Текст книги "Последняя аристократка"
Автор книги: Лариса Шкатула
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 20 страниц)
Глава одиннадцатая
Наташе снился сон. Она стояла на небольшом пригорке возле странного войлочного шатра – юрты, подсказал чей-то голос – и перед нею с одной стороны расстилалась степь, а с другой – целый поселок из этих самых юрт: неприметных серых, войлочных и нескольких ярких шелковых с золотыми маковками поверху.
Одеяние на ней тоже было странное – какая-то длинная рубаха, украшенная по вороту вышивкой, шелковые шальвары и на голове шелковое покрывало. В юрте позади неё спали дети: мальчик и девочка. Какое-то время Наташа попыталась сопротивляться сну. "У меня один ребенок – девочка!" говорила она. Но чей-то голос настаивал: мальчик и девочка.
Холодный ветерок раннего утра заставил её поежиться. Небо все ещё было темно-синим, в черных перьях ночных облаков, но на горизонте уже алела полоска рассвета.
Она стояла у входа в юрту и ждала. Чего? Или кого?
Но вот она протянула вверх руки, и к ним, будто брошенный невидимой рукой, метнулся луч солнца. Он коснулся кончиков её пальцев и пробежал по всему телу так, что каждая жилка откликнулась, зажглась этим золотым огнем. Она стала легкой, как воздушный шарик. И почти невесомой. Если бы она захотела взлететь…
Теперь ей стало гораздо спокойнее.
Зло медленно приближалось к ней, замешкавшись где-то за соседней юртой.
Шли двое мужчин с чужими узкоглазыми лицами. Шли, чтобы причинить вред ей и детям.
– Я возьму девку, – говорил тот, что крался позади. – А ты заберешь детей.
Завидев её юрту, он вышел вперед.
Бучек, вспыхнуло в мозгу имя, ханский прихвостень, её злейший враг. Это Наташа в своем сне "знала". Решил наконец показать ей, кто сильнее. Для того и держит в руке кнут, которым он привык усмирять строптивых женщин. Тех, кто не хотел покоряться его злой воле.
– Оставь свой кнут, – насмешливо сказала она врагу. – Все равно ты не сможешь им воспользоваться.
– Это почему же, – начал было смеяться тот, но смех застрял у него в глотке.
– Потому, что раньше ты сгоришь.
Уже занесший ногу для шага, он вдруг так резко остановился, что второй, за его спиной, с размаху налетел на него. И вдруг закричал, отчего вздрогнули и её враг, и она сама.
– Я обжег руки! Я обжег руки!
– Перестань орать! – прикрикнул на него главный злодей. – Что ты её слушаешь!
Но Наташа уже и сама видела, как изо всех его пор потянулся дым и слышала едкий запах паленого мяса…
Наташа проснулась, но её рукам все ещё было горячо, а нос по-прежнему чуял запах горелого, и вдруг услышала возглас Бориса:
– О, черт, Наташка, мы же горим!
Он со сна все ещё пытался сообразить, в какую сторону бежать, а Наташа уже несла из ванной кувшин, чтобы загасить тлеющую простыню.
– Теперь ты меня ругать будешь? – виновато спросил Борис.
– За что? – удивилась она.
– Но это же я наверняка забыл погасить сигарету. Такое и немудрено, я себя не помнил…
– Какая ерунда – простыня! – пожалуй, излишне горячо воскликнула Наташа, потому что она "знала", его сигарета тут ни при чем.
А Борис не понимал причин её внезапной отстраненности. После того что между ними было, он не смог бы сделать вид, будто эта встреча для него случайная связь.
Потому он крепко обнял Наташу, слегка встряхнул, чтобы она не уходила в себя, и спросил:
– Мне ведь "это" не приснилось?
– А ты все-таки сомневаешься?
– По крайней мере, глядя на обгоревшую простыню, можно с уверенностью сказать: на ней спал кто-то очень горячий…
"Если бы ты знал, насколько прав, и что это вовсе не шутка", подумала Наташа, все ещё пребывая в смятении. А вслух она сказала:
– Не дает тебе покоя эта простыня. Честное слово, у меня есть ещё одна.
Он засмеялся.
– На всякий случай я подарю тебе дюжину.
