Текст книги "Запонки императора, или орехи для беззубых"

Автор книги: Лариса Исарова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

Любовник – пунктиром

Я очень долго считала Карена «экономической шишкой». Его частые и свободные поездки за бугор, его интеллигентность, щедрость. Первая ошибка. Деятели такого масштаба никогда не бывали щедры.

А его откровенное желание подсунуть меня некоторым иностранцам? Я тогда решила, что он – из КГБ. Множество «путан» отрабатывали таким образом право накопления капитала в свободно конвертируемой валюте…

Карен тоже клал за границей доллары на мое имя, я видела этот счет… И тут меня как огнем опалило. У меня же не осталось никаких документов, даже названия банка в Лондоне толком не запомнила, идиотка клиническая. Там должно было лежать свыше десяти тысяч долларов. Значит, я погорела. Почти три года «работы» секретаршей-содержанкой коту под хвост. А ведь с моим знанием английского и с помощью Карена я могла бы давно заработать эти деньга без особых хлопот.

И туг неожиданно я вспомнила о Федьке, моем любовнике, отношения с которым тянулись много лет в промежутке между его многочисленными женитьбами.

Познакомились мы, когда мне было восемнадцать; я начала учиться в университете, а он числился аспирантом. И хотя ему было только двадцать три года, он уже сильно полысел, отчего лоб казался огромным, как у Вождя всех народов. Но это оскудение Федька компенсировал роскошной пышной черной бородой Карабаса-Барабаса и казацкими висячими усами, отчего напоминал терьера редкой породы. Еще у Федьки круглые коричневые глаза, ласковые, проникновенные, и очень яркие губы, как у вампира. Он пригласил меня в гости, в аспирантское общежитие, встал на колени, целовал руки, даже всплакнул, и я стала его любовницей, почти не заметив, как это произошло. Он так умел обволакивать словами, ласками, напором!

Встречались мы месяца два, а потом он вдруг сообщил, что женится на своей невесте, о существовании которой я даже не подозревала.

Скандала я не устроила, только тихонько сказала:

– Все равно ко мне вернешься когда она выгонит…

Фраза оказалась пророческой.

Первая жена Федьки была шизофреничкой, вела долгие переговоры с космическими пришельцами и по их приказу попыталась задушить мужа во сне…

Федька появился у меня такой помятый, что мне стало его жалко. Он поселился на снятой даче, и я несколько раз приезжала поднимать ему настроение. Потом выяснилось, что он сошелся с дачной хозяйкой, которая была старше его на двадцать лет, и даже зарегистрировал брак. Я снова оказалась за бортом его жизни и думала – навсегда.

Но и тут Федьке не повезло. У жены оказался рак желудка, она тяжело умирала на его руках, и он повел себя очень человечно. После ее смерти он вновь стал обхаживать рыжую идиотку, то есть меня. На этот раз ему пришлось почти полгода доказывать свои чувства, он даже покушался на самоубийство. Опять были слезы, целование рук, он беседовал со мной, только стоя на коленях. Мне стало его жалко, ведь за эти годы он превратился почти в родственника, и я снова уступила.

Дачу он обменял на двухкомнатную квартиру, и нам было удобно встречаться. Но тут я почувствовала, что с таким нытиком жить вместе невозможно. Меня хватало только на два дня, а потом я швыряла в него книги.

В одну из моих отлучек он встретил в метро кроткое создание с голубыми глазами, которые оно потупляло с невинностью пантеры. Пепельные волосы, маленький рост – Федька был сражен наповал. И пока я злилась и отдыхала от него, он в очередной раз женился, уговорив девочек в загсе все совершить немедленно, так как уезжает на зимовку. Кроткое создание выгнало его из собственной квартиры через месяц и обозвало Федьку «овсяным киселем».

И снова Федька явился ко мне с жалобами на жизнь, но я уже была с Гришей.

