Текст книги "Брошенная"
Автор книги: Лариса Шкатула
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц)
Потому ей пришлось сделать над собой некоторое усилие.
– Наверное, теперь хочешь не хочешь, а придется…
– Нет, так я не играю! – подражая мультяшному Карлсону запротестовала Вика. – Так я даже начинать с тобой не буду! А вот когда ты сама дозреешь и скажешь: «Виктория, я готова!» – твоя сестра к тебе тут же приедет и проведет для тебя короткий экскурс в современную жизнь…
– Хочешь сказать, что я несовременна?
– Ты несовременна, как старый большевик, ты консервативна, ты ретроград…
– Дегенерат! – рассердилась Марина. – Кончай обзываться, а?
– Сейчас доем бутерброд и уйду, – рассмеялась Вика. – А ты над моими словами подумай.
– Погоди доедать, – сказала Марина. – У меня ведь в заначке не только вино хорошее, но и банка черной икры. Я никогда не ела ее «от пуза». Все для гостей берегла, для Миши, если он болел. Иммунитет поддерживала! А сегодня я предлагаю съесть ее вдвоем.
– Разошлась! Юрке оставь, завтра ребенок приедет.
– Он икру терпеть не может. А ты чего испугалась?
– Подумала, вдруг это у тебя временное умопомрачение? Оно пройдет, ты увидишь, что натворила, расстроишься. Заставишь меня съеденное компенсировать, а у меня как раз сейчас тяжелое материальное положение…
– Может, подкинуть тебе тысчонку-другую?
– От удивления у нее на лоб полезли глаза, – сказала о себе Вика в третьем лице. – Спасибо за заботу, пока не надо, но буду иметь в виду… Интересно, произошедшие в тебе изменения необратимы или это только бзик?
– Ты подозреваешь, что я все еще сплю, но с открытыми глазами? – вздохнула Марина. – Увы, я окончательно проснулась и даже расстроилась: сколько времени прожила без любви к себе! Чуть совсем не пропала…
Глава 3
Вика ушла, и в квартире настала тишина. Такая оглушительная, что Марина вздрогнула, когда в ванной из крана сорвалась большая капля и шлепнулась на дно.
Она сходила прикрутила кран и опять села.
«Надо же, – подумала о себе Марина, – я так привыкла с утра до вечера торчать на кухне, что даже в самые ответственные моменты жизни сижу именно здесь, а не, например, в той же гостиной. Сижу и жду у моря погоды…»
И что еще странно, алкоголь ее не взял. На пару с Викой она выпила бутылку вина, по триста пятьдесят граммов на нос, и ни в одном глазу! Раньше с одной рюмки пьянела…
Она поднялась и как была, в новом махровом халате, побежала к кладовке, чтобы забрать из нее самый большой полиэтиленовый мешок. Потом открыла платяной шкаф и стала сбрасывать в него свои старые платья, свитера, халаты – все, что носила долгие годы и всегда жалела выбросить. Думала: «А вдруг пригодится?»
Для кого пригодится? Для нее, для Марины. Когда наступит черный день и она не сможет покупать себе одежду. Вот черный день и наступил. Носи, Марина, этот хлам! Правда, деньги на новые вещи у тебя пока есть, но тебе же ничего не надо! Ты никуда не ходишь. Ты никому не нужна…
От собственных мыслей в душе что-то заледенело. Неужели для нее все кончилось и действительно ни один мужчина не глянет в ее сторону, как в одну из их семейных ссор пророчествовал муж Михаил? Неужели – никто?!
Совсем недавно она о мужчинах и не думала, а теперь вдруг стало обидно. Если она никого себе не найдет, ни в кого не влюбится, то всю жизнь будет беззащитной перед бывшим мужем. Пусть она с Михаилом не развелась, но в мыслях уже так и думала: бывший! Тогда он в любое время может вернуться, а она, как Пенелопа, будет его ждать. Вернее, и он сам, и все прочие будут так думать…
Марина поймала себя на каком-то новом, глубинном чувстве ярости, с каким она пихала в мешок эти вещи, и была эта ярость сродни ярости человека накануне генерального сражения с врагом, который доселе во всех схватках его одолевал, а теперь шансы на победу были равны.