– Но сначала ты займешься своим туалетом, а я пойду готовить завтрак. Бьен? [4]4
Хорошо(фран.).
[Закрыть]
– Бьен, – улыбнулся он.
Наташа варила кофе. Кофе был натуральный, не какой-нибудь суррогат, Катя достала его в своем наркомовском буфете. Но если руки у Наташи были заняты, то голова для мыслей оставалась свободной, и она, эта голова, мучительно размышляла: как же случилось так, что её сон материализовался? Прежде у неё никогда не было таких способностей – вызывать возгорание.
"В человеке!" – прямо-таки завопил её внутренний голос. Теперь ей будет страшно даже прикасаться к кому-то, не будучи уверенной, что она полностью контролирует свои желания.
Подумать только, Боря захочет её обнять и обожжет руки…
"Фу, глупость-то какая! Не паникуй, – сказала она себе. – Подумаешь, простыня!"
Но ведь через много лет ей все ещё помнилось брезгливое выражение на лице ныне покойного мужа и его умоляющее:
– Только прошу тебя, без ведьмачества!
Он боялся её необычных способностей, не хотел их признавать, думал, что их можно просто взять и запретить. Подобный страх понятен у человека темного, малограмотного, но Саша был достаточно образован, чтобы верить в ведьм.
Но нет, свою боязнь он перенес и на дочь, все выискивал в ней признаки "бесовства", а когда таки обнаружил, устроил Наташе форменную истерику, требуя "сделать что-нибудь, спасти ребенка от этого кошмара". Она пошла навстречу его мольбам, поставила на способности дочери защиту, но, как теперь выясняется, голоса предков все равно сквозь неё прорываются…
А если и Борис станет этого в ней бояться?
Страх покойного мужа, глубинный, нутряной, Наташа пыталась понять. Человек извечно боялся того, чего не мог объяснить. Но ведь это пока, потом люди научатся не только понимать, но и использовать необычные способности таких, как она, людей.
А сейчас, видимо, доля у неё такая – притворяться. Сначала не тем человеком, кто она есть на самом деле, но потом ещё и скрывать свои сверхестественные возможности…
Одно дело притворяться перед многими людьми, которые не всматриваются в тебя, отмечая каждую черточку, но почти невозможно обмануть человека влюбленного, ибо у него совсем другое зрение.
Влюбленный человек получает удовольствие уже оттого, что просто смотрит на любимое лицо. Ей нравилось в нем все: как он изящно держит вилку, как бесшумно жует, пьет кофе, а не хлебает, и особенно его слова:
– Ты прекрасна!
В любое другое время такая фраза показалась бы ей нарочитой. В любое другое, но не теперь. И как жаль, что с этим человеком она не сможет быть вместе, потому что Наташа устала притворяться. Если она и дома перестанет быть самой собой…
– Ты меня успокаиваешь, – сказала Наташа, не отрывая от Бориса взгляда. – Я ужасно выгляжу, когда недосыпаю. А мы спали с тобой…
– Мало! – со смехом завершил он фразу за нее.
Воспоминание о том, как все было, до сих пор окатывало её мягкой теплой волной. Она так осязаема, что на этой волне, закрыв глаза, казалось, можно покачиваться: прилив – отлив, прилив – отлив.
– Если я не выйду сегодня на работу, – без улыбки заметил Борис, – меня расстреляют.
– Не говори так, – нахмурилась она.
Он поцеловал её руку.
– Я глупо пошутил. Но мне впервые не хочется работать. И что мы теперь будем делать? – спросил Борис.
– Жить, как жили, – предложила она.
Он открыл рот, пытаясь что-то сказать, но со вздохом закрыл его. Потрогал подбородок.
– Доннер-веттер! [5]5
Гром и молния (нем.).
[Закрыть] У меня приступ косноязычия. Мне хочется сказать тебе так много, а коротко не получается. И что я вдруг для себя открыл: говорить кратко – труднее… Вот, теперь совсем запутался. Ты не поверишь, я с легкостью писал для своих руководителей полуторачасовые доклады, а тут двух слов связать не могу!
– Это оттого, что ты пытаешься говорить на ходу.
– Пытаюсь, – согласился он, – потому что мне кажется, что ты возьмешь и исчезнешь куда-то.
– Куда же я могу деться?