Я объяснила, что могу остаться другом, выслушивать его стоны, читать его стихи, – он при разводах разражался стихотворным циклом, – но спать отныне отказываюсь. Ни слезы, ни мягкие прикосновения пушистой бороды к моим рукам, ни коленопреклонение не помогли. И он начал ходить в наш дом, как в столовую, прося лишь «тарелочку супа».

Я кормила его почти год, удивляясь долготерпению своего мужа, но Гриша к нему не ревновал. Он не мог поверить, что такой хлюпик был моим любовником.

Потом Федька все-таки разменял жилплощадь, получил для себя квартирку дворника в одном из старых московских домов и исчез с моего горизонта, отказавшись от супов. Я слышала, что он снова женился, но больше его не видела.

В первом же справочном мне сообщили его новый адрес…

Я попала в гигантскую коммунальную квартиру, с коридором, похожим на переход в метро, длинным, извилистым, забитым старыми шкафами, велосипедами, детскими ваннами и выварками. Фамилии Федьки в списке жильцов не было. Я позвонила наугад, извинилась перед древней старухой и спросила о Федьке.

– Если не повесился, то дома, – сказала она загадочно, шмыгая красным носом и обдав меня запахом сивухи плохой отгонки.

Я постучала в указанную дверь. Никто не ответил. Я постучала сильнее… Молчание. Толкнув дверь, я окунулась в клубы дыма. За столом за машинкой сидел Федька и что-то выстукивал, поминутно прикуривая от дымящейся сигареты.

Лысина его шагнула на затылок, но плечи стали шире, и он не производил больше впечатления хлюпика.

– Привет, Федор! – сказала я. Он так стремительно вскочил, что опрокинул стул.

– Боже мой! Ты мне снилась целую неделю, это перст судьбы!

Он обхватил меня руками и стал целовать, не очень попадая в губы, точно молочный щенок, ищущий сосок матери…

Потом отступил, оглядел и попытался продолжить это занятие, но я засмеялась и уселась на скрипучий диван, служивший ему постелью.

– Сколько лет, сколько зим…

Он не принял моей попытки светского разговора.

– Если бы ты знала, сколько я о тебе думал, мечтал, искал…

– Где?

– И к матери твоей приезжал, и Гришку пытал, но все говорили так многозначительно и таинственно, что я решил – ты сделала ноги за бугор.

– Не попрощавшись с тобой? Мы же связаны одной цепью неудач, как каторжники…

Коммунальная квартира шумела, скрипела, переговаривалась, точно вокзал, громко и бессвязно, но это его, видимо, не отвлекало.

– Как ты тут оказался? – спросила я, оглядывая комнату, которая упиралась в кирпичную стену, отчего в ней и днем горел электрический свет.

– Я ее сначала снимал, а потом выплакал эту конуру, «за выездом» никто из соседей не претендовал. Вот ДЭЗ и разрешил прописку. Но я стою на очереди в нашем институте…

– И эта выперла? А где подобрал очередную красавицу?

Он подергал себя за бороду.

– На вокзале, она с ребенком сидела, ее муж бил, унижал, вот я и… пытался помочь…

Мы были с ним в чем-то похожи, наверное, поэтому я так часто прощала его, а он тянулся ко мне, как к «жилетке», в которую можно выплакаться.

– А что у тебя?

– Влипла в нехорошую историю, – сказала я неопределенно, прикидывая, что откровенничать рано, я ведь пять лет ничего о нем не знала.

– Хата нужна?

Он сделал широкий жест, приглашая меня принять все его богатство, включая комнату и хозяина.

– А если я у тебя кое-что оставлю?

Я вдруг подумала, что бродить по городу, ездить в электричке с запонками рискованно. Те, кто убил Карена, наверняка знали о моем существовании.

– Где хочешь и что хочешь… Могу даже не смотреть, не знать…

Федька сел снова за машинку, чтобы не подглядывать.

