Текст книги "Последняя аристократка"
Автор книги: Лариса Шкатула
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 20 страниц)
Глава восьмая
Наташа шла с Катей по улице, и обе все говорили, крутили так и эдак им обеим трудно было забыть несчастное заплаканное лицо Тани Поплавской. Больше всего их угнетало чувство собственной беспомощности. И не верилось самим себе: неужели Поплавским ничем нельзя помочь?
– Ната, почему, ты думаешь, Ян своих женщин отправил, а сам в Москве остался? Чувствует себя виноватым или органов не боится?
– Думаю, Катюша, и в этом весь парадокс, что он не одинок в своих попытках переломить ситуацию. Наверное, вы с ним в этом похожи. Он не только не считает себя виноватым, но и надеется, что с ним разберутся и выпустят его на свободу.
– А жену с дочерью он из Москвы все же отправил.
– Потому что в отношении своих близких он руководствовался интуицией им здесь оставаться опасно, их жизнями он рисковать не мог, а в отношении себя – логикой. Мол, в народном государстве такого просто не должно быть!
– Странное у меня сейчас настроение, – задумчиво сказала Катерина. – В первый момент после рассказа той женщины, помнишь, о лагере, Горьком, расстрелянном мальчике, я испытала шок. Мне хотелось умереть. Потом появилась жажда деятельности: надо что-то предпринять, так жить нельзя. Теперь пошла как бы третья волна: может, все обойдется? Это просто паника. А что если в лагеря отправляют настоящих врагов народа? Все-таки продолжается незримая гражданская война, классовая борьба…
– Кажется, мы с тобой поменялись ролями. Теперь мне хочется ставить твои слова под сомнение. Ты считаешь, что рабочие сражаются с крестьянами? Раз уж буржуев мы извели под корень. Кстати, насчет войны. Ты помнишь из истории войну 1812 года? Разве были тогда изменники или всякие там шпионы?
– Может, и были, а историки не стали об этом упоминать?
– Все равно, если они были, как теперь, в большом количестве, думаю, уж какой-нибудь писатель наверняка оговорился бы. А ведь народ тогда при крепостном праве жил. Кого они защищали, своих крепостников?
– Родину они защищали!
– Правильно. Это-то и странно. Мы строим новое общество, а врагов все больше становится. Либо мы строим не то, что декларируем, либо наши методы строительства, мягко говоря, ошибочные.
– Мы ломаем голову над тем, в чем должны разбираться политики или экономисты, а как обычные граждане надеемся, что справедливость в конце концов восторжествует.
– Наверное, я – не обычный гражданин, – грустно сказала Наташа, потому что мне кажется, справедливость в нашей стране никогда не восторжествует. Я жду справедливости уже пятнадцать лет, но все больше убеждаюсь, что общество светлого будущего нельзя строить на крови, и если, например, щенка с рождения кормить сырым мясом, вряд ли он потом, когда подрастет, станет есть фрукты и овощи. Неужели для того чтобы наши дети были счастливы, нужно было убивать царя и всю его семью? Или тысячами расстреливать белых офицеров, которые любили свою родину ничуть не меньше, чем когда-то крепостные крестьяне…
– Знаешь, о чем я подумала, – сказала Катерина. – Только ты не обижайся… Если человек, который управляет страной, хочет немедленных результатов, он так и должен поступать: убирать инакомыслящих. Отправлять их за границу или сразу на тот свет. Ведь они задают вопросы, анализируют обстановку, не верят на слово… Они просто мешают осуществлять то, что задумано вождем! Зато те, что останутся, убоятся оказывать сопротивление, не станут размышлять, что да как, а будут идти туда и делать то, что им приказывают.
Подруги остановились на перекрестке. Катерине до дома оставался один квартал, Наташе – пять.
– Давай я тебя провожу, – предложила Катя, – хотя бы до условной середины.
– Катерина Остаповна, вы вообще должны сейчас лежать в постели, а не по улицам расхаживать. Вот пожалуюсь я в НКВД, что своим преступным пренебрежением к себе вы способствуете подрыву здоровья нации… Как ты себя чувствуешь?