Поздновато пришло к Марине это чувство. Тогда, когда другой уже распорядился за нее, решил, не то, как ей дальше жить, а то, как она жить уже не сможет. Всего одним своим телефонным звонком: «Собери мои вещи. Я ухожу от тебя».
Она опять заплакала, но были это уже не слезы безнадежности или растерянности, а обиды и даже злости на себя, такую лапшу!
Теперь она запихивала в мешок вещи не старые, но надоевшие, долго не снашиваемые, хотя и вышедшие из моды. Целый тюк секонд-хэнда, как она сама, кстати, пошутила!
Если их переделать… Мысль мелькнула, но не нашла отклика в ее душе. Для таких дел нужен подъем, желание выглядеть, нравиться, в наличии же присутствовал явный упадок.
Мешок заполнился под завязку, и Марина пошла за следующим. Трехстворчатый шифоньер был битком забит, как упомянутый магазин «вторые руки». А еще на антресолях пылились два огромных чемодана, в которых лежали вещи, пересыпанные антимолью.
Но до антресолей очередь дойдет позже. Марина даже толком не помнила, что там, и подозревала, какие «сюрпризы» ждут хозяйку!
Пришлось тащить эти мешки вниз – в мусоропровод они бы не влезли, – и только на первом этаже она сообразила, что идет в белом купальном халате, но возвращаться ей было лень.
Марина прислонила мешки к огромной емкости за деревянными дверями, в которую с верхних этажей ссыпался мусор. Две старушки, сидевшие на лавочке как раз напротив дверей, едва дождавшись, когда она отойдет, рысью кинулись к ее мешкам. А она еще думала, поставить их рядом или забросить наверх!
Десять дней назад она мало чем отличалась от этих самых старушек.
Марина вошла в подъезд и стала подниматься по ступенькам, и тут только алкоголь ее достал. Можно сказать, со всех сторон. Ее желудок, десять дней обходившийся одной водой, содрогнулся, приняв в себя одним махом хлеб с икрой и красное десертное вино «Черный лекарь». Новая жизнь начиналась тяжело. Со спазм, головокружения и тошноты…
Неужели у нее из жизни выпало целых десять дней? И тут же внутренний голос подсуетился: «Одиннадцать лет семейной жизни выпало… из жизни! Об этом бы подумала».
Марина закрыла входную дверь на два замка, накинула дверную цепочку – ее отчего-то лихорадило. То ли от выпитого, то ли начинался новый виток ухода от действительности.
Телефонный звонок зазвенел среди тишины точно набат. Марина как раз подошла к кровати, поймала себя на этом привычном маршруте, ноги несли ее сами, и от неожиданности покачнулась, но трубку взяла.
Звонила школьная подруга, которая до того не звонила лет пять. Наверное, биополе урожденной Меньшовой излучает такой громкий сигнал SOS, что отзываются на него даже вот такие давно не звонящие друзья, как Катя.
– Слушай, Мариша, сегодня видела на улице Лизку Лях. Вообще-то она теперь не Лях, а, кажется, Демченко… или Дименко… не важно! Она мне такое порассказывала! Веришь, меня просто распирает от желания поделиться с кем-нибудь, кто Лизку прежде знал.
Лиза была самой красивой девочкой в классе и первой из всех вышла замуж за какого-то крутого мужика. У него была и машина, и дача. Квартиры не было, он оставил ее бывшей жене, а новую квартиру Лиза с мужем купили уже спустя год. Все знакомые девчонки ей завидовали.
И вот теперь…
– Представь себе, – взахлеб говорила Катя. – От нее ушел муж. От Лизки! Я думала, в крайнем случае это сделает она… Уйти от такой женщины!.. И что ты думаешь? Она не растерялась. Шутила: улетаешь, лети, пожалуйста! Занялась собой. Массаж, бассейн, маски, то да се. Помолодела лет на десять. Пять лет назад она выглядела старше, чем сейчас. И думать забыла про своего козла. А он, между прочим, уже обратно скребся.
– Зачем?
– Как зачем? Та-то вроде и помоложе Лизки, и ногами подлинней, зато в голове одна извилина. Представь, после Лизаветы, которая и Баха знает, и Гете… Короче, он поскучал с этой молодой и длинноногой, да и передумал с ней оставаться, решил к Лизке вернуться.
