ему не сделал, просто стоял в воротах, а разве можно запретить мальчишке стоять в воротах? От ненависти к этому человеку он готов был расплакаться, но вовремя подумал, что слезы недостойны председателя группы, который поддерживает связь с движением Сопротивления. Поэтому-то он шмыгнул носом, проглотив душившие его слезы, и выглянул на улицу в надежде перехватить на пути Пушка.

Он успел заметить, как скрылись за углом черные сапоги зеленорубашечника, а Пушок, высоко задрав пышный хвост, уже мчался по тротуару с таким серьезным видом, будто понимал свою важную миссию. Габи позвал его. Пушок повернул голову назад, повилял хвостом, как бы приветствуя Габи и давая понять, что сейчас ему не до хозяина: ведь у него неотложное дело! Тогда Габи окликнул его строгим тоном и даже свистнул. Пушок с явной неохотой подчинился и вернулся. Но, подойдя к Габи, он начисто забыл о своем важном поручении. Он запрыгал вокруг своего хозяина, а когда тот наклонился к нему, коварно лизнул его в щеку. Теплый, бархатистый язык Пушка коснулся как раз того места, где его хлестнул по лицу зеленорубашечник. И Габи показалось, что это теплое прикосновение стерло с его лица след руки подлого Шлампетера.

Улыбаясь, он выпрямился и свистнул Пушку.

Как раз в этот момент из дому вышел дядя Шефчик.

Габи вытаращил глаза от удивления. Почему это в такую пору дядя Шефчик дома? Заводской гудок прогудел давным– давно.

Дядя Шефчик, перехватив недоуменный взгляд Габи, остановился и приветливо кивнул:

– Сегодня мы не работаем, Габи.

– Разве сегодня праздник? – удивился Габи. – А я и не знал.

– Как тебе сказать… – улыбнулся дядя Шефчик. – Праздник потому, что мы прекратили работу. Стреляют отовсюду, так что работать нельзя. Верно ведь? К тому же сегодня должны были приступить к эвакуации завода. Хм… Что же, по меньшей мере, им придется отложить. Ты, наверно, слышал, – дядя Шефчик подмигнул ему, – что какие-то таинственные люди проносили на завод листовки. К сожалению, не удалось поймать злодеев… Вот из-за этих-то листовок и разгорелся сыр-бор. Рабочие наотрез отказались грузить заводское оборудование – пусть, дескать, грузит кто хочет. Вот поэтому-то мы сегодня и остались дома. А раз никто не работает, не буду же я один портить людям праздник. Разве не так? Ну ладно, привет!

Дядя Шефчик неторопливо, по-праздничному вышел на улицу.

За воротами все словно вымерло. Лишь изредка кто-нибудь пробегал с опаской, прижимаясь к домам и готовый в любой момент укрыться в первой попавшейся подворотне. Над улицей царили гнетущая тишина и тягостный покой. Издалека доносились глухие раскаты, да иногда что-то со свистом проносилось в воздухе. Пушок каждый раз вскидывал голову и вилял хвостом, думая, очевидно, что это свистят ему. Но когда вслед за свистом раздался оглушительный грохот, он в ужасе бросился бежать… Тишину нарушил вдруг звон домашнего рельса. Во дворе стояла, подбоченясь, тетя Варьяш, и, когда звон рельса умолк, громко закричала:

– Берите воду! На час перекроют воду!

Мощный взрыв оборвал короткую речь тети Варьяш. На крыше дома, у самой дымоходной трубы, во все стороны полетели осколки черепицы, взмыл вверх столб дыма, а когда он рассеялся, стало видно, что в крыше образовалась здоровенная, с метр, дыра.