– Начала за здравие, кончила за упокой. Нашла над чем смеяться! Вот потому у вас, аристократов, власть и отобрали, что вы относились к жизни чересчур легкомысленно… Ладно, не буду тебя пинать… Я пока умирать не собираюсь, хотя и чувствую небольшую слабость…
– А чтобы она не превратилась в большую, немедленно в постель! И позвони мне, если что не так. Как ты помнишь, я все-таки кое-что умею…
Наташа глянула на часы: девятый час вечера. Аврора сегодня в ночную смену, а Ольга дома одна. Небось, не знает, что и думать.
"А скорее всего, – ехидно заметил внутренний голос, – она ничего такого и не думает. Девочка привыкла оставаться одна".
Так в задумчивости Наташа и дошла до дома, в котором жила. Ей оставалось пересечь лишь маленький дворик, когда из-за дерева к ней шагнул какой-то мужчина. Наташа панически испугалась. Она не смогла издать ни звука, а так и застыла соляным столбом, пока не услышала:
– Наташа! Наталья Сергеевна, я вас напугал? Ради бога, простите!
– До смерти! – наконец вымолвила она. – Борис Викторович, надо же предупреждать.
– Каким образом? – рассмеялся Борис. – Приколоть к лацкану колокольчик, как делали в старину прокаженные, и звенеть на каждом шагу, мол, берегитесь, я иду… Я забыл сказать, добрый вечер!
– Здравствуйте, Боря. Что-то случилось?
– Случилось. Мне так захотелось вас увидеть, что я весь день думал только об этом, не мог сосредоточиться на работе. Нарком сделал мне замечание… Кстати, я уже ходил к вашей квартире, звонил в дверь…
Наташа нахмурилась.
– О, нет, богиня, только не это. Только не громы-молнии в недостойного раба. Перед тем я ждал вас у дома полтора часа. Чего я не передумал за это время! Представлял себе, как вы лежите больная и некому даже подать вам стакан воды…
– Но у меня есть дочь!
– А дочь вы отправили к друзьям, потому что у вас корь. Ну, чтобы не заразить девочку.
– Фантазер! Почему именно корь? Корью я переболела ещё в детстве.
– Тогда инфлюэнца.
– Вы упорно стараетесь заразить меня какой-нибудь гадостью.
– Но не смертельной, нет, а такой, чтобы вас хоть чуточку ослабить, сделать беспомощнее, мягче, чтобы не видеть в ваших глазах этот паковый лед…
– Какой-какой лед?
– Такой многолетний морской лед, не меньше трех метров толщины.
– М-да, и дверь вам открыла Оля?
– Судя по вашим фамильным зеленым глазам, она. Кстати, не спросила, кто там. Я не ябедничаю, а призываю к осторожности… Может, погуляем немножко?
– Если честно, Боря, я голодна, как крокодил! Мы были с подругой на вокзале, провожали в деревню семью моего дальнего родственника…
– В деревню? На отдых или на жительство?
– Скорее всего, на жительство.
– Странно. На моем слуху это первый случай, когда едут в деревню. В последнее время люди, в основном, бегут из деревни в город. Тут не так голодно. И не так безнадежно.
– Вы меня пугаете. Впрочем, теперь поздно даже пугаться, сделанного не воротишь. Да у них, кажется, и не было другого выхода.
– Понятно. Хотя, если честно, ничего не понятно… Но, может, потом прояснится. Тогда приглашаю вас в ресторан. Я и сам не прочь поужинать.
Некоторое время Наташа колебалась: видит человека второй раз в жизни, не знает, чего от него ожидать, каков он, а внутренний голос вдруг заговорил как бы сам по себе: "Не знаешь, так прощупай его, загляни в мысли…"
В мысли заглядывать отчего-то было стыдно. Как подглядывать в замочную скважину. Она и так чувствовала: от всего существа Бориса шел, как сказали бы физики, положительный заряд. Наверное, это чувствуют все, кто с ним общается, и без чтения мыслей. Он явно не был злым, жестоким или чрезмерно болтливым, и, кажется, Наташа действительно ему нравилась. А вслух она сказала:
– Знаете что, Боря, давайте вместе поужинаем, но у меня дома. Для ресторана я не одета, а сегодняшний день выдался таким суматошным и неприятным, что не хотелось бы видеть никого из посторонних мне людей.