– А она?
– Не пустила. Зачем он теперь ей? У нее мэны покруче, а уж внешностью – не чета плюгавому Эдику. Слушай, я видела одного из них – вылитый Сильвестр Сталлоне!
Марина положила трубку и задумалась. Безусловно, пример Лизки куда лучше Нинкиного. Так что до той поры, пока информация о неурядицах в Марининой жизни достигнет широких слоев населения, ей нужно успеть кое-что сделать. Она представила, как ее вот так же обсуждают между собой подруги, и поежилась. Катьке не сказала ни о чем. Хотя она поинтересовалась:
– Как там твой Ковалев?
– Процветает, – сказала Марина правду.
– Счастливая! – сказала Катька.
Конечно, она не отделяла Михаила от Марины. Раз ее муж процветает, значит, и она тоже. Пусть подольше будет в неведении. Лучше уж привлекать к себе внимание успехом, чем несчастьем.
Утром Марина позвонила на работу. Попала на начальника – благо он приходил раньше других.
– Лев Евгеньевич, я разболелась. Извините, что не звонила. У нас не работал телефон, строители рыли котлован, бульдозером линию зацепили… И дома никого не было. Сегодня впервые с постели встала. У меня больничный лист…
– Конечно, конечно, – засуетился начальник. – А когда ты выйдешь на работу?
– Я как раз звоню, чтобы попросить у вас отпуск…
– Ковалева! – возмутился он. – Ты же не хотела идти в отпуск. Я предлагал. Ты забыла? Мы пообещали Малышенко.
– Но я же не знала, что заболею!
– У тебя что-то серьезное?
– И не говорите, неделю пробыла между жизнью и смертью.
– Что же у тебя за болезнь такая? Лето, тепло…
– Какой-то азиатский вирус, – беззастенчиво соврала Марина и сама этой легкости удивилась.
Прежде начальника она побаивалась и, разговаривая с ним, обычно робела или, как говорила Вика, бекала-мекала. Теперь она говорила, слегка растягивая гласные, явно кокетничала и отчетливо представляла себе, как удивлен Лев Евгеньевич.
Он, как мужчина, сразу почувствовал, что с его неприметной, серенькой бухгалтершей что-то произошло. Ее неизвестно откуда взявшийся грудной голос волновал даже при телефонном разговоре. На мгновение ему показалось, что он говорит совсем с другой, незнакомой ему женщиной.
– Ковалева! – позвал он, чтобы избавиться от наваждения.
– Слушаю вас, шеф! – отозвалась она, и это тоже было новым – шефом Марина его никогда прежде не звала. И потом, этот доверительный тон… – Скажите Малышенко, что я вернусь через две недельки. Только подлечусь немного.
Сказала как о деле уже решенном, и главбух, только что собиравшийся ей отказать, лишь спросил:
– Тебе отпускные начислить за две недели или за полный отпуск?
– Давайте за полный, – распорядилась она. – Лекарства, массаж, то да се. Заявление на материальную помощь я принесу…
Ему показалось, что в слова «то да се» Ковалева вложила какой-то особый смысл, так что он даже тряхнул головой, отгоняя от себя это непривычное от общения с ней впечатление.
Главбух, может, и не был бабником, но на интересную женщину порой оглядывался. Ковалева же в его сознании с этим понятием никак не ассоциировалась. Почему же вдруг его так взволновал разговор с ней?.. Да, и это – материальная помощь. На его памяти Ковалева никогда о ней не заговаривала. Другие брали, не стеснялись, а эта всегда молчала. Деликатничала. Ну ей никто и не предлагал…
Марина слушала свои переговоры с главбухом как бы со стороны, и собственное кокетство ее удивило. Чего в ней прежде никогда не было, так это кокетливости. А тут… Что Марина хотела доказать людям и самой себе? Что она женщина, которая может увлечь мужчину? Скорее всего ей хотелось соскрести с себя поставленное ее мужем клеймо: «Да кому ты нужна!»
Кажется, Марина отвела от себя угрозу быть уволенной по статье за прогулы, – вряд ли бы ей сошло с рук столь долгое отсутствие на работе. Она села на кухне завтракать и включила телевизор. На пятом канале шел какой-то показ мод, и она стала внимательно его смотреть.