– Может, улетишь к себе на Марс.
– Теперь ты прямо намекаешь, что я не от мира сего?
– Видишь, как ты легко играешь словами. У меня так не получается. Дело в том, что я скоро должен уехать. В Туркмению. Я сам себе устроил этот перевод… Если бы я мог знать, что встречу тебя!
– Это что-то изменило бы?
– Это изменило бы все!
– Какой, однако, горячий! – сказала Наташа. – Зачем кричишь? Давай вернем все назад и сделаем вид, что мы не встречались.
– Ты смеешься надо мной, и поделом!
– Тебе пора на работу, Боря!
– Наташенька, ты можешь сегодня никуда не уходить?
– Могу, конечно, но…
– Прошу тебя, побудь дома, я только сбегаю на работу, узнаю, что да как, и вернусь.
– Хорошо, побуду, – кивнула она, закрывая за ним входную дверь.
Похоже, вопрос отпал сам собой. Она только начала подготавливать в уме речь о том, что им не нужно больше встречаться, а он и так уезжает. Да и что Наташа могла бы ему дать, кроме беспокойства?
Она ещё помнила свой сон и его последствия. Надежды на то, что она сможет быть такой, как все, рухнули. Ее никто не спрашивал, передавая по наследству дар, в котором она вовсе не нуждалась.
Да и как женщина, разве приносила она счастье мужчинам, которые хотели жить с нею? Первый муж погиб, не дождавшись ночи, о которой так трепетно говорит Борис. Второму мужу судьба отпустила чуть больше – четыре года. Теперь подвергать опасности жизнь третьего?
"Спустись на землю, – мысленно сказала она себе. – Ну, была между вами ночь любви, радуйся! После стольких лет одиночества тебе встретился настоящий мужчина. Повезло! Может, всем тем, кто получает по наследству необычную одаренность, приходится расплачиваться за это неудавшейся личной жизнью? Взять хотя бы Елизавету. Или Любаву… Хорошо хоть судьба подарила тебе дочь. И Аврору, прежде чужую девчонку, которая так прочно вошла в нашу семью, что мы и не представляем, как жили бы без нее… Кстати, а где Аврора? Ей давно пора бы вернуться со своей ночной смены!"
Аврора пришла почти через час, когда Наташа уже хотела идти в милицию, сообщать о её пропаже. Девушка была, мало сказать, уставшей. Замученной. Наташа впервые помогла ей раздеться и, поддерживая, отвела в кухню. Аврора почти рухнула на табуретку, и Наташа подала ей завтрак, к которому, впрочем, та почти не притронулась. Посидела, отодвинула от себя тарелку.
– Не могу!
– Душа моя, что с тобой случилось? – осторожно поинтересовалась Наташа.
– Ой, Наталья Сергеевна, и не спрашивайте! Я подписку дала…
– Ради бога, Аваша, – так звала её в детстве Оля, так теперь звали и обе Романовы, – я не знала. Конечно, дала подписку, не говори.
– Но я не могу! Уж если от вас скрывать… Вы не поверите, Наталья Сергеевна, я всю ночь возила заключенных. Не по своему маршруту, на вокзал. Им куда-то срочно грузовики понадобились, вот они и забрали для своих нужд мой трамвай.
– Кто – они?
– НКВД, конечно… Насмотрелась я всего, не приведи господь! Один заключенный бежать бросился, так его застрелили.
Она задрожала.
– Не думай об этом, не надо, – Наташа обняла Аврору и повела её в спальню. Раздела, переодела в ночную рубашку, заставила выпить молока с медом. – Постарайся уснуть, на тебе лица нет!
– Спасибо, Наталья Сергеевна, – Аврора скукожилась под одеялом, как испуганный ребенок. – Надо заснуть, вы правы, а то у меня лицо этого, бежавшего, до сих пор перед глазами стоит…
Наташа осторожно прикрыла за собой дверь и присела на диван, но тут же чуть было не подпрыгнула от страшной мысли: а что если арестовали Яна и это его застрелили при попытке к бегству?
Она прислушалась к себе: нет, её интуиция – или как это называется, ясновидение? – молчало. Значит, жив… Иначе как ещё пользоваться тем, чем так щедро наградила её природа?!
А через час пришел Борис.
