Текст книги "Лу Саломе"

Автор книги: Лариса Гармаш

Так говорила Заратустра

Ты – абсолютный слог,

я – абсолютный слух.

Торгуя клубками дорог,

Хирон не распродал двух.

М. Кискевич

«Она – воплощенная философия Ницше», – говорили современники. «Как искусно она использует максимы Фрица, чтобы связать ему руки! Надо отдать ей должное – она действительно ходячая философия моего брата», – с досадой признавала ненавидевшая ее Элизабет Ферстер-Ницше.

Исследователи предполагают, что именно Лу была прообразом Заратустры. Если это так, то не значит ли это, что именно двадцатилетняя Лу оказалась тем идеалом "совершенного друга", о котором всю жизнь мечтал Ницше, – того, кто исполнен бесстрашия всегда быть собой и стремления стать "тем, что он есть". Сам Ницше после мучительного разрыва с ней говорил, что Лу – это "воплощение совершенного зла". Кто знает? Ведь в некоторых головах уже мелькала мысль, что наиболее тонким воплощением идеи Люцифера могла бы стать абсолютно духовная женщина – полностью освободившаяся от всяких проявлений женской душевности…

Как бы то ни было, после разрыва, на вершине отчаяния, всего за десять дней Ницше создает первую часть "Так говорил Заратустра", рожденную, по словам его давнего друга Петера Гаста, "из его иллюзий о Лу… И именно Лу вознесла его на гималайскую высоту чувства".

Сам Ницше писал, что "вряд ли когда-либо между людьми существовала большая философская открытость", чем между ним и Лу.

Они встретились под апрельским небом вечного города в 1882 году. Фрау Саломе привезла дочь в Рим, не столько следуя программе ее интеллектуальных исканий, сколько для поправки ее здоровья. У Лу, как помнит читатель, были слабые легкие, и любое нервное потрясение вызывало у нее легочное кровотечение. Последним таким потрясением, всерьез напугавшим близких, была, естественно, история с пастором Гийо, сопровождавшаяся ссорой с матерью и отказом от конфирмации.

Судьбоносное знакомство произошло с легкой руки Мальвиды фон Мейзенбух. Это была женщина редкой доброты, гений филантропии, неустанный поборник освобождения женщин и близкий друг Герцена. Она была его многолетним корреспондентом, воспитывала его дочь Наталью и подолгу жила в его доме в Лондоне. Герцену она казалась "необыкновенно умной, очень образованной и… пребезобразной собой".

В Ницше эта убежденная идеалистка принимала неустанное участие; так же деятельно она любила его лучшего друга той поры философа Пауля Рэ. К описываемому моменту возраст этой дружбы перевалил уже за восьмилетний рубеж, и такой отшельник, как Ницше, сознавался, что "изнемогает от досады", когда не может "десять раз на дню" обсуждать с Рэ "судьбы человечества". Друзья совместно вынашивали идею "светского монастыря" – некоего духовного цетра, который бы собрал и сблизил лучшие европейские умы. Среди романтической природы Сорренто Ницше и Рэ облюбовали уголки и гроты, где учителя и их воспитанники могли бы, по примеру перипатетиков, вести свои ученые беседы. M-lle Мейзенбух была воодушевлена этим планом не меньше друзей и предложила рассматривать свой салон как временный филиал монастыря.

"Эта идея нашла самый горячий отклик среди собеседников, – писала Мальвида в своих "Воспоминаниях идеалистки", – Ницше и Рэ готовы были тотчас принять участие в качестве лекторов. Я была убеждена, что можно привлечь многих учениц, которым я хотела посвятить свои особые заботы, чтобы сделать из них благороднейших защитниц эмансипации женщин".