Оказывается, длина юбок, которые она постоянно носила, уже «неактуальна». Нужно было или покороче, или подлиннее. И поскольку подлиннее из готовой юбки она сделать уже не могла, то решила сделать покороче. То есть взяла большие портняжные ножницы и отчекрыжила сантиметров пятнадцать. Пока смотрела какой-то детский мультсериал, вручную подшила юбку.
Кофты подходящей к ней не было, зато на Мишкиной вешалке она отыскала блейзер с короткими рукавами, который стал ему узок из-за появившегося животика. Зато Марине он оказался в самый раз.
Теперь – голова. Она распустила волосы и впервые ужаснулась, оценив их непрезентабельное состояние. Волосы выглядели какими-то тусклыми, нездоровыми, и, будь в них седина, они показались бы принадлежащими глубокой старухе.
Марине отчего-то стыдно стало даже выходить с такими волосами из дома, так что она надела какую-то косынку и здесь же, в небольшом магазинчике при доме, купила краску для волос. Дорогую, но ту, которая обещала моментальный эффект в виде сияющих здоровьем волос.
Много лет она делала себе длинную «химию». Причем не в лучшей парикмахерской, а в той, где подешевле. «Химия» была удобна. Немного посидела, потерпела на голове какую-то гадость – и полгода ходи, ни о чем не думай. А в последнее время не делала даже этого…
Она и теперь не пошла в дорогую парикмахерскую, это потом. Сейчас надо было лишь укоротить волосы настолько, чтобы срезать и остатки «химии», и краски – пусть эти клочья, как и обломки ее прежней жизни, уборщица выбросит в мусор!
Она села не глядя к самому молодому мастеру, девчонке лет восемнадцати, и сказала:
– Сделайте мне каре.
Это была единственная стрижка, название которой Марина знала.
– Длинное? – уточнила та.
– Короткое!
Парикмахерша замялась.
Марина поняла, что эта соплячка уже все за нее решила: мол, в таком возрасте нужно носить только длинное – это ее мнение. Но Марина как раз бросала вызов своей судьбе и всему свету, и если бы раньше она просто поплыла по течению – мастеру виднее, длинное так длинное, то теперь она повторила нетерпеливо и громко:
– Может, вы не знаете, как делать короткое каре? Тогда я пересяду в кресло к другому мастеру.
На самом деле Марина вовсе не чувствовала в себе такой решительности, какую хотела изобразить. И насчет короткого каре тоже. Может, права девчушка и поздно ей выпендриваться, судя по ее реакции, изображать на голове нечто молодежное?
Но что-то – может, инстинкт самосохранения личности? – продолжало удерживать ее в этом показном оптимизме, не давая упасть в пропасть, на дне которой извивались и ворочались разбитые человеческие души.
А еще Марина подумала, что несчастье дает человеку предлог выпустить наружу все, что в нем есть плохого, – как вы со мной, так и я с вами! – слить всю муть со дна души и, как ни странно, дает выход тому хорошему, в чем у человека не было потребности, или тому, что он стеснялся показывать. Например, желанию самоутвердиться. Доказать собственную значимость.
Стригла Марину мастер неопытный. Она не поняла, что к ней в кресло сел человек, начинающий жизнь сначала. К таким людям с обычными мерками подходить нельзя. Наверное, к людям вообще нельзя подходить с обычными мерками, но кто станет заглядывать тебе в душу, чтобы выяснить, начинаешь ты жизнь или заканчиваешь?
Последнее, конечно, Марина придумала для контраста. Конец жизни она торопить не станет…
И вообще, никогда прежде Марина столько не думала. И все время будто с кем-то спорила, кому-то пыталась доказать, что ее сломать не так-то просто. Кому? Неужели Мишке? Тому, с кем прожила одиннадцать лет и кому просто привыкла адресовать такие речи, как мысленно, так и вслух. Первое – гораздо чаще.
Теперь Михаила не было – да и будет ли он когда-нибудь? – и она стала разговаривать со своим внутренним голосом.
– Ты любишь Михаила? – спрашивала она сама себя.
– Люблю. Он у меня первый и единственный мужчина.
– Только поэтому?
– Он – отец моего ребенка!
– Убойный довод. Я люблю, потому что родила Юрку от него. Ничего себе, критерий любви! Да ты просто эгоистка.