Я вынула запонки, осмотрелась. Федька жил настолько по-спартански, что я впала в уныние. Но тут я увидела возле дивана древний торшер. У нас был дома такой же, и я помнила, что дно у него полое. Я быстро его опрокинула, завернула запонки в носовой платок, вложила пакетик в торшер и прикрепила его лейкопластырем. Он был у меня в сумке, потому что я вечно натирала ноги в новых туфлях.

Шума я не производила, да и за стуком машинки ни о чем нельзя было догадаться.

– Что ты пишешь? – спросила я, усевшись на диван.

– Сюрреалистический роман в духе Роб-Грийе… О жизни, о нас с тобой, о предвидении, предначертании, предопределенности… С большой дозой эротики, конечно… Хочешь, я почитаю вслух несколько страниц?

Эротика и Федька! Но я даже не фыркнула. Он ни в чем не был виноват…

Я отказалась от литературного часа, сославшись на срочные дела, выпила кофе, который он готовил на маленькой плитке, не выходя в коммунальную кухню, и, не вслушиваясь в его речи, выбежала.

Многое сложилось бы иначе, пойми я, что свой «гениальный» роман он делает для одного кооперативного издательства, в котором шефом подвизался Кооператор.

Бабушка-дюймовочка

Она жила в полуподвале музея, и я добралась до старушки без хлопот. Я боялась, что она меня не узнает, насторожится, но зоркие глазки меня точно сфотографировали, и я без препятствий оказалась в ее большой квадратной комнате, заставленной горшками с цветами: два гигантских фикуса, одна огромная роза на специальной тумбочке, множество вьющихся растений, а на подоконнике «жених» и «невеста», такие сочные, точно их вполне устраивал полумрак подвала.

Бабушка-Дюймовочка была причесана модно, хоть и не совсем по возрасту воспринималась мальчишеская стрижка на седых волосах. На ней оказались кожаные брюки и туфли на высоких каблуках, а свободный черный ангоровый свитер свел бы с ума любую фирменную девчонку.

Она указала мне на кресло, полукруглое, с львиными мордами на подлокотниках, а сама, вспорхнув во второе кресло, сказала.

– Вас что-то интересует конкретно, милочка?

Я ничего толком не знала, значит, надо было блефовать. Хотя Карен приучил меня и к покеру, и к преферансу, я немного терялась под ее холодным и твердым взглядом. А главное, я не знала: известно ли ей о смерти Карена?!

– Марат у вас был недавно?

Что-то промелькнуло в ее лице.

– Нет.

– Вы его любите?

– Относительно.

– Но помогаете ему материально?

– Он сам себе помогает… Хотя это бесполезно. Он типичная бочка Данаид. Вы знаете, что это такое?

– Я закончила университет…

– О, Карен не упоминал, я думала, что вы обычная его девочка…

– А вы многих знали?

– Человек пять… В прежние годы он был порядочным греховодником. Да и роли они играли разные. Одна – для приемов, другая – для телесной услады, третья – порученец… Женщины справляются с рядом дел лучше, они осторожнее и умнее…

Речь у нее была современная, манера уверенная, она разительно не походила на ту бабусю, которая у меня в кухне обещала стукнуть рэкетиров клюкой.

– Вас послал Карен? – спросила она неожиданно. – Так не будем тратить времени. Посредников я не угощаю… Вы принесли доллары?

Я попробовала схитрить:

– Он еще не решил окончательно…

– Ах, так! – Старушка подпрыгнула в кресле, и мне показалось, что она собирается отплясывать на полу, как ведьма в мультфильмах, – Он еще колеблется! А я потеряла двух выгодных клиентов, как вам это нравится?! Вот смотрите, смотрите, стоит ли ему жалеть несчастные пять тысяч долларов?

Я не заметила, куда дернулась ее ручка, но на столе оказалась такая же коробочка, как и та, в которой раньше лежали запонки.

– Вот, смотрите, вы видели когда-нибудь такую прелесть?

Передо мной лежала брошь в форме букета ландышей. Только цветы были из очень ярких бриллиантов, а листья – из платины.