Габи свистнул Пушку. Перепрыгивая через две ступеньки, он взбежал на второй этаж. Ему повезло: железный люк на чердаке оказался открытым. Он вошел в полумрак чердака, насыщенный запахом пыли. По хорошо знакомым ему переходам он направился прямо к дымоходу. Впрочем, заблудиться там было невозможно, так как у самого дымохода широкой полосой вырывался сноп света, в котором весело плясали пылинки. Но как ни спешил Габи, его кто-то опередил и уже сидел под дырой, глядя через пролом в крыше на небо. Это был Шефчик-старший. Они поздоровались, согнув указательные пальцы. Габи присел рядом с Шефчиком и тоже посмотрел вверх. Пушок уселся на ботинки Габи и уставился вверх, принюхиваясь к еще сильному неприятному запаху серы. Через несколько минут на место происшествия прибыл и Шефчик-младший, а вслед за ним в чердачной двери появилась голова Денеша. Позади него, всхлипывая, еще кто-то тащился.

– Возьми и меня с собой… Возьми…

Денеш обернулся, протянул кому-то руку и вытащил на чердак Дюрику, который радостно осмотрелся и тут же плюхнулся в пыль.

– Раз мы все собрались здесь, открываю заседание, – заявил председатель. – Но зачем мы собрались? Вот интересно…

– Может, насчет зеленорубашечника… – нерешительно напомнил главный секретарь.

При слове «зеленорубашечник» Пушок вскочил на лапы и злобно зарычал: наверно, помнил, как тот в него стрелял. И Габи тоже кое-что вспомнил, отчего уши у него снова запылали. Но он только шумно глотнул воздух и сказал вполголоса:

– Зеленорубашечника пока оставим в покое. Так приказал товарищ из движения Сопротивления.

– Жалко… – вздохнул Шефчик-старший. – А я-то теперь наверняка достал бы порох. Променял бы на конек. Не пожалел бы, ведь у меня все равно только один. Но раз нельзя…

– Нельзя, – подтвердил Габи. – Зато я предлагаю написать письмо Дуци. Пушок отнесет, ведь он все равно как почтовая собака.

Пушок завилял хвостом.

Они сели за письмо. Пушок нетерпеливо ждал, хотя письмо оказалось не длинным. Они написали про дыру в крыше да еще о том, что Эде выбили коренной зуб, но ему не жаль, потому что зуб был дырявый и было не очень больно, когда Денеш случайно ударил его по лицу мячом. Написали еще о том, что скоро она вернется домой и все будут ей рады. Вот и все.

Правда, Габи хотелось добавить, что Дуци в мальчишечьей одежде похожа на заколдованную королевну, о которой говорится в сказке, и что скоро она снова станет королевной-девочкой. Но про это он все же не стал писать: а то еще ребята засмеют его.

Оставалось только подписаться под письмом, но это оказалось делом трудным, потому что ребят было много, и все хотели поставить свою подпись, включая Дюрику, который даже и писать не умел. Но, как бы то ни было, все подписались, и Пушок наконец понес письмо адресату.

– Заседание закрываю, – объявил Габи, когда Пушок исчез за чердачной дверью. – Впредь будем заседать в конспиративной квартире, там безопаснее.

Словно подтверждая слова председателя, что-то просвистело над ними, да так страшно, что все втянули голову в плечи.

На следующий день за дядей Шефчиком заявились два зеленорубашечника, но дома его не застали и сказали, что придут еще раз, попозже.

Пришел с завода отец и рассказал, что утром к ним на завод нагрянули немецкие специалисты и заправилы-зеленорубашечники, чтобы начать эвакуацию, но застали на заводе лишь отца. Так, не солоно хлебавши, и уехали, хотя приготовили уже и вагоны.

Позже пришли два солдата с нарукавными повязками, но искали уже не дядю Шефчика, а дядю Чобана и все расспрашивали, когда он был дома в последний раз.

Тетя Чобан так поведала обитателям дома о своем разговоре с солдатами:

– Я сказала им, что не видела своего старика с тех самых пор, как они его увели. И вы еще спрашиваете у меня про мужа, – говорю я им. – Это, мол, я должна спросить у вас. Так они и ушли ни с чем.

Тетя Варьяш сообщила, что оба нилашиста ушли не сразу, а сначала зашли к ним и только тогда убрались восвояси, когда дядя Варьяш, как официальное лицо, сообщил им, что дядя Чобан не бывал дома с тех пор, как его взяли в солдаты.