– Наташка, одевайся! – с порога бодро провозгласил он. – Сейчас мы с тобой пойдем в одно богоугодное заведение…
– Тише! – она прижала к его губам палец, который он тут же поцеловал. – Аврора спит после ночной смены.
Они прошли в кухню. Дверь в неё старая, дубовая, почти полностью заглушала звуки, и когда кто-то хотел поговорить наедине, всегда уходил в кухню.
– А кто она, Аврора, твоя подруга? – спросил Борис.
Оригинально сложились их отношения: он так много знает о ней интимного, чего не знает никто, и не знает того, что известно о ней всем…
– Можно сказать, член семьи. Вначале она была Олькиной нянькой, а потом уже стала как бы родственницей.
– Понятно. Но я хотел бы все же сказать то, что не договорил утром. Я всю дорогу учил эту речь, на этот раз должно получиться, – он откашлялся и торжественно произнес: – Наташа, я прошу твоей руки!
– Боря! Ты сошел с ума. Мы знакомы с тобой всего два дня…
– Я понимаю, родная, но так сложились обстоятельства, что мне некогда за тобой ухаживать. Как только мы поженимся, обещаю все наверстать!
Наташа подумала, что эти проклятые обстоятельства все время складывались у неё так, что самые жизненно важные решения она вынуждена принимать буквально на бегу.
– Боря, я чувствую, ты хороший человек. Все дело во мне… Я сомневаюсь, что смогу дать тебе счастье, – вырвалось у нее.
Сказала и поморщилась: прозвучало театрально.
– Ну что ты мучаешься?! – Борис шагнул к ней и взял на руки. – Ты считаешь меня недостаточно сильным? Зачем ты берешь на свои хрупкие плечи такую ношу? Может, этот вопрос следует обсуждать вместе?.. А твоя тайна разве ты не хочешь разделить её со мной, а не таскать за собой, как каторжник свое ядро?
– Какую тайну?
У неё почему-то сел голос. Она вовсе не чувствовала, что от Бориса исходит опасность, но почему-то испугалась.
– Значит, я угадал, – он осторожно опустил её на пол. – Ты сразу залезла в свою раковину и створки захлопнула. Не бойся, я не агент ГПУ, я любящий человек и потому вижу больше, чем другие. Да, наверное, никто и не давал себе труда к тебе приглядеться. Ты же не умеешь обманывать. Аристократизм у тебя в каждом движении, в каждом слове… А твое лицо… Это вовсе не лицо мещанки. Это порода, которая выводится длинной цепочкой высокородных браков.
– Порода! Ты говоришь, как о лошади… Значит, я – аристократка? Тогда мне надо разыскивать богатых родителей, которые подбросили меня к дверям приюта…
– И в приюте ты никогда не была, – тихо сказал он, – потому что я сам воспитывался в приюте; мы своих за версту распознаем.
– А если я скажу: ты прав, что дальше? – спокойно поинтересовалась Наташа.
– Ничего, – растерянно протянул он. – Я просто пытался объяснить тебе, что мое предложение не случайно… Но откровенность за откровенность. Я тоже не тот, за кого себя выдаю.
– А кто ты?
– Антикоммунист.
– Все это было бы смешно, когда бы не было так грустно, как говорил Лермонтов… Твоя тайна для меня не страшна. А вот ты не боишься узнать такое, что навеки отвратит тебя от меня?
– Ты мне не веришь, – вздохнул он. – Настолько, что даже пытаешься меня запугать. Отвечу: я не боюсь узнать о тебе что угодно. Что это может быть? Ты убила человека? Если это так, значит, он или она этого заслуживали. Что еще? Ты нарушила клятву? Если это случилось, то лишь под влиянием чрезвычайных обстоятельств…
– Погоди, Боря, ты будто шутишь, а мне вовсе не до шуток. То, что ты назвал, мелочи.
– Даже так? Тогда мне попросту отказывает фантазия – что же у тебя за страшная тайна.
– Дело в том, что я не такая, как другие люди.
– Это я уже понял.
– А если точнее, я умею то, чего другие не умеют и за что в средневековье сжигали на кострах.
– Понятно, ты – колдунья.
– Скажи точнее, ведьма.
– Если для тебя это слово кажется обидным, обещаю никогда его больше не произносить.