– Тоже подарок императора Николая II?

– Нет, это из приданого матушки. Она была дочерью чиновника правительственного сената и кончала Смольный. Императрица Александра Федоровна преподнесла ей к свадьбе, за особые услуги.

Кажется, старушка была не только приличной актрисой, но и сказительницей!

– И Марат не наложил руки на ваши сокровища!

Лицо ее исказилось ужасом.

– Вы близко знаете Марата?

Я кивнула, и коробочка с брошью исчезла мгновенно, как у фокусника.

– Бижутерия. – Тон хозяйки стал унылым и дребезжащим. – Уж простите старую, только и радости, что хвастать прошлым… Люди верят моему возрасту, а я показываю чешскую бижутерию…

– Тогда это мошенничество!

Она вскочила и, открыв дверь, сделала царственный жест.

– Прошу вон!

Но я не шевелилась. Роли переменились, я ее не боялась.

– Марат знал о тайнике в секретере Карена?

Таисья Сергеевна съежилась будто из нее выпустили воздух.

– Знал, ограбил тетю и даже сотню не вернул, негодяй!

– Вы ему поручили продать секретер?

– А что оставалось делать? Он меня без куска хлеба оставил на старости лет, на голодную смерть обрек…

– Долларовую смерть…

Мы обе вздохнули.

– Больше он ничего не предлагал вам продать?

– А у меня ничего и нет, милочка, я последнее доедаю…

– И отъезжающая за бугор правнучка не помогает?

На секунду мелькнуло удивление, потом она вспомнила свою версию на кухне Карена и засмеялась.

– Ох, я так любила в молодости играть в любительских спектаклях. Представляете, работала в домоуправлении, а на сцене была Офелией! А какой я была Виолой! Знатоки говорили, что не уступала лучшим актрисам императорской сцены…

Я неожиданно вспомнила старый польский фильм, где молодая горничная тайком надевала платье барыни и разыгрывала из себя аристократку.

– Вы рано начали работать?

Она кинула, и лицо ее потускнело.

– А потом барыня уехала и оставила вам на хранение свои вещи?

– Мы были как сестры…

– А где вы работали во время войны? В магазине или в столовой?

Она ненавидяще посмотрела на меня. Кажется, я угадала источник ее драгоценностей. Такие женщины осмотрительно обменивали ценности на продукты у голодных людей. Я вспомнила мамины рассказы. В годы ленинградской блокады она отдала бабушкину золотую цепочку за сто граммов сливочного масла…

Я направилась к двери и этим очень напугала старушку.

– Постойте, так же нельзя, мы и кофейку не попили и не покалякали. Я вам сувенирчик приготовила, настоящий, не чешский…

Она забежала вперед и протянула на ладони крошечный гранатовый крестик.

– Вам пойдет, на такой шейке…

– Я не принимаю сувениры, – сказала я холодно, – а на покупку у меня нет денег…

– Попросите Карена, вам он не откажет…

– Откажет. Он мертв.

Я внимательно наблюдала за бабушкой-Дюймовочкой, но ужас, исказивший крошечное морщинистое личико, был непритворным.

– Умер?

– Убит. После пыток.

Она пошатнулась и закрыла глаза.

Я усадила ее в кресло, не решаясь уйти и оставить женщину в таком состоянии. Потом она вздохнула, откашлялась, потерла грудь рукой.

– Дайте «нитронг», баночка на подоконнике…

Я протянула ей таблетки, она высыпала одну и проглотила, даже не запив.

Опять помолчали.

– Вы на милицию работаете?

– На себя.

Лицо ее стало розоветь. Она хотела еще что-то сказать, но я заторопилась. Главное я узнала: она не имела отношения к убийству, но почему-то панически боялась Марата, своего милого родственника…

Старый холостяк

В электричке я попыталась суммировать все. что выяснила за этот тягостный день.