– Спасибо! – весело отозвался он. – То, что вы не относите меня к посторонним, уже обнадеживает. А получить приглашение на ужин домашнего приготовления вообще верх моих мечтаний.
Дверь им открыла Оля, которая ждала мать вся в слезах.
– Мама, где ты так долго?! Я обещала Машке на сегодня у тебя отпроситься. Ее мать срочно послали в командировку, а она боится оставаться дома одна. Теперь, конечно, ты не разрешишь мне идти к ней, потому что темно, а Машка такая трусиха, она с ума сойдет от страха!
– Ты поужинала?
– Конечно! Разве Аврора уйдет, меня не накормив!
– Зачем кричишь, – Наташа невольно скопировала Бориса с его нарочитым восточным акцентом. – Сейчас мы с Борисом Викторовичем – не возражаете? – проводим тебя к твоей Машке.
– Правда? – слезы у девчонки моментально высохли. – Я быстро, портфель уже собран. Ты же знаешь, Машка рядом живет, за два дома, она, наверное, тоже вся извелась. У них же телефона нет, как предупредить? Мама, утром я заходить не буду, от Машки прямо в школу пойдем…
От радости, что все разрешается наилучшим образом, Оля частила словами, с восторгом поглядывая на мать и одобрительно на Бориса. В глубине души она подозревала, что такая покладистость матери связана именно с его присутствием.
– Смотрите, на ключ закройтесь, – строго наказывала дочери Наташа, когда они шли к дому несчастной одинокой Маши.
– И на ключ, и на цепочку, и стулом подопрем!
– Не увлекайся, стул вовсе ни к чему.
– Я же шучу, мама. Ой, я так рада. Спасибо вам!
Машка, похоже, действительно извелась, потому что едва заслышав голос подруги, открыла дверь и бросилась ей на шею, лишь кивнув взрослым.
– Здрасьте!
Наташа с Борисом подождали, пока в замке не повернулся ключ, и вышли из подъезда.
К дому Романовых они возвращались не спеша, почувствовав вдруг некоторое напряжение. То есть Борис пытался разговорить Наталью, а она отвечала невпопад, потому что усиленно размышляла, как ей теперь быть.
Она собиралась привести гостя в дом, где была бы не одна, а с дочерью, почти взрослой, и совсем другое – вести его в квартиру, где ты будешь с ним наедине.
Боялась Наташа не столько его, сколько себя, потому что впервые в жизни почувствовала, как её бросило в жар только от того, что Борис поддержал её за локоть, когда она оступилась в подъезде.
Наташа открыла дверь ключом и, так как Борис замешкался у входа, все-таки сбросила с себя оцепенение – хозяйка она или нет, в конце концов! – и пригласила его пройти в квартиру.
В её двух комнатах жили так: в маленькой – Аврора с Ольгой, в большой, которая в остальное время была просто гостиной, на диване спала Наташа.
Так уж сложилось – Наташа поздно возвращалась с вечерних представлений и, укладываясь на ночлег, могла не будить своих домашних.
Она показала Борису ванную, чтобы он помыл руки, а сама в это время переоделась в домашнее платье.
– Какая вы уютная, – одобрил её вид Борис.
– Разве про людей так говорят?
– Если не говорят, то лишь потому, что мало о ком можно так сказать.
– Вы – невозможный льстец!
Наташа пошла в кухню, и Борис отправился следом.
– Предлагаю свои умелые руки и грубую рабочую силу в ваше полное распоряжение.
– Это мы с удовольствием примем. В этом у нас – большая нужда! – дурачась, зачастила Наташа. – А вот хотя бы извольте хлеб порезать…
Она протянула Борису нож, но тут погас свет. По вечерам у них такое случалось, и на этот случай Аврора держала под рукой керосиновую лампу. Она стояла на столе, и Борис сказал в темноте:
– Я зажгу лампу?
Он чиркнул спичкой, и пламя высветило его мужественный профиль: крупный прямой нос, рот с чуть выдающейся вперед нижней губой, четкий, почти квадратный подбородок.
Интересно, почему такие подробности его лица она рассмотрела именно в этот короткий миг, в пламени спички?
– Ну, и как вы меня находите? – шутливо спросил он, почувствовав её взгляд.