Наташа тяжело вздохнула. Борис прав, её намеки нормальным человеком иначе и не воспримутся, кроме как шутка. Ну, как объяснить ему, что это у неё фамильное? И то, что она видит на расстоянии, и то, что умеет лечить человеческие недуги, не касаясь самого человека, что она может вызвать пожар одним своим взглядом, а если учесть сегодняшнюю ночь, то просто материализовать сон… И что её давно умершие прабабки говорят с нею, наставляя на путь истинный, будто она Жанна Д'Арк. Или юродивая…
Она усмехнулась, а Борис, внимательно наблюдавший за выражением её лица, покачал головой.
– Все ясно. О чем-то сама с собой поговорила, сама какое-то решение приняла… воспитанные люди так не поступают!
– Что ты сказал? – Наташа подумала, что ослышалась.
– А то и сказал! Если хочешь знать, у нас осталось совсем мало времени, так что поторопись со своими откровениями.
– У нас? Ты сказал, у нас?
– Да, у нас! Привыкай, дорогая, к слову "мы"… Я уже и не ждал ничего от судьбы, и вдруг такой подарок!.. Я хотел объяснить, почему тороплюсь. Вот первое, что пришло на ум: как ты думаешь, что выпускает Харьковский паровозостроительный завод?
– Не знаю. Паровозы, наверное.
– Паровозы, – согласно кивнул он. – А в графе "побочная продукция" у него значатся танки.
– Ну, и что тебя волнует? Разве каждая страна не должна думать о своей обороне?
– Выпуская по двадцать два танка в день? – Наташа понимала, что Борис по-своему, по-мужски хочет объяснить то, что его волнует, но она и в самом деле не могла его понять.
– А не смешно говорить о танках тогда, когда делаешь женщине предложение?
– Прости. Я только хотел сказать, что наша страна на пороге войны за передел мира, и я больше не хочу в этом участвовать.
– Но ты хотел уехать в Туркмению.
– Да, потому что оттуда легче всего бежать за границу!
Наташа отшатнулась. Совсем недавно эта же мысль приходила ей в голову, но высказанная другим человеком, она словно материализовалась, как тот огонь на простыне… Бежать из России?!
Однажды Наташа уже пыталась бежать из страны, но родина так просто не отпускает своих детей. Она, как мать, цепляется за одежду в попытке удержать их подле себя. Кто-то все равно вырывается, а тот, кто не в силах вырваться из её рук, остается…
– А если нас поймают?
Она невольно сказала "нас", как бы оговорилась, но он с радостью отметил это.
– Волков бояться, в лес не ходить, – Борис твердо посмотрел ей в глаза. – Ты так и не сказала, согласна ли стать моей женой?
Глава двенадцатая
Девушка напоминала тощего оголодавшего котенка. Со всем тряпьем, что было на ней, она вряд ли весила больше сорока килограммов. Казалось, ребра у неё проступают и сквозь заношенный ватник. Прав Аполлон, в отличие от воровок и проституток, женщины-политические мало походили на женщин, какими он привык видеть их в обыденной жизни.
Разве можно отнести к прекрасной половине человечества существо, которое вместо признаков пола имеет вид ходячего скелета, так что ждешь от неё не шороха юбок, а лишь стука костей.
Когда девушку ввели в кабинет и она сняла шапку, Арнольду открылась её выстриженная под "нуль" голова с начавшими отрастать волосами. Теперь она напоминала тоже отощавшего и оголодавшего, но уже ежика.
Если бы Аренский мог рисовать, то именно так он нарисовал бы ежика к какой-нибудь детской сказке: маленький заострившийся носик и огромные, в пол-лица, глаза, над которыми встает этот пепельный ореол отрастающих волос.
Гинзбург порекомендовал её, как хорошую скрипачку. Так и сказал:
– Вета – музыкант от бога. Она родилась со скрипкой в руке.
И этот самый музыкант от бога – претендент на ресторанный оркестр сказала простуженным голосом:
– Заключенная Румянцева, статья пятьдесят восьмая, пункт десять.