Итак, Марат знал о тайнике, мог туда забраться, но зачем он бросил запонки на пол, вместо того чтобы просто стащить?

Коллекционерша «тетя Лошадь» рассказала о них какому-то скрипачу в ресторане. Но он не знал ни моего адреса, ни Марата.

Шагала хотели, кроме «тети Лошади», Кооператор и профессор: последний, не глядя, жаждал скинуть сто тысяч деревянных…

Больше всего я грешила на Марата, с его «принципами» можно было ожидать любой подлости, но он не выносил вида крови. Помню, как чуть не упал в обморок, порезав палец в нашей коммунальной кухне, и весь побелел, когда я заливала ранку йодом. Значит, пытки при нем исключались. А может быть, убийцы рассчитывали найти запонки и новую брошь, которую Карен не успел купить? Неужели он не мог сторговаться с рэкетирами?

Голова шла крутом, и я боялась идти в милицию. Боялась, что начнутся расспросы о его делах, покупках, продажах и заграничных компаньонах да о моих контактах с коллекционерами.

Я ведь тоже была далеко не ангелом и некоторые вещи, что привозил Карен, придавала алчным модницам по самым бешеным ценам. Я получала откровенное удовольствие, сбагривая жадным клушкам тряпки, раньше мне недоступные. И если в начале нашего знакомства Лиза купила у меня по скупочной цене старинную серебряную цепь – я тогда верила, что интеллигентный человек не будет обманывать равного себе по интеллекту, – то теперь я бестрепетно называла цену вдвое-втрое большую. чем мне стоила вещь на самом деле. Я перестала играть в поддавки со знакомыми, убедившись, что все коллекционеры живут по законам волчьей стаи.

Карен привил мне презрение и к милиции, называя их «доморощенными Пинкертонами», и как-то сказал, что всегда «задорого» покупал большого начальника. Это было выгодней подачек «оловянным солдатикам».

Вдруг мне вспомнился Боб, великолепный компаньон Карена. Мы познакомились в хаммеровском центре, и мне понравился большой американец в клетчатом пиджаке и с неизменной жвачкой во рту. Что-то было очень привлекательное в его носе картошкой, в добродушных серых глазах, во всем длинном, слегка помятом жизнью лице.

Мы поболтали по-английски, посмеялись. Боб обожал наши анекдоты и знал их множество, но в переводе на английский они звучали нелепо – у меня даже скулы заболели от смеха. Карен попросил отвезти Боба в гостиницу, но в машине американец пожелал, чтобы я напоила его чаем. Мы долго хихикали в моей кухне, потом он намекнул, что уже поздно возвращаться в гостиницу, и я постелила ему на раскладном кресле пушкинской поры. Через некоторое время он перекочевал на мою тахту, и я не прогнала его. Правда, он оказался не на высоте, жаловался, что не выспался в самолете, намотался за день по Москве, а утром огорошил меня, когда с чисто одесским акцентом произнес:

– Ша, киндер, таких телок у меня навалом, ты не тянешь на профессиональную шлюху…

– Так ты не американец?

– Американец, уже семь лет, но из Одессы-мамы и Ростова-папы… Работаю в Америке брокером п приехал сюда учить наших олухов умению делать деньги… – Он улыбнулся, простодушно и весело, – Денег с меня не обломится. но зато подарю дорогой совет: кончай с Кареном, чтоб не залететь к белым медведям. Он кинул тебя мне. как бифштекс с кровью…

Я молчала, испытывая даже не унижение, а безмерное удивление.

– Не веришь? – Он подмигнул и пропел: – Глупая вы баба, фитилек у вас горит чрезвычайно слабо… – Потом снял трубку, набрал какой-го номер.

– Каренчику физкульт-привет! Да, я в твоей квартире. Все о'кей, и по морде не бит, и даже кофейком напоен. Слушай, я сброшу десять процентов, как ты просил… Да, за кайф… А уж такой…

Он повернулся и подмигнул мне:

– Видишь, как я твою репутацию секс-бомбы укрепляю…

Они еще долго говорили намеками, а уходя, Билл потрепал меня по плечу:

– О’кей! Такой бы гоменташен да к Пуриму…

Заметив, что я его не поняла, заулыбался еще ласковее.