Очевидно, одну из таких будущих учениц она и увидела в Лу, представленную ей посредством рекомендательного письма шестидесятишестилетнего цюрихского профессора Готфрида Кинкеля, историка и археолога, фрондерская репутация которого роднила его с Мальвидой, известной в свое время активисткой социалистических фаланстер в Гамбурге. "Опасный смутьян" Кинкель принимал в Лу не меньшее участие, чем академичный Бидерман, но в отличие от последнего полагал необходимым устроить для Лу "римские каникулы". Он несколько преувеличивал опасность ее болезни, но драматизм его формулировки обеспечил Лу кратчайший путь к сердцу Мальвиды. Можно ли было остаться равнодушной к судьбе "девушки, которая так любит жизнь, будучи столь близка к смерти"? Любопытно, что первым впечатлением Ницше о Лу тоже было опасение в "недолговечности этого ребенка". Быть может, сочетание ее возвышенности с ее хрупкостью порождало обманчивый образ почти библейского "немощнейшего сосуда, наполненного благодатью"?

Тем временем происходящее в салоне Мальвиды, напротив, пробуждает в Лу мощный витальный всплеск. Она подробно описывает свою стремительно вспыхнувшую дружбу с позитивистом и дарвинистом Рэ, который в своих книгах доказывал сводимость этических принципов к практической пользе и рациональности, но на деле был добрейшим, страстным и совершенно непрактичным человеком. Хотя большинство посетителей салона, как и сама хозяйка, были ярыми вагнерианцами (как, например, Эдуард Шюре, впоследствии автор известной книги "Великие посвященные"), Пауль Рэ, невзирая на совершенно иные убеждения, всегда пользовался здесь кредитом гостеприимства. Этот скептик неизменно носил с собой в кармане, как со смехом обнаружила Лу, томик Монтеня или Ларошфуко. Экстраординарные обстоятельства их знакомства Лу воспроизвела в юмористических тонах. Пауль, запыхавшийся и смущенный, влетел в салон Мальвиды с мольбой о спасении: он вновь проигрался до последнего су. В свое время именно Лу найдет способ обуздать в нем азарт игрока. Сейчас же, наблюдая за хлопотами безотказной Мальвиды, она поймала себя на том, что сразу почувствовала в незнакомце родственную душу. Проводы до пансионата, где Лу жила вместе с матерью, затянулись до двух часов ночи: собеседники по очереди изобретали уловки продлить наслаждение разговором. Известие об этом эпизоде привело Мальвиду в священный ужас: ночные прогулки, сокрушалась она, неизбежно закончатся дуэлью Рэ с каким-нибудь задирой. Лу, смеясь, возражала, что философские принципы Рэ не позволят ему драться на дуэли. Впрочем, любые аргументы уже, разумеется, не могли отменить быстро ставших традицией философских бдений под звездным небом Рима. Очарованный Рэ, хотя и считал женитьбу и деторождение философски нерациональным занятием (о чем и написал ряд этических трудов), стремительно сделал Лу предложение.

На этот раз она пошла дальше, чем с Гийо. Предложение Пауля она отклонила бесповоротно, но взамен представила весьма неординарный план: в награду за готовность к риску Рэ получал возможность не только общаться с ней, но даже жить вместе. Общественное мнение ее не волновало. Нарушив принципы своей моральной философии, Рэ принял это предложение. Излишне говорить о том, какую реакцию вызвала идея у окружающих. Даже Мальвида, смело экспериментировавшая в своем салоне над созданием новых "благородных" отношений между полами, считала проект Лу чересчур эпатирующим.

Единственным человеком, у которого Лу и Рэ вызвали не только полное одобрение, но и веселую решимость примкнуть третьим к коалиции, оказался Ницше.

Вообще-то на уме у доброй Мальвиды были матримониальные планы. Она давно мечтала найти для Ницше подходящую жену. Она не могла без горечи видеть, как нарастает его внешнее и внутреннее одиночество. С тридцатилетнего возраста этот человек был заложником невыносимых головных болей, из-за которых он стремительно терял зрение. Диагноз этой странной болезни до сих пор остается предметом споров врачей и биографов. У Цвейга есть новелла о Ницше, где он с удивительной пронзительностью воссоздает образ этого человека-"барометра", реагирующего на малейшее колебание атмосферного давления, – образ мыслителя, вся жизнь которого была бесконечным побегом от страдания в поисках хоть сколько-нибудь щадящего уголка на этой земле. Его прославленный афористический стиль на деле был "изобретением поневоле": Ницше старался писать в промежутках между приступами. У такого человека были основания сказать: "Что не убивает меня, то делает меня сильнее". "Amor fati" было его магическим заклинанием от болезни.