Конечно, Аренский знал и без неё и кто она, и какая у неё статья. Почему-то он подспудно ждал высокую мужиковатую девку, а никак не эту хрупкую былинку, которую качает от ветра. Она получила десять лет за контрреволюционную агитацию, и Арнольд подумал: что же натворил этот отощавший зверек с редким именем Виолетта, кого и за что агитировал? К ней даже это слово – агитация – подходило как… конская попона ежу. Он представил конскую попону на ежике и чуть не расхохотался, а когда поймал себя на этом, стало стыдно.
Арнольд в который раз попенял себе, что так мало занимается самообразованием. Может, и ему брать уроки у какого-нибудь профессора? Советскую юриспруденцию, мировую историю он знал на уровне вуза, а вот в музыке был полный профан. Интересно, в честь кого её так назвали. Может, в честь какого-то композитора?
При таком раскладе надо или положиться целиком на Гинзбурга, даже не пытаясь делать умное лицо, или вникать во все самому. На "или" времени явно не было. Куда ему тягаться с этой тощей Виолеттой, которая до ареста училась в консерватории. В то время, как она изучала нотный стан, Аренский увлекался совсем другими станами.
Он посмотрел на скрипачку, которая стояла перед ним чуть ли не навытяжку, и спросил:
– Хотели бы вы…
Нет, лейтенант, ты определенно спятил. "Вы", "хотели бы"… Да она давно забыла о таких словах. Что за реверансы с врагами народа? Товарищ капитан тебя по головке не погладит! Потому он откашлялся и сурово спросил:
– Гражданка Румянцева, какие произведения вы умеете играть на скрипке?
Ну и брякнул! От удивления её огромные глаза стали ещё больше. Теперь он понял, чем они поразили его в первый момент – её глаза тоже были зелеными, как у Наташи. Только светлее, прозрачнее, что ли.
Арнольд представил себе, как Виолетта ответила бы ему на такой вопрос на воле. В Ленинграде, например. С придыханием перечислила бы своих любимых композиторов вроде Шопена или Бетховена, привычно округляя губы. Именно так говорила о классической музыке одна из его подружек-студенток, силясь показать свою образованность. Или пренебрежительно спросила бы, какие именно произведения его интересуют? Но здесь она ничего такого позволить себе не могла, только прошептала:
– Если по нотам, наверное, все.
Один играет на всех инструментах, другая – все по нотам. Действительно, СЛОН собрал всякой твари, словно Ноев ковчег. И даже не по паре, а вообще в единственном экземпляре. Значит, страна в таких вундеркиндах не шибко нуждалась, иначе не морила бы их голодом здесь, на краю земли…
– А смогли бы вы…
Черт, теперь он понимает надзирателей, которые с таким удовольствием издеваются на интеллигентами. Если ты, к примеру, очень смутно представляешь себе, что такое опера, а уж о Верди вообще не слышал, и вдруг тебя поставили над человеком, который, с твоей точки зрения, занимался всякой ерундой, вроде того, что махал палочкой перед музыкантами в то время, как другие вкалывали на стройках пятилетки. Понятное дело, ты взбеленишься.
Как все непонятное, это раздражает особенно: за что платят деньги этим бездельникам? Ты служишь в богом забытой дыре, ни за хрен собачий задницу морозишь, а такие вот в черных пиджаках с хвостом строят из себя умников!
– А без нот вы сможете сыграть, к примеру, "Валенки"?
– "Валенки"? Конечно, смогу!
Она впервые улыбнулась, кажется, даже развеселилась, и сразу же в лице её произошла разительная перемена. Голод не смог до конца уничтожить краски юности, и свет улыбки зажег её глаза и бросил на щеки нежный румянец.
"Да ведь она красавица!" – с удивлением подумал Арнольд, остолбеневший от её превращения. Ему захотелось о чем-нибудь говорить с нею, чтобы поддержать это оживление, этот, пусть и кратковременный, расцвет.
Да разве только это? С такой девушкой, наверное, приятно сидеть у камина, какой соорудил для своей Юлии Аполлон, и смотреть, как она покачивается в кресле-качалке и блики света играют на её длинных пепельных волосах. А маленькая ножка в лаковой туфельке слегка выглядывает из-под пледа, которым она укутана…
– Вы знаете заключенную Растопчину?
– Марию Андреевну? Конечно, знаю. Она – святая!
– Богу молится, что ли? – глупо спросил он, не зная, за что людям дают такой эпитет.