– Интересный мужчина, как сказала бы наша Аврора.
– Значит, неведомой Авроре я бы понравился, а вам нет?
– Я этого не говорила, – улыбнулась Наташа, с трудом отводя взгляд от его темно-серых глаз.
Что это с нею? Почему вдруг её так потянуло к нему? Что в нем особенного? Мужчина как мужчина.
Она поспешно отвернулась к плите, – этого ещё не хватало!
Можно было бы накрыть стол в гостиной, поставить в центре стола старинный подсвечник, который она купила совсем недорого в антикварном магазинчике – он напоминал ей вещи, которые окружали её в детстве.
Можно, но тогда проголодавшийся мужчина будет ждать, пока она все из кухни перенесет, потому Наташа споро, как она умела это делать всегда, налила в тарелки суп. Хотела сама порезать хлеб, но Борис отобрал у неё нож.
– Должен же я хоть чем-то вам помочь, – он быстро отрезал несколько ломтиков и, что-то вспомнив, произнес: – Минуточку!
Вышел в коридор и вернулся с бутылкой вина.
– Где вы её взяли? – изумилась Наташа. – Я точно помню, в руках у вас ничего не было.
– Зачем в руках, какой – в руках, – опять стал дурачиться он. – У меня английское пальто с таким большим внутренним карманом, в котором помещается этот предмет.
– Значит, вы были уверены, что я стану с вами пить вино?
Он посмотрел ей в глаза, словно, как в детстве, собирался играть в гляделки, кто кого пересмотрит, и в глазах его плясали чертики, но быстро отвел взгляд, как если бы смотреть ему стало невмоготу.
– Не думайте обо мне плохо, дорогая. Просто хороший экспромт – тот, что готовится заранее. А вдруг вы согласились бы пойти со мной поужинать в ресторан. И вдруг в ресторане не оказалось бы хорошего вина. Мне очень хотелось вам понравиться.
– Сейчас я принесу бокалы, – сказала Наташа.
Она взяла свечку, которая стояла в стакане на такой вот случай, и пошла в гостиную. А когда открывала сервант, с удивлением почувствовала, что у неё дрожат руки. Она прислонилась лбом к холодной дверце шкафа. То, что с нею происходило, напоминало внезапное сумасшествие.
– Наташа, у вас все в порядке? – крикнул он из кухни.
– Да, да, уже иду, – отозвалась она странно хриплым голосом.
Как бы то ни было, происходящее не лишило аппетита ни его, ни её. Они съели суп, потом котлеты с картошкой и пили вино, закусывая его мочеными яблоками. Пили смакуя, не торопясь, словно оттягивая тот момент, когда вино закончится и Борису нужно будет уходить.
– По-хорошему, гостя надо принимать в гостиной, – сказала Наташа, – но у нас это самая холодная комната, и потому мы невольно всегда тянемся в кухню.
– Вообще-то, холодом меня не испугаешь, – смеясь сказал Борис. – Да и какой я гость… Можно сказать, напросился… Знаете, какой была первая комната, которую я получил? На двоих с товарищем. По утрам вода в кувшине покрывалась коркой льда. Хорошо, хоть полы были деревянные. Мы с ним спали, завернувшись в тулупы, прижимались друг к другу, чтобы было теплее. Вместо подушек клали под голову книги. Человечество не знает, что в нашем лице оно получило новый вид: хомо незамерзаемус…
– Тогда давайте пойдем в гостиную и зажжем канделябр. Я почти два года назад его купила. Оля вставила в него свечи, а зажечь не зажигаем, все не было подходящего случая. Будем считать, что сейчас именно тот самый случай.
Они зажгли канделябр и сели на диван. Наташа завернулась в теплую шаль, которую Аврора привезла ей из деревни. И увидела, как Борис машинально протянул руку к карману пиджака, но тут же отдернул.
– Да вы курите, не стесняйтесь, – сказала она, – пусть здесь лучше запахнет табаком, чем плесенью.
Она нашла в шкафу раковину, которую когда-то товарищи её мужа Саши использовали как пепельницу.
Так они сидели и смотрели на пламя свечей, пока Борис не спросил ее:
– О чем вы думаете, Наташа?