Могло ли не взволновать Лу такое мужество и такой стоицизм? "Это очень суровый философ, – говорила ей Мальвида, – но это самый нежный, самый преданный друг, и для всякого, кто его знает, мысль о его одиночестве вызывает самую острую тоску". Лу захотела познакомиться с Ницше. Нетрудно догадаться, что Лу не вкладывала в это стремление желания "разделить судьбу". Пауль Рэ, дразня своего друга, писал ему, что "молодая русская" была страшно расстроена тем, что он так неожиданно улизнул из Мессины, улизнул прежде, чем она смогла добраться туда, чтобы познакомиться с ним. Ницше не устоял: "Передайте от меня привет этой русской девочке, если видите в этом смысл: меня всегда влекут подобные души, хотя они будят во мне инстинкт похитителя… Нуждаюсь в таких душах перед лицом той задачи, которую намерен осуществить в следующие десять лет. Совсем иное дело женитьба: мог бы согласиться на брак года на два, и это также в силу того, что намереваюсь сделать в течение десять лет". Осталось неизвестным, делился ли Ницше с Лу столь специфическими матримониальными планами, – вероятно, он немало развеселил бы ее. Можно лишь с достоверностью утверждать, что вскоре его установки относительно женщин и брака претерпели изрядную трансформацию.

В ожидании Ницше Лу и Рэ блуждали по Риму. В одной из боковых часовен базилики Св. Петра Рэ обнаружил заброшенную исповедальню, в которой начал просиживать, работая над своей новой книгой, призванной вскрыть земные корни всякой религии. Лу весьма развеселила такая выходка, и в этой же исповедальне, сидя рядом с Рэ, молодая вольтерьянка помогала ему в подборе аргументов. Здесь же они впервые встретились с Ницше. Лу сразу покорила его. "Вот душа, которая будто одним дуновением создала для своего обитания это хрупкое тело", – с задумчивой улыбкой поделился он впечатлением от этой встречи. За долгие месяцы уединенных размышлений Ницше совсем отвык от удовольствия говорить и быть выслушанным. В "молодой русской" он обнаружил изумительный дар слушать и слышать. Она говорила мало, но ее спокойный взгляд, мягкие уверенные движения, любое произнесенное ею слово не оставляли сомнений в ее восприимчивости и глубине. Ее же потрясла пылкость ницшевской мысли: Лу даже потеряла сон.

Ницше читал Лу и Рэ только что законченную "Веселую науку" – самую жизнерадостную свою книгу, предвещающую приближение Сверхчеловека. Человек со всей его "слишком человечной" "человечиной" больше не способен удовлетворить Ницше. "Иной идеал влечет нас к себе – чудесный, искушающий, губительный, чреватый опасностями идеал…" – читал Ницше, внезапно переводя внимательный взгляд на Лу. Осуществляла ли она ницшевский миф на практике? Во всяком случае, встреча именно с таким воплощением своего мифа заставила Ницше мобилизовать весь потенциал своего стиля. Так родился безупречнейший стилист среди философов, первым поставивший проблему поиска "Большого стиля" как жизненной стратегии мудреца.

Воодушевленная им, Лу и сама начинает делать пробы в обретении стиля. В знак духовной симпатии она посвящает Ницше поэму "К скорби":

 
Кто же, охваченный тобою и чувствуя твой суровый взгляд,
Обращенный на себя, мог бежать?
Я погибну, если ты завладеешь мною,
Я верю, что ты способна только разрушать;
Я знаю, ты должна посетить все живущее на земле;
Никто не может избегнуть твоего прихода;
Жизнь без тебя была бы прекрасной,
Но и ты стоишь того, чтобы существовать.
 