– Она последнее отдает. Понимаете, Мария Андреевна всегда вначале думает о других, а потом о себе… На вокзале, когда нас привезли, она…
Румянцева вдруг замолчала, в смятении глядя на него зелеными глазищами – не говорит ли она что-нибудь такое, чего нельзя говорить?
– Что она сделала, продолжайте.
– Мария Андреевна дала мне шерстяные носки. Меня ведь с концерта взяли. В тонких чулках. В паутинках…
– А дальше?
– И все… я их надела, – медленно проговорила она, глядя в его холодные, ждущие ответа глаза, и сама внутренне холодея, залепетала. – Я села на снег, чтобы носки надеть, а чекист из охраны как закричит: "Встать, сука!"
Она с усилием повторила ругательство, а, сказав, взбодрилась, будто таким образом преодолела некий барьер.
– А Мария Андреевна говорит: "Встаньте, деточка, с вами офицер говорит". Он так свирепо глянул на нее, что я испугалась, не ударил бы из-за меня… Но он ничего не сказал и отошел…
Виолетта совсем по-детски взглянула на него, как ребенок смотрит на родителей: так ли он все делает или не так? Одобрения она заслуживает или осуждения? Девушка, видно, никак не могла понять жестоких законов мира, в котором очутилась против своего желания. Он так отличался от всего того, к чему она привыкла!
Люди от неё чего-то требовали, на неё кричали, потому что она ничего не понимала, её даже били, и потому психика девушки испуганно жалась на краю пропасти, именуемой безумием, пытаясь удержаться на грани и найти, за что бы ухватиться.
– Я набираю музыкантов в оркестр… играть в ресторане, – добавил Арнольд после паузы и с неизвестно откуда взявшимся злорадством наблюдал, как разочарование гасит огонь в её глазах.
Но тут же подумал, словно был ответственным за нее, что впечатлений Виолетте на сегодня хватит, и приказал охраннику увести заключенную Румянцеву. Однако ощущение, будто он ударил беспомощного ребенка, осталось.
– Такая пигалица тебе ещё по зубам, – проговорил вошедший Аполлон, мимо которого как раз уводили Виолетту, – а вот с княгиней я сам говорить буду. Этот орешек покрепче. Ты не поверишь, в женской зоне Растопчина единственная, к кому вертухаи обращаются на "вы".
– А ты как будешь обращаться?
– На "вы", разумеется.
– Знаешь, Поль, этот профессор, у которого ты берешь уроки, здорово тебя пообтесал. Еще немного, и хоть в Генштаб.
– Думаешь, там люди грамотнее? Слышал бы ты, как разговаривает тот же Семен Михайлович. Село селом! На все вопросы, которые ему пытаются задать, он отвечает приблизительно одинаково: "Это вам, умникам, решать, что да как, а мое дело рубать!"
– Ты сам это слышал?
– А то кто же, – уклончиво ответил Аполлон. – Ты пока кипяточком займись. Будем княгиню чаем потчевать. Авось, она в тепле оттает, да посговорчивее будет.
– Мне-то как прикажешь: уйти совсем или в архиве за стенкой спрятаться? – заранее с некоторой обидой спросил Арнольд.
– Зачем уходить, сиди, – великодушно разрешил тот, – у тебя вон бумаг накопилось – за неделю не перебрать. Тебе работать надо.
Удивительно, как почти бесшумно вошла в их кабинет заключенная Растопчина. В чунях, сооруженных из автомобильных покрышек, можно было не ходить, а только топать, но она вплыла. С прямой спиной и гордо посаженной головой. Аренский невольно вскочил из-за стола, как, впрочем, и Аполлон.
– Раздевайтесь, Мария Андреевна, у меня к вам разговор есть, – сказал капитан, выжидательно задержавшись подле нее; даже в этом он не был уверен – что она захочет раздеться в стане врага.
Но Растопчина небрежно сбросила ему на руки ватник и потертую шапку-ушанку, надвинутую на черный платок, который она легким движением перебросила на плечи.