– Как вы думаете, почему это ищут моего старика? – с беспокойством спрашивала у всех тетя Чобан. – Что с ним случилось? Только одно могу сказать: если с ним стряслась беда, подойду к первому встречному немцу или нилашисту и глаза выцарапаю. Вот увидите. Я отчаянная, ничего не боюсь…

Все стали строить догадки, что могло произойти с дядей Чобаном. Но, разумеется, ничего утешительного сказать ей не могли.

Габи передал обо всем этом Шмыгале, отправив через Пушка письмо. В письме он даже спросил у Дуци, что, по ее мнению, могло произойти с дядей Чобаном.

Ответ прибыл скоро. Дуци сообщала, что она ничего не знает про дядю Чобана, зато очень боится жить в маленьком доме, потому что он такой же старенький, как и бабушка. Если над домом пролетает снаряд, кажется, будто он еще больше пригибается и аж приседает от страха.

Габи сразу же ей написал, чтоб они ничего не боялись. Во– первых, с ними Пушок, а во-вторых, они всегда могут рассчитывать на ребят, ибо в любом случае «ребята не подведут!».

В эти дни на стене дома все чаще и чаще стали появляться многочисленные объявления и плакаты. Тетя Варьяш, которая не очень-то жаловала их, едва успевала соскабливать со стен. Однажды зеленорубашечник застал ее «на месте преступления», когда она соскабливала совсем свежий плакат со скрещенными стрелами. Он пригрозил тете Варьяш суровыми карами, но она была не робкого десятка и даже не побоялась автомата. Назло зеленорубашечнику она продолжала соскабливать плакат уже за одно то, что он кричал на нее и размахивал автоматом.

«Пусть знают, что я все равно соскоблю», – думала она, все больше распаляясь, и решила вести войну против этих многочисленных объявлений и плакатов, а также против тех, кто их расклеивает.

Не обращая внимания на бомбежки и стрельбу, она упорно подстерегала расклейщика плакатов. В ту страшную пору мало кто рисковал разгуливать по улице, кроме расклейщиков плакатов, зеленорубашечников, охотившихся на дезертиров и коммунистов, почтальонов, разносивших повестки в суд и армию, и военных патрулей, разыскивавших тех прятавшихся солдат, которые не желали воевать на стороне Гитлера. Расклейщик расклеивал на стенах большие объявления, призывавшие всех незамедлительно явиться на призывной пункт под страхом смертной казни по такому-то и такому-то адресу. Другие грозили тюрьмой или расстрелом для тех лиц, кто не подчинится требованиям властей. Наконец, в каждом объявлении непременно присутствовала самая распространенная угроза: «… будет уничтожен, истреблен, стерт с лица земли!..»

Расклейщик быстрыми, отработанными движениями выполнял свое дело и, громыхая башмаками, уходил.

И тогда у стены появилась тетя Варьяш со старой шваброй и ведром воды в руках. Она подходила к объявлению и до тех пор терла стену, пока на ней не оставалось ни клочка бумаги.

В ту пору находились все же такие смельчаки – вроде доктора Шербана или дяди Шефчика, улизнувшего от нилашистских ищеек, – которые отваживались пробираться до проспекта Арена, до площади Лехела и даже до Бульварного кольца. Они рассказывали, что в этих районах кое-где еще открыты магазины, но купить в них ничего нельзя и что люди все еще бродят по улицам, словно не знают, что за проспектом Арена проходит линия фронта.

Вскоре разнеслась сногсшибательная новость о том, что нилашисты наклеили новый плакат, призывающий жителей Будапешта отправляться в Германию, ибо Гитлер, будучи человеком хорошим, гостеприимно приютит беженцев, а когда он выиграет войну, то все смогут вернуться в Венгрию.