Это Марину задело.
– Почему эгоистка?
– Потому, что тебе не важно, любит ли муж тебя. Хорошо ли ему с тобой. Тебе главное, чтоб рядом был, и все. Тогда увеличь его фотографию, повесь на стену и ходи смотри…
А парикмахерша между тем стала укладывать ее волосы феном и вдруг на мгновение замерла от увиденного.
– А вы, оказывается, молодая!
Ей так понравилось, что стрижкой она высвободила какую-то особую Маринину суть – наверное, еще никогда так явно не проступали в женщине результаты ее работы, – что она даже стала давать Марине советы:
– Вам за волосами ухаживать нужно. Им питания не хватает. Купите бальзам, «Пантин-про-ви»…
Питания не хватает! Вроде волосы – живое существо. Или ребенок. Если на то пошло, у Марины всем частям тела питания не хватает. Рукам – ногти обломанные, пальцы в ссадинах. Ногам – пятки как у селянки, которая все лето босиком ходит. Коже – морщины появляться стали.
Ничего, дорогу осилит идущий. Теперь дома она развела краску и покрасила свое короткое каре.
Не обманули Марину производители краски, – волосы ее засияли, как у девиц с рекламы шампуней. Волосы цвета осенней листвы – вот как это называлось.
Она вытащила фен, подаренный мужем на какое-то Восьмое марта, и стала укладывать обновленные волосы точь-в-точь, как делала это молодая парикмахер. И что странно, укладывала она волосы, а оживали у нее глаза. Будто часть блеска от волос коснулась ее, как прежде думалось Марине, невыразительных глаз.
Она бросилась к полке с импортной косметикой – не распечатаны целые наборы: тушь, подводка для глаз. Вот! Легким движением руки… Какими большими стали сразу ее глаза. И какими длинными, черными – ресницы. Она рисовала себе лицо, как художник, истосковавшийся по краскам и мольберту.
И так увлеклась, что чуть не прозевала дверной звонок.
Глава 4
– Мама! – Сын остановился на пороге. – Мамочка, как я по тебе соскучился!
– Сынок! – Марина обняла ребенка и зарыдала.
Нет, вовсе не от жалости к себе, а от ощущения вины: как она могла подумать, что никому больше не нужна на этом свете! А сын? Юрка! Тот, кто любит ее всякую. Он даже не заметил, что она изменилась…
– Мама, – он испуганно стал вырываться из ее рук, – почему ты плачешь? Со мной ведь ничего не случилось!
«Дура! – ругнула она себя. – Напугала ребенка своей истерикой. Зачем, скажи, ему знать то, чего он все равно по младости лет не поймет?»
А вслух она сказала:
– Извини, Юрашек, я тут несколько дней болела. Ослабела, вот и реву. Это скоро пройдет.
– Выздоравливай поскорее, а то наша воспитательница говорила, что слезы женщину старят. – Он посмотрел на нее каким-то серьезным, совсем мужским взглядом. – Мама, какая ты стала красивая, совсем как тетя Таня!
– Какая тетя Таня?
– Папина сотрудница, – проговорил сын. Он еще раз внимательно посмотрел на Марину. – Нет, ты лучше!
Марина засмеялась и перевела разговор на другую тему:
– А почему это ваша воспитательница с вами о женских слезах говорила?
– Потому что мы своим поведением ее до слез доводили!
– Хулиганье малолетнее! – сказала Марина. – А вообще-то тебе в лагере понравилось?
– Если бы нас днем спать не заставляли, то была бы вышка! У меня, знаешь, сколько друзей появилось!
– Есть хочешь?
– Нет. Нам с тетей Таней папа всю дорогу что-нибудь вкусненькое покупал. Посмотри, какой у меня живот – как барабан набитый. Можно, я лучше к Виталику сбегаю – мы с ним сто лет не виделись. Я ему «куриного бога» привез! Знаешь, есть такой камень с дырочкой. Если в нее какое-нибудь желание сказать, оно сбудется… Я и тебе такой же могу подарить, только взрослые не верят, что желание выполняется. Ты тоже будешь смеяться, как тетя Таня?
– Нет, сынок, я не стану смеяться и буду рада, если ты подаришь мне такой счастливый камень… А что, разговаривать с тобой мы не будем?