– Когда-то в юности я ходила на собрания поэтов-акмеистов. Гумилев, Ахматова, Мандельштам. Поэты при свечах читали свои стихи. Наверное, с той поры свечи для меня символ стихотворчества. Потом их дороги разошлись…
– Причем Гумилев отправился на тот свет, – добавил Борис. – А Мандельштам ходит по лезвию бритвы.
– Вы хотите сказать, что и его тоже… могут расстрелять?
– За инакомыслие люди в этой стране часто страдают.
Прежде Наташа инстинктивно сторонилась разговоров о политике, но, оказывается, в России не говорить о политике, значит, не говорить ни о чем. Казалось бы, затронули поэзию, а тут же словно пахнуло откуда-то холодком смерти. Теперь вот с Янеком беда, а какой он политик? Просто хороший врач, которому кто-то позавидовал…
Наверное, все началось с Кати, которая своими вопросами будто пробудила Наташу от долгого сна. Теперь на опасную дорожку увлекал и мужчина, который ей нравился… И все они нарушили хрупкое равновесие, которое Наташа тщетно пыталась сохранять…
– Простите, Наташа, не сдержался! – покаянно произнес он. – Наверное, слишком долго смотрел на пламя свечи и чересчур расслабился. Вы не бойтесь меня, Наташенька, я не воюю с женщинами и детьми… Но, кажется, я засиделся. Бабушка в таких случаях говорила: "Дорогие гости, не надоели ли вам хозяева?"
Он не без сожаления поднялся с дивана. Наташа тоже встала и подала ему на прощанье руку. Но кончик шали, соскользнув с её плеча, зацепился за пуговицу его пиджака.
– Простите! – он попытался отцепить шаль – не тут-то было!
Вместо того чтобы снять пиджак и спокойно отцепить шаль, оба стали высвобождать пуговицу, склонились, слегка стукнулись лбами, рассмеялись, потянулись друг к другу и… Губы их слились, и мир вокруг перестал существовать. Шаль стала мешать им, они все время путались в ней, так и пришлось ей вместе с пиджаком отправиться на стул, а старый диван покорно принял их слившиеся в одно тела.
Глава девятая
– Что, Егорка, освобождаешься? – нарочито ласково сказал Аполлон, входя в кабинет вместе с Аренским. – Понятное дело, оказать услугу самому начальнику адмчасти. Смотрю, приодели тебя маленько. Доволен?
– Доволен, гражданин капитан.
– А вот шапка у тебя старая. Это непорядок. Прямо скажем, никуда не годится! Раз ты у нас такой нужный человек, я тебе новую подарю.
– Зачем новую, начальник, – Комод побледнел. – Не надо. Я к этой привык. Новая-то пока обомнется.
– И не спорь! Сказал, дам новую, значит, дам! На свободу – с чистой совестью. И в новой шапке.
Он протянул руку, но никак не мог вырвать шапку из скрюченных от страха рук вора.
– Что ж ты ухватился за нее, как черт за грешную душу? Золото у тебя там спрятано, что ли?.. Но-но, огонь-то в гляделках погаси. Я ведь не посмотрю, что ты мне социально-близкий… А то документы твои перепутаю, и пойдешь ты по пятьдесят восьмой статье, но уже как социально-чуждый, то есть политический…
– Пощади, начальник! – Комод рухнул на колени и зарыдал. – Сука буду, не хотел!
– Встань, Егор, ишь, чего надумал: из-за поганой шапки в ногах валяться!
Он действительно протянул Кизилову новую шапку и пожурил при этом:
– Посмотри, дурашка, какую я тебе взамен даю: век сносу не будет!
Комод тяжело поднялся с колен и надел шапку. На лице его ещё читалась растерянность: что делать, на такой случай ему никаких указаний не дали. Все отрицать, со всем соглашаться? Какая-то сука донесла, сейчас шапку проверят, а его назад, на нары…
Но капитан повел себя странно. Он подмигнул Егору и заговорщически кивнул:
– Видал, как на тебя шили!
А сам протянул лейтенанту шапку Комода и громко приказал:
– Эту рвань в печь! Сожги её, как темное прошлое Егора Кизилова.
И шепотом добавил, чего Кизилов уже не услышал:
– После того как всю её по швам распорешь и каждый кусочек прощупаешь!