Это известие вызвало в доме страшный переполох. Жильцы гадали, найдется ли среди них такой дурак, который поверит этому воззванию и отправится в пресловутую Германию. А если и найдется, то поделом ему, ибо не заслуживает того, чтобы когда-либо вернуться домой. Тетю Варьяш интересовало лишь одно: какого размера воззвание, крепко ли приклеено к стене, и она все выспрашивала у дяди Шефчика, не знает ли он, каким клеем пользуются для расклейки воззвания? Ни на один из своих вопросов она не получила исчерпывающего ответа, и стала готовить ведро, швабру, вскипятила воду и даже намеревалась применить мыло для этой цели. Через Габи она мобилизовала на борьбу с плакатами и ребят, которые постоянно дежурили возле ворот. В обязанности дежурного входило наблюдать и тут же сообщать ей о появлении плаката.

Дежурным наблюдателем был как раз Денеш, когда произошло это большое событие. Он прибежал к Варьяшам и крикнул:

– Есть!

Тетя Варьяш схватила ведро, швабру, мыло и устремилась на улицу. Она еще успела издали увидеть расклейщика, уходившего с сумкой на плече и ведерком в руке. На стене красовался плакат-воззвание. Тетя Варьяш, даже не прочитав его, набросилась на воззвание со шваброй и принялась за дело. Но едва успела она содрать один конец, как кто-то окликнул ее.

– Эй, женщина, не троньте плакат!

Тетя Варьяш обернулась. Позади нее стоял господии Розмайер, с бумагой и карандашом в руке. Тетя Варьяш прервала свою работу, а господин Розмайер остановился возле плаката и стал старательно что-то записывать. Записав все необходимое, он ушел к себе, а тетя Варьяш начала так усердно сдирать со стены плакат, что вскоре от него и следа не осталось.

Вечером зеленорубашечник произнес в бомбоубежище громовую речь об эвакуации города. Употребляя это научное, трудное и новое слово «эвакуация», он выпячивал грудь и бросал на окружающих горделивые взгляды: вот, мол, какой я образованный.

– Все гражданские лица обязаны подчиняться требованию, изложенному в воззвании, – твердил он. – Вы должны покинуть город, чтобы мы могли спокойно защищать его: ведь мы не отступим ни на шаг! На днях для защиты Будапешта Гитлер пришлет два миллиона солдат, которые будут отстаивать каждую улицу, каждый дом. Вот!

На сей раз господин Розмайер не поддакивал зеленорубашечнику, как обычно, а угрюмо молчал, выслушивая очередное бахвальство Теофила Шлампетера. Шлампетер воспринял его молчание как оскорбление и поэтому обратился прямо к нему:

– Верно я говорю, брат Розмайер, а?

– Что? Что? – высокомерно спросил по-немецки господин Розмайер и посмотрел вокруг. – Я не ошень хорошо понимать по-венгерски.

Все с удивлением поглядели на него. Что это случилось с господином Розмайером? Ведь до сих пор он отлично понимал по-венгерски, особенно если у него просили, например, кружку пива или рюмку водки…

Габи пододвинулся к Эде и тихонько спросил:

– Слушай, что это с твоим папашей?

– Я с вами не вожусь, – хмуро проворчал Эде. – Мы принадлежим к расе великого фюрера Гитлера, а вы для нас – только слуги. Понимаешь? И отец мне запретил разговаривать с вами.

Слова его показались Габи подозрительными. Он тут же, в подвале, приказал главному секретарю установить, в чем тут дело. За Розмайерами надо вести наблюдение и не спускать с них глаз. Если понадобится, можно подключить к расследованию и Пушка, но пусть он действует в какой-нибудь маске, чтобы его не узнал зеленорубашечник и не выдал бы его палачу, то есть живодеру.

Пушку пришлось на собственной шкуре испытать действие этого приказа. На следующее утро тетя Шефчик принялась искать большие портновские ножницы, чтобы починить штаны Шефчику-младшему, но так их и не нашла. В это самое время Шефчик-старший стоял в засаде. Пушок, ничего не подозревая, неторопливо семенил домой с неизменным письмом.

Шефчик-старший свистнул. Пушок завилял хвостом. Шефчик прищелкнул языком и похлопал по коленке, подзывая собаку. Пушок преспокойно подбежал к нему. Главный секретарь внезапно подхватил его на руки и принес его в конспиративную квартиру, где их уже ждали два других Шефчика. Не раздумывая, они приступили к работе.