– Пурим – еврейский праздник в честь спасения евреев от злобных замыслов разных идиотов древности. А гоменташен – мои любимые пирожки, которые делают на этот праздник с маком, изюмом, цедрой и медом. Их печет у нас Меламед из Житомира, лучше всех на Брайтон-Бич.

Я не испытала особого удовольствия от того, что меня сравнили со сдобным пирожком.

И тут он посерьезнел.

– Кончай работать шлюхой, не твое амплуа, могу устроить вызов за один кусок, но зато – сразу с работой, может быть, и к себе возьму секретуткой…

Я проводила его, залезла под душ и долго терла себя мочалкой, пока кожа не покраснела и не заболела.

Днем заскочил Карен и сказал, что положит на мой счет еще пятьсот долларов.

Вскоре в ресторане «Космос» за наш стол присел очень красивый парень с тонкими усиками, точно нарисованными чертежным пером, и огромными черными глазами. Он был одет в дорогой вечерний костюм, на пальцах переливалось несколько колец, но больше всего бросился в глаза квадратный изумруд в бриллиантовой осыпи.

– Познакомься, – сладким голосом произнес Карен, таким сладким, что я приподняла брови, – это шейх Ахмед, он учится у нас в университете Лумумбы.

Шейх поклонился, не разжимая губ, и осмотрел меня, слегка причмокнув.

Карен растерял всю свою солидность. Он всячески пытался развеселить гостя, предлагал ему разные блюда, вина, но тот пил лишь холодную минеральную воду и жевал лист салата, точно корова. Мне стыло смешно, я фыркнула, и гость перевел на меня вдумчивые коровьи глаза.

– Он понимает по-русски? – спросила я. Карен замахал руками, а шейх сказал почти без акцента:

– Прошу подарить мне один танец.

Мы завальсировали, точно на бале времен «Войны и мира». Платье мое было закрыто спереди, даже со стойкой на горле, зато сзади открывало мои прелести, кажется, до ног, потому что Карен не выносил, когда я надевала бюстгальтер и обычные трусики, а не бикини.

Партнер, однако, не заглядывал в обозримые возможности моей фигуры, а держал меня на отлете, как танцор дансинга в западных фильмах. Я видела близко идеально выбритую промассированную кожу, лениво пошевеливающиеся ресницы и представила на его черной набриолиненной голове попону, придержанную обручем, которую носит лидер Палестины Арафат. Я снова фыркнула, а шейх спросил:

– Вы не хотите со мной проехать в посольство?

– Что я там забыла?

Он наклонил голову:

– Вы мне подходите…

– А вы мне – не очень…

Он кружил меня, точно робот, и только после паузы заявил:

– Боб одобрил…

Я не сразу поняла, а поняв, резко остановилась.

– Да что я вам – телефонная девочка?

Он упрямо продолжал меня раскручивать.

– Боб скачал «о’кей», он мои вкусы знает.

– Но я вам не по карману…

Вот тут он засмеялся, блеснув очень крупными и белыми зубами, отчего правильное лицо стало жестоким и холодным.

– Сколько?

– Может быть, устроим аукцион?

– Я все равно всех переиграю, ведь я – из Бахрейна…

Мне вдруг стало скучно. Мы вернулись к Карену, и я ушла в туалет, чтобы накраситься и выкурить сигарету для спокойствия.

Значит, Карен решил пустить меня в раскрутку? Пресытился или сделка оказалась выгодной? Я вспомнила, как он говорил, что всегда все продает, если ему дают хорошую цену.

Интересно, во сколько оценил меня этот нелепый шейх?

Когда я вернулась в зал, шейха уже не было, и Карен извинился, пояснив, что «мальчик выпил и потерял голову».