Наряд, что Аренский на ней увидел, заставил лейтенанта изумиться. Это был костюм, скроенный из мешковины: длинная юбка и длинная, закрывающая бедра, блузка. И что самое удивительное, костюм покрывал сложный геометрический узор, вышитый толстыми черными нитками. Обычными, техническими. Все было бросовое, тряпье, но на Растопчиной смотрелось как наряд опальной королевы. Этакой русской Марии Стюарт.
Вышивать орнаментом мешковину! Сложный узор, изображенный на тряпье, смотрелся как вызов. Но вот же никто не осмелился у неё отобрать это и запретить – какие такие узоры для врагов народа?!
Аполлон продолжал играть роль галантного мужчины, он даже табуретку заключенной придвинул.
– Мария Андреевна, – спросил он, – вам приходилось в домашних спектаклях играть?
– Приходилось, гражданин капитан, – слегка кивнула она.
Арнольд отметил, что вопросов она не задает, хотя Аполлон намеренно сделал паузу. Тянул, чтобы она не выдержала, спросила. Не дождался.
– Чайку не выпьете? – спросил он. – Настоящий, китайский.
– Китайский, говорите, – усмехнулась она. – Видимо, для меня особый спектакль подготовили. Выпью, отчего не выпить. Когда ещё к столу позовут. Думаю, вы знаете, на что идете? Все разговоры о доносительстве, сотрудничестве бесполезны. Зря только китайскую заварку истратите.
– Наслышаны, – в тон ей сказал Аполлон. – Издалека заходить не буду, однако, может, повременим с делом? Бросите все да уйдете. Только губы обжечь успеете. Обидно будет.
– Вот, значит, как, – она отпила глоток и задержала дыхание. – Хорошо. В обыденной жизни мы отчего-то не ценим подобные мелочи, как и воздух, каким дышим. Все кажется само собой разумеющимся… Однако мне любопытно, что вы приготовили на этот раз?
– Мы хотим открыть ресторан.
– В зоне? – она удивленно приподняла брови.
– Зачем в зоне, в поселке.
– И от меня вам требуется одобрение?
– Нет, – невозмутимо ответил Аполлон. – Самое активное участие.
– Это не вы – тот отчаянный капитан, который выстроил дом на берегу моря и поселил в нем свою любовницу?
– Видимо, я.
– Рисковый, – с неопределенным выражением сказала Растопчина и отпила ещё один глоток. – Пошел, значит, ва-банк. Как говорил мой муж, либо чужую шкуру добыть, либо свою отдать… По мне так-то лучше, чем гнить заживо… И в чем заключается активное участие? В мытье посуды? Так для этого меня чаем можно и не поить. Отправил с конвоем, и вся недолга.
– От вас, Мария Андреевна, нам нужно дело посерьезнее. Что вы скажете о работе метр…дотеля? – последнее слово для Аполлона оказалось сложным, и он произнес его в два приема.
– Вы хотите, чтобы я чекистам прислуживала?
Арнольд про себя усмехнулся: образованность давалась Аполлону с трудом. А к тому же, как теперь выясняется, орешек и ему на зубы не давался.
Растопчина резко встала, опрокинув табуретку.
– Позовите вертухая. Пусть сопроводит.
Ни один мускул не дрогнул на лице капитана.
– Мария Андреевна, по-моему, вы торопитесь. Неужели вам безразлично собственное будущее?
– Мое будущее – двадцать пять лет советской каторги. Из них осталось двадцать. Но и ими я не собираюсь торговать. Мое будущее! Чем вы можете меня взять? Убить? Но жизнью я давно не дорожу. Что-то отобрать? Так и отобрать нечего. Вернее, последнее, что у меня осталось – моя гордость, но она, к вашему сожалению, так при мне и останется.
– А как быть с вашей внучкой? Неужели вам безразлична её жизнь?
– С какой внучкой?
– Дочерью вашего сына. Дарьей Растопчиной, шести лет от роду.
Княгиня, которая уже было протянула руку к висящему на вешалке ватнику, замерла и, не поворачиваясь, сказала глухо:
– Стыдитесь!.. Впрочем, к какому стыду я призываю? Это чувство вам незнакомо. Дашенька умерла. Мне сказали это ещё на следствии…
– Мария Андреевна, – голос Аполлона был чуть ли не просительным. – Вы слышали когда-нибудь, чтобы я прибегал к таким грубым трюкам? Что говорят обо мне в вашей среде?