– Держи, да покрепче! – слышалось из окна подвала.

– Осторожно, укусит! – отозвался другой голос.

– Давай! Начинай! – распорядился третий.

Примерно через полчаса Габи заметил, что дверь тихонько скрипнула и в комнату ввалилось какое-то уродливое создание. Габи чуть не вскрикнул от испуга: ведь такого страшилища ему еще не приходилось видеть! Урод распластался на полу и, тихо повизгивая, стал подползать к нему. И вдруг Габи разглядел в этом страшилище что-то знакомое. Его необычная внешность чем-то напоминала Пушка. Казалось, будто уродец этот брат Пушка. Габи недоверчиво поглядел на него еще раз, потом с недоумением спросил:

– Пушок, это ты?

Уродливый карлик трижды вильнул кургузым хвостом, в доказательство того, что это действительно он. Да, это был и в самом деле Пушок. Но в каком виде! На шее и на спине не осталось ни одной волосинки, только сзади торчал клочок белой шерсти, а оголенный хвост похож был на хвост опаленного поросенка. На подбородке развевалась длинная борода, щеки и лоб были оголены. Вот как разделали его братья Шефчики! Пушок еще раз вильнул своим поросячьим хвостиком, и по морде его было заметно, что ему просто стыдно вилять таким никчемным прутиком. Стыдливо и укоряюще он смотрел своими преданными глазами на Габи, как бы говоря: «Видишь, что из меня сделали?»

И кто знает, может, он и в самом деле сказал это на своем собачьем языке.

Габи прижал к себе Пушка и чуть не заплакал:

– Бедный мой песик! – жалобно воскликнул он. – Во что тебя превратили! Знать бы только, чья это работа!

– Конечно, группы, чья же еще? – произнес весело кто-то позади него.

Габи обернулся. В дверях стоял Шефчик-старший.

– Ты приказал сделать так, чтобы зеленорубашечник не узнал его, – объяснил тот. – Вот мы и постарались, придумали ему маскировку. Теперь его и мать родная не узнает! Все-таки здорово мы поработали!

В открытую дверь, мягко ступая, вошла Мурза. Увидев незнакомого урода, она воинственно выгнула спину, зашипела, фыркнула, ударила Пушка лапой по морде и стрелой выскочила за дверь.

– Видишь! – торжествующе завопил Шефчик-старший. – Даже Мурза его не узнала.

В комнату торопливо вошел Денеш с какими-то новостями.

Пушок воспользовался суматохой и выбежал за дверь.

Денеш сказал, что господин Розмайер совсем спятил: обслуживает только тех, кто обращается к нему по-немецки, а всем остальным высокомерно заявляет: «Не понимаю по-венгерски», и прогоняет их прочь. Денеш попытался было заговорить с Эде, но Эде тоже решил разговаривать только по-немецки, хотя по– настоящему и языка-то не знает, и все твердит, что впредь венгры будут служить им, Розмайерам, потому что они принадлежат к избранной расе Гитлера.

Тогда ребята усилили наблюдение и вскоре установили, что Розмайеры лихорадочно укладывают вещи и ведут переговоры с шофером немецкого военного грузовика, а сам господин Розмайер то и дело перешептывается со старшим по дому Тыквой. Не было ни для кого секретом, что Розмайеры к чему-то готовятся. Габи тут же написал доктору Шербану донесение по этому поводу. Все бы хорошо, но Габи все-таки никак не мог примириться: зачем понадобилось так изуродовать Пушка?

Вечером возле дома остановился большой немецкий военный грузовик. За рулем сидел тот же самый шофер, с которым Розмайеры утром вели переговоры. Борт машины с грохотом откинули, и началась погрузка. Ящики, чемоданы, узлы перекочевывали на машину. Наконец появился сам, грузный господин Розмайер, и вместе с Эде взгромоздился на узлы.