Егору он сказал:
– Тебе, паря, повезло. Я с оказией до станции еду, так что тебя, как барина, прямо к вокзалу доставлю!
Охранник пригнал к крыльцу подводу, на которую взгромоздились Кизилов и Аполлон. Причем капитан не погнушался сам взять в руки вожжи. Он хлестнул лошадь, лихо свистнув:
– Эх, пошла, родимая!
Аренский сидел за столом, распарывал бритвой старую засаленную шапку, а в голове его билась мысль: "Когда Ковалев вора-посланца жизни лишит: тут же, неподалеку от лагеря или подальше завезет?" Думал он, впрочем, без особого сожаления, а как бы с некоторым удивлением – как мало ценится человеческая жизнь в обществе, строящем социализм. А, может, никакого социализма на свете и нет? Есть сказка, в которую большинство людей верит, а потому и терпит все, что с ним ни делают…
Вернулся Аполлон довольно быстро, что, впрочем, заметил только Арнольд. Охранники сменились, да и капитан подъехал к северным воротам, через которые возили обычно продукты и дрова для кухни.
– Ты все же убил его? – спросил Арнольд.
– Нет, на семя оставил! – огрызнулся тот. – Он знал, в какое дело суется, потому и получил по заслугам. Я его в овраг скинул. Скоро метели начнутся, до весны труп никто не отыщет. А те, кто его послал, будут думать, что Комод со страху в бега подался… Ты лучше скажи, нашел?
– Само собой, нашел! Они ж не думали, что его кто-то шмонать станет, а на старую шапку, ежели что, никто не покусится. Доносец, я тебе скажу, убойный! После такого одна дорога – под расстрел.
– Кто-то из мудрецов сказал: кто предупрежден, тот вооружен. Следующий ход наш. А мы пошлем свой донос. И чтобы чужую ошибку не повторять, своего посланника сами и проводим… Дай-ка почитать, что за вражина в информационно-следственной части окопалась!.. Да-а, выстроил себе дом за счет использования государственной техники и материалов, а также привлечения труда заключенных… Незаконно освободил от трудовой повинности на благо общества женщину легкого поведения, осужденную по статье проституция, Юлию Бек…Ты это читал?
– Читал, товарищ капитан!
– Брось, не время для подначек!.. Второй раз ты, Аренский, из дерьма меня вытащил. Не каждый столько для друга сделает… О моей благодарности поговорим потом. А пока это дело надо другим концом развернуть. Как говорится, вашим же салом… Я вот что думаю: среди насквозь прогнившей администрации СЛОНа созрел антигосударственный заговор…
– А что, вполне мог созреть. Я как чувствовал, даже подобрал соответствующие документы.
– Как, уже? Молоток, быстро учишься! И о чем они?
– О том, что золото и драгоценности, изъятые у заключенных, начальник административной части Приходько с помощью своих агентов собирает в тайнике для дальнейшей закупки оружия и раздачи его социально-чуждым элементам…
– Ты ври, да знай меру! Откуда взялось золото и драгоценности? Их же тогда по результатам обыска предъявлять надо.
– Вот и предъявим.
– А где возьмем?
– У Приходько. По словам осужденной Лыковой, которая у него кем-то вроде горничной, она подсмотрела, как хозяин прятал в шкатулку, полную других драгоценностей, золотую брошь с бриллиантом.
– Да откуда у Васьки бриллианты? Он в них разбирается, как свинья в апельсинах! Небось, драгоценный камень от простой стекляшки на глаз и не отличит. И в шкатулке у него какие-нибудь побрякушки. Найдем, позора не оберешься!
– Лыкова утверждает, что пока она не попалась на воровстве, работала в магазине и в ювелирных изделиях знает толк.
– Ну, смотри, Аренский, как бы нам с тобой за клевету не загреметь… Когда на своих дела заводишь, надо все тонко обстряпывать, чтобы не вывернулись. Чтобы, как говорится, комар носа не подточил. Выходит, правду наши промеж себя судачили. Мол, не зря Приходько из центра сюда по своей воле перевелся. И что якобы за рыжье он может любому заключенному статью поменять. Ежели подумать, чтобы на свободу пораньше выйти, каждый из зэков любую цену заплатит… А чего Лыкова-то на Приходько стучит? Не боится, что он узнает и отомстит?