Юрка очень любил такие минуты их общения, когда он мог расспрашивать Марину обо всем и она отвечала на любой вопрос сына. Он каждый вечер приходил к ней на кухню и говорил:
– Давай разговаривать.
Но сейчас он уже не слышал ее. Как маленький страусенок, сунул голову в свой рюкзак, который тяжело стукнул об пол – кажется, у сына собралась приличная коллекция «куриных богов»…
Юрка подарил ей заветный камень с Дырочкой и что-то рассовал по карманам. Но оказалось, ее вопрос он не прослушал.
– Разговаривать вечером будем, – серьезно сказал он, – как всегда.
«Здорово, похоже, зацепила Мишку эта тетя Таня, – подумала Марина, – если он ее даже с ребенком знакомит!»
Она грустно усмехнулась: как ни внушай себе, что тебе все до лампочки, как ни говори родным, что тебе безразлично, где твой муж и что с ним, а так просто эта зараза из сердца не выковыривается…
На работе ей таки дали две недели отпуска, вот Марина и должна потратить их на реабилитацию. Превратить полуживого хомо сапиенс, этакого биоробота, в нормальную человеческую особь.
О том, что делать, вопрос у нее не стоял. Приехал Юрка – кое-кого любимый внук и любимый племянник, – нужно отвести его в родительский дом. Слава Богу, от родителей ничего скрывать не надо. Они не станут насмешничать и злословить. Даже Вика, которая прежде всегда любила над ней подшутить.
– Я, как Маришка, замуж торопиться не стану, – заявляла она. – Разве мне у родителей плохо? Кто и где еще меня пожалеет и приголубит?
– Где еще я смогу сутками бездельничать и спать до полудня? – подсказывал их отец, Меньшов-старший.
Родители жили в трехкомнатной квартире в старом фонде. Потолки у них были высокие, три метра, а стены кирпичные, толстые, танком не прошибешь. С Ковалевским панельным домом не сравнить. Здесь все по-хорошему патриархально. Лепнина на потолке, которую родители не стали отбивать, когда делали ремонт. Большие коридоры. Огромная лоджия, размером с Маринину гостиную.
Марина любила бывать у родителей. Но вот что интересно: любить-то любила, а бывала так редко, что стыдно и вспомнить. А чем она занималась? Готовила обеды, вылизывала до сияющего блеска свою квартиру, так что, кажется, вместе с милым домашним беспорядком из нее незаметно исчез уют. Осталась та самая стерильная чистота, за которую Марина так боролась.
Может, скажут, что так не бывает? Бывает. Порой квартира сияет чистотой, а в ней неуютно, как в холодильной камере. Или в операционной.
В общем, Марина дала сыну пообщаться с друзьями до шести вечера, а потом выловила его на спортплощадке и, несмотря на сопротивление, увела домой переодеться, чтобы поехать к дедушке с бабушкой.
Мама была дома. Вика тоже. Она работала юрисконсультом в частной фирме и имела уйму свободного времени.
Пока мама обнималась с внуком и расспрашивала, как он отдохнул, сестра одобрительно оглядела ее прическу:
– Наконец-то постриглась! Хоть на человека стала похожа. Пойдем ко мне в комнату, я тебе больничный отдам. Двести рублей с тебя!
Марина отдала сестре две сотенные бумажки и взяла больничный лист.
– Владик дал насчет тебя кое-какие советы, но ты и сама пошла в верном направлении. Только вот одежда у тебя…
– Нормальная одежда! – рассердилась Марина. – Этот костюм мне Мишка из командировки привез. Я его ни разу не надевала.
Она отчего-то постеснялась надеть свою сильно укороченную юбку и блейзер. Ей показалось, что эта одежда создаст слишком резкую перемену в ее облике.
– Вот именно, пока думала, надеть не надеть, он успел из моды выйти!
В дверь постучали.
– Заходи, батя, – крикнула Вика.
Отец зашел в комнату и протянул руки к Марине:
– Здравствуй, доченька.
Марина давно не обнималась с отцом. Разве что когда на праздники чмокнет в щеку, вот и все нежности. А тут ей отчего-то захотелось прижаться к широкой родительской груди. Она бросилась к нему, обняла и вдруг заплакала.