Жильцы столпились у ворот: всем хотелось поглядеть, как будут эвакуироваться Розмайеры. Из толпы в адрес отъезжавших летели язвительные насмешки:

– Спасают шкуру!

– Разжирели на наших хлебах, вот и трясутся за свое добро!

– Пусть едут и никогда не возвращаются!

– Ни дна им, ни покрышки вместе с их хозяевами.

Господин Розмайер надменно молчал, пропуская насмешки мимо ушей. Лишь одно-единственное слово выдавил он сквозь зубы: «Быдло» – именно так прозвучало это слово по-немецки. По счастью, никто его не понял, иначе вряд ли он смог бы сказать последнее «прости» венгерской земле. Произнеся это презрительное слово, господин Розмайер постучал по крыше кабины. Шофер включил мотор, и машина затарахтела. В этот момент к воротам подбежал запыхавшийся Тыква с двумя огромными чемоданами в руках.

– Я тоже эвакуируюсь! Эвакуируюсь на Запад! – пропыхтел он. – Но сразу же после победы вернусь.

Его неожиданное сообщение не произвело на толпу никакого впечатления. Тыква разочарованно пожал плечами и собрался было взобраться на машину. Но тут господин Розмайер, восседая на ворохе узлов, как на троне, окинул взглядом багаж Тыквы и заявил, что он может в крайнем случае взять с собой не два, а только один чемодан. Последовала короткая, но жаркая перепалка, которую энергично подстегнул шофер, громко посигналив. Тыква молниеносно забросил один чемодан на машину, другой отдал на хранение тете Варьяш, наказав ей, чтоб она берегла его пуще глаза, так как через каких-нибудь две недели он вернется с победоносными немецкими войсками. Затем и сам взобрался на узлы. Шофер снова посигналил, мотор взревел, и грузовик, пыхтя и кашляя, двинулся по замерзшей декабрьской мостовой.

Тыква приподнялся и приветливо помахал рукой.

Ему никто не ответил.

Машину подбросило, Тыква пошатнулся и окончательно исчез из поля зрения толпы, успевшей лишь на миг увидеть взметнувшиеся вверх его ботинки.

Отъезд Розмайера, Эде и Тыквы ни у кого не вызвал грусти или сожаления. Один только зеленорубашечник метался, как затравленный зверь, а вечером, лишившись своих слушателей, удрученно сидел в убежище. Правда, он попытался произнести яркую речь перед их превосходительствами Теребешами, но убийственно холодный взгляд господина Теребеша начисто отбил у него охоту разговаривать. Потом кто-то яростно забарабанил в железные жалюзи корчмы Розмайера: видимо, какой-нибудь возмущенный немецкий солдат, завсегдатай корчмы. Кроме того, после отъезда Тыквы должность старшего по дому осталась вакантной, и, разумеется, с высочайшего соизволения нилашистских главарей, на этот пост поспешил себя назначить Теофил Шлампетер. Первым делом Шлампетер заявил, что пришел конец всяким подозрительным личностям и он наведет новый порядок. Потом он ушел из дому и не появлялся целых три дня.

Все эти три дня Габи и остальные ребята готовились к рождеству. Будет ли в этом году елка, спрашивали они у своих родителей, получат ли они в этом году подарки, будет ли на рождество бомбежка? И главное, будет ли продолжаться артиллерийский обстрел, к которому они так привыкли?

Прошли три дня, наступило 24 декабря.

Рано утром Габи написал письмо Дуци, которой, наверно, было грустно и одиноко у бабушки. Ведь рождественский вечер все проводят с теми, кого больше всех любят. Сочиняя письмо, он вдруг вспомнил, что тетя Чобан тоже одинока, как и Дуци. И он написал Дуци, чтоб она не горевала, не грустила: теперь уже недолго носить ей мальчишескую одежду – так велел ей передать советник, доктор Шербан, – и тогда они снова все будут вместе. А пока он посылает ей вратаря из пуговичной команды, самого ценного игрока, и поэтому пусть она его спрячет, побережет, не играет с ним, а то вдруг потеряет, и команда останется без вратаря.