Петер Гаст, прочитав эти строки, решил, что их написал Ницше. Эта ошибка обрадовала Фридриха. «Нет, – писал он своему другу, – эти стихи принадлежат не мне. Они производят на меня прямо-таки подавляющее впечатление, и я не могу читать их без слез; в них слышатся звуки голоса, который звучит в моих ушах давно, давно, с самого раннего детства. Стихи эти написала Лу, мой новый друг, о котором вы еще ничего не слыхали; она дочь русского генерала; ей двадцать лет, она резкая как орел, сильная как львица, и при этом очень женственный ребенок… Она поразительно зрела и готова к моему способу мышления… Кроме того, у нее невероятно твердый характер и она точно знает, чего хочет, – не спрашивая ничьих советов и не заботясь об общественном мнении».

Со всей присущей ей одержимостью и энергией Лу хотела построить маленькую интеллектуальную коммуну, философскую "Святую Троицу". Ее искренне изумил тот единодушно отрицательный прием, с которым был всеми встречен этот замысел. Особенно обидными ей показались сомнения и недоверие Гийо: его поддержка представлялась ей столь очевидной, а его мнение действительно было для нее важнее всех прочих:

"…Какой же, черт побери, я совершила промах? – по-детски сердилась она в очередном письме. – Я ведь думала, что именно теперь-то Вы осыплете меня похвалами. Ведь именно сейчас я в состоянии доказать, насколько хорошо я усвоила в свое время Ваши уроки. Во-первых, потому, что я ничуть не тешусь фантазией, но собираюсь осуществить ее, а во-вторых, потому, что осуществится она с помощью людей, которые словно Вами самим и выбраны, – им впору лопнуть от исключительной духовности и остроты ума… – И несколько дальше: – То, что мне нужно от Вас, невообразимо больше, чем совет, – мне нужно доверие…"

Разочарованная в своих попытках встретить одобрение, Лу твердо решила, что ничьи советы не заставят ее отступиться от их чудесного замысла. Нашей героине к тому времени едва исполнился двадцать один год, Рэ было тридцать два, Ницше – тридцать восемь.

До сих пор все мужчины в жизни Лу проходили через своеобразную "конфирмацию" – получение отказа от сделанного ей брачного предложения. Таково, очевидно, было "причащение" к ее религии "свободных духом". Подобная участь ожидала и Ницше. Восьмого мая (не прошло и месяца со дня знакомства!) он уполномочивает Рэ поговорить с Лу от его имени. Матери Лу в Санкт-Петербург было направлено письмо с официальным предложением. Пребывая в лихорадочном возбуждении, Ницше пытается размышлять над устранением главной, по его мнению, помехи: его бедности. Может быть, окажется возможным целиком за значительную сумму продать какому-нибудь издателю все свои будущие сочинения?

В «Опыте дружбы» Лу перечисляет все аргументы, к которым она прибегла, чтобы максимально смягчить свой отказ и сохранить в силе главное – их дружбу и сам проект жизни втроем.

Как же рассчитывали они превратить столь эксцентричную духовную конструкцию в повседневную действительность? Вполне ли отдавали себе отчет в том, сколько провокаций для игры чувствами таит в себе подобный замысел? С упрямым романтизмом они уповали на то, что все житейские недоразумения задыхаются "на высоте шесть тысяч футов над уровнем человека", где они собирались существовать.

И все же чреватость этого плана катастрофой была очевидна. Мальвида писала Лу: "…И в конце концов это триединство! Несмотря на то что я вполне убеждена в Вашей нейтральности, опыт моей долгой жизни, равно как и знание человеческой натуры позволяют мне утверждать, что так это не может длиться долго, что в самом лучшем случае серьезно пострадает сердце, а в худшем дружеский союз будет разрушен… – естество не дает себя одурачить, а связи существуют только в той мере, в которой мы их осознаем. Однако если Вы, вопреки всему, это сделаете, я не усомнюсь в Вас, я лишь хотела бы уберечь Вас от той почти неизбежной боли, которую Вы уже раз испытали".

Это письмо написано 6 июня 1882 года, в то время, когда, несмотря на все пересуды, участники "коммуны" как раз были поглощены выбором места проживания: поочередно обсуждались и отклонялись Вена, Цеплице в Нижней Силезии, Берлин, и наконец, после долгих обсуждений, был выбран Париж.