– Он её оскорбляет своими домогательствами.
– Скажите, какие мы нежные!
– Ты к нему близко подходил? От него же воняет хуже, чем от козла, он по полгода не моется. А Лыкова – красивая женщина, ей другого хочется.
– Уж не тебя ли?
– Она намекала, – смутился Арнольд.
– А ты?
– Лыкова не в моем вкусе.
– Погоди, – Аполлон задумался. – Расклад, прямо скажем, неожиданный… Ради дела не спеши её отталкивать. Намекни, мол, ты – всего лишь лейтенант, а Приходько – майор, тебе с ним трудно тягаться. Если же Приходько и вправду сокровища прячет – где же он взял-то их, подлец? – тогда ты сможешь его свалить. Дай женщине надежду. Она ради тебя землю носом рыть будет!
– Носом землю… Это ты говоришь про женщину или про дикого кабана?
– Ладно тебе, не придирайся! Лыкова – первая ниточка из нашего клубка. Не забывай, мы расследуем крупный заговор. Юлия тоже кое-что напишет. Например, как начальник административной части предлагал ей участвовать в его гнусных замыслах, но она отказалась. Мол, если ей не хватает классового сознания не торговать своим телом, то для родины… Ну и все в таком духе. Как тебе моя задумка?
– Прямо кардинал Ришелье!
– А это ещё кто такой?
– Очень умный человек. Официально был кардиналом Франции, на самом деле некоронованным королем.
– Вот я и говорю: ежели это дело с умом провернуть…
Он стал засовывать бумаги в карман.
– Для чего они тебе?
– Юлии покажу. У нее, знаешь, голова какая! Пусть почитает, как её немецкой шпионкой называют. Из-за того, что она меня Полем кличет.
– С чего они взяли, что Поль – немецкое имя? Насколько я знаю, французское.
– Представляю, как в Москве бы хохотали.
– А ты не подумал, что из Москвы сюда могут и проверяющего прислать.
– Думал, как не думать! Проверяющего одного не пошлют, комиссию создадут, а мы к их приезду и подготовимся.
– Имеешь в виду подготовку документов и свидетелей?
– Узко мыслишь, Аренский. Ничего, оботрешься, начнешь соображать. Документы, так и быть, я возьму на себя, а ты займешься остальным.
– А не объясните, товарищ капитан, что подразумевается под остальным?
– В поселке "вольняшек" надо устроить ресторан.
– Ресторан?! – Арнольд подумал, что он ослышался.
– Именно, ресторан. Медленно соображаете, посвященный Алимгафар!
– Что значит, устроить? В смысле, построить? Ты представляешь, сколько времени это займет?
– Ой, наприсылают этих юристов! Ничего не соображают. Придется тебе за мою науку мне доплачивать… Ну-ка, вспомни, у кого в поселке самая большая изба?
– У Баландина.
– Верно. Вот её мы и будем переделывать под ресторан.
– А хозяина куда?
– Где у нас дела стукачей?
– В синей папке.
– Неужели на Баландина в той папке нет ни одного доноса? Мы вчера с профессором спряжение глаголов проходили: я стучу, ты стучишь, он стучит…
Аренский прошел к стеллажу с делами ИСЧ, на ходу покачивая головой.
– Ох, и хитрущий ты, Ковалев! Мне у тебя надо учиться, учиться и учиться…
– Как завещал великий Ленин, – подхватил Аполлон.
– Но, насколько я знаю, Баландин нам всегда помогает. Надо подводу не откажет…
– Потому, что свой интерес имеет.
– Точно, вот и доносы. Целых два… Ты был прав: этот прохиндей предлагает заключенным, которых выгружают из вагонов, подвести до лагеря их вещи, а везет к себе домой… Второй донос о тех, с кем он награбленным делится. Наши, между прочим, охранники.
– Второй донос пока оставь, пусть полежит, а вот первому мы дадим ход. Какую статеечку лучше всего Баландину припаять?
– Сто тридцать шестую?
– Нет, милок, этак он у нас за воровство маленький срочок получит, а там, глядишь, и под амнистию попадет. Лучше мы ему пятьдесят восьмую припаяем, пункт восемь – террористические намерения. И как политический он меньше десяти не получит.