Было темно, когда я сошла с электрички. К счастью, Дмитрий Моисеевич жил недалеко от станции, и я пролетела это расстояние, как олимпийский бегун. Убийство Карена заставляло меня ежесекундно оглядываться и прислушиваться к шагам за спиной.

Он был дома, в старомодной суконной домашней куртке с брандебурами. Дмитрий Моисеевич открыл мне дверь, стараясь не показать, как удивил его мой визит в такое время.

Отцовский друг был маленький, крепенький, похожий одновременно и на гриб-боровик, и на Тома Сойера, такой же курносый, веселый и озорной, отчего белые волосы выглядели париком.

– Что-нибудь с мамой, с папой?

– Нет, со мной.

Лицо его выразило явное облегчение. Родителей он любил, а меня считал девицей с плохим характером, которую мало секли в детстве.

– Сначала чай, – сказал он, пропуская меня в комнату – потом эмоции.

Он двигался бойко хотя и стал подволакивать ногу, да и левая половина лица оставалась неподвижной.

– Дядя Дима, – сказала я, – что же вы не известили, когда заболели?

– Хорошенькое дело! А кто первый прилетел на метле? Твоя мама. Она две недели меня выволакивала Не слышала?

Моя мать никогда не рассказывала о тех, кому помогала. И я обрадовалась, что они помирились. Я подозревала, что он был влюблен в нее в молодости, хотя и сочувствовал отцу из-за ее стремления исполнить роль «Синей птицы». Он столько пережил. что казался мне мудрым, как царь Соломон, и я решилась на исповедь.

Дмитрий Моисеевич слушал молча, даже наводящих вопросов не задавал. А главное, я не ощущала в нем презрения, которое так эффектно проявила мама, узнав о моем «грехопадении».

Невольно я сравнивала его с Кареном, более молодым, уверенно-расчетливым. Кто был счастливее?! Сидевший напротив старик, так и не сподобившийся получить квартиру в Москве, хотя воевал во время войны в эскадрилье «Нормандия – Неман», имел знак Почетного легиона, давно мог переехать во Францию, но остался участковым врачом в полусельской больничке? Или властный армянин, рассчитывающий каждый шаг, питавшийся женщинами, как чуреком, не потративший крупицу сердца на дружбу и любовь?!

Дмитрий Моисеевич смешно морщил лоб, отчего между бровями возникал трезубец и нависал над переносицей.

– Самое страшное, мадам, – сказал он под конец, – что родители тебя проиграли.

– Кому?

– Времени, среде, быту… Каждый жил по личным склонностям и никакой ответственности за душу, выброшенную в мир, не ощущал. Конечно, грех зарывать талант в землю, но еще грешнее пускать на ветер рожденную тобой душу…

Я обрадовалась. Приятно, когда ответственность перекладывается на других, а ты вроде жертва…

– Превратить себя в подстилку, пардон, с легкостью могут многие особи женского пола, и даже восхищаются своей независимостью. А принесло ли это счастье, ты смогла его купить за доллары?!

Мне стало скучно. Я пришла за конкретными советами, но, похоже, прикатила напрасно…

И я огрызнулась:

– Да, я была счастлива, потому что перестала думать о копейках, потому что появлялась с настоящим мужчиной, перед которым открывались двери всех ресторанов, потому что мое шмотье вызывало зависть всех «прикинутых», потому что могла купить любую клевую вещь, потому что жила в человеческих условиях, с наборами дефицитных продуктов…

Я ожидала всего, чего угодно, кроме веселого и добродушного смеха. Дмитрий Моисеевич хохотал так, точно выслушал очередной монолог Жванецкого или Задорнова. Даже глаза утирал, а потом сказал, отдышавшись:

– Вот ты и показала все свои болевые точки и все симптомы заразы. Почти как в старом анекдоте. У соседа умирает осел. Мне нет дела ни до соседа, ни до его осла, а приятно.