Могло ли поколебать Лу это письмо? Мальвида апеллировала к ее здравому смыслу, человечности и их общей ответственности за репутацию феминизма в Италии, который мог быть скомпрометирован чересчур дерзким экспериментом Лу. В отношении последнего пункта Мальвида обольщалась. Лу не испытывала ни малейших обязательств перед судьбой феминизма. Она не стала феминисткой в Италии, как не была революционеркой в России. Неисправимая упрямица и индивидуалистка, она неизменно шла своим собственным путем. И по этому пути она двигалась уверенно и слепо, как сомнамбула, ведомая своим обостренным интеллектуальным любопытством и незаурядной женской интуицией. К тому же 7 июня развеяло все сомнения. В этот день она получила письмо от Ницше: "В настоящий момент я считаю необходимым, чтобы мы сохраняли молчание в присутствии даже самых близких: никто, ни m-me Рэ (мать Пауля. – Л. Г.) в Цеплице, ни m-lle фон Мейзенбух в Байрейте, ни моя семья не должны ломать себе голов и сердец над этими вещами, до которых только мы, мы, мы доросли и с которыми справимся, для других же они могут лишь остаться опасными фантазиями". Через два дня он пишет Лу новое письмо: "Люблю жизнь "в укрытии", огражденную от посторонних взглядов, и желаю всем сердцем, чтобы Вас, как и меня, миновали европейские пересуды. Тем более что я связываю с нашей совместной жизнью такие высокие надежды, что любые закономерные или непредвиденные побочные следствия в настоящее время меня мало занимают, и то, что произойдет, мы будем готовить вместе, и весь этот мешок возможных огорчений мы каждый вечер вместе будем вытряхивать на дно, не правда ли?"

Наконец Мальвида сдается: "Ничем более не могу дополнить Ваш план, совершенство которого вполне признаю, а привлекательность понимаю. Вы выбираете свою судьбу, и надо ее наполнить, чтобы она Вам что-нибудь принесла".

Совершенный друг и абсолютное зло Фридриха Ницше

Скользили по граниту откровений

чужие, невозможные цветы.

И. Лепшин

Любовь – единственное лекарство от смерти,

поскольку она ей сродни.

М. Де Унамуно

Что же принесла всем троим попытка осуществить свою мечту, одновременно такую невозможную и такую богатую всеми возможностями? Ставки были высоки: на кону стояли самые значимые для каждого из них вещи – Дружба и Истина. После того как надежды на любовь и матримониальные планы по воле Лу были выброшены за борт их трехмачтового судна, над ним был поднят новый священный флаг – знамя Идеальной Дружбы. Они должны были доказать самим себе, друг другу и миру, что таковая существует. Впрочем, в XX веке Николай Бердяев проницательно заметит, что в основе любой подлинной дружбы лежит мощное эротическое напряжение.

Лу, которая никогда сознательно не использовала в своем поведении ни женских козырей, ни какого-либо дамского оружия, любила повторять за Титом Ливием: «Дружеские связи должны быть бессмертными, не дружеские – смертными».. Ницше в письме к Мальвиде со своей стороны подтверждал: «В настоящее время эта девушка связана со мной крепкой дружбой (такой крепкой, какую можно создать на этой земле); долгое время у меня не было лучшего завоевания…» Не менее экспрессивно он высказался и в письме к Петеру Гасту: «Дорогой друг, для нас, безусловно, будет честью, если Вы не назовете наши отношения романом. Мы с нею – пара друзей, и эту девушку, равно как и это доверие я считаю вещами святыми».

Ницше утверждал, что у "всякого имеется свой духовный гранит фатума". Парадоксально, но именно мистерия дружбы роковым образом постоянно проигрывалась в судьбе Ницше. Как некий загадочный и настойчивый лейтмотив скользит она над волной всех его жизненных перипетий.