– Нашел террориста! Да кто ж этому поверит!
– Зеленый ты еще, Аренский, как есть зеленый! Поверит – не поверит. Это тебе не в карты играть. Если хочешь знать, никто и думать об этом не станет, а тем более сомневаться. Арестовали – значит, виноват!
– И это ты на себя берешь?
– Беру, беру, а тебе придется делать вот что: у политических по статье пятьдесят восемь-десять сидит княгиня Растопчина. Так-то, в рванье-хламье её не видать, но если отмыть… Ты бы видел, как она в строю на работу идет! Вроде, и росточка небольшого, а над другими словно возвышается.
– И куда её, отмытую?
– Официантками командовать. Официанток сам подберешь, двоих-троих, посмазливее, из проституток… Если я что в этих делах понимаю, к нам может даже товарищ Сольц [3]3
Арон Сольц – член ВКП(б) с 1898 г., участник 3-х революций.
[Закрыть] пожаловать. Говорят, совесть партии. А такого ублажать надо постараться! Совесть-то, она, знаешь, какая требовательная!
– Хорошо, про официанток я понял, но где мы возьмем оркестр?
– Если ты имеешь в виду инструменты, то их лучше в Москве заказать. Это ты культурной части поручи. А уж музыкантов у нас, как грязи! Из одного Ленинграда целый симфонический оркестр привезли… На Соловках разве что черта нет. Или уже есть? Шучу. Раньше-то здесь монахи хозяйничали, при них нечистой силе делать было нечего. Словом, если поискать… Где-то за полгода до твоего приезда из Орловской губернии к нам цыганский табор пригнали. Не смогли разнарядку выполнить, вот и придумали. Табор окружили и всех от семнадцати и старше по пятьдесят восьмой! У нас чего только не насмотришься!
Табор. Цыгане. Аренский поежился. Выплыло из памяти то, что он усиленно старался забыть. Свалить, сбросить на самое дно этой проклятой памяти. Как будто тогда, в Аралхамаде, он мог что-то сделать! Раде все равно не удалось бы спастись!.. Или удалось?.. Она была чересчур строптива… Чего греха таить, Арнольд и сам тогда увлекся предстоящим развлечением: совершить первое в своей жизни совокупление с женщиной, не просто с женщиной, с девственницей, на глазах у всего Аралхамада.
Солнцепоклонники вовсе не считали, что это такой уж интимный акт. Вон, когда Ольга была с Адонисом, их любовные игры мог наблюдать каждый, кто хотел. Наверное, именно это тогда его завело. Он и не думал, что Рада цыганка, дикарка – так болезненно к этому отнесется. Какая ей была разница? Не выпендривалась бы, осталась жива. А так… Выпила яд и приняла смерть в погибшем под оползнем Аралхамаде…
– Арнольд! Аренский! Товарищ лейтенант! Извольте в рабочее время думать о работе!
– Простите, товарищ капитан, отвлекся!
– Каких музыкантов будем брать, уже решил?
– Думаю, пианиста, саксафониста, барабанщика, баяниста, скрипача…
– Скрипач-то зачем?
– Для интеллигентности. И вообще, эти… евреи, говорят, скрипку любят.
– Ну и головастый у меня зам! Ладушки, не буду тебе мешать, потому как, честно признаюсь, я в этом ни уха ни рыла не понимаю. И тебе, чтобы не упасть в лужу, лучше для организации оркестра специалиста позвать… Возьми в пятьдесят восьмой пункт четыре дело Гинзбурга Михаила…
– В чем он замешан – в помощи международной буржуазии?
– Да не вникай ты! Главное, говорят, он музыкант – один из лучших, он оркестр поможет тебе сделать такой, какого и за границей не найти!.. Шучу.
Аполлон опять заклекотал.
Гинзбург оказался… Арнольд чуть было не сказал вслух: скелетом! И в чем только душа держалась. Но на изможденном желтом лице тем не менее светились умом живые черные глаза.
Это было, по наблюдениям Аренского, не таким уж частым явлением, как могло бы показаться. Большинство заключенных имело взгляд потухший, а глаза поблекшие. Да и не с чего было им гореть у людей, осужденных на десять и более лет. Без права переписки.