– А что лучше – иметь нищую душу или пустой желудок?

– Как я понимаю, тебе это не угрожало, просто ты струсила… биться за полноценную жизнь…

– Бесполезняк. Да и надоело за все биться. Я женщина, а не воин.

– Самое простое решение. – Он достал чистое белье из потрескавшегося комода и бросил его на диван. – Располагайся, мадам. Живи тут, если надо. Даже кормить буду, а от советов уволь. Своя голова была, чтобы грешить; пусть она тебя и выпутывает…

Он ушел в соседнюю комнату, долго кряхтел, курил что-то очень пахучее и приятное. Я знала, что старик сажал какой-то табак у дома, сушил, добавлял травы и не изменял самокруткам со времен войны.

– Дядя Дима, я не сплю, – крикнула я через час, бесполезно провертевшись на его кожаном диване, с которого сползали простыни. – Почему вы не хотите мне ничего толкового посоветовать?!

Он ответил, прокашлявшись:

– Бесполезно, ни советы, ни чужой опыт никого ни от чего не предостерегали. Я много лет думал: зачем было делать нашу революцию, когда уже была известна трагедия французской? Ведь по месяцам можно было все изучить, предсказать, понять? А влезли в новый, еще более страшный виток истории.

– Вы вышли из партии?

– Я в нее не входил в отличие от твоего отца. Он вступил в партию на фронте, а теперь в Австралии стрижет купоны, а я все пашу здесь свою борозду и только пытаюсь ее не искривлять…

– А почему вы не женились?

Пауза была долгая, поскрипывающая всеми звуками деревянного домика.

– В старину говорили – однолюб, сейчас молодежь таких называет выродками. А суррогатов не хотел, в монастыри уходить было не модно…

– Это мама вам жизнь загубила?

Снова пауза, откашливание.

– Не загубила, осветила!

Я хотела хмыкнуть, но что-то сжало горло, и я впервые позавидовала матери. Мне настоящее чувство так и не посветило. Хотя рядом с красавцем отцом шансов у дяди Мити не было.

– А вы бы сейчас на ней женились?

– С радостью. Она не хочет…

И впервые за много лет я заревела, затыкая рот подушкой, давясь соленой влагой и корчась под простыней. Жизнь все время меня обкрадывала, подсовывала дешевку, а разве я была хуже матери?!

Так в слезах и уснула, а утром нашла на столе завтрак под салфеткой и записку: «Без советов. Не лезь в это дело. Оно пахнет кровью».

Но светило солнце, я прекрасно выспалась, голова стала соображать четко и ясно, и пока жевала хлеб с маслом и пила черный остывший кофе, прикинула, что имею еще один свободный день. До школы, до милиции.

С кем я еще не виделась? Не говорила?

И вдруг сообразила, что напрасно не взялась за Марата. Он болтун, и его можно было завести, подзадорить, даже купить… Он не мог не знать об убийстве Карена, иначе бы так не испугался при виде меня на аукционе.

Конечно, проще было отсидеться тут, исповедуя любимый принцип Карена: «Ничего не вижу, ничего не слышу, ничего не знаю…». Но, во-первых, пропала мамина картина. Во-вторых, я проявила себя как последняя дура. В-третьих, меня жег азарт. Неужели я не смогу понять происшедшее?

Хотя желание мести притупилось, мне до смерти хотелось увидеть рэкетиров, тех, кто из-за паршивой картины мог пытать человека и убить его.

Я огляделась, понимая, что в таких авантюрах нужно хоть какое-то оружие. Баллончик с парализующим газом остался в другой сумке. Туг я заметила подле телевизора старый утончившийся скальпель и провела по нему пальцем. Как бритва, а места не занимает. И потом, я верила в приемы джиу-джитсу. Сегодня этим мало кто занимается, будет элемент неожиданности.

Я оставила записку: «Простите, натура зовет! Вечером заеду», – не предполагая, что еще очень долго не увижу дядю Митю.