Похоже, он сам догадывался о неком тайном предначертании: дружба будет для него полем самых невероятных завоеваний и самых непереносимых утрат. Однажды, когда Ницше высказал свое отвращение к романам с их однообразной любовной интригой, кто-то спросил, какое же другое чувство могло бы захватить его. "Дружба, – живо ответил Ницше. – Она разрешает тот же кризис, что и любовь, но только в гораздо более чистой атмосфере. Сначала взаимное влечение, основанное на общих убеждениях; за ним следуют взаимное восхищение и прославление; потом, с одной стороны, возникает недоверие, а с другой – сомнение в превосходстве своего друга и его идей; можно быть уверенным, что разрыв неизбежен и что он принесет немало страданий. Все человеческие страдания присущи дружбе, в ней есть даже такие, которым нет названия".

Все это он пережил с Рихардом Вагнером. Их дружба носила какой-то сверхчеловеческий характер: большинство людей просто не подозревают, что с дружбой можно связывать столько упований, потому они застрахованы от бездн отчаяния, связанного с их крахом. "Такое прощание, когда люди расстаются потому, что по-разному думают и чувствуют, невольно нас опять как бы сближает, и мы изо всей силы ударяемся о ту стену, которую воздвигла между нами природа".

Когда три года спустя после разрыва с Вагнером мистерия дружбы вновь разыграется с Лу, Ницше поймет, что терять друзей из-за чрезмерного сходства душ не менее тяжело, чем из-за их разности. Уже в августе 1882 го-да Лу напишет Рэ: «Разговаривать с Ницше, как ты знаешь, очень интересно. Есть особая прелесть в том, что ты встречаешь сходные идеи, чувства и мысли. Мы понимаем друг друга полностью. Однажды он сказал мне с изумлением: „Я думаю, единственная разница между нами – в возрасте. Мы живем одинаково и думаем одинаково“. Только потому, что мы такие одинаковые, он так бурно реагирует на различия между нами – или на то, что кажется ему различиями. Вот почему он выглядит таким расстроенным. Если два человека такие разные, как ты и я, – они довольны уже тем, что нашли точку соприкосновения. Но когда они такие одинаковые, как Ницше и я, они страдают от своих различий».

Ницше хотелось верить в то, что на сей раз все пойдет по иному сценарию: "Вокруг меня сейчас утренняя заря, но не в печатной форме! Я никогда не верил, что найду друга моего последнего счастья и страдания. Теперь это стало возможным – как золотистая возможность на горизонте всей моей будущей жизни. Я растроган, думая о смелой и богатой предчувствиями душе моей возлюбленной Лу".

В Люцерне, всего несколько дней спустя после первой встречи с Лу, Ницше показывал ей тот дом в Трибшене, где он познакомился с Вагнером, рассказывал о незабвенных днях веселого настроения Рихарда и припадках его величественного гнева. Подойдя к озеру и показывая Лу тополя, своими верхушками закрывавшие фасад дома, Ницше стал говорить вполголоса, стараясь скрыть от нее свое лицо, потом внезапно замолчал, и Лу, не спускавшая с него глаз, заметила, что он плакал.

Меньше месяца спустя Ницше набрался храбрости сделать Лу предложение, на этот раз лично, а не через посредничество Пауля Рэ. Лу повторила свой отказ и свое предложение дружбы. Ницше принял предложение Лу и установленные ею границы их отношений. Со своей стороны он выдвинул единственное условие: "Прочтите эту книгу, – сказал он, протягивая ей свою работу "Шопенгауэр как воспитатель", – и тогда вы будете меня слушать". Могла ли Лу с ее всезатмевающей жадностью к познанию не попытаться выслушать человека, утверждавшего: "Я вобрал в себя всю историю Европы – за мной ответный удар".

Во время поездки в Байрейт (на ежегодный Вагнеровский фестиваль) Лу обретет непримиримого врага на всю жизнь – сестру Ницше Элизабет. Сам Ницше наотрез отказался приехать на премьеру, препоручив Лу быть там его глазами и ушами (хотя в отношении последних, как честно призналась Лу, не обошлось без пресловутого медведя). "Что касается Байрейта, – пишет Ницше Лу 20 июля, – я доволен, что не должен быть там; но все же, если бы я мог, как призрак, оказаться рядом с Вами, то и се нашептывая на Ваше ушко, может быть, и музыка к "Парсифалю" оказалась бы для меня сносной (вне этого она для меня несносна)". Элизабет встречала Лу в Лейпциге, откуда они должны были вместе отправиться в Байрейт. Лу, с присущей ее характеру некоторой наивностью, поначалу верила притворной доброжелательности Элизабет и, не сознавая ее интриг, писала Ницше: «Ваша сестра, которая в настоящий момент является почти что и моей сестрой, расскажет Вам обо всем, что здесь происходит».