– Ну, ну, будет…
Он неловко гладил дочь по спине, и сердце его разрывалось от жалости.
Алексей Григорьевич Меньшов, отец двух взрослых дочерей, был человеком немногословным, но от этого не менее чувствительным, чем иные говоруны. Узнав от жены о несчастье со старшей дочерью, Алексей Григорьевич разгневался. Он был в городе не последним человеком, имел на паях с приятелем магазин автозапчастей и считался в среде предпринимателей человеком честным и порядочным. С ним охотно вели дела как бизнесмены в возрасте, так и совсем молодые. Те даже прозвали его между собой «папа Леша».
– Да я этого червяка уничтожу! – кричал он о своем зяте; и Светлана Афанасьевна, его жена, не сомневалась, что он вполне может это сделать.
– Ты погоди, – успокаивала она расходившегося супруга. – Может, они еще помирятся.
Но когда он о том же, поспокойнее, заговорил с Викой, та оказалась настроенной куда более категорично.
– Батя, на фиг он ей нужен, этот похотливый козел? Я Маришке никогда ничего не говорила, а мне подруги рассказывали, что он изменяет ей направо и налево! Уходя уходи, как говорят французы. Неужели мы, Меньшовы, не достойны лучшей участи, чем быть просителем у таких вот… кобелей!
– Хотела ругнуться? – усмехнулся отец.
– При тебе вроде стыдно, – улыбнулась Вика, – но, честно говорю, душа горит. Ну вот скажи, в кого она такая мямля уродилась? Михаил же ей на шею сел и ножки свесил. Она еще молодая женщина, а посмотришь на нее – одевается как старая грымза, за собой не следит. Ты взгляни на свою дочь мужским взглядом, со стороны: захотел бы ты сам жить с женщиной, в которой нет…
– Изюминки, – подсказал отец.
– Вот именно. Какая-то воинствующая серость. «Мне, – говорит, – ничего не надо! Я никуда не хожу. Мне уже поздно…»
– Чего поздно? – не понял отец.
– Например, носить короткие юбки. В общем, жить поздно.
– A-а, понял… Но почему поздно-то? Она же еще молодая. Всего… погоди-ка, ну-да, ей же всего двадцать девять лет!
– Объясни ей это хоть ты, может, тебя послушает…
Но тогда Марины не было рядом, а теперь Алексей Григорьевич обнимал ее, плачущую, и опять сердце наполнялось гневом. Она – глупая девчонка, ей еще тридцати нет. Что же, Михаил не видел, во что она превращается, или не хотел видеть?
Так ему было удобно. Тесть помог с квартирой, с машиной, с работой. У мужика все есть, здоровый, привлекательный, а к тому же не связанный семейными обязанностями.
Меньшов вспомнил, что он сам способствовал тому, чтобы Мишке освободить руки: любой ремонт или какая мужская работа по дому – своих мастеров присылал, к работе помельче, вроде наточки ножей или починки утюга, сам подключался, зятю вечно некогда было…
– Хочешь, мы его назад вернем? – предложил он теперь страдающей дочери.
Та подняла на отца заплаканные, но недоумевающие глаза:
– Ты что, папа, да я же со стыда сгорю – какой бы уродиной я ни была, но приводить ко мне мужчину как быка на веревочке…
– Кто это тебе сказал, что ты уродина?
На этот раз удивился отец.
– Зеркало сказало. Да и Мишка в запале обмолвился, что на меня никто не позарится.
– Вот сволочь! – не выдержала Вика. – Уж не знаю, какими глазами ты на себя смотрела, а только затуркал тебя муженек так, что из тебя комплексы и полезли!
– Погоди, – остановил Вику отец, – ты у нас революционерка известная, а тут семья рушится…
– Уже рухнула! Он у другой бабы живет. Неужели после такого какая-то женщина захочет мужа обратно принять?
– Глупенькая ты еще. И хотят, и принимают, смертным боем за это бьются… Поди-ка лучше с племянником пообщайся. Нам с Маринкой поговорить надо.
Виктория фыркнула рассерженной кошкой и вышла.
– Лучше скажи мне: ты любишь своего мужа или просто одна боишься остаться?