Та действительно рассказала, но далеко не в тех тонах, которые ожидала Лу. Элизабет привела в ярость снятая в Люцерне фотография, изображавшая всю троицу на фоне Альп: Ницше и Рэ стоят, запряженные в двуколку, в которой сидит Лу, помахивая кнутиком. Хотя, как пишет Саломе в «Опыте дружбы», и идея композиции, и даже выбор фотографа принадлежали Ницше, Элизабет расценила это как безусловную инициативу Лу, призванную продемонстрировать ее верховную власть над двумя философами. (Любопытную инверсию претерпит идея этой фотографии в дальнейшем творчестве Ницше: не пройдет и года после мучительного разрыва с Лу, как Ницше напишет свое знаменитое: «Ты идешь к женщине? Не забудь плетку!»)

Не меньшую озлобленность, чем фотография, у Элизабет вызвали ухаживания за Лу известного художника Павла Жуковского, сына знаменитого русского поэта, за которым ходила слава дамского угодника и который на глазах у всех предлагал Лу всевозможные дизайнерские решения относительно ее нарядов, премьерных и будничных, и даже смоделировал прямо по ее фигуре платье.

Словом, Элизабет быстро квалифицировала Лу как вампира и хищницу, которую следует раздавить любой ценой. Понятно, что за подобной характеристикой стояла в первую очередь ревность к этой странной русской девушке, обладавшей таким таинственным обаянием. Впрочем, эта ее русскость, как и еврейство Рэ, вызывали в Элизабет лишь непримиримую агрессию. Элизабет была старше Лу на пятнадцать лет, однако до сих пор продолжала ходить в старых девах и отличалась типично бюргерскими взглядами пасторской дочери из провинциального городка. В 1885 году Элизабет, к ужасу Ницше, вышла замуж за немецкого национал-активиста Ферстера и уехала за ним в Парагвай строить там "новую Германию". Унаследовав после смерти брата его рукописи, она умудрилась организовать в ноябре 1935 года посещение ницшевского архива в Веймаре Гитлером и подарила ему на память о визите ницшевскую трость. Фюрер пожелал увековечить момент, сфотографировавшись с этим трофеем на фоне бюста философа. Изданная Элизабет под названием "Воля к власти" компиляция незавершенных ницшевских рукописей полностью развенчана историками. В тридцатые годы она попыталась свести счеты с Лу, натравливая на нее нацистов, обвиняя в извращении идей Ницше. Излишне говорить, насколько все это "ферстер-ницшеанство" не имеет никакого отношения к самому автору "Заратустры".

Ницше с горечью признавался Мальвиде: "Между мной и мстительной антисемитской гусыней не может быть примирения. Позже, гораздо позже она поймет, как много зла она принесла мне в самый решающий период моей жизни…"

Но болезнь Ницше и его житейская неприспособленность делали его зависимым от Элизабет, питавшей к нему тираническую любовь, не ведающую деликатного невмешательства. В этом смысле положение Рэ было много лучше. Ему достаточно легко и быстро удалось убедить свою семью, что Лу – его наилучший друг в том, что касается духа и образа жизни, и он мог свободно предлагать Лу жить в его имении, гарантируя ей опеку своей семьи и защиту от необходимости возвращения с матерью в Санкт-Петербург. Ницше же приходилось действовать крайне осмотрительно, с многочисленными оговорками и недомолвками. Вообще, из всех троих Ницше был наиболее обременен условностями – и внутренне, и внешне. Он настолько опасался агрессии и ревнивых козней сестры, что, впервые сообщая ей о Лу, прибавлял к ее возрасту четыре года, многократно ссылался на рекомендации Мейзенбух и представлял ее как своего будущего научного ассистента.

И могла ли Лу особо воодушевить такая осторожность, если неделю назад она читала решительные заверения Пауля: "Я хороший рулевой, и Ты пройдешь между всеми трудностями легко и без обиды, нанесенной кому бы то ни было… А следовательно, моя любимая-любимая Лу (Рэ всегда так писал ее имя. – Л. Г.), будь уверена, что Ты – единственный человек в мире, которого я люблю, и не думай при этом, что это не о многом говорит, поскольку, быть может, я переношу на Тебя всю любовь, которая есть во мне для других людей".

И снова Ницше: "Такие отшельники, как я, должны не спеша привыкать к людям, которые им дороже всего: будьте же ко мне снисходительны в этом смысле!"

Пауль называет Лу своей "любимой улиткой", а себя – "ее маленьким домом". Он подписывается "Твой братец Рэ", и действительно, к тому времени он уже занял в ее новой жизни место ее прежнего дома, наполненного братьями.

Ницшеведы (например, Рудольф Бинион в своей книге "Фрау Лу – своенравная ученица Ницше") недоумевают, почему самым значимым для себя человеком Лу всегда называла Рэ. Именно его утрату она считала самой болезненной в своей жизни, а пять прожитых с ним лет – самым полным воплощением своей мечты. Забавный предрассудок: ставить качество человеческих отношений в прямую зависимость от исторического масштаба личности… Тем не менее разве не сам Ницше предупреждал ее: "В любом случае Рэ – лучший друг, чем я есть и смогу быть; прошу Вас обратить внимание на эту разницу!"?

Почему же при всем своем культе Дружбы они не сумели стать друг для друга "совершенными друзьями"? Ведь работа у Троицы спорилась: они действительно много читали, обсуждали, писали. Под руководством Ницше Лу делает очерк о метафизике женского начала, пробует писать афоризмы. Многие ее идеи он, не колеблясь, называет гениальными. Часто они проводят с ней ночи напролет. «Я никогда не забуду тех часов, когда он открывал мне свои мысли; он поверял мне их, как если бы это была тайна, в которой невыразимо трудно сознаться, он говорил вполголоса с выражением глубокого ужаса на лице. И в самом деле, жизнь для него была сплошным страданием: убеждение в ужасной достоверности „вечного возвращения“ доставляло ему неизъяснимые мучения». Потрясенная их ночными откровениями, она посвятила Ницше небольшой гимн. Тот пришел в восхищение от такого подарка и решил отплатить тем же: он задумал положить стихи Лу на музыку и сделать своего рода дифирамб. Восемь лет он намеренно избегал всякого музыкального творчества: музыка взвинчивала его до изнеможения. И в этот раз она взволновала его настолько, что вызвала физические страдания. Ницше слег и из своей комнаты писал m-lle Саломе записки: «Я в постели. Ужасный припадок. Я презираю жизнь». И все-таки «Гимн жизни», который он отдал на суд своим друзьям-музыкантам, имел большой успех. Один дирижер оркестра берется исполнить произведение. Ницше радостно делится этой новостью с Лу: «По этому пути мы можем вместе прийти к потомству, – другие же пути оставить открытыми».

Предложив Ницше быть его другом, Лу, конечно, не предвидела этих страшных эмоций дружбы – более сильных, чем припадки самой страстной и бурной любви. Ницше требовал сочувствия каждой своей мысли. Ему нужна была полная духовная преданность. Лу бунтовала: разве можно отдать кому-нибудь ум и сердце? Ницше обвинял ее в гордыне. Об их ссорах он рассказывал в письме все к тому же Петеру Гасту: "Лу остается со мной еще неделю. Это самая умная женщина в мире. Каждые пять дней между нами разыгрывается маленькая трагедия. Все, что я Вам о ней писал, это абсурд, и, без сомнения, не менее абсурдно и то, что я Вам пишу сейчас". Это написано 20 августа из Таутенбурга. 16 сентября из Лейпцига он пишет тому же адресату: "Второго октября снова приедет Лу: через два месяца мы поедем в Париж и проживем там, быть может, несколько лет. Вот мои планы". Увы, не пройдет и двух месяцев, как дружба Фридриха Ницше и Лу Саломе прекратится навсегда.