Марина помедлила и подняла на отца глаза:
– Скорее всего второе. Я так привыкла к словам «замужняя женщина», что превратиться вдруг в одинокую мне страшно. Вроде какую-то черту перешагнуть, за которой – пустота.
– Ты что же, думаешь, кроме твоего Михаила, на свете мужчин нет?
– Есть. Но это другие мужчины. Чужие.
– Значит, все же хочешь вернуть?
– Нет, не хочу. Мне просто обидно. За себя – дуру глупую. Сколько лет я не жила, а присутствовала в этой жизни, покорная, как овца. Мне делали подлости, а я думала, что так положено замужней женщине: терпеть и страдать. В конце концов даже привыкла к этому. Как раб к своему ошейнику.
– Не переживай, дочка, кто знает, может, после этого удара жизнь твоя к лучшему повернется, – проговорил отец. – Встретишь ты еще свое счастье. И, чует мое сердце, быстрее, чем думаешь!.. Пойдем-ка ужинать, а за столом и решим, что дальше делать.
Выйдя в гостиную, Марина не обнаружила там Юрки.
– Мам, куда он опять удрал? – спросила она у матери.
– К Илье в пятую квартиру отпросился – тот вроде какую-то новую видеоигру от родителей на день рождения получил.
– И когда же это Юрка успел об игре узнать? – удивилась Марина.
– По телефону Илье позвонил, а тот его к себе и позвал. Я Юру покормила, ты не волнуйся.
Мать не меньше самой Марины переживала крах семейной жизни старшей дочери. Вот, думала, у нее жизнь налажена, хороший муж, сын растет… Что же, теперь все сначала начинать?!
Но и убиваться, конечно, не стоит. Кто только не разводится! К примеру, одни друзья Меньшовых-старших почти тридцать лет вместе прожили, а теперь у обоих другие семьи…
Мать думала, ворошила мысленно случившееся так и эдак, а сама споро накрывала на стол.
– Собираем большой хурал[1]1
Орган государственной власти (монг.).
[Закрыть], – шутливо провозгласил отец.
– Не до шуток, Алеша! – одернула его мать.
– Но и без похоронных речей, пожалуйста, – умоляюще сложила руки Вика, – а то начнете причитать: одной жить нынче трудно, ребенок без отца, несчастная Мариночка…
– А что, легко? – не сдавалась мать.
– Тогда давайте своим семейным хуралом лишим ее материнских прав и передадим их мне. Будьте уверены, Юрку воспитаю современным человеком. Он себя в обиду кому попадя не даст.
– Своего роди и воспитывай на здоровье! – подключился и отец.
Марина в их диспуте не участвовала. За те десять дней, которые она спала или лежала без сна и, как казалось, без мыслей, подсознание, похоже, продолжало свою работу. Не то чтобы она враз забыла и Михаила, и семью, а как-то в один момент приняла решение и сразу почувствовала себя легче. Наверное, не уйди Михаил сам, так и жила бы с ним всю оставшуюся жизнь, не задумываясь, что можно устроить ее совсем по-другому.
Снятый ею рабский ошейник еще долго будет о себе напоминать. Шея станет казаться голой и незащищенной, но если уже сейчас не больно, то месяц-другой спустя…
– Что же Маринке-то делать, скажи, раз ты такая умная, – подтолкнула мать свою шуструю младшую.
– На море ехать! – выпалила Вика.
Мать с отцом поначалу изумленно переглянулись, а потом словно в раздумье оба поочередно кивнули: мол, а почему бы нет?
Наконец и Марина сообразила, что семья все решает за нее. Считают, будто она так глубоко увязла в своем горе, что уже ничего не соображает?
– На море? – удивилась она.
– Конечно. А для чего ты тогда отпуск брала?
– С сыном побыть.
– Знакомая песня: схватишь в охапку ребенка и будешь день и ночь над ним рыдать, ах, бедная сиротка!
– В самом деле, Марина, – заговорил отец, – можно подумать, что ты сына год не видела. Ты всегда заботилась о нем, была внимательной матерью. В конце концов, не на чужих людей оставляешь, на деда с бабкой. Будем ездить на дачу по выходным. Днем то Вика, то мать за мальчишкой присмотрят – не пропадет. Вон вы росли, мы с матерью работали, няньки не было. Ничего, вырастили, а возле твоего сына трое взрослых останутся.
